Текст книги "Странствие по таборам и монастырям"

Глава семнадцатая
Приключения желтого чемоданчика

Где двое или трое собраны

во имя Мое, там Я посреди них.

Евангелие от Матфея

Символом, гербом и знаком Республики Радости был и остается желтый чемоданчик. Существует детская повесть шестидесятых годов под названием «Приключения желтого чемоданчика», и это очень увлекательная повесть, в которой желтый чемоданчик постоянно ускользает от своего хозяина, игриво переходя из рук в руки в духе просветленных фантазий того времени. Снят и фильм по этой повести, под тем же названием, причем он снискал популярность не меньшую, чем сама повесть.

Вдохновившись то ли фильмом, то ли повестью, создатели Республики Радости и сделали желтый чемоданчик своим символом. Республика родилась, как Венера на картине Боттичелли. Она родилась под знаком ветра и моря, ее истоком были спонтанные вечеринки серферов, любителей волны и обожателей легкого паруса, которые не прочь были потанцевать южными ночами, когда им поневоле приходилось отдыхать от своих парений на водах. Но постепенно эти пляжные ночные дансинги превратились в огромный августовский рейв, который оброс стенами, зиккуратами, флагами, фейерверками, пропускной системой, охранниками, правительством, ритуалами, легендами… Так и возникла Республика Радости, но почему желтый чемоданчик?

Фрейд сказал бы, что любой чемоданчик – символ женской сексуальности. На жаргоне советской шпаны позднесоветских времен грубое слово, обозначающее L’origine du monde (источник мира), заменялось более косвенным прозвищем «черный чемодан». Глупо употреблять неотесанные и неприятно звучащие слова в отношении предмета столь нежного и значительного. Впрочем, в выражении «черный чемодан» присутствует не грубость, а скорее защитная ирония, скрывающая весьма прозрачной пеленой глубокий страх перед непроницаемой тьмой источника жизни. Неизвестно, что или кто скрывается в чемодане, – так дело обстоит как с точки зрения древних охотников, так и с точки зрения дворовой шпаны. А в советские времена все классы общества проницали друг друга до основания, и все были дворовой шпаной, точно так же как все были номенклатурщиками, пролетариями, бомжами, инженерами, мажорами, колхозниками, профессорами, солдатами, сумасшедшими, уголовниками, древними охотниками, дружинниками, диссидентами, уборщицами, хиппарями, мусорами, балеринами, физкультурниками, монахами… От этой прозрачности классов еще нечто уцелело на наших территориях (где нынче старинная церковь в день престольного праздника больше напомнит о советских временах, чем бывшее здание райкома), но, к сожалению, эти осколки психоделической откровенческой соборности – тающее сокровище, и скоро каждый класс сделается так же одинок и замкнут в себе, как было во времена больного поэта Некрасова, когда он умирал на утоптанном диване, высунув из диванных подушек свое сухое лицо истерзанного идальго, сжимая исхудалыми пальцами свое последнее сокровище – охотничье ружье, из которого этот садист прежде бил птицу.

А чемоданчика при нем не нашлось, чтобы высоколобый Некрасов смог прихватить его с собой в то безвозвратное странствие, которое сулило ему горячие гречишные поля и рослых иномирных крестьянок, отирающих жемчужный пот труда с медных своих лбов. Там, среди зноя вечной аграрной страды, гигантский иссиня-ледяной старик по прозвищу Мороз Красный Нос раскроет ему свое крестообразное объятие, объятие-распятие, украшенное по краям инистыми рукавицами. Там высоколобый поэт сможет наконец разузнать, кому на Руси жить хорошо: тому, кто живет на изнаночной стороне бытия! Тот, кому на Руси жить хорошо, – он один, один-одинешенек, но многолик или же обладает таким лицом, о котором можно сказать, что так же как луг расцветает тьмой цветов, так и это лицо расцветает тьмой улыбок, и каждая улыбка шепчет:

 
  Грабили нас грамотеи-десятники,
  Секло начальство, давила нужда…
  Все претерпели мы, божии ратники,
  Мирные дети труда!
 

