Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Брюхом хочется видеть его»

И. П. Липранди (1790–1880) с семнадцати лет вёл дневник, который вмещал в себя «все впечатления дня до мельчайших и самых разных подробностей, никогда не предназначавшихся к печати». А дневники были прелюбопытнейшие: Иван Петрович участвовал в Русско-шведской войне 1808–1809 годов, в Отечественной войне и заграничных походах русской армии. За воинские отличия удостоился ордена Анны III степени, знака военного ордена Святого Георгия и золотой шпаги «За храбрость».

И в дальнейшем скучать Липранди не приходилось: отчаянный дуэлянт в молодости, серьёзный учёный в зрелые годы и всегда масса интересных знакомств; в 1820 году – с А. С. Пушкиным: «Пушкин приехал в Кишинёв 21 сентября, а 22-го я возвратился из Бендер, где пробыл три дня, и в тот же вечер, в клубе, увидев новое вошедшее лицо с адъютантом Инзова, майором Малевинским, спросил его о нём и получил ответ, что это Пушкин, вчера прибывший в штат генерала. 23-го числа я обедал с ним у М. Ф. Орлова и здесь только узнал, какой это Пушкин. С этого дня началось наше знакомство».

Подполковник и поэт быстро сблизились. Игрок и учёный, бретер и книголюб, радикальный политик и замечательный лингвист, Липранди с первых же встреч заинтересовал Александра Сергеевича. В. П. Горчаков вспоминал:

– Нередко по вечерам мы сходились у Липранди, который своею особенностью не мог не привлекать Пушкина. В приёмах, действиях, рассказах и образе жизни подполковника много было чего-то поэтического, не говоря уже о его способностях, остроте ума и сведениях.

Горчакову вторит другой мемуарист, А. Ф. Вельтман:

– Чаще всего я видел Пушкина у Липранди, человека вполне оригинального по острому уму и жизни. К нему собиралась вся военная молодёжь, в кругу которой бывал Пушкин.

Другими местами встреч офицеров были дома генералов Д. Н. Бологовского и М. Ф. Орлова. Липранди вспоминал: «Случилось, что мы обедали у Дмитрия Николаевича. Тут был его бригады подполковник Дережинский, о производстве которого в тот день получен приказ. После обычного сытного с обилием разных вин из Одессы обеда хозяин приказал подать ещё шампанского, присовокупив, что позабыл выпить за здоровье нового подполковника. Здоровье было выпито, бокалы были дополнены. Вдруг, никак неожиданно, Пушкин, приподнявшись несколько, произнёс:

– Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье.

– Это за что? – спросил генерал.

– Сегодня 11 марта, – отвечал полуосоловевший Пушкин…»

Никто сразу не сообразил, что Александр Сергеевич напомнил генералу день убийства императора Павла I, в заговоре против которого был Бологовский. Генерал несколько смешался, но тут же нашёлся и пояснил собравшимся, что сегодня день рождения его племянницы. Разговор замяли, но хозяин, как выразился Липранди, был не в своей тарелке. Пушкин опомнился и на следующий день пришёл с извинениями, браня свой язык.

На одном из обедов у М. Ф. Орлова Александр Сергеевич познакомился с П. И. Пестелем, будущим руководителем Южного общества декабристов, и сразу проникся к нему неприязнью. Сделав вид, что не знает, чей это сын, спросил во всеуслышание:

– Не родня ли сибирскому злодею?

Михаил Фёдорович улыбнулся и погрозил озорнику пальцем.

Липранди Александр Сергеевич говорил, что Пестель ему не нравится, «несмотря на его ум, который он искал выказывать философическими сентенциями».

Темы бесед за генеральскими столами, как правило, в основном вертелись вокруг недавних войн и их героев, что Пушкина чрезвычайно занимало.

