Автор книги: Павел Соболев
Жанр: Биология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
В последующих главах мы неоднократно столкнёмся с тем, как даже учёные становятся жертвами культурных установок и умудряются увидеть лишь то, что ожидают увидеть, и проглядеть, чего увидеть не ожидают. Основной массив таких «пропущенных» данных, конечно, будет касаться женской сексуальности: в мире, где всем заправляют мужчины, сексуальную активность женщин, как и сексуальную активность самок других животных, было принято не замечать долгие десятилетия, и срыв идеологических покрывал случился лишь с приходом в науку женщин. Да, вопреки увещеваниям некоторых феминисток, именно женщины-учёные принялись отстаивать право женщин на сексуальное желание и активность.
Однажды я суммировал собственные наблюдения за мужской и женской сексуальностью, а позже обнаружил и научную литературу, подтверждающую эти выводы, и поделился с друзьями: женская сексуальная потребность ничуть не уступает мужской, а, вероятно, даже превосходит её (см. главу «Миф женской сексуальности»). Друзья восприняли информацию со скепсисом, кто-то и прямо сказал о сомнениях. Но прошло всего несколько месяцев, как они же стали делиться забавными наблюдениями о чрезвычайной сексуальной настойчивости своих подруг и жён, об их обидах, если парни вдруг оказывались заняты в нужный момент и т. д. Примерно через полгода в очередные наши посиделки немалая часть бесед уже была посвящена высокой сексуальной активности женщин. Друзья, вооружённые новой теоретической оптикой, стали подмечать то, что прежде было скрыто от их глаз.
Распространённый стереотип о высокой мужской сексуальности мешает людям замечать противоречащие ему факты, и даже если мужчина будет много раз оказываться в женской постели сугубо из-за её настойчивости, он останется склонным говорить о повышенном мужском желании, травить анекдоты о любвеобильных мужчинах и прочее, а всё то, что долгое время и регулярно происходит лично с ним, он будет описывать в каких-то других терминах, приписывая это просто стечению обстоятельств и классифицируя как собрание исключений – которые в действительности совсем не редки. Даже если "такого рода текст расходится с очевидной и известной жизненной реальностью, то сомнению подвергается не он, а сама эта реальность, вплоть до объявления её несуществующей" (Лотман, 1992, с. 368).
Вся совокупность противоречащих культурным предписаниям случаев так и будет оставаться неупорядоченной россыпью случайных осколков, пока их не объединит в цельное полотно одна лишь озвученная мысль. Высказанная идея превращается в шаблон восприятия и позволяет смотреть на мир через другую оптику, под другим углом и видеть нечто, что раньше оставалось незамеченным. Доминируемое знание достаточно лишь озвучить, и оно начнёт выбираться из-под знания доминирующего, пробивая путь к свету.
Картина такая, что человек будто стоит перед тысячей рассыпанных букв и внимает шёпоту культуры: ты видишь слова «дисциплина», "порядок", «терпение»… И действительно начинает видеть именно их. При этом совершенно не замечая все остальные возможные комбинации. Так работают культурные шаблоны, механизм доминирования одних знаний над другими.
Чтобы увидеть явление по-новому, нужно просто сменить точку зрения. Все «отклонения» от культурных норм, случающиеся в нашей жизни, воспринимаются нами как исключения и описываются в терминах случайности, как нечто единичное, характерное только для нашей ситуации; тогда как в действительности всё, происходящее с нами, почти наверняка происходит и с другими. Но пока все считают свою ситуацию индивидуальной, исключительной и молчат о ней, то так никогда и не поймут, что имеют дело с системой, – в которую погружены и все остальные. Разглядеть систему всегда непросто.
Моя знакомая развелась.
– Не сошлись характерами, – говорит она.
– Не в характерах дело, – замечаю я. – Сейчас по всей стране уровень разводов колеблется в районе 50–70 %, то есть на 10 браков 5–7 разводов. А сколько ещё не разводятся, хотя тоже всё уже плохо? Таких ведь тоже немало. Вот и получается, что о разводе думают многие, только решаются 70 %. Это не индивидуальная проблема каждой пары, а общая для всех. Дело в самом институте брака – он просто устарел.
– Причём здесь сам брак? – хмурится знакомая. – Дело в конкретных людях… Надо больше работать над отношениями.
