Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«У него в избытке было всё»

Во второй половине 1817 года Пушкин познакомился с М. Ф. Орловым. Это случилось на заседании литературного общества «Арзамас», членами которого они были. Молодой генерал сразу произвёл на Александра сильное впечатление, как своей биографией, так и своими политическими взглядами. На одном из заседаний общества Орлов говорил:

– Представительная система заключает в себе все выгоды других форм правления, существовавших в древних и новых временах, не имея их недостатков и невзгод.

Это действительно был человек неординарный, с весьма прогрессивными (и опасными для царской власти) взглядами.

…Внебрачный сын графа Ф. Г. Орлова, признанный в дворянстве и фамильных правах (но без титула отца), Михаил Фёдорович воспитывался в пансионе аббата Д. Ш. Николя в Петербурге. В тринадцать лет был записан юнкером в Коллегию иностранных дел, в семнадцать – поступил эстандарт-юнкером в Кавалергардский полк.

Михаил Фёдорович участвовал во всех войнах с Наполеоном и быстро продвигался по службе. За отличие при Аустерлице был произведён в корнеты, отличился в сражениях под Гейльсбергом и Фридландом, с 1810 года – адъютант князя П. М. Волконского.

В самом начале Отечественной войны Орлов сопровождал министра полиции А. Д. Балашова в ставку Наполеона.

– Очень рад познакомиться с вами, генерал, – начал беседу Наполеон. – Я знаю, что вы один из искреннейших друзей Александра, поэтому буду с вами откровенен. Я произвёл громадные затраты, сделал большие приготовления, и теперь я втрое сильнее вас. Я знаю, что война Франции с Россией не пустяк ни для Франции, ни для России. Я сделал большие приготовления…

Эта тирада завоевателя без обиняков говорила о том, что он не собирается пускать на ветер затраченные миллионы. Не настраивала на благоприятный исход миссии Балашова и следующая фраза Наполеона, затрагивавшая напрямую монарший авторитет Александра:

– Беннигсен, который, говорят, имеет некоторые военные таланты, каких, впрочем, я за ним не знаю, но которой обагрил свои руки в крови своего государя…

Объявив всё командование русских армий бездарями, Наполеон подвёл итог своим пространным рассуждениям:

– Итак, передайте императору Александру, что война начата, но что я не против мира. Что я хотел чистосердечно объясниться с ним, но что меня не хотели слушать. Приготовившись к войне, я сделал последнюю попытку: потребовал, чтобы Лористон был допущен в Вильну. Его не пожелали видеть…

Словом, русские сами виноваты в случившемся. Бутылка откупорена, остаётся только выпить её содержимое.

Для Орлова итогом миссии Балашова стало пожалование флигель-адъютантом (это почётное звание присваивалось офицерам, заслужившим личное расположение царя).

После сражения у Валутиной горы (7–9 августа) Михаил Фёдорович вновь был послан к Наполеону, чтобы узнать о судьбе П. А. Тучкова, попавшего в плен. М. И. Кутузов доносил царю: «Кавалергардского полка поручик Орлов, посланный парламентёром до прибытия моего к армиям главнокомандующим 1-й Западной армией для узнания о взятом в плен генерал-майоре Тучкове, после девятидневного содержания его у неприятеля донёс мне по возвращении вчерашнего числа довольно подробные сведения о численном составе армии французов».

То есть Михаила Фёдоровича девять дней содержали почти что под арестом, и тем не менее он смог определить силы противника и предсказать его ближайшую цель – помешать соединению 1-й и 2-й Западных армий.

В ходе военных действий Орлов участвовал во всех основных сражениях, отличился при освобождении Вереи. После издания Наполеоном 29-го бюллетеня Великой армии (в нём подводились итоги похода в Россию) Кутузов поручил Михаилу Фёдоровичу написать на него опровержение. Орлов в ироническом тоне подверг критике утверждения Наполеона о климатических условиях как главных причинах гибели Великой армии.

И. Н. Инзов

В кампании 1813 года Михаил Фёдорович действовал в составе летучего отряда, участвовал в Лейпцигском сражении, за отличие при Калише был произведён в полковники. В следующем году находился в подчинении В. В. Орлова-Денисова, который командовал личным конвоем Александра I. В это время произошло некоторое сближение его с царём, который, направляя молодого полковника в стан противника, говорил ему:

– Ступайте, я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтёте это нужным. И для того чтобы предупредить и отвратить все бедствия, облекаю вас властью, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки, даже обещающие полную победу. Париж, лишённый своих рассеянных защитников и своего великого мужа, не будет в состоянии противиться. Я твёрдо убеждён в этом. Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европе. Если мы можем приобрести этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже.