В первый год пребывания на юге Пушкина особенно привлекала судьба римского поэта Овидия Назона, сосланного в 8 году н. э. императором Августом в Томы, город, соседствовавший с Бессарабией. «Твой безотрадный плач места сии прославил, и лиры нежный глас ещё не онемел», – заверял поэт нового времени страдальца древности. Своё положение в Кишинёве Пушкин приравнивал к ссылке, и духовно это сближало его с Овидием:

 
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва тёмная, умрёт мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой!
Но если, обо мне потомок поздний мой
Узнав, придёт искать в стране сей отдалённой
Близ праха славного мой след уединённый —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье (2, 69).
 

По наблюдениям Липранди, Александр Сергеевич любил сравнивать себя с Овидием и, что интересно, как бы жил, сосуществовал с ним в одном времени:

 
Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принёс и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил…
Суровый славянин, я слёз не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья… (2, 67)
 

За генеральскими столами Пушкин не особо распространялся на литературные темы, душу отводил в узком кругу, в который входили А. Ф. Вельтман, А. Ф. Раевский, В. П. Горчаков, Н. С. Алексеев и И. П. Липранди. К последнему питал приятельские чувства за «учёность истинную», сочетавшуюся «с отличными достоинствами военного человека». Александр Сергеевич пользовался его библиотекой, много и часто беседовал с ним. Иван Петрович сообщил сюжеты, на которые поэт написал повести «Дука, молдавское предание XVII века» и «Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года». Липранди послужил Пушкину прототипом Сильвио в повести «Выстрел». «Ему было около 35 лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой».

После 1824 года поэт и воин больше не встречались, но активно переписывались. К сожалению, эта корреспонденция не сохранилась. Но не раз упоминал Пушкин Ивана Петровича в письмах к другим адресатам. Вот некоторые из них.

Пушкин – Вяземскому, 2 января 1822 года: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и, в свою очередь, не любит его».

Пушкин – Алексееву, 1 декабря 1826 года: «Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счёт казённый и не столкнулись где-нибудь».

Липранди прожил долгую жизнь и всю её посвятил трудам и воспоминаниям о наполеоновских войнах, хотя участвовал и в Русско-турецкой 1828–1829 годов, и в подавлении Польского восстания (тогда же был произведён в генерал-майоры). Последние войны усилили интерес Липранди к более ранним и, несомненно, более интересным для их участников.

«Не проходило дня без воспоминаний былого, – говорил Иван Петрович о беседах с коллегами. – Мы давали друг другу свои записки…» Дневники, позднейшие наброски и документы стали основой книги «Некоторые замечания, почерпнутые преимущественно из иностранных источников, о действительных причинах гибели наполеоновских полчищ в 1812 году». Причины эти не были тайной за семью печатями, и Липранди без обиняков указывал на них: «Не стихии побеждали и победили врага, но преданность к царю; постоянное мужество и строгая дисциплина занимали первое место в ряду причин, сокрушивших врага России в ту великую эпоху.

Книга вышла в разгар Крымской войны (1853–1856), и в предисловии к ней автор напоминал противникам России о их сравнительно недавнем историческом опыте: «Ныне Западная Европа в безумии, усиливаемом коварством её двигателей, забыв всё, чем она неоднократно обязана была великодушию наших монархов, снова устремилась на могущество России. Напав на все оконечности нашего Отечества с баснословными армадами, она встретила то же мужество и начинает уже относить свои неудачи к подводным камням, мелям и опять к морозу, снегам и грязи».

Затем последовали другие труды по этой теме: «Краткое обозрение Отечественной войны», «Бородинское сражение», «Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь этого дня», «Опыт каталога всем отдельным сочинениям по 1872 год об Отечественной войне 1812 года».

Липранди вёл поимённый список оставшихся в живых участников событий 1812–1814 годов, собирал сведения об их неопубликованных дневниках и мемуарах, призывал записывать их рассказы. Сам написал «Воспоминания о войне 1812 года» и «Воспоминания о кампаниях 1813, 1814 и 1815 годов».

Конечно, материалы для всех этих работ накапливались не один день (начиная с дневников); и Липранди (в полном смысле этого слова) был для Пушкина неоценимым кладезем знаний по истории Отечественной войны и заграничных походов русской армии.