Такой логики придерживается основная масса. За деревьями не видит леса, и не понимает, что любая индивидуальная проблема имеет общий характер.
Недавно одна подруга разместила радостный пост: "Наконец-то я могу всем объявить, что мы женимся!". Я был в задорном настроении и еле сдержался написать комментарий "А о разводе потом тоже будет пост?" Трюк в том, что люди стремятся громко заявить о свершившемся браке, но вот разводы же проходят куда более тихо – обходятся без шумных кортежей в пятницу и без постов в соцсетях. В итоге обыватель пребывает в представлении, что все вокруг женятся и никто не разводится, и у всех всё хорошо. Так реализуется доминирование одного знания над другим, формируя картину мира, неадекватную самой реальности.
Доминирующее знание гласит, что в браке – счастье да любовь; доминируемое же знание (и масса научных исследований) говорит, что удовлетворённость браком с каждым годом непременно снижается (см. главу "Его брак и Её брак"). Каждый из нас знает мало реально удачных браков, но, несмотря на это, в публичном пространстве принято говорить о браке сугубо в позитивном ключе.
Доминирующее знание гласит, что в браке – спокойствие и спасение от одиночества; доминируемое же знание (и масса научных исследований) говорит, что это верно для мужчины, но не верно для женщины, которая в браке становится как раз несчастнее, теряет здоровье и становится более одинокой (см. главу "Его брак и Её брак
Доминирующее знание гласит, что люди моногамны и для них в порядке вещей создавать брачные пары «раз и навсегда»; доминируемое же знание (и масса научных исследований) утверждает, что большинство людей не придерживаются принципов сексуальной эксклюзивности, то есть не ограничиваются одним половым партнёром не только в течение всей жизни, но и в течение одного брака.
Доминирующее знание гласит, что между братьями формируются особенно близкие чувства – «братская любовь» (и производный от него термин «братство» как знак близкой связи, сплочённости); доминируемое же знание (и научные исследования) гласит, что в реальности позитивные отношения между братьями складываются редко – даже реже, чем между сёстрами (Koch, 1957; Leder, 1993; Алмазова, 2013). Да и каждый из нас, наверное, может вспомнить многих братьев из детства как скорее конфликтующих, чем любящих друг друга.
Доминирующее знание гласит, что семья – надёжное укрытие от невзгод внешнего мира; доминируемое же знание (и масса научных исследований) утверждает, что семья – основной источник стрессов, насилия и психических заболеваний (см. главу "Семья и дети
Доминирующее знание гласит, что в детях – счастье; доминируемое же знание (и масса исследований) говорит, что дети значительно снижают уровень счастья родителей (см. главу "Семья и дети
У моей хорошей подруги уже с год как депрессия: в её 30 лет все её знакомые уже замужем или «в отношениях» и имеют детей, а вот у неё ничего из этого нет – чем не повод для депрессии?
Наивные представления о жизни всегда ведут к отчаянию. В современности большой пласт доминируемого знания принадлежит именно сферам брака, семьи и родительства. К примеру, в ходе одного национального опроса в США 70 % родителей ответили, что не стали бы снова заводить детей, если бы могли начать жизнь заново (Крюкова и др., 2005, с. 86). Но при этом мы вряд ли можем услышать подобное от самих людей непосредственно, верно? Вот это и есть доминируемое знание. Об этом принято не говорить. Кажется, прямо я слышал такие признания только от трёх матерей. Правда, похоже, ситуация начинает меняться, и в 2019-ом была даже издана книга «#щастьематеринства. Пособие по выживанию для мамы». Авторы книги – три российские мамы, уже несколько лет ведущие популярные ресурсы в интернете со многими тысячами таких же матерей-подписчиц, посвящённые как раз тяготам материнства и извечному крику-вопросу «Почему меня никто не предупреждал?!». На более чем 200 страницах текста, порой переходя на ругательства, они описывают, как это титанически сложно – быть матерью. Книга мрачная, иначе и быть не могло. Но всё же вряд ли её станут читать те юные особы, которые грезят стать матерями, ориентируясь на телевизионную рекламу с вечно лучезарными детьми и не менее лучезарными родителями.