Мирные дети труда самой смерти улыбаются вокруг него снопами и жницами, скопцами и жрицами. В них нет ничего пугающего, это не evil dead, это добрые православные мертвецы, которые, чтобы помочь живым, сделались цветами и автомобилями, киосками и компьютерами, ушанками и танками, и обледенелыми санками, и дорогами, и недотрогами, огородами и распашонками, и баклашками, и лопатами-замарашками, а также мостами, отелями, «Макдоналдсами», поездами, самолетами, бирюзой, аэропортами, заводами, шахтами, биржами, алмазными приисками, нефтяными скважинами, бассейнами, мраморными ваннами, электростанциями, танцполами и лазерными лучами, более того, они сделались самим желанием, струящимся между телами мужчин и женщин и сливающим их воедино, дабы рождались и умирали новые тела. Считай, кто народился, тот и помер, а кто помер, тот и народился, поэтому народ и состоит из необозримой массы усопших с добавлением некоторого количества живых, живых еще и живых уже, а также народ величаво включает в себя поручиков Киже, то есть людей нерожденных или вымышленных, которые никогда не бывали ни живыми, ни мертвыми, – целые полки, батальоны, дивизии, армии, армады таких поручиков живут в черных Кижах аграрного рая, в обугленных теремах, откуда открывается славный вид на раздолье.

 
  Прости мне, труба, что меня так звала
  В атаку, в атаку подняться,
  Отважно и честно идти на врага
  Иль мертвым на поле остаться.
  Прости, командир, я не слышал приказ,
  Не вышел на праведный бой,
  И я не увижу сияющих глаз,
  С победой вернувшись домой.
 
 
  Прости мне, чужбины враждебный уют,
  Мой долг боевой не оплачен,
  И вдовы твои не меня помянут
  Протяжным и лающим плачем.
 
 
  Прости, дезертир, что с тобой не ушел
  Таиться в гниющих амбарах.
  Прости, арестант, что не вышло с тобой
  Мне мерзнуть на лагерных нарах.
 
 
  Прости мне, любимая, я не любил
  Тебя, потому что не знал.
  Прости меня, фильм, ты огнями светил,
  Но я не вошел в кинозал.
 
 
  Прости мне, предатель, что я не делил
  С тобой твою горькую боль.
  Прости мне, Создатель и плоти, и сил,
  Что я не спустился в юдоль.
 
 
  Не знаю ни вашей зимы, мертвецы,
  Ни вашего лета, живые,
  В раю нерожденных я вижу лишь сны
  Святые, святые, святые…
 

Все эти нерожденные, все эти герои, скрывающиеся за шторками повествования, все эти загвоздки и зигзаги – все это отбросим в сторону, как золотую кочергу. Золотая кочерга – что может быть прекраснее?! Но золотой кочергой невозможно ворошить угли. А угли придется поворошить основательно, даже если это будет зола чепменовского ада, – все придется разгрести, потому что улики скрываются под золой. Зола, зло, золото, злаки – они скрывают улики златотканными и злорадными покровами, и нужна чугунная кочерга, чтобы разворошить эти залежи золотой парчи. Но мы доберемся до улик, потому что улики – это улочки, бегущие к истине. Представьте себе улочки портового города, ну хотя бы Лиссабона. В дождь они ниспадают к морю, как потоки черной икры: зернисто льются их ликующие булыжники мимо кофеен, винных заведений, похожих на шкафы, освещенные изнутри коричневыми лампами, чей жареный свет давно слился в единое целое с запахами сардин и маслин. А завсегдатаи этих надтреснутых заведений истуканами стоят у дверей с небольшими стаканами в руках, с лицами равнодушных бонапартов, взирающих на море с той холодностью, что выдает истинно приморского жителя. Улочки стекают мимо пышных отелей с длинными янтарными окнами, выплеснувшими на мокрые тротуары свои мокрые ковры, усеянные вензелями. Улочки бегут вниз вслед за дребезгливыми трамваями, доставляющими к морю светящуюся пустоту, улочки вздымают свои хребты, чтобы потом смиренно пасть ниц у соленых лестниц приморских королевских дворцов, столь жадно и порнографично вылизанных атлантическим ветром, что пестрый мрамор их стен давно стал мокрым зеркалом, отражающим лишь огни далеких кораблей.