На следующий день в присутствии маршала Мармона был подписан акт о капитуляции столицы Франции:

«Статья 1-я. Французские войска, состоящие под начальством маршалов герцогов Тревизского и Рагузского, очистят город Париж 19 (31) марта в 7 часов утра.

Статья 2-я. Они возьмут с собой всю артиллерию и тяжести, принадлежащие к этим двум корпусам.

Статья 3-я. Военные действия должны начаться вновь не прежде, как спустя два часа по очищении города, т. е. 19 (31) марта в 9 часов утра…»

Сдача Парижа гарантировала сохранение города, но не обязывала маршалов складывать оружие.

…Орлова, прибывшего с радостной вестью, Александр I принял лёжа в постели.

– Ну, что вы привезли нового? – спросил он.

– Вот капитуляция Парижа, – ответил Михаил Фёдорович.

Прочитав документ, царь расчувствовался:

– Поцелуйте меня, поздравляю вас, что вы соединили имя ваше с этим великим происшествием.

В десятом часу этого дня союзные войска торжественно вступили в столицу мира. Их шествие продолжалось четыре часа. Жители города стояли у раскрытых окон, на балконах и улицах города; они махали белыми платками и восторженно приветствовали победителей. Один из очевидцев этого небывалого зрелища (будущий писатель Стендаль) ядовито заметил по этому поводу:

– Парижане выражали особую радость исключительно потому, что их завоевали.

Среди блестящей свиты союзных государей, состоявшей более чем из 30 владетельных особ, прусского короля и русского императора, находился и Орлов. Это зенит его славы, апогей карьеры. Один из современников двадцатишестилетнего генерала говорил:

– У него было в избытке всё: молодость, знатность, богатство, расположение царя, открытый и смелый характер, прекрасная представительная наружность.

По возвращении из-за границы М. Ф. Орлов совместно с графом М. А. Дмитриевым-Мамоновым организовал «Орден русских рыцарей». Общество имело конспиративно-заговорщицкий характер. О целях общества Михаил Фёдорович говорил:

– Я возвратился из чужих краёв и вознамерился сделать тайное общество, составленное из самых честных людей, для сопротивления лихоимству и другим беспорядкам, кои слишком часто обличаются во внутреннем управлении России.

«Орден русских рыцарей» был наиболее ранней из преддекабристских организаций. Вскоре Орлов стал членом и первой организации декабристов – «Союза спасения». Позднее П. И. Пестель, А. П. Юшневский и М. А. Фонвизин приняли его в «Союз благоденствия». Это случилось в Тульчине, где Орлов останавливался, направляясь в штаб 16-й пехотной дивизии, командиром которой был назначен.

В годы господства в армии палочной муштры Орлов установил в 16-й дивизии совершенно новые порядки: отменил телесные наказания для солдат и ввёл систему ланкастерского обучения рядовых грамоте, предал суду ряд офицеров. «…В Охотском пехотном полку, – гласил один из его приказов, – господа майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров принуждён представить я к военному суду. Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания».

В секретной инструкции для командного состава дивизии Орлов писал: «Всякий полковой командир должен иметь в полку и власть, и силу, ибо на его единственной ответственности лежат порядок и устройство. Но из сего не следует, что он может быть тираном своих подчинённых, ибо подчинённые такие же люди, как и он, служат не ему, а Отечеству. Обыкновенно у нас думают, что тот и молодец, кто больше бьёт. Оборони меня, Боже, жить с такими молодцами. Я лучше сам откажусь от дивизии, чем иметь перед собою постоянное зрелище столь несчастных солдат и столь подлых начальников. Терзать солдат я не намерен».

По своим политическим взглядам Орлов был сторонником конституционной монархии; он считал, что Европа вступила в период социальных преобразований. Пушкин вспоминал:

– Орлов говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона.

Осенью 1820 года Пушкин, переведённый на юг, оказался в Кишинёве. Михаил Фёдорович сразу взял его под своё покровительство. В. П. Горчаков, квартирмейстер при штабе 16-й дивизии, как-то оказался свидетелем такой сцены: «Утром 8 ноября мне дали знать, что начальник дивизии возвратился в Кишинёв. Я поспешил явиться к генералу. Генерал благосклонно принял меня, наговорил много лестного, радушного, обнял, расцеловал меня… Вошёл Пушкин, генерал его обнял и начал декламировать: “Когда легковерен и молод я был…” Пушкин засмеялся и покраснел.

– Как, вы уже знаете? – спросил он.

– Как видишь, – отвечал генерал.

– То есть как слышишь, – заметил Пушкин, смеясь.

Генерал на это замечание улыбнулся приветливо.

– Но шутки в сторону, – продолжал он, – а твоя баллада превосходна, в каждых двух стихах полнота неподражаемая, – заключил он, и при этих словах выражение лица Михаила Фёдоровича приняло глубокомысленность знатока-мецената».