Анализ огромного массива запросов в Google показывает, что люди часто не хотят рожать детей, но делают это через "не хочу", боясь упустить что-то важное, как это транслирует культура (доминирующее знание). Но уже после родов люди с детьми в 3,6 раза чаще сообщают Google, что жалеют о своём решении, чем взрослые, решившие не заводить детей. Тогда родители просто делятся с поисковой системой сокровенной фразой: «Google, я жалею, что завёл детей» (Стивенс-Давидовиц, с. 140).
Почему люди делятся этим с поисковиком, а не с другими людьми? Потому что это доминируемое знание – о нём положено молчать, его положено стыдиться, поскольку оно дисквалифицировано, признано неким «отклонением» от культурного вектора, а значит, и порочащим самих людей.
Одна молоденькая мама рассказывала, как однажды, наглотавшись отчаяния со своим дитём, не выдержала и поделилась горем с подругами, у которых дети появились ещё раньше.
– А ты как думала?! – всплеснули руками они. – У всех так…
– Но почему вы не говорили этого раньше? – замерла девчонка в растерянности. Подруги только неоднозначно улыбнулись в ответ.
«Наша культура постоянно заваливает нас изображениями прекрасных, счастливых семей», пишет бывший аналитик «Google» Сет Стивенс-Давидовиц, описывая механизмы доминирующего знания. "Большинство людей никогда даже не предполагали, что могут пожалеть о наличии детей. Но некоторые жалеют. И они не могут признаться в этом никому – кроме «Google».
Иными словами, в нашей культуре есть явления, очень напоминающие покойников, – о них либо хорошо, либо ничего. Так и проявляется работа доминирующего знания над доминируемым.
Мощнейшим генератором доминирующего знания оказывается государственный закон. В 1977 году в Швеции ввели запрет телесных наказаний детей – при этом 70 % граждан были против запрета. Но уже к 1997 году противников закона осталось всего 10 % (Миллер, 2003, с. 11). Из этого вовсе не следует, что реальная практика домашней порки ощутимо снизилась, главное же, что люди начали говорить и считать, "как принято" говорить и считать.
Ещё более яркий пример работы доминирующего знания можно привести из сферы недавнего законотворчества в РФ. Как только в 2013 году был принят закон, именуемый в народе "о пропаганде гомосексуализма" (135 ФЗ от 29.06.2013), нейтральное отношение к гомосексуалам обрушилось почти вдвое (с 45 до 23 %), а негативное отношение выросло почти на треть (Толкачёв, 2016). То есть стоило лишь властям через СМИ начать гомофобную риторику, так народ сразу же отреагировал на это в духе "как надо говорить". Но уже весной 2019-го отношение россиян к гомосексуалам снова стало спокойным – по мнению аналитиков, это случилось по причине того, что власти снизили активность гомофобной пропаганды, да и никаких уголовных дел по статье 2013 года так заведено и не было. Народ просто забыл, "как надо говорить" о гомосексуалистах, и стал говорить, как есть.
Другим мощным источником доминирующего знания оказывается общеобразовательная школа (Андерсон, 2016, с. 207; Бурдьё, 2007, с. 221), которая основательно подходит к формированию кодекса знаний, чтобы затем формировать нужный властному режиму тип личности ученика – главными предметами отбора, конечно, оказываются история и литература. Распространённым механизмом формирования доминирующего знания в школе оказывается полуправда о той или иной исторической персоне, которую хотят идеализировать. В этом плане типичное доминирующее знание – это стихи Пушкина в школьной программе и экскурсия в Тригорском, где экскурсовод с придыханием поведает, как именно здесь поэт смущённо вручил Анне Керн листочек со стихом "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…", но при этом не будет ни слова, как Пушкин самыми лихими фразами описывал друзьям подробности овладения ею, или даже как делил Керн с некоторыми из них (Пушкарёва, Экштут, 1996), ни слова о пушкинских матерных стихах, ни слова о его сексуальных похождениях по всем другим фронтам. В итоге у молодёжи непременно складывается ложное представление о Золотом веке русской литературы, откуда выпадает сексуальная разнузданность и великосветские оргии (Дубельт, 1995, с. 260), и остаются лишь робкие взгляды, красивые слова и частые дуэли в защиту чести.
