Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"
Автор книги: Павел Николаев
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
«Великодушный гражданин»
Повесть Пушкина «Метель» начинается с фразы: «В коне 1811 года, в эпоху нам достопамятную…» Это её окончательная редакция, а изначально было: «В эпоху, столь живо описанную Ф. Н. Глинкой, перед кампаниею…» Упоминание в повести автора «Писем русского офицера» не случайно: весной 1830 года он вернулся из ссылки, и Александр Сергеевич содействовал изданию его поэмы «Карелия». Это стало началом возобновления их старых дружеских отношений.
Фёдор Николаевич Глинка принадлежал к той категории русских людей, деятельность которых поражает своей разносторонностью, глубиной и оригинальностью. Он – и воин, и гражданин, и поэт, и прозаик, и драматург, и мемуарист, и путешественник, и учёный, и археолог, и организатор народных училищ, и вообще человек необычайно добрый и великодушный, неистовый правдолюб. Одни знают и любят его стихотворения «Тройка» («Вот мчится тройка удалая вдоль по дорожке столбовой») и «Узник», ставшие народными песнями. Другим ближе его величественный гимн «Москва» («Город чудный, город древний»). Третьи предпочитают его вдохновенную прозу.
Глинка многолик в проявлениях своей незаурядной натуры. Поэтому знакомство с его литературным наследием непросто. Но жизнь и творчество человека, которого высоко ценили многие из его великих современников (Пушкин, Жуковский, Крылов, Рылеев и другие), несомненно, заслуживают внимания потомков.
В семнадцать лет Глинка окончил 1-й кадетский корпус, а в девятнадцать уже воевал. В сражении при Аустерлице участвовал в штыковой атаке и был отмечен самим Кутузовым. Отечественная война застала Фёдора Николаевича в его имении Сутоки. Оставив пенаты, он устремился в Смоленск и присоединился к отступавшей армии. В эти тревожные дни появилась его «Военная песнь», в которой уже звучал призыв к народной войне:
Теперь ли нам дремать в покое,
России верные сыны!
Пойдём, сомкнёмся в ратном строе,
Пойдём и в ужасах войны
Друзьям, Отечеству, народу
Отыщем славу и свободу
Иль все падём в родных полях!
Что лучше: жизнь, где узы плена,
Иль смерть, где русские знамёна?
В героях быть или в рабах?
Поэт-воин прошёл дорогами войны всю страну – от её западных границ до Тарутина и обратно. На Бородинском поле он участвовал в «Битве гигантов», как образно называли это сражение. Затем в составе корпуса генерала Милорадовича бился под Малоярославцем, Вязьмой и Красным, участвовал в заграничном походе русской армии. За ратные подвиги Глинка был награждён орденом Святого Владимира IV степени, орденом Святой Анны II степени, золотой медалью и золотой шпагой с надписью «За храбрость», а также двумя иностранными орденами – прусским и баденским. Кроме того, он получил от прусского короля драгоценный перстень.
Но главным итогом отшумевших грозовых лет стали для Фёдора Николаевича, конечно, не воинские отличия и звания, а тот огромный материал наблюдений и фактов, который позволил ему создать замечательный труд – «Письма русского офицера», вышедшие в Москве в 1815–1816 годах и имевшие шумный успех. Восхищённый В. А. Жуковский послал Фёдору Николаевичу своего «Певца во стане русских воинов» с надписью «Ксенофонту Бородина». К. Н. Батюшков писал из Неаполя И. И. Гнедичу: «Один Глинка писывал в походе. Обними его за меня очень крепко и скажи ему, что его люблю и вечно буду любить».
Но значение «Писем русского офицера» Глинки не исчерпывалось их историзмом. Читателей, несомненно, привлекали раздумья автора о судьбе России, его мечта об освобождении Отечества от гнёта и произвола чиновников. Фёдор Николаевич выносил, например, на общий суд решение таких вопросов:
Почётна ль истина в судах?
Всего ль чтут выше добродетель?
Несчастных друг и благодетель
Всегда ль уважен и почтен?
Везде ли совесть чтут законом?