Да, Карл Маркс и Рэйчел Марблтон правы были лишь отчасти, когда они утверждали, что дворцы, гаджеты, вещи и угодья суть вампиры, пожирающие души своих владельцев. С одной стороны, оно так и есть, с другой же стороны, как говорил один польский мореплаватель, «чем ближе к Востоку, тем больше чудес». Вампир – это тоже чудо, правда, чудо не из приятных, но когда чудес становится больше, когда их становится действительно много, тогда вампир теряется в праздничной толпе, которой наплевать на вампира просто потому, что она сама – мегавампир.

В этой веселой толпе никто не осудит некоторых улыбчивых людей за то, что они – носители небольших чемоданчиков. Они не просто владеют ими, как иные собственники владеют сараем или чуланом, – они ими гордятся, они всюду таскают их с собой, они любуются их яркостью, потому что чемоданчики, все как один, должны быть ярко-желтыми!

Не только древние мужчины, но и древние женщины страшились пещерной тьмы. Все пребывают в страхе перед собственным истоком, а ужас, испытываемый обитательницами некоторых забытых островов в отношении собственных детородных органов, иногда достигал столь космического накала, что это безусловно оказало влияние на архитектуру ныне разрушенных и засыпанных землей храмов. Они боялись черного чемоданчика и черного квадрата, но боги иногда бывают улыбчивы, и всегда есть место и время для эйфорических трансформаций – лучи радостного и многоцветного света летят из пещеры, где ранее жила тьма. Страх гибнет под натиском радости. И черный чемоданчик превращается в золотой ларчик, в зачарованную шкатулку, в янтарную комнату, пронизанную откровенным солнцем пляжей. Или же он становится легкокрылым желтым чемоданчиком из оттепельного фильма. А черный квадрат превращается в золотой шар.

Желтый чемоданчик хранит в своих закругленных уголках стремление черного квадрата к золотому шару, и если рейвер прибывает в Республику Радости, отяготив свою загорелую руку желтым чемоданчиком с закругленными уголками, тогда он проскальзывает на территорию Республики бесплатно и гладко, как шар, тем же, кто прибыл без чемоданчика, требуется виза ценою в сто евро. Виза представляет собой пластиковую идентификационную карточку (чьи закругленные уголки и лимонная желтизна перекликаются с цветом и формой чемоданчика): эту желтую карточку обычно носят на шее болтающейся на пестрой ленте, в момент же прохождения через пропускной пункт, приложив карточку к считывающему устройству, вы можете увидеть собственное лицо на экранчике компьютера – внутри, на территории Республики, вы уже нигде не встретите этого лица.

И вот вы проходите насквозь мистический пропускной пункт под пристальными взглядами пограничников Республики Радости, одетых в модную черную униформу с оранжевыми повязками на рукавах, – эта униформа ничем не напоминает травматически-роскошную униформу СС, и в целом охранники Радости походят скорее на суровых сторожей фруктового сада, и каждый проникающий в Радость ощущает в какой-то степени радостную незаконность своего проникновения, и хотя пропускной пункт представляет собой огромное архитектурное сооружение (собственно, это самая массивная постройка на территории Радости, напоминающая ископаемый зиккурат времен расцвета ацтекской цивилизации), но все же эти Великие Врата кажутся вступающему щелью в заборе, куда она или он проскальзывают украдкой, с воровской, нагло-веселой и детской дерзостью подростков Адама и Евы, крадущих золотые яблоки незнания. Ручьи и потоки счастливых Адамчиков и Евушек, которым вдруг взяли да и простили слегонца их детские игры с фруктами, стекают по великодержавным ступеням зиккурата (надвратный аккуратный зиккурат – аккурат совпадающий по своей архитектуре с формой строгих белых тортов, на которых братья Чемпены так и не задули огни свечей), сливаются в реки, текущие одновременно во всех направлениях, а реки впадают во вращающиеся озера танцполов. Здесь человеческие волны нанизываются на стаи лазерных лучей, лучей-мечей, лучей-игл, которые, как взгляды воскресшего Лазаря, бродят в облаках, берут на просвет чьи-то очи, обводят пузырчатым контуром гибкие тела танцующих дев. Взгляды лазерного Лазаря, лучезарные и зернистые дороги света, по которым движутся от мозга к мозгу, от пространства к пространству флотилии и эскадры микроскопических алых лодок и ангельских яликов. Здесь в каждом теле скрывается лето, но лето собирается отлететь.

Августейший и густой август то ли медленно, то ли скоропалительно созревал к своему завершению, он таял, как желто-зеленая таблетка на горячем и шершавом языке. Радость, конечно, бывает вечной, но не в земной юдоли, которую еще называют «Долина Ю».

Тем более что в этом году Республика Радости должна была прекратить свое существование на неделю раньше обычного срока – то ли по экономическим, то ли по еще каким-то причинам. На 23 августа назначено было торжественное закрытие рейва, отмечаемое по традиции особенной прощально-оголтелой вспышкой веселья, а также роскошными салютами, лазерными шоу и работой лучших диджеев. А за день до этого, 22 августа, должно было состояться не менее значительное событие – избрание Президента Радости, которому предстояло стать символическим лидером Республики вплоть до следующего лета, а в завершающую ночь новоизбранный Президент Радости воспарял над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху окинуть коронованным взором океан своих ликующих и танцующих подданных.

 
  На большом воздушном шаре
  Мандаринового цвета
  Мы с тобой проводим это лето…
 

Лето 2010 года выдалось отвратительно жарким. Везде горели леса, люди слабого здоровья умирали от зноя в больших городах, а воздух над проспектами пропитан был едкой гарью тлеющих торфяных болот. Все везде задыхалось и не находило себе места, но только не у моря. Хотя и здесь жара каждый день стояла зашкаливающая, но Цыганский Царь как-то даже не заметил этого. Во-первых, он отлично переносил жару и даже любил ее, а во-вторых, просыпался он здесь в час заката, а засыпал после рассвета, к тому же он занимал прохладную комнату в замке, чьи толстые каменные стены надежно защищали от зноя, комнату просторную, но с крошечным оконцем (в котором едва могло уместиться лицо), выходящим в ароматную и травянистую местность, где лежало кладбище, где возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство. В этой комнате ему сладко спалось в часы жары, поэтому он не обратил внимания на пылающий ужас этого лета.

Но 22 августа он впервые с того дня, как прибыл сюда, проснулся относительно рано – около полудня, и сразу же ощутил в воздухе, втекающем в оконце, легкий, но все же пьянящий привет скорой прохлады. В этот день жара впервые ослабила свой натиск. Девушка, чей наряд состоял лишь из светящихся браслетов на смуглом узком запястье, сидела на его кровати и грызла персик.

Она была очень худой и акробатически свернулась на белой простыне в подобие грызущего кренделька, постоянно переплетающего свои медвяные конечности, а взгляд ее устремлялся в оконце, где лежало кладбище, возвращалась забытая грусть и охуевало сухое пространство. Цвет ее кожи совпадал с цветом съедобного шара, который истребляли ее белоснежные зубы, а цвет ее глаз совпадал с окрасом охуевшего сухого пространства, лежащего за оконцем под золотым солнцем.

Из душевой кельи слышался шум воды, и эта вода отчего-то разливалась большой лужей по комнате, по каменным плитам пола, и, возможно, сигареты, брошенные возле кровати, погибли. Вытянув одну ногу, девочка издавала шлепающий звук ударами пятки, внимательно взирая на пальцы собственной ноги, смоченной прозрачными каплями небольшого потопа. В разных точках комнаты лежали персики, что придавало пустынному и не вполне достроенному помещению вид спортивной площадки, где идет игра с некоторым количеством румяных мячей.