Здесь мы подходим к тому важному моменту, что чем ближе какое-либо явление в данной культуре оказывается к рангу священного, тем более вероятно, что оно стоит на постаменте из доминирующего знания – то есть большой массив неприглядной правды о нём умалчивается.
Именно поэтому социологи подчёркивают, что для объективного изучения социальной реальности, свободного от идеологических наносов, им должен быть присущ особый изобличительный мотив. "Сама логика его науки подталкивает социолога к развенчанию тех социальных систем, которые он изучает. Социолог будет вынужден в своей деятельности бросить вызов тому, что окружающие его люди воспринимают как данность" (Бергер, 1996, с. 42). Социолог должен быть готов к тому, что придётся «срывать покровы с пропаганды и обмана, которыми люди прикрывают свои поступки по отношению друг к другу» (там же). И поскольку социология готова сорвать все эти покровы и с того, что возведено в ранг священного, она должна иметь некоторую долю непочтительности, которая должна постоянно присутствовать в сознании социолога (с. 50).
Иначе говоря, чтобы узнать правду, нужно иметь смелость поставить под сомнение все свои ценности и авторитеты. Ведь, как известно, «человек, имеющий идеал, не может быть человеком науки, ибо исходит из предвзятого мнения» (Энгельс, 1964, с. 170). «Ни одна идеология не достойна того, чтобы в неё верить, – и только постоянно подвергая сомнению не только пути достижения целей, но и сами цели, можно действительно заслужить звание человека разумного» (Носырев, 2013, с. 512).
Почему здесь так много внимания уделено доминирующему и доминируемому знаниям? Потому что, как увидим дальше, доминируемые знания представляют собой целую скрытую реальность в тени доминирующей идеологии. Наши представления о мире так сильно расходятся с самим миром, что для его понимания, надо перевернуть наши представления с ног на голову. В принципе, данная книга целиком этому и посвящена. И без учёта всех доминируемых знаний это было бы невозможно, ведь только они могут показать фиктивность нашей картины мира.
8. Как часто мыслит человек?До тех пор, пока люди изъявляют ровно те же устремления и ценности, что и все прочие представители культуры, актуальным остаётся вопрос о наличии у них общественного сознания, а никак не индивидуального (Александров, Александрова, 2009; Панов, 2017, с. 207). Люди мыслят общими категориями, выработанными задолго до них, используют их как инструменты познания действительности и в итоге получают тот единственный продукт, который и мог быть этими инструментами получен: свой неуникальный взгляд на мир с его неуникальными переживаниями и неуникальными устремлениями. Сознание, выкроенное по общим лекалам и сшитое из общего материала, может называться только общественным (общим).
Сознание какого бы человека мы ни взяли заполнено «множеством коллективных представлений, воспринятых этим сознанием по традиции, так что их происхождение теряется во мраке времени» (Леви-Брюль, 1994, с. 18).
Образно говоря, культура, влитая в голову конкретного человека и будто обособленная в ней, порождает иллюзию собственного «Я» – как если бы каждая по́ра большой губки, источая впитанную влагу, считала эту влагу «своей». Пока мы формулируем все наши мысли и переживания общепринятыми терминами, мы остаёмся органами этого общественного начала, отделить себя от которого очень и очень сложно. Поэтому когда носитель общественного сознания заявляет о каком-либо своём взгляде или желании, то так видит и этого желает сама культура (Александров, Александрова, 2009, с. 22).
Слово «Я» имеет чисто «грамматическую» природу, то есть «не называет никакую объективную сущность, а всего лишь помогает выстроить коммуникационную ситуацию» (Михайлов, 2015, с. 71), позицию, с которой культура вещает о себе самой. Носитель общественного сознания (или коллективный субъект – Лекторский, 2010, с. 660) – это орган своей культуры, её выразитель, одна из миллиардов её конечностей. Это очень напоминает фильм «Матрица», где одноимённая компьютерная программа активно действовала в виде сонма своих «агентов».
Когда очередная старушка узнаёт, что я убеждённый холостяк и чайлдфри, и непременно разражается тирадой об «эгоизме», о том, что "так нельзя", иначе "человечество вымрет", я не могу смотреть на неё без улыбки. Я думаю о том, что вижу перед собой агента культуры, представляю её в чёрном костюме и в солнцезащитных очках, и не могу не улыбаться. Увещевания подобных старушек – и есть трансляция культуры. Через них культура тянет руки, чтобы затащить в свои древние подземелья ещё одну жертву. Не зря процесс формирования личности под действием общественного сознания Маркс и Энгельс называли "обработкой людей людьми" (Маркс, Энгельс, 1955, с. 35) – учитывая всех этих старушек-агентов, очень метко сказано.