Орлов и Пушкин были знакомы с 1817 года по литературному обществу «Арзамас». Поэтому после приезда Александра Сергеевича в Кишинёв в совместном шутливом письме они известили об этом членов арзамасского братства: «Мы, превосходительный Рейн и жалобный Сверчок, на лужице города Кишинёва, именуемой Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о “Арзамас”, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой речки. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающих берега Мойки и Фонтанки…»

Михаил Фёдорович имел определённую склонность к литературе, и это постоянно сказывалось на его отношениях с поэтом. Горчаков вспоминал такой эпизод: «Отправляясь на короткое время с Михаилом Фёдоровичем Орловым в Москву, я должен был расстаться с Пушкиным, но канун отъезда мы провели вместе у генерала. В этот вечер много было говорено о напечатанной уже поэме “Руслан и Людмила”. Генерал сам прочёл несколько строф, делал некоторые замечания и, обратясь к Пушкину, приветливо спросил его, не знает ли он автора этого колоссального произведения. Пушкин вместо ответа улыбнулся той выразительной улыбкой, которой он умел как-то с особою яркостью выражать свои ощущения. При этом разговоре почему-то припомнили “Душеньку” Богдановича.

Некоторые начали сравнивать и, желая похвалить Пушкина, уверяли с полным самодовольствием в знании дела, что его поэма нисколько не хуже “Душеньки”. “А ты как думаешь?” – спросил меня Михаил Фёдорович. Я отвечал, что другого ничего не могу сказать, как повторить известный ответ о пушке и единороге…

– То есть пушка сама по себе, а единорог сам по себе, – прибавил, смеясь, генерал.

– Да, конечно, – произнёс я с некоторым смущением.

При этом Пушкин засмеялся и все захохотали. Я ещё более смутился, но вскоре общее одобрение уверило меня, что ответ мой делен».

21 мая 1821 года Орлов женился на Е. Н. Раевской, дочери Николая Николаевича. Молодые жили широко и гостеприимно, Александр Сергеевич часто бывал в их доме. Екатерина Николаевна писала о нём брату Александру: «Он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно».

А конкретно? Екатерина Николаевна дала ответ и на этот вопрос: «У нас беспрестанно идут шумные споры – философские, политические, литературные; мне слышно их из дальней комнаты». Сам Александр Сергеевич писал о себе этого времени:

 
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
Всё тот же я – как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию – в слепой надежде —
Молебнов лести не пою.
И дружбе лёгкие посланья
Пою без строгого старанья (2, 35).
 

Одной из тем, обсуждавшихся в застольях Михаила Фёдоровича, был «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера. Говорили о необходимости сокращения вооружённых сил, о пресечении всяких поползновений на власть победоносных генералов. Конечно, наиболее убедительным примером необходимости последнего была фигура недавно скончавшегося императора Наполеона. Все сходились на мнении, что через 100 лет не будет постоянной армии и что идея вечного мира в настоящее время весьма абсурдна. Все полагались на будущее, на то, что люди станут разумнее. Пушкин эту мысль выразил так:

– Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна жестокость войны, так же как им стали ясны рабство, королевская власть и тому подобное. Они убедятся, что наше предназначение – есть, пить и быть свободными (7, 749).

Дискутировали увлечённо и со знанием обсуждавшихся тем, с пониманием их актуальности и значимости здесь и сейчас. Е. Н. Орлова писала брату Александру: «Мы очень часто видели Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конёк – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убеждён, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир. Я хотела бы видеть, как бы сцепился бы ты с этими спорщиками».

В январе 1821 года на московском съезде «Союза благоденствия» Орлов предложил немедленное вооружённое выступление, ядром которого должна была стать 16-я дивизия, готовая, по его мнению, к революционным действиям. Это предложение не было принято делегатами съезда. Тогда Михаил Фёдорович объявил о своём разрыве с тайным обществом.

С этого момента Орлов отошёл от революционной деятельности, что, однако, не спасло его от преследования властью. За ним уже давно велась слежка. В вину Михаилу Фёдоровичу вменялось то, что он встал на сторону солдат при их выступлении против ротного командира, попустительствовал распространению в дивизии нежелательных для правительства взглядов, пытался поднять образовательный и культурный уровень рядовых. За революционную пропаганду был арестован его подчинённый В. Ф. Раевский, «первый декабрист». Вскоре и сам Орлов получил приказ «состоять по армии» без нового назначения. Это было равносильно отставке и означало конец военной карьеры.

Годы, оставшиеся до восстания на Сенатской площади, Михаил Фёдорович прожил в беспокойстве и смятении. Тревожили неопределённость положения и вопросы следователей, присылаемые из Тирасполя и Кишинёва. Хотя Орлов и отошёл от тайных обществ, их руководство считало его своим и прочило в министры Временного правительства. Арестовали Михаила Фёдоровича в Москве через неделю после выступления декабристов. Его первый допрос проводил сам царь, оставивший об этом следующую запись: «Быв с ним очень знаком, принял я его как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтобы слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог вполне оправдаться».