Сирот и вдов внимают стонам?
Выход в свет «Писем русского офицера» совпал по времени с вступлением Глинки в «Союз спасения», первую декабристскую организацию. Вскоре Фёдор Николаевич вместе с М. Ф. Орловым и А. Н. Муравьёвым основал «Союз благоденствия северных рыцарей». Именно тогда в его памятной книжке появились правила, которых он намеревался придерживаться: «Порицать Аракчеева и Долгорукова, военные поселения, рабство и палки, леность вельмож, слепую доверенность к правителям, жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях».
В январе 1820 года на квартире Глинки состоялось совещание руководителей «Союза благоденствия». С докладом о формах правления выступил П. И. Пестель. Все присутствовавшие высказались за республику, только хозяин квартиры склонялся к конституционной монархии. Обнаружился и другой важный пункт расхождения Фёдора Николаевича с будущими героями Сенатской площади: он категорически отрицал все формы насилия, в том числе и вооружённое восстание. Вскоре он совсем отошёл от тайного общества.
На 1820-е годы приходится расцвет поэтического творчества Глинки. Широкое признание писательскими кругами литературных заслуг Фёдора Николаевича выразилось в избрании его председателем Вольного общества любителей российской словесности. Членами общества были Рылеев, братья Бестужевы, Гнедич и другие представители литературного олимпа России.
Глинка был одним из тех, кто помог смягчить участь молодого барда, навлёкшего гнев русского самодержца своими эпиграммами и политическими ноэлями. На южную ссылку поэта Фёдор Николаевич откликнулся посланием «К Пушкину»:
Судьбы и времени седого
Не бойся, молодой поэт!
Следы исчезнут поколений,
Но жив талант, бессмертен гений!
Александр Сергеевич, до глубины души взволнованный поддержкой старшего собрата по перу, ответил ему замечательным стихотворением, в котором сравнил Фёдора Николаевича с Аристидом[38]38
Аристид – государственный деятель Древней Греции.
[Закрыть] и дал ему почётный в демократических кругах титул гражданина:
Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм,
Увидел я толпы безумной
Презренный робкий эгоизм,
Без слёз оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин,
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный гражданин!
Годы, когда страна была потрясена сначала открытым вооружённым выступлением против самодержавия, а затем жестокой расправой с восставшими, оказались самыми выдающимися в поэтической судьбе Глинки. В 1825 году в № 74 «Северной пчелы» появилось его стихотворение «Сон русского на чужбине», часть которого вскоре стала народной песней и сегодня широко известной под названием «Тройка».
В следующем году появился замечательный «Узник», первый вариант которого сложился у Фёдора Николаевича в каземате Петропавловской крепости.
Да, Глинка разделил участь своих друзей по ранним декабристским организациям. Правда, наказание его было значительно более лёгким, чем у многих из них, но всё же и оно оказалось достаточно суровым. Пять лет Фёдор Николаевич провёл в Петрозаводске, где большая часть его времени уходила на чтение казённых бумаг – нарядов, указов, меморий. Оттуда он был вызволен стараниями Пушкина, Жуковского и Гнедича. За этим последовали пять лет жизни под негласным надзором в Твери и Орле, где положение было не намного лучше. В одном из писем этого времени поэт жаловался на то, что совсем не имеет возможности работать над прозаическими произведениями: «Прозы у меня совсем нет! Проза губернского правления съела весь мой досуг».
Основным итогом прошедшего десятилетия стали две поэмы – «Дева карельских лесов» и «Карелия». Последнюю автор называл произведением лесным, горнокаменным, лесной сиротой. Этим он подчёркивал обособленность поэмы в русской лирике начала 1830-х годов. Фёдор Николаевич боялся, что новые читатели его не поймут, так как уже в это время чувствовал себя человеком, «в котором совсем не отразился настоящий век». Но его опасения оказались напрасными: поэма «Карелия» была хорошо принята как критикой, так и крупнейшими литераторами того времени. Пушкин в заметке, посвящённой поэту, высказал мнение о совершенной особенности его творчества. «Изо всех наших поэтов, – писал Александр Сергеевич, – Глинка, может быть, самый оригинальный».