…В России в 1722 году было установлено деление государственных служащих на четырнадцать классов (Табель о рангах). Пушкина выпустили из лицея титулярным советником (10-й класс), а в Кишинёве он общался и вольготно себя чувствовал с лицами 4-го и 3-го классов. Звание титулярного советника соответствовало в гвардейской пехоте чину подпрапорщика. То есть, как говаривал грибоедовский полковник Скалозуб, дистанция (от подпрапорщика до генерала) огромного размера. Что же открывало Александру Сергеевичу двери в дома генерал-майора М. Ф. Орлова и генерал-лейтенанта И. Н. Инзова? Талант! Любовь к литературе и понимание того, что в полуссыльном поэте они видели надежду и славу русской словесности, а не заурядного чиновника Коллегии иностранных дел.

* * *

В «проклятом» городе Кишинёве Пушкин пребывал два с половиной года: сентябрь-октябрь 1820-го и с ноября этого года по июль 1823-го. За это время не очень-то упорядоченной жизни он создал романтические поэмы «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». Перед самым переводом из Кишинёва в Одессу начал писать своё главное произведение – роман «Евгений Онегин». 28 мая 1823 года ночью (!) на чистый лист бумаги легли первые строфы великого романа:

 
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
«Когда же чёрт возьмёт тебя!»
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
 

Из многочисленных стихотворений, написанных Пушкиным в этот период, отметим два – «Наполеон» и «Кинжал»:

 
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И, озираясь, он трепещет,
Среди своих пиров.
Везде его найдёт удар нежданный твой…
 

Эти тираноборческие строфы получили широкое распространение не только среди будущих декабристов, но и в кругах оппозиционно настроенных к самодержавию.

«Дружеское попечение»

Два года в центре внимания столичных литераторов была работа Пушкина над поэмой «Руслан и Людмила»:

Н. Батюшков – П. Вяземскому, 9 мая 1818 года: «Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет».

Н. Батюшков – П. Вяземскому, 10 сентября 1818 года: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Но да спасут его музы и молитвы наши!»

Н. Батюшков – П. Вяземскому, ноябрь 1818 года: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, весёлость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предаётся рассеянию со вредом себе и нам, любителям прекрасных стихов».

И. Дмитриев – А. Тургеневу, 30 июня 1819 года: «Утешьте меня присылкою, если можно, хотя первой песни поэмы Пушкина. Нетерпеливо жду узнать её».

И. Дмитриев – А. Тургеневу, апрель 1820 года: «Наконец удалось мне увидеть два отрывка ожидаемой поэмы. Дядя восхитился, но я думаю, оттого, что памятник этими отрывками ещё не раздавил его».

И. Дмитриев – П. Вяземскому, 18 октября 1820 года: «Что скажете вы о нашем “Руслане”, о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нём много блестящей поэзии, лёгкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск».

В литературном мире интерес к рождавшейся поэме был высок. Пушкин читал друзьям фрагменты своего детища, подогревая их любопытство и теша авторское самолюбие; мечтал об отдельном издании «Руслана и Людмилы». Этому помешал перевод его в Бессарабию. Пришлось хлопотать о выходе поэмы в свет заочно. Помочь Александру Сергеевичу взялся Н. И. Гнедич, библиотекарь Публичной библиотеки Петербурга и посредственный поэт. В истории литературы Николай Иванович остался как переводчик «Илиады». Пушкину перевод не понравился, и он набросал экспромт:

 
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод (3, 203).
 

Но это случилось позже, а в 1820 году Александр Сергеевич был весьма расположен к коллеге, который был старше его на пятнадцать лет. Никаких условий между поэтом и издателем не заключалось. Книжка в 142 страницы вышла в конце июня. Всё издание купил продавец Слёнин. Книжка продавалась по 10 рублей, а на веленевой бумаге – по пятнадцать. Цена была баснословна, тем не менее поэма быстро разошлась и «Московский телеграф» писал: «“Руслан и Людмила” явилась в 1820 году.

Тогда же она была вся распродана, и давно не было экземпляров её в продаже. Охотники платили по 25 рублей и принуждены были списывать».