Каждый раз, сталкиваясь с такой бабулькой, понимаешь, что в её лице с тобой говорит толпа ушедших эпох. Её устами говорят её деды и прадеды, мамы и бабушки, друзья и соседи, Белинский и Пушкин, и древний шаман у капища. И отвечать ей нет нужды, потому что ответы твои никто не услышит – ибо все они давно мертвы.
В философии и в когнитивных науках личность описывается то как «узелок», завязывающийся в сети взаимных отношений между людьми (Ильенков, 1984, с. 329), то как «заворачивание линий культурно-исторического движения» вокруг человека (Давлетова, Шабельников, 2015, с. 102) – то есть процесс рождения личности главным образом «пляшет» вокруг метафоры сгущения, уплотнения чего-то изначально разреженного, конденсирования его в нечто плотное и осязаемое, как грозовое облако, выпадающее градом, или же как шерсть, наматываемая на веретено. Смыслы из безграничного пространства культурных текстов словно сжимаются в один конспект, стоит им только зацепиться за тело родившегося ребёнка, который тут же превращается в их читателя – в человека «без истории, без биографии, без психологии» (Барт, 1994, с. 390). Иначе говоря, субъект не создаёт себя, как не создаёт и свой текст, он просто «читает» то, что вокруг него, «прочитанным» заполняя пустоту внутри себя. Так рождается «Я» – оно приходит извне.
Более радикально выразился Андрей Курпатов в ставшей культовой среди молодёжи книге "Красная таблетка": «Нам кажется, что мы – результат собственного сознательного выбора, а мы – лишь случайная производная. Нас создала социальная машина, которая сама запуталась в собственных предрассудках, лжи и откровенном невежестве» (с. 4). «Мы пришли в этот мир, ничего толком не соображая, не имея никакой собственной позиции, и на нас надели то мировоззрение, которое на тот момент и на данной территории было в моде» (2018, с. 132).
Что важно, с точки зрения самой личности, её формирование выступает как развёртывание собственных идеалов её деятельности (Давлетова, Шабельников, с. 102), будто всё идёт изнутри, а не снаружи, что и порождает иллюзию собственного «Я». Культура, передаваемая из рук в руки, через отношения с другими проникает в мозг человека и делает его своим органом, «послушным, легко управляемым орудием» (Ильенков, 1984, с. 328). Историк Юваль Харари выражается совсем радикально, сравнивая культуру с инфекцией, вирусом или паразитом, который завладевает человеком и требует от него её распространения дальше, другим представителям вида (2016, с. 295) – порой даже ценой собственной жизни.
В случае с культурой пример с "проникновением в мозг" всё меньше оказывается метафорой: в момент копирования действий мозговая активность людей синхронизируется (Naeem et al., 2012), и ровно это же происходит, когда два человека просто вступают в разговор (Perez et al., 2017). Взаимодействуя, люди словно становятся "раздельным целым". Индивидом каждого называют только потому, что его можно посчитать вместе с другими или положить отдельно от других. Это обособление чисто пространственное, но не функциональное, на деле же он, как и все, суть одно целое – орган культуры.
«Хотя общество ничто без индивидов, каждый из них скорее продукт общества, чем его создатель» (Дюркгейм, 1991, с. 327).
Важный момент заключается в том, что поскольку носитель общественного сознания получает его в уже готовом виде извне, то для него оказывается почти невозможным объяснить причины многих своих действий, обосновать свои устремления и эмоции; для него они выступают как самоочевидные внеисторические данности, как нечто, существующее всегда, независимое от условий и не требующее объяснений, потому что «это же и так понятно».