Не успел Фёдор Николаевич перебраться в Тверь, как возобновились его связи с петербургскими и московскими литераторами. Дельвиг писал ему по этому поводу: «Кто не ездит в Москву из Петербурга и обратно? Кто из добрых людей не посмотрит на вас и не привезёт к нам об вас весточки?»
12 августа у Глинки побывали Пушкин и Вяземский. Поводом для этого визита был архив Ходаковского, который они считали «золотым рудником». В 1826 году его заполучил Н. А. Полевой и за пять лет не опубликовал ни одной бумажки. Это вызывало беспокойство, и гости «умоляли Глинку одной строкой уполномочить их на отнятие у Полевого» (через вдову Ходаковского) «сокровища».
Ф. Н. Глинка
Зная о прошлой близости учёного и Фёдора Николаевича, гости рассчитывали на содействие последнего. И не ошиблись. В 1836 году большая часть архива Ходаковского перешла к историку М. П. Погодину, который тут же начал его публикацию.
Конечно, кроме хлопот о наследии известного этнографа и археолога, были разговоры о литературе, о самом хозяине дома, о его поэме «Карелия» и о его пребывании в ссылке в Олонецкой губернии. Глинка был тронут визитом гения (таковым он считал Пушкина с его лицейских лет) и позднее с благодарностью писал: «Драгоценное посещение Ваше для меня сугубо памятно. Вы утешили меня как почитателя Вашего, давно желавшего Вас видеть и обнять, и в то же время Вы приняли во мне участие, как человек, в котором совсем не отразился настоящий век».
Недоброжелатели, которых у Александра Сергеевича хватало, пытались рассорить его с Глинкой. В ноябре 1831 года Пушкин писал старшему коллеге по перу: «Милостивый государь, Фёдор Николаевич. Мы здесь затеяли в память нашего Дельвига издать последние “Северные цветы”. Изо всех его друзей только Вас да Баратынского не досчитались мы на поэтической тризне, именно тех двух поэтов, с коими, после лицейских его друзей, более всего был он связан. Мне говорят, будто Вы на меня сердиты. Это не резон: сердце сердцем, а дружба дружбой. Хороши те, которые ссорят нас Бог ведает какими сплетнями. С моей стороны, моим искренним, глубоким уважением к Вам и Вашему прекрасному таланту я перед Вами совершенно чист. Надеюсь ещё на Вашу благосклонность и на Ваши стихи. Может быть, увижу Вас скоро, по крайней мере приятно кончить мне письмо моё сим желанием. Весь Ваш без церемонии А. Пушкин».
Фёдор Николаевич, восторженный почитатель великого поэта, поспешил рассеять его сомнения: «Почтенный и любезнейший Александр Сергеевич! Вчера имел честь получить письмо Ваше от 21 ноября. Весело было мне взглянуть на почерк руки Вашей; спасибо сплетникам за доставленное мне удовольствие читать строки Ваши. Но я долго думал и не мог додуматься, из чего бы можно было вывести, что якобы я на вас сердит?!.. Смею уверить, что я Вас любил, люблю и (сколько за будущее ручаться можно) любить не перестану! Многие любят Ваш талант; я любил и люблю в Вас – всего Вас…»
Без преувеличения можно сказать, что Глинка взирал на младшего коллегу по литературе с колен, трепетно относился к нему не только как к гениальному поэту, но и просто как к человеку. Сильнейшим потрясением для него была гибель Пушкина. Но Фёдор Николаевич, человек сильной воли, быстро взял себя в руки. Итогом его переживаний и горьких раздумий стало стихотворение «Воспоминания о пиитической жизни Пушкина», которое он называл беглым очерком бытия поэта. Действительно, стихотворение состоит из девяти строф, в каждой освещается какой-либо эпизод из творческой биографии Пушкина:
Часть II
«Куда бы нынче я путь беспечный устремил»
«Раевские мои»
6 мая 1820 года Пушкин покинул Петербург. До Царского Села его провожали лицейский друг А. А. Дельвиг и его сожитель по квартире П. Л. Яковлев. Через неделю Александр был в Екатеринославе и представился главному попечителю и председателю Комитета об иностранных поселенцах Южного края России И. Н. Инзову. Иван Никитич очень доброжелательно отнёсся к «ссыльному» и разрешил ему для поправки здоровья (поэт был сильно простужен) совершить прогулку с семьёй генерала Н. Н. Раевского на Кавказские Минеральные Воды.