Хотя Орлов и не был «товарищем» императора, он хорошо знал цену его словам.

– Он слушал с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, – вынужден был признаться Николай I, – отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог. Всё это было сказано с насмешливым тоном и выражением.

На допросах в Следственном комитете и у самого императора Михаил Фёдорович держался с достоинством и почти всё отрицал. В связи с этим в журнале комитета появилась запись о том, что в показаниях Орлова не видно чистосердечности и объяснения его признаны неудовлетворительными. Михаилу Фёдоровичу не удалось скрыть своего сочувствия восставшим, и он бросил в лицо их обвинителям:

– Теперь легко сказать: «Должно было донести», ибо всё известно и преступление совершилось. Но, к несчастью их, обстоятельства созрели прежде их замыслов, и вот отчего они пропали.

Фразу подследственного о неблагоприятном стечении обстоятельств (ясно ведь, что надеялся на обратное, а значит, на победу восстания!) Николай I подчеркнул дважды, над словами «к несчастию» поставил 11 восклицательных знаков, а сбоку (на полях) – ещё один огромного размера… Российского самодержца прямо-таки взбесило это открытое признание подследственного, что он считает поражение восстания несчастием.

Следствие между тем открывало всё новые и новые стороны «преступной» деятельности Михаила Фёдоровича. 11 января 1826 года Николай I сообщал брату Константину в Варшаву: «Якубович только что изобличён: он признался в намерении убить нашего ангела (Александра I), и Орлов знал это».

Показания декабристов говорили о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигурой в их среде. Поэтому можно понять недоумение великого князя Константина, писавшего царю после окончания процесса над декабристами: «Одно меня удивляет – поведение Орлова и то, что он как-то вышел сухим из воды и остался не преданным суду».

Да, Орлов избежал участи декабристов – помог брат, Алексей Фёдорович, ближайшее лицо к царю. Но Николай I вскоре пожалел о проявленной слабости, молвив как-то сокрушённо:

– Михаила Орлова следовало повесить первым.

Российский самодержец так никогда и не простил помилованного, обрёкши его на политическую и административную бездеятельность. Очень энергичный и деятельный Михаил Фёдорович напрасно пытался добиться какого-либо служебного назначения.

Повсюду стесняемый в своих действиях и порывах Орлов писал А. Н. Раевскому, старшему сыну героя Отечественной войны 1812 года: «Я чувствую довольно силы в самом себе, чтобы служить не для карьеры, а из гражданского долга. Ведь чего я в сущности хочу? Несколько более широкой деятельности, потому что я чувствую в себе больше способностей, чем могу применить в моей обстановке».

Отрешённость от гражданской деятельности привела к ранней гибели (в пятьдесят четыре года) этой незаурядной личности. Михаил Фёдорович скончался 19 (31) марта 1842 года, в день 28-й годовщины капитуляции Парижа, в самый знаменательный день его в общем-то несостоявшейся жизни. Это чутко почувствовал А. И. Герцен, писавший: «Несчастное существование от того только, что случай хотел, чтобы он родился в эту эпоху и в этой стране».

* * *

Кстати, к вопросу об известности Пушкина в начале 1820-х годов.

Из захолустного Кишинёва Александр Сергеевич часто сбегал в Одессу и любил побродить по её окрестностям. Как-то оказался в расположении артиллерийской роты и с интересом стал рассматривать орудия. К нему подошёл молодой офицер и поинтересовался, как он очутился в воинской части, и попросил назвать своё имя.

– Пушкин, – ответил поэт.

– Пушкин! – воскликнул офицер. – Ребята, пали!

Раздался залп. Сбежавшиеся офицеры поинтересовались причиной пальбы.

– В честь знаменитого гостя, – отвечал офицер, – вот, господа, Пушкин!

Несколько смущённого поэта повели к палаткам. Скоро появилось шампанское, и начался пир.

Инициатором необычной встречи поэта оказался Пётр Андреевич Григоров (1804–1851). Пушкинисты проследили его недолгую жизнь: из дворян Елецких, подпоручик конной артиллерии. В тридцать лет неожиданно постригся в монахи под именем отца Порфирия и ушёл в Оптину пустынь. В монастыре Григоров познакомился с Н. В. Гоголем. Писатель говорил о нём:

– Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей, как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен.

В Оптиной пустыни бывший офицер провёл почти треть своей жизни. Там и похоронен. Могила его сохранилась до наших дней. На памятнике над ней начертано: «На сём месте погребено тело монаха Порфирия (Петра Александровича Григорова), конной артиллерии поручика, 47 лет от роду».