Гнедич не считал нужным держать своего доверителя в курсе дел и не спешил обрадовать присылкой авторского экземпляра «Руслана». Через шесть месяцев (!) после выхода её в свет Александр Сергеевич писал своему издателю: «Поэму мою, напечатанную под вашим отеческим надзором и поэтическим покровительством, я не получил – но сердечно благодарю вас за личное ваше попечение» (10, 21–22).

Хорошо попечение – за полгода не удосужился прислать автору его первую опубликованную книжку! Сделал это Гнедич спустя почти год, сопроводив посылку изгнаннику добрым ободряющим письмом. Обрадованный и благодарный поэт отвечал 24 марта 1821 года «забывчивому» издателю: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии: оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма – все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всём, что касается до меня. Платье, сшитое по заказу вашему на “Руслана и Людмилу”, прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньетка и переплёт детски утешают меня».

По-видимому, отвечая на вопрос Гнедича, Александр Сергеевич писал: «Не скоро увижу я вас, здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой». Дальше распространяться не стал, а приложил к своему письму стихотворение, обращённое к Гнедичу:

 
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны;
Для муз и дружбы жив поэт.
Его враги ему презренны —
Он музу битвой площадной
Не унижает пред народом;
И поучительной лозой
Зоила хлещет – мимоходом (2, 36).
 

Пушкин не умел (и не находил нужным) считать деньги. Содержания низшего чиновника Коллегии иностранных дел молодому повесе не хватало – жил фактически на иждивении генерала И. Н. Инзова, который очень по-доброму относился к изгнаннику. Гнедич же не спешил расплачиваться за продаваемые книги, отделываясь ссылкой на неаккуратность книгопродавца. Александр Сергеевич робко запрашивал его: «Нельзя ли потревожить Слёнина, если он купил остальные экземпляры “Руслана”?». И это в то время, когда за книжку уже платили по 25 рублей!

Не получив ответа Гнедича, обратился за помощью к брату: «Что мой “Руслан”? не продаётся? Не запретила ли его цензура? Дай знать… Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда» (10, 40).

В итоге за своё первое изданное детище поэт получил гроши и сокрушённо говорил:

– Меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает охоту к изданиям.

А Гнедич тем временем настойчиво домогался в издатели следующей поэмы Пушкина – «Кавказский пленник». Александр Сергеевич, понявший подлинную цену услужливости старшего друга, некоторое время сопротивлялся его напору, но, не найдя другого издателя, сдался. Результат оказался столь же плачевным.

Новая поэма разошлась очень быстро. По подсчётам С. Гесина, исследовавшего издательскую деятельность самого Пушкина, «Кавказский пленник» принёс Гнедичу 5 500 рублей. Автор поэмы получил… 500 рублей. Грабёж средь бела дня!

Впрочем, такова была издательская практика того времени. Александр Сергеевич знал об этом, но понадеялся на приятельские отношения с Гнедичем. Не получилось. И он вынужден был расшаркиваться перед человеком, дважды ограбившим его: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение, вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу “Кавказского пленника”» (10, 37).

Надо ли говорить, что великий поэт больше не полагался на гаранта дружеских услуг и практических дел с ним не имел. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. На первом издательском опыте Пушкин прочувствовал абсолютную незащищённость от издателей пишущего человека, и это привело поэта к мысли о необходимости его (человека) защиты – к идее, воплотившейся со временем в закон об авторском праве.

* * *

В феврале 1821 года в парижском журнале «Энциклопедическое обозрение» была опубликована корреспонденция С. Д. Полторацкого, в которой он сообщал о поэме Пушкина «Руслан и Людмила»: «Автору её г. Пушкину, бывшему воспитаннику Царскосельского лицея, ныне состоящему при генерал-губернаторе Бессарабии, всего 22 года. Эта поэма составлена из народных сказок времени великого князя Владимира. Она полна первостепенных красот; язык её, то энергический, то грациозный, но всегда изящный и ясный, заставляет возлагать самые большие надежды на молодого автора».

