Текст книги "Странствие по таборам и монастырям"

Курский на просвет изучал пакетик с бумажной ласточкой.

– Полагаю, китайца хотели подставить, – сказал он. – Убийца сделал из бумаги, в которую был завернут яд, ласточку, чтобы подозрение пало на Чжу. Но Чжу Бацзе невиновен. Он действительно преклонялся перед Чепменами и теперь тяжело переживает их смерть.

– Упрямый вы человек, – покачал головой Уоррен. – Ну что же, может вы и правы. За ваше упорство вот вам подарок. Сейчас до неба подскочите от счастья. Совецкие исчезли. И Джим, и Ванна, и Тедди. Со вчерашнего дня их местоположение неизвестно.

Курский сдержанно улыбнулся.

А Рэйчел Марблтон в ту ночь увидела сон. Во сне она и Морис Сэгам присутствовали на погребении Чепменов. Церемония похорон, как ни странно, происходила в ее родном городе Кесвике (в Камбрии название этого города произносят «Кезик»), на старинном кладбище возле собора, где маленькой девочкой она любила лежать жаркими полуднями на замшелых древних надгробных плитах, прятаться за покосившимися каменными крестами, целовать скорбных ангелов в прохладные бронзовые губы. Вот и сейчас, в сновидении, на этом древнем кладбище было, как в детстве, тепло – рыжее солнце залипало в тенетах ярко-красных микроскопических пауков, которые застыли на ворсистых стеблях в ожидании мух и лучей. Изумрудно-золотая листва столетних дубов плескалась и шептала в потоках ветра, прилетающего с озера Деруэнт. Слезы счастливого узнавания увлажнили глаза Рэйчел – сладостный уют детства просочился сквозь ее взрослые дни, как янтарная смола проступает сквозь окостеневшую кожу дерева: она вспомнила свое шуршащее детское платье, вспомнила вкус лимонного джема, свой тогдашний смех, свои тогдашние слезы… Здесь она впервые целовалась, здесь выкурила первый джойнт. Все так заросло. Она знала, что где-то в садах ковыляют лягушата, она знала, что царственные улитки извлекают из панцирей свои влажные тела, покрытые древними письменами. В сильном ручье пыльного летнего света страшная процессия пробиралась между надгробий, на которых острая трава торчала, как волосы, вставшие дыбом от ужаса. Отвратительные фавны на ветвящихся копытах, высокорослые, высокопарные, потные, надломленные горем, влекли многочисленными руками белый обеденный стол – вполне элегантный обеденный стол, овальный, на тонких белоснежных ножках, местами облепленных позолоченными водорослями. Стол заменял собой гроб, на его полированной поверхности лежал общий труп Чепменов – огромное единое нагое тело о двух головах, тело, проросшее членами, испещренное вагинальными отверстиями, тело со множеством рук и ног, которые все были мускулистыми, но они веерами бессильно свисали со стола, а мертвые многопалые ладони задевали за стебли травы, равномерно вздрагивая при равномерном движении фавнов.

Рэйчел хотела бы убежать, но ей предстоит произнести надгробную речь. Она подходит к белоснежному овальному столу, на котором возлежит нечто ужасное. Рядом с ней Сэгам в строгом черном костюме, он выглядит рассеянным. Она видит старенького священника, которого знала в детстве. Его очки блестят солнечным лучом, он улыбается несколько беспомощной и потерянной улыбкой, его личико сморщилось, как печеное яблоко, кажется, он ослеп и не видит гибких нагих мутантесс, которые гибко возлагают к его потрескавшимся ботинкам пышные надгробные венки с парчовыми лентами.

Рэйчел произносит следующие слова:

– Я – нить, связующая воедино бусины драгоценного ожерелья. Пока существует единство ожерелья, важна только нить, но стоит ей порваться, и она становится ненужной, тогда как бусины, даже рассыпавшись, сохраняют свою лучезарную ценность. Даже если на каждую бусину наступить сапогом, даже тогда их осколки могут быть взяты на просвет, они сверкают достойно и займут достойное место в сокровищницах детей, ворон или соек. Все люди – тайные двойники друг друга, кроме тех, у кого есть явный двойник. Кроме близнецов. Все живые существа могут быть алхимически смешаны воедино и слиты в единое всеобщее существо, и только близнецы составят нерастворимый остаток. Они обладают телесным зеркалом, и поэтому они – препятствие на пути глобализации.