В обществе эльфоподобной приятельницы, прекрасной эльфетки (набоковское слово «нимфетка» здесь бы показалось тяжеловесным), Це-Це позавтракал персиками, которые оказались твердыми, как репа, но сладкими до небесной дрожи. Завтрак каким-то образом затянулся часа на три, но, если вдуматься, никто не согласился бы отложить этот завтрак на завтра. По истечении этих трех часов Це-Це как-то внезапно оказался за стенами замка на уже упомянутой нами пыльной дороге, ведущей в страну Радости, и он шагал по ней, пребывая в самом возвышенном состоянии, как бы паря над самим собой в синем, слегка ветреном небе. Прозрачные завихрения пыли то зависали, то неслись над дорогой, и призрак Корнея, должно быть, блуждал в этом сухом тумане среди других пестрых тел. Це-Це прошел мимо старого магазина, где паслось стадо харлеев, на чьих седлах восседали жирные люди в черных пиратских косынках, всосался в узкий проход между разрисованных стен. Здесь под ногами хрустели битые стекла и пластиковые емкости, но никто в этот час не освещал свои лица светом фонарика: лица были и без того освещены и опалены солнцем. Впервые Цыганский Царь проходил здесь днем. Тела некоторых идущих навстречу блестели влагой – они уже успели искупаться в море, с их волос текла соленая вода, на их ресницах лучились соленые кристаллы, а на мокрых плечах лежали отяжелевшие полотенца с изображениями дельфинов, морских звезд, пирамид, русалок, тигров, Майклов Джексонов…

И вот Цыганский Царь вышел на простор, где до самых Великих Врат раскинулось истоптанное тысячей ног поле, где горели костры, где восточные люди жарили мясо с такими же угрюмыми и значительными лицами, с какими они жарят мясо везде, и липкий пряный дым от жаровен смешивался со сладкими и горькими благовониями, воспаряющими над множеством курильниц.

Цыганский Царь пошел сквозь строй палаток и ларьков, где продавали все возможное и мелко-пестрое. Сидящие на земле люди предлагали ему предсказания и обереги, юркие девушки, одетые сестричками милосердия, вразнос торговали сводящими с ума специями, продавцы кукурузы приоткрывали крышки над чанами, где варились початки, и рекламой этому товару служил сладковатый пар. Некие почти библейские группы людей в пончо и без играли на тамтамах, барабанчиках и варганах, отдельные мистики снисходили до губных гармошек, изредка слышался звук дудука, которому охотно вторили чайки, время от времени совершающие полукруглый полет над местностью. Но нежность пляжного песка все отчетливее проступала под ногами, пляж вытеснял рынок своими ленью и негой, близилось море и, еще не достигнув Великих Врат, шествующий к Радости вступал на просторное песчаное пространство, где уже никто ничем не торговал, где люди просто вращались среди собственных течений, сбивались в стайки, сидели и лежали на песке, спали, прикрыв головы рюкзаками и капюшонами, или просто смотрели в небо, раскинувшись самоуверенной свастикой на путях струящихся туда и обратно прохожих, среди которых все чаще встречались энтузиасты с желтыми чемоданчиками в руках.

Цыганский Царь не обладал желтым чемоданчиком, он в нем не нуждался: во-первых, ему нечего было в нем хранить, во-вторых, для проникновения на заповедную территорию Радости он располагал магнитной карточкой на пестрой ленте, причем не лимонной, стоящей сто евро, а карточкой почти апельсинового цвета, которые выдавались бесплатно всем тем, кто в Республике не отдыхал, а работал: диджеям, барменам, техникам звука и света, музыкантам, продавцам пиццы, профессиональным танцорам и прочим трудящимся Радости. Обладать апельсиновой карточкой было почетно, и Цыганский Царь с гордостью носил ее на своем голом по пояс теле рядом с нательным крестом, хотя карточка досталась ему по счастливой оплошности – просто потому, что его сочли парнем из команды диджея Коммуниста.

Поднявшись по циклопической лестнице из ракушечника, влекущей его к пропускному пункту, Це-Це взглянул мимоходом на свое лицо, и вот уже спускался по другую сторону Врат по симметричной лестнице, откуда открывался радостный вид на озаренную солнцем территорию Радости, над которой плескались флаги.

Впервые Цыганский Царь оказался здесь днем, и он даже сам не заметил, как уже плавал в сияющем море, плескался, как флаг, он нырял и снова выныривал, видя далеко вокруг себя на водной синеве белые яхты, где отдаленные люди танцевали и стреляли в небо из бессмысленных ракетниц, выпускающих петарды, почти невидимые при пылающем солнце.

Многие дансили уже и на танцполе «Медуза» – это был круглый танцпол, выдвинутый в море. «Медуза» представляла собой вечно звучащий остров, накрытый ячеистым полушарием в духе Бакминстера Фуллера, а над полушарием вечно рдела огромная кровавая надпись BURN, рекламирующая энергетический дринк, а заодно горение на жертвенном огне жизни.

И люди жгли, зажигали и отжигали, горели, сгорали и угорали прямо под пламенеющим солнцем, они, как водорослевые рощи, гнулись и трепетали под ветром звуков, а окончательно испепелиться им мешали сотни тысяч острых морских брызг, которые милосердный ветер бросал на их тела. Многие танцевали уже прямо в море, и Цыганский Царь с наслаждением влился в ряды тех, кто решил стереть различие между танцором и пловцом. Он скакал среди волн, прыгал, извивался, стучал кулаками по водам, вздымал до небес веера сверкающих брызг, он изобретал движения одновременно плавательные и пляшущие, он обретал штормы, ураганы и водяные бездны, предназначавшиеся лишь для него и весело низвергающиеся на его собственную мокрую голову. Он становился океанским атомным взрывом, создающим новые океаны. И таких богов, танцующих на пике силы и беспечно творящих новые водяные миры, вокруг него было немало, и все вместе они сливались в единую божественную сущность, йодисто резвящуюся без изъяна и цели. Голые танцующие русалки с «Медузы» махали ему наполовину опустошенными бутылками шампанского и медными баночками с жертвенными энергетическими напитками, которые они сжимали в высоко поднятых руках, а особенно рьяные девчата бросались на решетчатую конструкцию и повисали на ней влажными обезьянками, бешено раскачиваясь, и каждому виделись такие девичьи существа, что танцевали, как под гипнозом, равномерно совершая неизменный набор движений, неподвижно вперившись великими отважными зрачками в одну точку, где горизонт становится горящим зонтом.

А Цыганский Царь превращался в цунами, пользуясь тем благодатным совпадением, что «цунами» начинается с той же буквы, что и его имя. Он становился подлинным Це-Це – Центробежным Цунами, которое невзначай разрушило Республику Радости, но сразу же воссоздало ее в виде миллиарда Радостных Республик, разбрызгиваемых по всем уголкам космоса. Це-Це был подлинно счастлив в тот миг. Музыка, море и автономный маленький мир на берегу, живущий по своим собственным законам, – все это настолько опьяняло его сердце, что он испытывал эффект безграничной свободы, той самой безграничной и несбыточной свободы, которую всегда жаждал. Он испытывал эффект коронации в недрах свободы.

Пенную, жемчужную, кружевную, изумрудно-сапфировую корону творил он себе ударами ладоней о волны. Он полностью ощутил, что наконец-то стал тем, кем был по сути вещей: истинным и несамозванным царем невидимых морских цыган, влекущих свои незримые кибитки над тысячами океанических степей. Он стал государем цыганских вороватых чаек, второпях крадущих серебряную рыбу из карманов моря. Ведь если есть морские фашисты – мультяшки, акулы и скаты в карикатурных униформах СС, значит должны быть и морские незримые цыгане, возвеличившие свой принцип скитания до масштабов океанических течений и ветров. И даже резвящаяся в водах свита морского царя, даже античные хохочущие тритоны, нереиды и дельфиноиды, многочисленные существа с водорослями в волосах, дующие в морские раковины, даже все эти создания, оседающие солеными каплями на роскошной коже его галлюцинаций, – даже они обрастали цыганскими элементами: из-под зеленых волос тритона блестела серьга, а на склизких плечах нереид встречались татуировки, изображающие табуны украденных коней.

 
  Эй, цыганочка, царевна из кибитки,
  Разбросай свои кибитские пожитки!
  Отчего на твоем простеньком колечке
  Все насечки, детка, да насечки?
 
 
  Первая насечка – то отец мой, Острая Стрела.
  А вторая-то насечка – мать моя, перепелка в жите.
  А третья-то насечка – старшая сестра,
  Что, бывало, жемчуг слизывала с нити.
 
 
  А четвертая насечка – это белый волк,
  Белый волк в пустом и снежном поле,
  А пятая насечка – это полк,
  Полк солдат, навеки погребенный в соли.
 
 
  А шестая-то насечка – это ветер.
  Ветер, пролетающий над светом.
  А седьмая-то насечка – это дети,
  Мои дети, что родятся летом.
 
 
  А восьмая-то насечка – это Бог.
  Мой Господь, что все грехи сокроет!
  А девятая насечка – это стог,
  Где любились, барин, мы с тобою.
 
 
  А десятая насечка – мой сужоный князь.
  Буду с ним до алого рассвета,
  И тебя он, барин, свалит в грязь
  Выстрелом простого пистолета.
 
 
  А одиннадцатая насечка – это стон,
  Стон мой, барин, над твоей могилой.
  А двенадцатая насечка – это сон:
  Сон о том, что ты воскреснешь, милый.
 

Натанцевавшись, Цыганский Царь долго лежал на воде, и волны передавали друг другу его живое, но самозабвенное тело, а он смотрел на поток последовательных птиц, который пересекал небо наискосок. Отсюда было не разобрать, какие это птицы, но они летели по четко установленной прямой линии, держась друг за другом с единообразной скоростью, и изредка доносилось издали их то ли курлыканье, то ли плач, то ли небесное хихиканье.

Наконец Царь выполз на берег, радостно изможденный своим экстазом. Голый новорожденный, он лежал в песке, все еще окутанный пеной и слизью безграничного материнского тела. Между тем вокруг него проходило множество загорелых ног: вассалы Республики в изобилии прибывали на территорию, одетые уже не совсем пляжно, потому что солнце готовилось к исполнению своего коронного перформанса под названием «Закат», а также все ожидали еще одного любимого ритуала – церемонии выборов Президента Радости.

Це-Це не слишком был осведомлен о политической системе Республики Радости, но избрание президента происходило по заведенному порядку, приблизительно следующему: вначале каким-то образом из числа самых красивых, веселых и растанцованных девушек выбирали четырех самых красивых, веселых и растанцованных, и они назначались Принцессами Радости. Каким образом такой элемент монархии, как принцессы, сочетался с демократической структурой Республики – неизвестно, но это отсутствие политической логики никого не смущало. Каждый год четырьмя принцессами становились разные девушки, и каждый раз им вместе с титулом присваивались имена: принцесса Мэри Мэд, принцесса Люси Скай, принцесса Кока Из и принцесса Настя Бриллиант.

Неизменные прозвища принцесс складывали в английскую сакральную фразу Mad Sky Is Brilliant («Безумное небо великолепно»). Данная мантра безусловно напоминает выражение «увидеть небо в алмазах», ну и, конечно, Lucy in the Sky with Diamonds, а также нельзя исключить из ассоциативного ряда «Лучшие друзья девушек – это бриллианты», но в конечном итоге все эти заключительные фразы стягиваются к главной мантре «Ом мани падме хум» – «Мудрость в цветке лотоса».

Каждая из четырех принцесс должна была выдвинуть своего кандидата или свою кандидатку в президенты: уже через несколько минут они собирались торжественно представить свой выбор населению Республики. Функции президента заключались в одном: излучать максимальные объемы радости. Исходя из этого, граждане Республики должны были оценить четырех претендентов на президентский престол. Фактически единственными настоящими избирателями в Республике были обладатели и носители желтых чемоданчиков. Все остальные со своими лимонными либо апельсиновыми магнитными карточками должны были ощутить себя гражданами второго сорта в миг выборов, потому что сами выборы совершались самым простым и древним способом. Каждый из четырех кандидатов имел право на выступление перед толпой, после чего те из толпы, что обладали чемоданчиками, выходили и ставили свой чемоданчик перед полюбившимся претендентом. Кто из четырех набирал больше чемоданчиков, тот и побеждал на выборах, после чего победителю торжественно вручали золотой чемоданчик – пусть и не ядерный, но все же не слесарный.

Все это происходило в самом центре территории на круглой площадке, известной под названием «Четыре столба» или просто «Столбы», потому что на ней с четырех сторон действительно возвышалось нечто вроде четырех дольменов. Число четыре пронизывало собой эту церемонию. У подножья каждого из четырех столбов находился примитивный трон из ракушечника, на тронах восседали Принцессы Радости, а у ступеней тронов располагались четыре остроконечных шатра из парашютного шелка, где до поры до времени скрывались претенденты на престол.