Это первое упоминание великого поэта во Франции. Александр Сергеевич знал о корреспонденции Полторацкого и сделал из неё выписку.

 
Душа, душа, ты рано износила
Свой временный, земной на мне покров.
Не мудрено: по милости, его ты получила
Из ветоши от щедрости богов.
 

Н. И. Гнедич

«Да имею силы быть полезен»

Николай Иванович Гнедич в основном известен как переводчик «Илиады» Гомера. Но он переводил Вольтера и Шиллера, сам был поэтом и театралом. Его первое стихотворение, посвящённое встрече нового века, было написано в четырнадцать лет:

 
О время! О часы! Минуты драгоценны,
В которыя приял плоть прежде век рожденный!
Померкнут звёзды пусть и солнце, и луна,
Пусть быстрых крыл своих лишатся времена,
Иссохнет океан, вселенна пусть увянет,
Но славить человек сего дня не престанет…
 

Действительно, времена, на которые выпали годы жизни Гнедича, были эпическими: заканчивался век Екатерины Великой и её «орлов» – Г. А. Потёмкина, П. А. Румянцева, А. В. Суворова, и начался другой – с громогласными наполеоновскими войнами. Какой молодой человек мог быть к ним равнодушен? И по исполнении семнадцати лет Николай пишет отцу:

«Вам известно, что я достигаю полноты телесного возраста, достигаю той точки жизни, того периода, в который должен я благодарностию платить Отечеству. Благодарность ни в чем ином не может заключаться, как в оказании услуг Отечеству, как общей матери, пекущейся равно о своих детях. Желание вступить в военную службу превратилось в сильнейшую страсть. Вы, может быть, скажете, что я не окончил наук. Но что воину нужно? Философия ли? Глубокие ли какие науки? – Нет: дух силы и бодрости».

Семья Гнедичей (отец Иван Петрович, два сына и три дочери) была не из зажиточных. Дать детям образование составляло проблему, а тут младший сын заявляет:

– Признательно скажу вам, что страсть к учению мало-помалу угасает, – и продолжает убеждать отца:

«Вы, может быть, думаете, что я слаб здоровьем. Нет. Я чувствую себя способным лучше управлять оружием, нежели пером… Скажу вам, что я рождён для подъятия оружия. Дух бодрости кипит в груди моей так пламенно, что я с весёлым духом готов последнюю каплю крови пролить за Отечество. Образ героя Суворова живо напечатлен в душе моей, я его боготворю.

Вы скажете, что военная служба сопряжена с величайшими трудностями. Правда, она много требует труда и нередко пожертвования сил; но что может быть славнее и приятнее, если не то, что мы преодолеваем трудности и достигаем того, чего желаем? Внимательными глазами рассматривал я все роды службы. Всякая имеет труды и награждения. Но военная служба, по мнению моему, превосходит все прочие. Славно, очень славно и любезно умереть на ратном поле при открытом небе».

Но тут же Гнедич оговаривается: «Правда, не менее приятно умереть в своём месте рождения».

Родился Николай Иванович в селе Бригадировка Богодуховского уезда (близ знаменитой Полтавы). Детство его прошло среди вольных степей. Отроческие годы братья Гнедичи провели в Харьковском коллегиуме, а юношеские – в Университетском благородном пансионе Москвы.

Служить Николай хотел в гвардии. У отца не было на это средств, да и здоровьем младший сын не отличался, и Иван Петрович отказал ему в благословении на ратную службу. Пришлось ограничиться статской.

С 1811 по 1831 год Гнедич работал библиотекарем в Императорской публичной библиотеке (Петербург). Ему было доверено хранение манускриптов греческого собрания этого хранилища книг и рукописей. Жалованье его составляло тысячу рублей в год (это соответствовало жалованью армейского полковника). Кроме того, он получил служебную квартиру, которая находилась в здании библиотеки. То есть всё было под рукой: жильё, книгохранилище и доброжелательные соседи – Оленины и И. А. Крылов.