Массы не задумываются над своими повседневными практиками, составляющими основную часть их жизни: почему они носят одежду, почему пожимают руку при встрече, вступают в брак, рожают детей и многое другое. Для масс это настолько незыблемые абсолюты, что даже не возникает мысли вскрыть природу этих действий, их смысл. Именно тот факт, что целые пласты действий и деятельностей носителями общественного сознания осуществляются некритично и безотчётно (просто потому, что "так принято"), наводит на мысль, что эти носители ведут в целом неосознаваемый образ жизни, что позволяет считать феномен общественного сознания идентичным феномену бессознательного (Улыбина, 2003, с. 27; Александров, Александрова, 2009, с. 38). Парадокса здесь нет: общественное сознание тем и характерно, что носитель не знает его истоков, так как оно (как совокупность культурных текстов) возникло задолго до самого носителя. Общественное сознание оказывается в положении своеобразной аксиомы, лежащей в основе бытия, являющейся его центром и потому не подлежащей рефлексии и критическому осмыслению, и даже исключающей их и требующей чистой веры (Абульханова-Славская, 1991, с. 194). Задуматься над истоками собственного поведения для носителя общественного сознания равносильно попытке развернуть глаза внутрь и рассмотреть заднюю стенку своего черепа.
Для понимания принципов работы собственного сознания и для понимания его общественных истоков человеку необходимы большие объёмы дополнительных знаний, которые оказываются доступными лишь целенаправленно ищущим, и, что важно, во многом это будут оказываться знания доминируемые, то есть всё то, что аккуратно вытеснено основным массивом культурных текстов в связи с несоответствием основным культурным векторам. Иными словами, индивидуальное сознание вырастает из пространства доминируемых текстов.
К примеру, когда узнаёшь, что женское сексуальное влечение, вопреки мифу доминирующего знания, ничуть не уступает мужскому, а может, и превосходит его, то начинаешь видеть ситуацию иначе, чем большинство, начинаешь и вести себя иначе, не как все. Когда узнаёшь нечто малоизвестное, что описывает реальность адекватнее общепринятых концепций, то это меняет твоё восприятие реальности, делает его непохожим на восприятие большинства, и в этот момент ты будто чуть отдаляешься от общественного сознания или же отхаркиваешь какую-то его часть за непригодностью. В этом плане индивидуальное сознание хоть и развивается из сознания общественного, вырастает на его базе, но непременно вступает с ним же в борьбу за право смотреть на мир иначе, чем тому учит господствующая культура.
Индивидуальное сознание рождается в ходе переосмысления мира, переименования его явлений и вытеснения голосов предков из собственной головы. И это уже напрямую связано с категорией свободы, которая, в понимании Фуко, состоит не в том, чтобы понять или определить, кто мы такие, а в том, чтобы восстать против уже существующих определений, категорий и классификаций (цит. по Rajchman, 1984, p. 15) и тем самым получить возможность выбрать собственный путь.
Даже самые образованные люди нашего века оказываются лишь органами своей культуры, бессознательными носителями общественного сознания. Опыт и ценности своих предков они полагают своими, пребывая в искренней убеждённости, что говорят от своего лица. Но пока они желают и делают всё то же самое, что и все вокруг, они остаются носителями общественного сознания, а никак не своего, индивидуального, – потому что для его формирования надо провести поистине титаническую работу. Все колоссальные запасы знаний в головах эрудитов оказываются лишь простым нагромождением фактов, если не способны сколь-нибудь ощутимо влиять на их поведение. Не зря в философии различают знание и понимание (Розанов, 1996). Они – как ингредиенты к салату и сам салат: ящик с огурцами мы салатом не назовём, прежде их надо порезать, перемешать, залить маслом и присыпать укропом. Так и понять – значит успешно внедрить новое знание в систему собственных представлений о мире, что непременно ведёт к изменению этих самых представлений (Аветисян, 2006), а, следовательно, ценностей и поведения.
Кто-то в интернет-пространстве хорошо выразился: «Понимание – это обнаружение логических, метафорических, ассоциативных, эмоциональных взаимоотношений между новым знанием и остальной моделью реальности, построенной на предыдущих знаниях. Чтобы знания стали пониманием, их нужно годами втирать себе в мозг». Каждое новое понимание ведёт к некоторому смещению взгляда на мир. Или, как считал радикальный поэт Илья Кормильцев, если ты сегодня что-то новое понял, то не позднее чем завтра ты должен начать что-то новое делать.
Мои старые друзья, с которыми ещё в школе зачитывались "Происхождением семьи, частной собственности и государства" Энгельса и понимали, что брак и семья – лишь формы эксплуатации человеческого ресурса в угоду сложившейся экономической обстановке, годы спустя женились и рожали детей. Когда мой самый близкий друг и ярый приверженец этих прогрессивных взглядов в свои 30 лет заявил, что женится, я удивлённо спросил:
– Зачем?!
– Потому что она хорошая, – смущённо ответил он. Он смутился моему вопросу, потому что такие вопросы не принято задавать. А я задал. Поставил доминирующее знание под сомнение.
– Но ты ведь как никто другой понимаешь, что всё это к браку не имеет никакого отношения? Тогда зачем?!
– Потому что мы любим друг друга, – ещё более растерянно ответил он, по сути, просто повторив прежний тезис.
Прекрасно понимая, что одно никак не связано с другим, он всё равно делал, что принято, и говорил, как принято. Так положено, так заложено, и он ничего не мог с этим поделать – этот механизм с его шаблонами был с самого детства глубоко вшит в его подкорку. Несмотря на все свои прогрессивные взгляды, парень оставался самым что ни на есть обычным органом культуры – он делал "как все".
«Мощные социальные процессы обладают удивительной силой, подавляющей более слабый процесс вроде кратковременной рефлексии» (Коллинз, 1994, с. 82).
И конечно, уже через год он начал ей изменять. Так делают все, и он не был исключением, потому что был носителем общественного сознания, то есть, по сути, был бессознательным. Не зря подмечено, что подавляющее большинство вчерашних гениальных младенцев с лёгкостью меняют многотрудную привилегию создания новых форм и канонов на уют рутинного функционирования (Михайлов, 2015, с. 40).
Ещё через год он даже думал покончить собой, так невыносима стала его жизнь в браке. Но он переборол себя, так как все перебарывают, и несчастливый брак остаётся молчаливой нормой, тем, о чём принято не говорить. Из пятерых моих ближайших друзей четверо думали о разводе и двое из них – о самоубийстве; и в обоих случаях по причине брака. Так выглядят носители общественного сознания.
Как бы ни был ты прогрессивен во взглядах, а на действиях ты остаёшься ровно тем же, что и все. Все мы герои в потенции, но актуально же мы – обыденность и статистика. Марксисты женятся, а феминистки выходят замуж – такова правда жизни. Думаешь одно, делаешь другое – в этом и состоит очарование общественного сознания: оно позволяет не ломать голову над выбором. Мышление активно используется лишь в незначительных бытовых ситуациях (для расчётов 2×2, куда вставить штекер, оценка сдачи на кассе и т. д.), масштабные же явления не осмысляются – для них применяются давно заготовленные культурные сценарии. Эти сценарии настолько глубоко вшиты в психику, что даже не осознаются – как воздух, которым дышим, становится незаметным. Потому-то одним из главных открытий социологии оказалось то, что рациональность ограниченна и появляется лишь при определённых условиях (Коллинз, 2004, с. 403).
В «Бегстве от свободы» Эрих Фромм описывал, как люди вступают в брак чисто по традиции, не задумываясь, что это и зачем, ошибочно принимая данный ход обстоятельств за своё собственное желание. Философ писал о типичном женихе: "В течение месяцев, ведущих к свадьбе, он твердо убеждён, что он хочет жениться, и первый – несколько запоздалый – намёк на то, что это, быть может, не совсем так, появляется только в день свадьбы: на него вдруг нападает паническое желание удрать. Если он человек «здравомыслящий», то это чувство длится лишь считанные минуты; на вопрос, на самом ли деле он хочет жениться, он с неколебимой уверенностью ответит «да».
Мы могли бы привести массу примеров из повседневной жизни, в которых людям кажется, будто они принимают решение, будто хотят чего-то, но на самом деле поддаются внутреннему или внешнему давлению «необходимости» и «хотят» именно того, что им приходится делать. Наблюдая, как люди принимают решения, приходится поражаться тому, насколько они ошибаются, принимая за своё собственное решение результат подчинения обычаям, условностям, чувству долга или неприкрытому давлению. Начинает казаться, что собственное решение – это явление достаточно редкое, хотя индивидуальное решение и считается краеугольным камнем нашего общества" (Фромм, 2006, с. 207).
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