Произнеся во сне эту речь, мистическую, но с неожиданным политическим вывертом в качестве концовки, Рэйчел чувствует стыд за сказанное. «Я совершенно глупа!» – думает девушка.

– Милочка, вы сказали прекрасные слова! Вы тронули мое сердце, – слышит она рядом с собой старческий дамский голос.

Обернувшись, Рэйчел видит, что сама английская королева Елизавета Вторая почтила своим присутствием погребальную церемонию. Это и неудивительно, ведь Чепмены были национальным достоянием. Но ужас состоит в том, что сама королева также подверглась мутациям – ее лицо проросло слоновым хоботом. Впрочем, обладание столь могучим и гибким органом радует королеву – она вальяжно поводит слоновым отростком, состроив на самом конце хобота нечто вроде бантика-кулачка, в котором она сжимает английский флажок. Словно Древняя Индия, когда-то охваченная британским владычеством, проросла сквозь лицо королевы, как мощное экзотическое растение прорастает сквозь асфальт, как индийские боги прорастают сквозь чепменовских мутантов.

Английский флаг никогда не выйдет из моды, этот красно-белый восьмиконечный крест на синем поле – основание мира fashion. В белых морщинистых руках (или это белые морщинистые перчатки) королева сжимает до боли свежий номер журнала Elephant, на обложке – фотография целующихся близнецов, сделанная зоркой камерой Глэдис.

Рэйчел осознает себя на грани обморока во сне, эта девушка так прекрасна, так счастлива, она так любит свою страну, но, кажется, ее юность может спрятать свое серьезное и спящее лицо в пышную зеленую траву.

Сэгам берет ее за локоть и уводит куда-то. Они идут по коридорам отеля на площади Пикадилли: бесконечные белые коридоры, устланные убитыми зелеными и красными коврами, впереди постоянно идет какая-то пара в черном – худой темноволосый мужчина и девушка с темно-рыжими волосами.

– Кто эти люди? – спрашивает Рэйчел.

– Еще одни мы, – отвечает Сэгам.

Глава девятнадцатая
Вечеринка в Нью-Йорке

 
Табор уходит в небо —
Старая, пошлая тема.
Черный маленький домик
На ослепительном склоне.
 
 
Если меня ты встретишь,
Ты мое пальто не узнаешь,
Хотя с ним ты знакома лучше,
Чем с моим ослепительно наивным взглядом.
 
 
Табор уходит в небо,
Робот уходит в табор.
 
 
– Дай-ка, барин, я тебе погадаю.
Будущее сладкое, как арбузик, тебе нагадаю.
– Возьми, цыганочка, мою серую перчатку —
Погадай по ее замшевой ладошке!
 

Полицейские судили да рядили, всматривались в детали и строили предположения. Курский считал, что убийца – Тедди, а ведь он еще ничего не знал о необычайных свойствах этого подростка. Ни он, ни его британские коллеги не знали также о приватной вечеринке в Нью-Йорке, состоявшейся 10 сентября 2008 года (то есть за два года до описываемых событий), где подросток Совецкий впервые продемонстрировал избранному кружку гостей кое-что из области своих поразительных возможностей.

На одной из улиц, соединяющих Бродвей с меланхолическими рощами Центрального парка, притулился между небоскребами псевдоготический особняк – он может показаться крошечным среди своих гигантских соседей, но на самом деле это весьма просторный четырехэтажный дом со стрельчатыми окнами, возведенный в те зрелые времена, когда среди паровозов прогрессивного XIX века вдруг случился в европейских городах рецидив архитектурной готики, – этот рецидив подарил миру больше готических зданий, чем смогли подарить все Средние века. Дом родился в 1870 году, и выстроил его один швейцарец, переселившийся в Америку.

Этот господин по имени Ульрих Таппертройм осуществил в Штатах свою то ли швейцарскую, то ли американскую мечту, то есть сделался богат. Но как ни высоки нью-йоркские небоскребы, а швейцарские Альпы повыше них будут, и любовь к ним не растаяла в сердце удачника. Он подумал о своих соотечественниках, желающих пойти по его следам: для них он и построил этот дом в качестве своего рода странноприимного приюта для швейцарских переселенцев в Америку.

Предполагалось, что швейцарец без средств, приехав в Штаты, может пожить в этом доме, пока не встанет на ноги. Сейчас этот особняк принадлежит Швейцарскому институту, и он так и стоит, ожидая всеми своими благоустроенными комнатами швейцарских странников, но почти всегда все эти комнаты остаются безлюдны, хотя в них поддерживаются идеальные чистота и порядок.

Швейцарцы в наше время – люди состоятельные и самостоятельные, и если кому из них и вздумается переехать в Нью-Йорк, то вряд ли этому отпрыску Гельвеции понадобится квартирка в унылом и задумчивом дворце, родившемся из благородного порыва Ульриха Таппертройма. Да и не все знают про это место, если не считать нью-йоркских обожателей альпийского горлового пения: эти бывают здесь часто, потому что в небольшом концертном зальчике, составляющем ground floor здания, регулярно проходят концерты вокальных коллективов, состоящих из краснощеких уроженцев самых высокогорных кантонов. Дом этот носит имя «Юнгфрау» в честь великолепной горы, на чьих льдистых склонах лорд Байрон и Карл Маркс в разное время жили в одном и том же бревенчатом домике. Этот домик и сейчас там, он до сих пор принимает гостей (заиндевевших лыжников) и угощает их морковным тортом и горячей водкой. Столь же радушен и чист душой и дом «Юнгфрау» в Нью-Йорке, но мало кто пользуется его готическим радушием.

Ванна и Джим вели непоседливый образ жизни. В основном обитали в Париже, будучи, однако, швейцарскими поданными, словно тот зловещий герой мистера Достоевского, который повесился на чердаке одного из его романов. В период с мая 2007 года и до самого наступления 2009 года они жили в Нью-Йорке, занимая втроем со своим сыном Тедди достаточно комфортные и почти бесплатные апартаменты из четырех комнат на четвертом этаже дома «Юнгфрау».

Все эти полтора года никто не пользовался другими комнатами этого особняка, никому почти не нужного, несмотря на то что он был по-своему прекрасен и располагался прямо в лакомом сердце «Большого яблока» – впрочем, у яблок нет сердец, они бессердечны, и даже черви, их грызущие, в некотором смысле сердечнее их самих.

Такими романтическими сердечными червями и воображали себя Джим и Ванна, они были общительны, полны горячими и холодными планами и жадно вгрызались в плотную плоть Нью-Йорка. Впрочем, они оставались все же не совсем одни в доме «Юнгфрау» – в подвальных помещениях особняка уже много лет жил одинокий и крайне нелюдимый швейцарец. За полтора года они встретили его лишь трижды, и он каждый раз тенью проскальзывал мимо них, вытаращенный, всклоченный, с шепотом Grüsslach на пересохших губах. Они и вовсе не ведали бы о его существовании, если бы Макс фон Аар не играл на скрипке, но он играл в своем подвале, словно дикий Шерлок Холмс, возненавидевший расследование преступлений. Он наполнял старый дом прекрасными, плачущими, страдающими звуками. Поэтому остроумный Джимми называл особняк «замок с призраками» или же «дом с привидениями», а мечтательная Ванна любила декламировать вслух своим глубоким, нежным, слегка сонным голосом царскосельское стихотворение Ахматовой:

 
В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха…
Теперь ты там, где знают все, скажи:
Что в этом доме жило, кроме нас?
 

Она лежала в продолговатой ванне из матового стекла, вытянув в зеленой теплой воде свое светлое длинное тело, сжимая длинными бледными пальцами белоснежный томик Ахматовой, а Джимми нередко сновал вокруг с камерой, снимая красивую и голую сестру.

Задумавшись, Ванна могла уронить книгу в ванну, отчего та становилась еще приятнее, а стихи звучали, как письмо, найденное в бутылке. Волосы Ванны стекали в воду, и она воображала себя Офелией среди плывущих цветов и осоки. Ее голос, загипнотизированный собственным звучанием, повторял: «Теперь ты там, где знают все…» А иногда, словно оговорившись, она произносила: «Теперь здесь тот, кто знает все…» Эта оговорка зажигала отчего-то счастливую улыбку на ее лице, и Ванна смеялась.

Ванна и Джимми были так сильно влюблены друг в друга, и это интенсивное состояние не покидало их уже так много лет, что в конечном счете их сознание оказалось несколько изможденным и как бы блаженно истерзанным непрекращающимся трипом любви, – из-за этой поглощенности друг другом они никак не могли сфокусировать внимание на своем ребенке, хотя редко с ним расставались. Они смотрели сквозь пальцы на странности малыша, но в какой-то момент им показалось, что их пальцы, сквозь которые они взирали на сына, превращаются в сияющие когти меднокрылых инопланетян. Все же, как они ни оттягивали эту минуту, но им пришлось осознать, что Тедди – это пиздец, выражаясь по-русски. Осознав это, они дико и необузданно обрадовались и даже ушли на неделю в пьяный загул, но затем взяли себя в руки.

Совецкие слыли людьми светскими, они не были бы собой, если б не подумали сразу же о своих друзьях.

Вообще-то характером они отличались скрытным, но только не в отношениях с близкими друзьями. Им страстно хотелось поделиться с приятельским кругом своим наивным открытием, что их сын представляет собой странный океан неизведанных чудес и возможностей. Однако до поры до времени это их страстное желание наталкивалось на непроницаемый отказ подростка демонстрировать кому-либо свои способности. Только после того, как Тедди исполнилось одиннадцать, родителям удалось уговорить его на «скромный вечер, потрясающий взрослые души». Тедди согласился на этот вечер взамен на одно обещание, данное ему родителями. Об этом обещании мы расскажем позже.

Старый следователь Курский безмерно обрадовался бы, узнай он о том, что на этом вечере присутствовали не только Чепмены, но и Кирилл Прыгунин. Но Курский пока что не подозревал о том, что жертвы харьковского и лондонского убийств знали друг друга. Прыгунина привел Мельхиор Платов, Чепменов – Морис Сэгам. И Чепмены, и Прыгунин фигурировали в качестве селебрити – в целом Совецкие неровно дышали к знаменитостям и водили дружбу и с гораздо более звездными личностями, но в тот вечер звезды поднимались из земли. Кроме Чепменов и Прыгунина явились «свои», то есть люди одной компании, с которой Ванна и Джим близко сошлись в тот период.

Как описать эту компанию? Случаются дружеские кружки, которые не так-то просто поддаются описанию. С одной стороны, эта компания чем-то напоминала банду золотой молодежи – казалось, что их свела вместе склонность к прожиганию жизни, развлечениям, буйным выходкам, а также безудержному пьянству и оголтелому употреблению наркотиков. Однако эти ребята не все были молоды – затесался в компанию и шестидесятилетний. А также, поскольку бо́льшая часть были американцы и люди, имеющие отношение к деньгам, причем почти все – авантюрного склада, соответственно, под завесой веселого прожигания жизни они постоянно мутили какие-то дела, иногда даже сообща и порознь удавались серьезные мероприятия, приносящие немалый доход, но бывали и сверкающие провалы – впрочем, участники этой компании нередко обнаруживали себя в таком цветущем состоянии духа, что не могли отличить провалы от удач.

А поскольку приключенческие порывы некоторых членов кружка не всегда умещались в рамки закона, чрезмерное цветение духа нередко забрасывало компанию в опасные ситуации. Но почти все они были молодые, борзые, хваткие, веселые, хищные, скучающие – и ловко выворачивались из самых стремных ловушек жизни. Брат и сестра Совецкие страдали наивностью – вливаясь в эту компанию, они не отдавали себе отчета в том, насколько эти разбитные люди опасны.

Душой и героем этой компании, безусловно, был Морис Сэгам – красавчик, хулиган, знаток антиквариата, забавник, заводила, в тинейджерстве торчок-терминатор, выросший в чрезвычайно холеного и изворотливого денди-психопата. Этот человек умел придать жизни своих приятелей феерический flavour сумасшедшего луна-парка. За это его и любили.

Но, скромно держась в тени фонтанирующего Сэгама, существовал в этой компании ее подлинный хозяин – шестидесятилетний Эснер. Он мастерски играл роль простодушного, богатого и стареющего спортсмена, щедро приятельствующего с лихой молодежью. Но на самом деле в этом мускулистом седовласом и ясноглазом яхтсмене и ныряльщике, в гостеприимном хозяине тусовочного ранчо в Калифорнии – во всех дружелюбных ипостасях Эснера скрывался хитрый, отважный и опытный авантюрист-манипулятор. Точнее, он полагал себя таковым, но был ли он таковым на самом деле?

В этой тусовочке почти каждый мнил себя смелым авантюристом-манипулятором, но проблема состояла, пожалуй, в том, что в своем праздничном отношении к жизни эти ребята не отнеслись с достаточной серьезностью к тому факту, что некоторые веселящие и сильнодействующие вещества действительно воздействуют сильно. Короче, все они в какой-то момент слегка сошли с ума по химическим причинам, поэтому, по сути, их уже никто не мог считать авантюристами, ведь настоящий авантюрист и пройдоха должен пребывать в ясном уме. А наши резвящиеся игруны даже не заметили собственного превращения и продолжали резвиться, хотя их авантюры и шалости постепенно приобретали все более отъехавший характер.

Группа злых, игривых и практичных хулиганчиков вдруг взяла да и увязла в потоках верескового меда, струящегося из царства фей.

Поскольку компания была по преимуществу мужской, она постоянно обрастала девушками – случались среди них восхитительные модели с ломкой походкой, случались проститутки и шарлатанки, актрисы и йогини, бизнес-леди и эмо-эльфы, воровки и левые экстремистки – но всех уносил ветер, однако была одна красавица, ставшая неотъемлемым человеком этой компании, – Мардж Блум, прекрасная и отчасти непостижимая Мардж Блум, которая, словно стрелка по циферблату, переходила от одного участника компании к другому, сохраняя ко всем ним внешнюю холодность и безразличие.

Почему Мардж любила этих людей – неясно, казалось, что ей с ними скучно: она отстраненно восседала на их шумных и непредсказуемых сборищах, которые легко могли закончиться оргией или дракой, или медитативной прогулкой в рассветном лесу. Она не смеялась их шуткам и как будто думала о чем-то своем, но тем не менее по каким-то причинам придерживалась этой компании. Ну и прочие – Тачев, Кэчуотер, Дален, Франковский, Платов. И, наконец, Уорл Таппертройм, самый слабый и жалкий элемент этого кружка, некто, олицетворяющий собою обреченную особь, – преждевременно облысевший и располневший от крэка парень, страдающий хроническими депрессиями, иногда переходящими в легкое слабоумие. Этот Уорл приходился потомком благородному Ульриху, построившему дом «Юнгфрау». Мать его, Карин Таппертройм, занимала пост директора Швейцарского института в Нью-Йорке, и именно благодаря хлопотам Уорла брат и сестра Совецкие и пользовались бесплатными апартаментами в готическом особняке.

Все эти люди (Чепмены, Платов, Прыгунин, Сэгам, Мардж Блум, Эснер, Дален, Тачев, Кэчуотер, Франковский и Таппертройм) явились в дом «Юнгфрау» к восьми часам вечера 10 сентября 2008 года.

В большой комнате с вытянутыми стрельчатыми окнами вопреки обыкновению им не предложили горячительных напитков, только прохладительные. Еще не вполне стемнело, в помещении царила мистическая полутень с пестрыми отблесками уличных рекламных мерцаний. За окнами шелестели деревья, чьи кроны были насыщены светящимися лампочками – словно кто-то решил подсветить каждый изумрудный лист. В комнате же лучился только одинокий светильник в форме статуи Свободы из матового стекла.

Тедди скромно сидел на пластиковом стуле возле светильника. Остальные полулежали на длинных белых диванах, издающих липкий всхлип, если с них резко встать. Впрочем, с этих диванов трудно было резко встать.

Джимми Совецкий стоял рядом с сыном, покусывая костяшки своих длинных ледяных пальцев и улыбаясь, одетый в новую белую рубашку с принтом, изображающим лицо Чарльза Мэнсона, в канареечного цвета штанах и серебряных кроссовках. Иногда ему хотелось казаться попугаем и модным клоуном – почти всегда. Он вроде бы колол лед для безалкогольных коктейлей, но как-то постоянно застывал, забывая про это дело.

– Все вы знаете моего сына Тедди, – начал он, подбрасывая на ладони осколок ледяного шара и улыбаясь чуть ли не до ушей. – Но его застенчивость, естественная в этом возрасте… Разумеется, это дело конфиденциальное. Впрочем, кредит доверия – это… Сами знаете… Тот волшебный мир, который… Все мы в детстве читаем сказки, но… Я назвал своего сына не в честь Теодора Рузвельта и даже не в честь того плюшевого мишутки, которого мы с Ванной, бывало, облизывали нашими детскими язычками. Amen. Я назвал его в честь Федора Достоевского, но еще более – в честь всезнающего ребенка из рассказа Сэлинджера. Все мы любим литературу за то, что литература любит нас. Топ-топ-топ – к нам бегут секреты из будущего! Мы держимся за нить, пробираясь по жизни, пока нас этой же ниткой не задушат… Очень рад видеть вас всех! Вы все превосходно выглядите, все такие загорелые и одухотворенные – ну да, лето выдалось жаркое. В благодарность за ваш свежий вид хочу напомнить вам, что мы живем в мире чудес. Смешно звучит? Совсем не смешно. Совершенно не вижу в этом ничего смешного.

Говоря о том, что ему не смешно, Джимми чуть было не расхохотался. Но все понимали, что ему действительно не смешно. Равнодушная и замкнутая детская личина сына странно контрастировала с широкой улыбкой отца.

После не вполне ясных отцовских слов заговорил Тедди. Все внимали ему с изумлением: они полагали, что знакомы с ним, но прежде никто из них не слыхал от него иных речей, кроме скупых детских фраз, не украшенных ни капризностью, ни воображением, ни какими-либо иными отличительными свойствами. Тедди казался им иллюстрацией к словосочетанию «замкнутый ребенок», не более. Тедди сказал:

– Не стану спрашивать вас о том, что означают слова «знать все». И так ясно, что эти слова не значат ничего, поскольку никто не понимает, что такое «знать», и тем более никто не подозревает, что есть такое «все». Поэтому оставим эту тему за рамками нашего вечера, ведь как бы мы ни старались, эта тема так или иначе останется за рамками вашего вечера. Сосредоточимся лучше на более скучном, но более очевидном словосочетании – «ведать будущее». Вопросы, адресованные духам на спиритических сеансах, говорят нам: многие люди бессознательно уверены, что их будущее известно душам умерших. Откуда бы взяться такому представлению? К сожалению, мне слишком хорошо известно, откуда берутся такие идеи. Но не будем об этом. Я ребенок не капризный и к тому же начисто лишенный фантазии. Тому, кто знает все, неведома игра воображения: такова плата, мистер Платов. В этом смысле я мертв, и мне, как и всем мертвым, известно ваше будущее. Но не стану же я смущать вас всех прорицаниями?! Не будет ли нелепо летом в Нью-Йорке проходить сквозь стены, левитировать, растворять в воздухе материальные объекты, рассказывать о строении Вселенной, угадывать невысказанные мысли, сбрасывать с себя кожу, превращаться в монстра или в дюймовочку? Для таких штуковин есть Голливуд, не так ли? Я уже сказал, что полностью лишен воображения, – это чистая правда, поэтому, думая о том, чем мне развлечь вас, я не нашел иного ответа, кроме самого банального: встреча с умершими. Это подходит для жаркого лета: умершие несут с собой прохладу. Кого из них вы хотели бы видеть?

– Мы на спиритическом сеансе? – спросила Мардж Блум.

– На подобные вопросы Иисус Христос, как правило, отвечал: «Ты говоришь». Это означает: «Твой вопрос да будет тебе ответом». Некоторые оттенки вашего смелого голоса, мисс Блум, сообщают нам всем, что мы не иначе как на спиритическом сеансе, хоть на дворе не серебряный век, не алмазный и даже не бронзовый. Вам хочется увидеть кого-либо из прохладных? Я могу познакомить вас с вашими кумирами.

– Я хотела бы видеть Энди Уорхола, – сказала Мардж. Некоторые оттенки ее смелого голоса свидетельствовали о том, что она скучает.

Но в следующий момент, к большому сожалению, она перестала скучать.

Тедди встал, поднял со стола светильник в форме статуи Свободы и прошел в дальний угол комнаты, где стояло белое кресло. В мертвенном свете Свободы все увидели, что в этом кресле сидит человек с белыми крашеными волосами, в темных очках, одетый в черную водолазку с закрытым горлом и черные узкие джинсы. Все они могли бы поклясться, что этого человека там не было, когда они входили в комнату. Узкие туфли из кожи черной кобры слегка блестели – казалось, он шел сюда, ступая по лужам осетровой икры, и множество икринок-бусинок осело на пузырчатой поверхности его обуви. Лицо у него было слегка припухшее, картофельное, бледное, как бы осыпанное мукой. Никаких эмоций оно не выражало, человек сидел неподвижно, производя впечатление хрупкого и исхудавшего, впрочем, не слишком изможденного.

Воздух в комнате поражал своей нейтральностью. Не ощущалось ни могильного холода, ни таинственной запредельной прохлады, о которой говорил Тедди. Впрочем, и без того было прохладно – работал кондиционер. Ничто не говорило о том, что здесь присутствует воскресший мертвец, кроме некоторого сходства с фотографиями Уорхола, но никто из присутствующих никогда не видел Энди живым, поэтому сходство показалось всем не вполне ярким. Тем не менее все оцепенели, в комнате повисло непроницаемое молчание, нарушаемое лишь приглушенной какофонией автомобильных сигналов за стрельчатыми окнами. Только Джимми сдавленно хихикал, продолжая кусать свои длинные белые пальцы, – такими пальцами обладал персонаж по имени Сахар из пьесы Метерлинка, который время от времени отламывал кусочки своих белоснежных пальцев и угощал ими ребятишек: пальцы состояли из прессованного сахара и слегка искрились.

– Вопросы к мистеру Уорхолу? – спросил Тедди, обводя присутствующих равнодушным взглядом желто-зеленых глаз.

В ответ никто не проронил ни слова.

– Мардж, вы желали видеть Энди Уорхола. У вас есть что ему сказать? – обратился Тедди к Мардж Блум.

Мардж молчала. Гости оставались столь же неподвижными и тихими, как и воскресший Уорхол в белом кресле. Тедди, по-видимому, утомился ролью модератора дискуссии, поэтому тоже молчал. Впоследствии некоторые из присутствовавших спорили друг с другом о том, сколько времени они все так просидели в тишине, – выходило по разным расчетам что-то около получаса, хотя большинству показалось, что прошло несколько минут.

Ничего не происходило. Всех как бы заморозило.

– Ли Харви Освальд! – вдруг прозвучал среди молчания резкий голос Сэгама, в котором прозвенели не вполне нормальные звоночки.

– Вы хотите видеть Ли Харви Освальда, предполагаемого убийцу президента Джона Кеннеди? – осведомился Тедди.

Сэгам молчал, но Тедди, не дожидаясь ответа, прошел в другой угол комнаты, держа в руках светящуюся Свободу. Длинный белый пластиковый шнур от светильника уныло влачился за ним по старинному дубовому паркету. В том углу тоже стояло белое кресло, и там, как выяснилось, тоже сидел некий человек. Этот держал глаза закрытыми и улыбался. Маленькая упорная задумчивая улыбочка с оттопыренной честолюбивой нижней губой одиноко зависла на бледном полуспящем лице. Человек был одет в нечто вроде тонкого красного скафандра с крупными пластиковыми налокотниками и наколенниками, на груди – подобие защитного экрана из красной дубленой кожи с золотыми круглыми заклепками по краям. На руках – тонкие чешуйчатые перчатки цвета крови дракона, поверх перчаток пальцы унизаны хромированными перстнями. Лицо с высоким лбом, выдающим склонность к раннему облысению (которому в случае Освальда не суждено было состояться), переполнялось каким-то даже светом тайного блаженства. Такое блаженство присуще шизоидам: пристально вглядываясь в эпицентр своей сущности, они обнаруживают в этом эпицентре собственную миссию, имеющую форму хрупкой, но точной конструкции. Шизоид знает, что он способен быть специалистом, что в нем достаточно точности, чтобы со всей дотошностью осуществить техническое обслуживание данной конструкции, напоминающей ружье с оптическим прицелом, укрепленное на трехногом штативе.

Фотографии Уорхола чаще попадались на глаза присутствующим, чем фотографии Освальда: единственная фотография, которая запомнилась всем, – это та, где Освальду стреляет в живот Джек Руби на пороге полицейского участка. На этом историческом снимке лицо Освальда искажено страданием, и его трудно узнать. И все же сходство человека в кресле с Ли Харви Освальдом показалось всем гостям отчего-то более несомненным и тревожным, чем в случае с Уорхолом. Однако оцепенение не схлынуло, и опять никто не откликнулся на призыв Тедди адресовать мистеру Освальду какие-либо вопросы. Как ни странно, ни у кого не нашлось вопросов к мистеру Освальду. Никто даже не спросил: правда ли, что вы убили президента Кеннеди, мистер Освальд? Никто не вспомнил о Кеннеди. Все сидели, завороженно созерцая двух пришельцев, спокойно коченеющих в своих белых креслах.

Вместо ответов и вопросов блики на стеклах очков Уорхола и отблески на латах Освальда медленно и оторопело вливались в их сознание. Напряжение как-то нарастало и ничем не разрешалось. Становилось страшно от невозможности что-либо сказать или сделать. И тут коронный миг трепетных фильмов настал, полоснув всех по нервам холодной и огненной бритвой: старые высокие белые двери комнаты вдруг резко распахнулись. Макс фон Аар стоял на пороге с всклокоченным рыже-седым костром волос над запрокинутой головой. Его косматая борода торчала наподобие окровавленного топорика (она была красноволосой), а глаза, вылупленные, дикие и бледные, сияли, как две подвальные луны. Швейцарец был закутан в плед, несмотря на лето, в одной руке он держал скрипку, в другой – смычок. И только сейчас все осознали, что дом полнился скорбными скрипичными звуками, которые резко оборвались в миг появления Уорхола.

– Das sind Schatten der Schatten! – произнесли сухие губы человека, который по каким-то причинам решил жить в подвале.

Только после того, как прозвучали эти слова, Мардж разразилась визгом.

Живой человек, восставший не из гроба, а всего лишь из подвала, напугал всех больше, чем призраки двух знаменитостей. Когда взгляды гостей отвлеклись от экстатического лица Макса, белые кресла были пусты. Призраки (или псевдопризраки) исчезли.

Вечер затем еще слегка продлился, но уж совсем бестолково. Мы уже упоминали наивность Совецких. В еще большей степени они отличались смесью глубокомыслия и легкомыслия: глубокомысленны бывали их речи, но поступки всегда сверкали поразительным легкомыслием. Безусловно, этот вечер стал самым легкомысленным поступком в истории их легкомысленных деяний. Последствия вечера оказались странны: у Сэгама начались непонятные припадки перед рассветами, Чепмены и Прыгунин, как люди творческие, были впечатлены и даже воодушевлены, Мардж Блум резко оборвала общение со всей этой компанией, Платов незамедлительно уехал в Париж и также оборвал все контакты с компанией. Остальные какое-то время продолжали общаться.