Апартаменты Гнедича располагались над квартирой Ивана Андреевича. Варвара Оленина[40]40
  Дочь директора библиотеки А. Н. Оленина.


[Закрыть] писала: «Крылов и Гнедич, искреннейшие мои друзья и благодетели, занимались премного мною; были замечательны своею дурнотою; оба высокие: первый толстый, обрюзглый, второй сухой, бледный, кривой, с исшитым от оспы лицом; но зато души и умы были превосходные. Гнедича батюшка прозвал ходячая душа».

Хотя Николай Иванович внешне и был весьма дурён, но форс держал. Другой мемуарист вспоминал:

– Свирепая болезнь оставила на его лице глубокие рябины, рубцы и швы. Известно, что ничто так не озлобляет человека, как сознание своего безобразия. Но Гнедич до конца жизни сохранял верное и любящее сердце. Несмотря на своё безобразие, был щёголь: платье на нём всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зелёный фрак утром, синий к обеду, чёрный вечером. Обувь, шляпа, тросточка – всё было безукоризненное. Цветные перчатки всегда носились им в обтяжку. Держал он себя прямо, несколько величаво, и во всех движениях был соразмерен и плавен.

Внешность, незнатность и бедность (по меркам первой трети XIX столетия) обрекли Гнедича на одиночество. «Главный предмет моих желаний – домашнее счастье, – говорил он. – Но увы, я бездомен и безроден».

Николай Иванович вёл довольно замкнутую жизнь исследователя, посвящая всё свободное время переводу «Илиады», великой эпопеи античного мира. Единственным близким ему человеком был К. Н. Батюшков. Их связывали родство интересов, общность взглядов на литературу и жизнь, духовное родство; о чём Константин Николаевич и писал Гнедичу в декабре 1811 года: «Мы други не с тем, чтобы плакать вместе, когда один за тысячу мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюдно плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем, чтоб меняться чувствами, умами, душами, чтоб проходить вместе чрез бездны жизни».

Сблизился Гнедич и с сыновьями директора Публичной библиотеки Петром и Николаем, служившими в Семёновском полку. 9 марта 1812 года полк выступил к западной границе России, и Николай Иванович с грустью расстался с молодыми друзьями. В проводах сыновей участвовали, конечно, и их родители. Отец вручил им напутственное письмо:

«Любезные дети Николай и Пётр! Мы расстаёмся с вами в первый раз и расстаёмся, может быть, на долгое время! В первый раз вы будете управлять собою без всякого со стороны нашей влияния. Итак, родительским долгом почитаем мы, то есть я и родившая вас, снабдить наставлением, которое будет сколько можно коротко, ибо на правду мало слов нужно.

Если ваши деяния честны, человеколюбивы и не зазорны, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость Божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, “двух смертей не бывает, а одной не миновать”.

Я и сам так служил и служить ещё буду, если нужда того востребует. Будьте учтивы, но отнюдь не подлы, удаляйтесь от обществ, могущих вас завлечь в игру, в пьянство и другие скаредные распутства, неприличныя рассудительному и благовоспитанному человеку. Возлюбите ученье ради самих себя и в утешение наше. Оно нас отвлекает от всех злых пороков, которые порождаются от лени и возрастают в тунеядстве. Будьте бережливы, но не скаредны, и в чужой земле берегите, как говорят, деньгу на чёрный день.

Н. И. Гнедич

В заключенье всего заклинаем вас быть всегда с нами искренними, даже и в сокровеннейших погрешностях ваших. Отец и любящая своих чад мать, как мы вас любим, единственные могут быть нелицемерными путеводителями детям своим. Если же они и слишком иногда строги, тому причина непомерное их желание видеть чад своих на высшей степени славы и благополучия. Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь.

P. S. Если вы будете к нам писать по возможности, то ни о каких политических делах не уведомляйте, нам только нужно знать о здоровье вашем, о выборе знакомства, о прилежании вашем к ученью, то есть к наукам и художествам, буде вы на то можете употребить время от службы остающееся».

Старший сын Олениных погиб на Бородинском поле. О состоянии родителей, получивших эту скорбную весть, Гнедич говорил: «Она от слёз, а он от безмолвной грусти истаяли».