Время с конца мая до середины сентября Пушкин провёл в семье Николая Николаевича и называл его свободным и беспечным. Дельвигу он писал: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского лаццарони».
Кавказу Пушкин посвятил следующие строки, написанные в Гурзуфе:
Я видел Азии бесплодные пределы,
Кавказа дальний край, долины обгорелы,
Жилище дикое черкесских табунов,
Подкумка знойный брег, пустынные вершины,
Обвитые венцом летучим облаков,
И закубанские равнины!
Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи
Кипят в утёсах раскалённых,
Благословенные струи!.. (2, 12)
Дикая природа Кавказа ошеломила поэта своей первозданной мощью, а древняя Таврида пленила роскошью природы и буйством красок, простотой жизни её коренных обитателей:
Я помню скал прибрежные стремнины,
Я помню вид весёлые струи,
И тень, и шум – и красные долины,
Где в тишине простых татар семьи
Среди забот и с дружбою взаимной
Под кровлею живут гостеприимной.
Всё живо там, всё там очей отрада… (2, 54)
В этом путешествии на фоне благословенной природы было всё: знакомство с историей края, рассказы генерала Н. Н. Раевского о ратных подвигах солдат и офицеров русской армии, беседы на отвлечённые темы и, конечно, любовь:
За нею по наклону гор
Я шёл дорогой неизвестной,
И примечал мой робкий взор
Следы ноги её прелестной.
Зачем не смел её следов
Коснуться жаркими устами… (2, 112)
Стихотворение «Таврида» было написано 16 апреля 1822 года, и ему предпослан эпиграф: «Возврати мне мою юность» (немецкое изречение). То есть это ностальгия по недавнему прошлому, по тому мгновению жизни, которое хочется остановить, ибо оно неповторимо и прекрасно. Но ни красота природы, ни высококультурное окружение, ни очаровательные женщины не могли заслонить главного для поэта-гражданина – родной стороны, коренной России: «…страшный переход по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! Сердце моё сжалось, я начал уже тосковать о милом полудне, хотя всё ещё находился в Тавриде» (из письма Дельвигу).
…Столь вольготное препровождение первых месяцев «ссылки» было связано с тем, что будущий начальник Александра Сергеевича генерал И. Н. Инзов сразу отнёсся к нему сочувственно и крайне доброжелательно, а другой генерал – Раевский пригласил поэта посетить в составе своей семьи Северный Кавказ и Крым (Тавриду). Так Пушкин получил редчайшую возможность длительного общения с военачальником, о котором Наполеон говорил: «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы».
«У меня нет больше крови»
Раевские принадлежали к древнему дворянскому роду, многие представители которого занимали высокие государственные посты во времена Василия III, Иоанна Грозного, Петра I и Екатерины II. Будущий герой войн начала XIX столетия уже в три года был зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк, а в шестилетнем возрасте пожалован сержантом. Боевого опыта он начал набираться в Русско-турецкой войне 1787–1791 годов. Тогда Николай Николаевич служил в Екатерининской армии, которой командовал его двоюродный дед генерал-фельдмаршал Г. А. Потёмкин. Григорий Александрович прикомандировал внука к казачьим войскам с повелением «употреблять в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии».
В двадцать три года Раевский получил чин полковника и был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, с которым проделал шестнадцатимесячный поход к Дербенту и Шемахе. На этом военная служба Николая Николаевича прервалась (по самодурству Павла I) на целое десятилетие, до апреля 1807-го. Об участии Раевского в схватках этого года М. Ф. Орлов говорил:
– В течение семи дней, сражаясь без отдыха, без продовольствия, без подкреплений, сам раненный в ногу и не обращающий внимания на свою рану, он мужеством своим, твёрдостью и решительностью удивил и русскую, и неприятельскую армии. Во Фридланде он первый вошёл в бой и последний из него вышел. В сие гибельное сражение он несколько раз вёл сам на штыки вверенные ему войска и не прежде отступил, как только тогда, когда не осталось уже ни малейшей надежды на успех.
Затем последовали военные кампании против Швеции и Турции. Раевский отличился при взятии крепости Силистрия, за что был награждён шпагой с бриллиантами.
Прославился Николай Николаевич в сражениях Отечественной войны. О знаменитом деле под Салтановкой он рапортовал Багратиону: «Единая храбрость и усердие российских войск могла избавить меня от истребления противу толико превосходного неприятеля и в толико невыгодном для меня месте. Я сам свидетель, как многие штаб-, обер– и унтер-офицеры, получая по две раны, перевязав оные, возвращались в сражение, как на пир. Не могу довольно не похвалить храбрость и искусство артиллеристов: в сей день все были герои, чему свидетельствует превосходная противу нашей потеря неприятеля».
В сражении за Смоленск 7-й пехотный корпус Раевского сутки удерживал неприятельскую армию. М. Ф. Орлов говорил об этом подвиге русских солдат и их командира: «Горсть храбрых под начальством Героя уничтожила решительное покушение целой армии Наполеона». Сам император, уже находясь на острове Святой Елены, вспоминал:
– Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать сей город в продолжение суток, что дало Барклаю де Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделённую и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось.
В рапорте Кутузову Раевский писал: «Сие сражение есть важнейшее, какое имел я в течение моей службы, а успехом оного обязан я моим сотрудникам».
Николай Николаевич явно поспешил назвать защиту Смоленска «важнейшим» в своей службе – впереди были Бородино, Малоярославец, бои под Красным и заграничный поход. На Бородинском поле Раевский защищал центральный редут (Курганная высота, получившая название «батареи Раевского»). За успешные действия при его обороне был награждён орденом Александра Невского со следующей характеристикой: «Как храбрый и достойный генерал с отличным мужеством отражал неприятеля, подавая собою пример».
Н. Н. Раевский
А вот что писал М. Ф. Орлов о сражении под Красным: «Под Красным Раевский, встретившись опять с маршалом Неем, выдерживает на правом фланге нашего авангарда последнее отчаянное его нападение и берёт в плен остатки сего неприятельского корпуса, которому как будто было предназначено от судьбы в течение всей кампании бороться с корпусом Раевского до совершенного своего истребления».
При оценке любых военных успехов боевой генерал всегда отдавал должное своим подчинённым и рядовым солдатам, но не только. Вот как оценивал он заслуги простого народа в разгроме захватчиков: «Мужики более, чем войска, победили французов».
В кампании 1813 года Николай Николаевич командовал гренадерским корпусом, путь которого был ознаменован участием в ряде крупных сражений: под Баутценом, Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом.
О последнем, получившем название «Битвы народов», М. Ф. Орлов писал: «В сём ужасном сражении было одно роковое мгновение, в котором судьба Европы и всего мира зависела от твёрдости одного человека».
Наполеон, собрав всю свою кавалерию, под прикрытием артиллерии устремился на русский центр, который дрогнул и отступил. Но корпус гренадер под командованием Раевского, построившись в каре, держался непоколебимо и, окружённый со всех сторон, отражал атаки неприятеля. «Сия твёрдость дала нашим время выстроиться и вскоре опрокинуть французскую кавалерию, которая вынуждена была ретироваться под огнём непоколебимых гренадер, расстроилась и обратилась в бегство».
В этом сражении Николай Николаевич был тяжело ранен в грудь. Понимая серьёзность своего положения, он держал себя с удивительным стоицизмом. Видя волнение адъютанта К. Н. Батюшкова, спокойно сказал:
– Чего бояться, господин поэт, у меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, она в сражениях пролита за Родину.
Хотя «рана была жестокая», Раевский остался в строю и командовал корпусом до исхода битвы. За стойкость вверенных ему воинских частей и личное мужество Николай Николаевич был произведён в генералы от кавалерии.
В сражении за Париж корпус Раевского овладел его предместьями Роменвиль и Бельвиль. Вытеснив противника, он занял высоты, господствовавшие над дорогами, ведшими в город. Это очень способствовало тому, что неприятель сложил оружие. 18 (30) марта 1814 года Париж капитулировал.
В последующие годы Раевский командовал 4-м пехотным корпусом. Его дом в Киеве служил приютом для офицерской молодёжи корпуса, среди которой было много будущих декабристов. Николай Николаевич был очень популярной личностью, и не только благодаря своим воинским подвигам. Он, по единодушному отзыву всех знавших его, был одарён высокими человеческими достоинствами. Обаяние личности Раевского отмечал хорошо знавший его Денис Давыдов: «Всегда спокойный, приветливый, скромный, чувствующий силу свою и невольно дававший чувствовать оную мужественную, разительною физиономией и взором… Он был всегда тот же со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых и незнакомых, перед войсками в огне битв и среди их в мирное время».
Большое влияние Раевский оказал на Пушкина. Николай Николаевич любил русский языке и литературу. Современники считали его одним из образованнейших людей. Свои знания он почерпнул из прочитанного. Первой книгой, произведшей на него сильное впечатление, был роман Руссо «Эмиль». Родственниками Раевского были М. В. Ломоносов (по жене) и Д. В. Давыдов, друзьями – К. Н Батюшков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков. В 1820 году он сблизился с Пушкиным.
В середине мая Александр Сергеевич приехал в Екатеринослав (Днепропетровск), где находилась канцелярия генерала И. Н. Инзова, председателя Попечительного комитета по устройству колонистов Южной России. Купаясь в Днепре, поэт заболел, о чём позднее так писал брату: «Приехав в Екатеринославль, соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашёл меня в жидовской хате, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь – я лёг в коляску больной; через неделю вылечился» (10, 11).
Лежал Александр Сергеевич в коляске самого Раевского, от которого, по словам П. И. Бартенева, «наслушался рассказов про Екатерину, XVIII век, про наши войны и про 1812 год». Да и сама дорога была интересна.
– Ехал, – вспоминал Пушкин, – в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажжённым фитилём. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца.
В Гурзуфе Пушкин пробыл три недели. В середине сентября Раевские, отец и старший сын, выехали на север, Александр Сергеевич – в Кишинёв, откуда писал брату о времени, проведённом с поздней весны до начала осени: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посереди семейства почтенного Раевского» (10, 19).
Встречи с Николаем Николаевичем ещё были: в имении Каменка (ноябрь 1820 года), в Киеве (январь-февраль 1821-го) и в Кишинёве (июнь 1821-го). В 1824 году Раевский вышел в отставку и проживал в своём киевском поместье в селе Болтышка, с удовольствием занимаясь садоводством. Тем не менее был на подозрении у властей предержащих. Александр I писал брату Николаю: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по различным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров».
На подозрении были и сыновья Раевского. 5 марта 1826 года Александр и Николай были доставлены в Петербург, но вскоре освобождены. Хуже обстояло дело с зятьями Николая Николаевича – С. Г. Волконским и М. Ф. Орловым. Первый из них был приговорён к двадцатилетней каторге, второй – до конца жизни находился в опале. В Сибирь был сослан родной брат Раевского В. Л. Давыдов.
Следующим ударом для престарелого ветерана наполеоновских войн стала судьба третьей из его четырёх дочерей – Мария Волконская уехала в Сибирь, чтобы хоть в какой-то степени облегчить участь мужа. Там узнала о смерти сына, оставленного на попечение родителей. По просьбе убитого горем деда Пушкин написал эпитафию на смерть ребёнка:
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца (3, 91).
Сам Николай Николаевич прожил пятьдесят восемь лет. Умирая, он сказал, глядя на портрет Марии: «Это самая удивительная женщина, которую я знал».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