Николай Иванович старался не отходить от убитых горем Олениных. Думая о смерти и смысле жизни, он писал Батюшкову: «Только сегодня получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мёртвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мёртвым, – и как не завидовать смерти Николая Оленина – мёртвые бо сраму не имут».

Через год после гибели Николая Оленина в родовой усадьбе семьи (Приютине) ему был поставлен памятник, эпитафию для которого написал Гнедич:

 
Здесь некогда наш сын дуб юный возращал:
Он жил – и дерево взрастало.
В полях Бородина он за Отчизну пал,
И дерево увяло!
Но не увянет здесь дней наших до конца
Куст повилики сей, на камень насаждённый!
И с каждою весной взойдёт он, орошённый
Слезами матери и грустного отца.
 

В тревожные дни грозы двенадцатого года неожиданно для самого себя Николай Иванович начал сочинять комедию. В одной из сцен комедии семья запорожских казаков приезжает в Петербург, чтобы поприветствовать супругу М. И. Кутузова, и поёт ей казацкую «виршу» в честь её мужа:

 
Ой наши козаки рубили ляхов,
Рубили и турок, кололи татар;
От их запорозьких шаблей и спысив
Носился над полем кровавый лишь пар!
Но их як Кутузов на Сичу водыв,
Так не булы славны ни разу козаки:
Ничто булы горы, ничто байраки!
Кутузов козакив як птыц окрылыв
И ими французов як громом губя,
На вики прославыв и их и себя!
На вик не погибне всеобщий сий глас:
Кутузов Смоленский отечество спас!
 

Летом 1813 года в Казанском соборе Петербурга были размещены трофейные знамёна – символ поверженного могущества наполеоновской Франции. Бывая на воскресных службах в соборе, Гнедич внимательно рассматривал их и как-то обнаружил на одном из полотнищ надпись «Qu’ est ce que Dieu?» (Что есть Бог?), которая навела его мысли на стихотворение «Французские революционные знамёна»:

 
Произнеси в сем храме, нечестивый,
Что Божество?..
Здесь дан тебе ответ красноречивый:
Вот Бог, вот суд Его, вот Веры торжество!
 
 
Титанов новых легионы
Безбожие столпив под знамена́ свои,
Войною грянуло на алтари, на троны,
На всё святое на земли!
 
 
Уже торжествовало;
И крест и скиптр попрало в прах,
И кровию царя на гордых знаменах
Хулу на Бога начертало!
И клик ужасный: «Бога нет!» —
Уже, как ада рёв, смутил весь Божий свет…
 
 
И где Титанов легионы?
Где богоборные, кровавые знамёны?
Во храме Вышняго Царя,
Как бы дрожащие перед Его святыней,
Поникнули у прага алтаря,
С уничиженною безбожия гордыней!
 

Знакомство Пушкина с Николаем Ивановичем состоялось вскоре после выхода его из лицея: они встречались у Олениных, П. А Плетнёва, А. И. Тургенева, на заседаниях общества «Зелёная лампа», в петербургских литературных и театральных кругах. Гнедич познакомил Александра Сергеевича с П. А. Катениным, который стал для него высоко авторитетным знатоком театра.

На рубеже 1819–1820 годов на заседании «Зелёной лампы» Пушкин слушал чтение Николаем Ивановичем фрагментов из «Илиады», над переводом которой Гнедич работал с 1805 года.

Когда над Пушкиным нависла угроза ссылки, Николай Иванович с заплаканными глазами отправился к А. Н. Оленину, президенту Академии художеств, с просьбой заступиться за молодого поэта перед властями предержащими. Гнедич был издателем первых поэм Александра Сергеевича «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник». По их поводу он вёл переписку с Пушкиным, когда тот пребывал на юге. «Ссылка» для поэта стала (в первый год) весьма приятным препровождением времени, о чём он извещает своего издателя 4 декабря 1820 года: «Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь, почтенный Николай Иванович. Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время моё протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и весёлая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов».