Автор книги: Павел Соболев
Жанр: Биология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
«Семья очень связана с хозяйственным строем и имеет мало отношения к любви. Элементы рабства всегда были сильны в семье, и они не исчезли и до настоящего времени. Семья есть иерархическое учреждение, основанное на господстве и подчинении. В ней социализация любви означает её подавление» (Бердяев, 1991, с. 268).
В источниках Древней Руси (X–XV вв.) трудно обнаружить признаки эмоциональных отношений между матерью и ребёнком (Пушкарёва, 1996а, с. 311), но как раз много фактов, указывающих на так называемую «традицию любящего небрежения» (Herlihy, 1978, p. 114) со стороны родителей к детям. То есть всё описанное вовсе не означает, что родители прошлого не любили своих детей – любили. Только несколько иначе, чем привычно нам сейчас. Возможно, даже настолько иначе, что нам сейчас сложно назвать это любовью. Как замечает Ллойд Демоз, «нежность к ребёнку чаще всего выражалась, когда он спал или был мёртв, то есть, ничего не просил. Лишь когда ребёнок уже умер, родитель, до того неспособный к эмпатии, рыдая, обвиняет себя. Разумеется, это не любовь (родители прошлого имели о ней смутное представление)» (с. 32). Больше похоже на современное отношение к домашним животным – вроде и любим, и эмоции какие-то есть, но в случае чего можем и другим хозяевам отдать – надолго или навсегда. Арьес прямо указывает, что «хоронили рано умершего ребёнка просто где придется, как закапывают сегодня какое-нибудь домашнее животное, кошку или собаку» (1999, с. 50). Анализ старофранцузских источников также показывает, что, даже сокрушаясь по поводу смерти ребёнка, «родители никогда не высказывают мысли о потере незаменимого существа, и довольно быстро утешаются» (Уваров, 1982, с. 221).
Что касается «отдать», то на Западе вплоть до конца XIX века многие женщины-горожанки из высшего сословия отдавали своих детей кормилицам и больше ими не занимались, то есть говорить о каких-то особых «материнских чувствах» тогда, как мы привыкли говорить об этом сейчас, очень сложно. Об этом же, пожалуй, говорит и институт аталычества – передача своего ребёнка на многолетнее вскармливание и воспитание в другую семью («аталык» – от тюркского «ата» – «отец», то есть лицо, выступающее в роли отца), распространённый в прошлом на территории Евразии у тюркских, монгольских, славянских, германских и кельтских народов (там данная традиция называлась фостеражом, англ. – fosterage) (Давлетова, 2015; Хачетлова, 2015; Росс, 2005). В Риме, в Древней Руси и в других частях света аналогичный феномен назывался кормильством или наставничеством (Абраменкова, 2008, с 90; Вейн, 2017, с. 28). Отдать собственного ребёнка в другую семью (причём порой даже в семью врага) на несколько лет и за это время ни разу его не увидеть или видеть лишь иногда – с точки зрения современного «интенсивного родительствования» представляется чем-то немыслимым. Но в прежние эпохи к данному явлению относились совсем иначе. «То была желанная и популярная форма воспитания детей, выгодная для всех частей общества и для него как единого целого» (Ni Chonaill, 2008), потому что, вероятно, этот феномен был ничем иным как институтом альтернативного родства, намеренным расширением социальных связей в древнем обществе (Гуревич, 2007, с. 92). Как подмечали этнографы, «семьи усыновляют чужих детей, а своих отдают другим семьям, так что это усыновление скорей похоже на обмен детьми» (Косвен, 1948, с. 14; Бутинов, 2000, с. 154).
Что важно, ребёнок возвращался в родной дом лишь через несколько лет, и связь его с кормильцем и его семьёй была крепче кровного родства с собственными родителями (Абраменкова, с. 90; Кон, 2005b). Интересен вот именно этот факт большей эмоциональной связи ребёнка с опекуном, чем с родным родителями. Но не менее интересен и другой аспект: опекун, принимая чужого ребёнка в свою семью, должен был воспитывать его ещё более тщательно, чем собственных детей (Смирнова, 1983, с. 78). То есть можно видеть на примере аталычества как бы двойное смещение эмоциональных акцентов: ребёнок отдаляется от кровных родственников и сближается с кровно неродственной ему группой, а аталык-опекун в какой-то мере отстраняется от собственных детей и сближается с неродственным ему ребёнком. Если вдуматься в эту древнюю традицию с позиций современного взгляда на семью, современного "интенсивного родительствования" и детоцентризма, то она может выглядеть даже пугающей. Но тогда это было широко распространённой практикой. Что ещё раз говорит о том, что «семья» прошлого имела совсем иное содержание, нежели мы привыкли думать сейчас. Поэтому не кажется странным, что матери порой удивлялись, почему ребёнок не хочет вернуться домой по истечении нескольких лет кормильства в другой семье (Демоз, с. 30). Даже в Америке XVII века существовала норма отдавать детей на воспитание родственникам. Сохранилась запись одной из колонисток от 1603 года: «Мой кузен Гейтс привёз свою тринадцатилетнюю дочь Йен, которую, по его словам, он с радостью отдаёт мне» (Ялом, 2019, с. 157).
Называя аталычество древней традицией, важно понимать, что речь идёт о времени возникновения, а не о последнем периоде практики. Воспитание детей вне семьи, как говорилось выше, широко практиковалось даже в XIX веке, когда детей отдавали кормилицам, отдельные факты аталычества были известны на Кавказе даже в начале XX века (Кон, 2009b, с. 45). По некоторым подсчётам, в Англии XVI–XVII вв. вне родительской семьи воспитывались 2/3 всех мальчиков и 3/4 девочек (Stone, 1977). Оценивая распространение тех же детских приютов и их впечатляющую востребованность в XVIII–XIX века, исследователи подмечают, что «практика оставления ребёнка в приюте была столь широка, что заставляет задуматься об эмоциональной и экономической ценности детей в глазах взрослых» (Каннингем, с. 120). То есть эмоциональное наполнение семьи буквально «ещё вчера» сильно отличалось от такового сегодня. Раньше концепция отношения к детям была иной, не такой, как сейчас.
Тезис об относительной безэмоциональности «семьи» прошлого подтверждается и материалами Средневековья на примере аристократии, когда внутрисемейная жизнь в эмоциональном плане оказывалась весьма прохладной, так как отец выступал для детей скорее в роли проводника сословных норм своего общества, транслируя идею подчинения, которая отпрыскам должна была пригодиться в дальнейшем. Это непременно приводило к напряжению в отношениях с отцом, но удивительным образом вместе с этим и способствовало поиску эмоциональных связей вне семьи – как правило, при дворе сеньора, куда ребёнок-вассал со временем отбывал на служение (Бойцов, 1996, с. 252). Историография накопила немало свидетельств того, что именно при дворе дети из среды знати находили эмоциональные отношения, но не дома, с отцом и матерью. «Дети могли годами не общаться с родителями. Отца им заменял сеньор» (Сидоров, 2018, с. 47), а жена сеньора заменяла мать (Дюби, 1990, с. 93). В этом ключе служение сеньору очень похоже на аталычество.
Но детско-родительские отношения были симметричными: не только родители относились к детям небрежительно, но и подросшие дети, что ожидаемо, относились к родителям так же. В древнерусских текстах XIII века отобразилась родительская боязнь отмщения со стороны детей за их детство: говоря о возможности продажи детей, древний автор замечает, что «если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут» (Моление Даниила Заточника, с. 112). Представления о благостном житии бок о бок стариков и детей в давние времена не более чем миф, наивная романтизация современного человека.
Когда старики уже не могли полноценно работать и содержать хозяйство, возникал вопрос о передаче управления взрослым детям, и вот тут начиналось интересное. По обыкновению старикам отводилось какое-либо отдельное помещение в пределах дома (стариковский выдел) либо же отдельная хибарка с пашней (если у хозяйства была такая возможность), где они и могли доживать свои дни; помимо этого взрослые дети, возглавившие хозяйство, обязались в какой-то мере содержать своих родителей. Здесь и был камень преткновения – дети не хотели кормить своих стариков (Зидер, 1997, с. 66). Если принимать в расчёт, что порой старики жили на выделе ещё 15, а то и 25 лет (с. 68), то они оказывались действительно тяжкой ношей для многих и без того небогатых хозяйств. Дети старались свести к минимуму свои обязательства по содержанию немощных родителей и поскорее избавиться от них, что привело даже к рождению таких стариковских поговорок, как "Передать и уж больше не жить" или "На стариковской лавке жёстко сидеть".
В Древнем Риме даже взрослый и женатый сын не был полноправным гражданином, пока жив его отец-господин (pater familias) (Вейн, 2017, с. 44), поэтому случаи отцеубийства были совсем нередки, а римский историк Веллей даже записал, что в случае гражданской войны отцу ожидать преданности от раба было естественнее, чем от родного сына (с. 47). Говоря проще, сын был врагом своего отца (с. 102). Ситуация мало изменилась и спустя полторы тысячи лет, когда в XIV веке итальянский писатель Франко Саккетти предупреждал мужчин, желающих стать родителями, что они должны помнить о детях следующее: «в пяти случаях из шести… они оказываются его врагами и желают смерти отца, чтобы быть свободными». Чуть подробнее описывал отношения детей и отцов той же эпохи флорентиец Паоло да Чертальдо: «Перед отцом сын держится подчинённым и раболепным до тех пор, пока отец управляет домом и имуществом; когда же он передаёт сыну управление собственностью, тот встаёт над отцом и ненавидит его, и кажется ему, что пройдёт тысяча лет, прежде чем он увидит день смерти отца. Из друга, каким сын был до этого, он превращается в твоего врага…» (Абдуллабеков, 1993, с. 99).
В Европе с конца XVIII в. дети и престарелые родители всё чаще заключают о выделе письменные договора, заверенные нотариально, что говорит о том, что конфликты на этой почве, пока договорённости были устными, случались очень часто. Порой в договорах согласуются даже такие нюансы, как можно ли старику вообще входить в хозяйский дом (напомню – в дом сына), если да, то с какого входа, и точная мера того или иного типа еды, которую дети обязуются предоставлять старикам. Историки утверждают, что в деревне были хорошо известны случаи жестокого обращения с беззащитными стариками. В действительности нередко и завышенные требования самих стариков наносили экономический ущерб хозяйству. «Такое положение дел порождало конфликты, доходившие до отцеубийства» (Зидер, 1997, с. 67). Таким образом, и дети, и старики пытались себя обезопасить через официальный договор. Напряжённость в отношениях между поколениями представляется скорее правилом, чем исключением: «Она овладела семейной жизнью крестьян от Литвы до Финляндии, от Финляндии до Южной Германии» (там же).
Известны такие акты дарения в обмен на содержание, когда отец, «не слишком доверяя детям, предпочитал оформить подобные отношения юридически», и в Италии X века (Абрамсон, 1996, с. 116), и во Франции XVI века (Уваров, 1996, с. 269), где из 87 актов дарения детям адресованы аж 39 (остальные акты адресованы к знакомым, дальним родственникам или даже к церкви). Забавно, но исследователи отмечают, что в большинстве актов присутствует формулировка «по доброй любви и склонности», а иногда любовь и вовсе объявляется «пылкой» – и это притом, что такие вставки фигурируют даже в тех случаях, когда известно о вражде (к примеру, о судебных тяжбах) между участниками дарения (там же, с. 272). То есть такие выражения нежности в документах, похоже, являются всего-навсего общепринятым обращением, формальностью, «хорошим тоном» эпохи, за которым реального эмоционального содержания не стояло.
Немецкий социолог XIX в. Вильгельм Генрих Риль писал по этому поводу: "крестьянин далёк от всей современной сентиментальности и от романтических эмоций. Семья священна для крестьянина, но чувствительная любовь родителей, братьев и сестёр, а также супругов, которая принята среди образованных людей, не будет обнаружена в крестьянской среде. Это хорошо установленное утверждение, и я опасаюсь, что в сельской местности неуважение взрослых детей к престарелым родителям совершенно обычно, особенно когда пожилые родители передают всю собственность детям, которые, в свою очередь, обязаны оказывать им поддержку, т. е. их кормить и заботиться о них до самой их смерти. Чем оборачивалась эта поддержка, видно из крестьянской поговорки: «лучше не снимай с себя одежды перед тем, как лечь спать» (цит. по Шлюмбом, 2003, с. 633).
С начала XX в. в некоторых районах Европы родители вовсе перестали передавать хозяйство детям, а вместо этого стали банально им же продавать. Вырученные деньги они клали на счёт в банке и в своё удовольствие жили дальше на проценты (Зидер, 1997, с. 70). Иногда хозяйство детям даже не продавали, а сдавали в аренду, и на ренту старики перебирались в город. И только введение государственных пенсий в XX веке как-то меняет ситуацию и снижает степень напряжённости между стариками и их взрослыми детьми.
Таким образом, можно видеть, что не только две тысячи лет назад, но и гораздо позже, ближе к современности, совместная жизнь отцов и детей совсем не была идиллической: родительская жестокость к детям была скорее нормой, и реакция выросших детей была, вероятно, аналогичной. Но, как увидим дальше, ситуация эта не сильно изменилась и по сей день, несмотря на всю декларативную позицию современного "детоцентризма". Наверное, единственная причина, почему сейчас мы можем говорить, что между выросшими детьми и их стариками не происходит больших трений, – это мода на неолокальность, распространившаяся в XX веке тенденция отселяться из родительского дома по достижении совершеннолетия; редко какой ребёнок имеет с родителями настолько хорошие отношения, что может оставаться с ними дольше.
Только в XIX веке ситуация с восприятием материнства начинает медленно меняться. В нуклеарной городской семье формируется своеобразный идеал женщины и оформляется в виде концепции о её «естественном предназначении» (Зидер, 1997, с. 37). Зарождается тенденция отказа от услуг кормилиц – теперь мать желает кормить ребёнка собственной грудью. Детей всё реже отдают в интернаты, возникает мода на заботу и общение с ребёнком. Как отмечают исследователи, не любить детей «стало стыдно» (Крюкова и др., 2005, с. 74).
Некоторые авторы подчёркивают, что только в начале XX века институт материнства обрастает достаточной идеологической проработкой как со стороны государства (с целью изменения демографической ситуации), так и со стороны крупных производителей, которые увидели необъятную нишу в рынке детских товаров, которые можно активнее навязывать матерям, опять же, через акцентирование на их "естественном предназначении" (Вербер, 2007). Доля правды в таком ходе мысли есть, но правда эта неполная. Для зарождения концепции «детоцентризма» в середине XX века понадобились куда более глубинные психологические причины, чем просто следование новым нормам, диктуемым крупными капиталистами. Но об этом поговорим в одной из следующих глав (см. «Как рождалась моногамная психология»
Из всего описанного видно, что «семья» и детско-родительские отношения в прошлом имели во многом иное эмоциональное наполнение, чем нам привычно думать сейчас. «Семья» тогда строилась на совершенно иных основаниях, по совершенно иным принципам. «Сплошь и рядом малая семья как бы растворялась в более широких кровнородственных структурах. Это означало, что ответственность за потомство несли не только родители, но и род в целом. При таких обстоятельствах внутренняя эмоциональная связь между родителями и детьми неизбежно размывалась, хотя и не исчезала полностью» (Сидоров, 2018, с. 46).
"Семья" прежних эпох имела множество функций, но вот именно роль эмоционального «буфера» между её членами и внешним миром она если порой и выполняла, то та не являлась главной. Поддержка и трепетная забота не были приоритетными свойствами «семьи». Скорее как раз наоборот – все эти «нежности» были вынесены за её пределы: мать, отец и дети не были (и не должны были быть) вовлечены в некий обязательный эмоциональный обмен. Эта концепция "семейного тепла" возникла довольно недавно и по причинам, о которых поговорим дальше.
Здесь уместно сказать, что когда кто-то из исследователей находит древние письма со словами родительской нежности в адрес детей, то это совсем не надо принимать за чистую монету. Во-первых, как упоминалось выше, это может быть просто формальностью, "хорошим тоном", за которым не стояло сколь-нибудь реального эмоционального содержания; во-вторых, Ллойд Демоз хорошо подметил, что ребёнка любили – но, как правило, когда он спал или уже умер, то есть всякий раз, когда он так или иначе отсутствовал. Эту мысль подтверждает и анализ старофранцузской литературы, в которой часты описания стандартного набора родительских ласк, но вот проявляются они лишь при встрече и прощании с ребёнком (Уваров, 1982, с. 221). Ровно в этом же ключе можно расценивать и письма с выражением родительской нежности: ребёнок в данный момент не был рядом (потому родитель и пишет письмо), а значит, возникает повод предаться ностальгирующей романтизации. Имела бы место вся эта эпистолярная нежность, если бы ребёнок в данный момент был поблизости, – большой вопрос. Не зря сказано, что легче любить воспоминания, чем живого человека. К тому же вспомним одну из пословиц, приводившихся выше: «Дытыну люби, якъ душу, а тряси якъ грушу» – то есть все эти словесные нежности ничуть не мешали родителям лупить своих детей палками и ногами, пока сами же не падали в изнеможении (как мать святого Феодосия Печерского – см. Данилевский, 1998, с. 267). Иными словами, похоже, в прежние эпохи было очень уж своеобразное представление о любви и нежности. И потому поддаваться очарованию некоторых письменных свидетельств, как то порой делают историки, кажется наивным.
Впрочем, и в наши дни не редкость, когда Он и Она регулярно клянутся друг к другу в любви, и при этом периодически со всем изяществом ренессансного живописца декорируют тело партнёра кровоподтёками. К примеру, 26 % женоубийц заявляют, что в момент совершения преступления любили своих жён (Шестаков, 2003, с. 57). Когда в 2019-ом суд Калифорнии приговорил супругов Турпин к 25 годам тюремного заключения за издевательства над своими двенадцатью детьми – за морение их голодом и за многолетнее удержание дома на цепи, – всё это не помешало супругам заявить, что они «любят своих детей больше всего на свете». Интересно, что у людей с психопатией имеются трудности в понимании абстрактных понятий (Кил, 2015), и потому слово «любовь», являясь как раз таковым, психопатами понимается как просто секс. То есть, когда люди говорят о любви, они могут иметь в виду что угодно.
Надо подчеркнуть один важный момент, на который прежде мало кто обращал внимания: есть основания считать, что современные детско-родительские отношения хоть и углубились в эмоциональном плане, но всё же в действительности не слишком радикально отличаются от таковых в прошлые эпохи – разница эта на деле лишь кажущаяся и сильно преувеличена некоторыми исследователями. Больше похоже на то, что усилившийся к концу XIX века институт государства просто взял под контроль детско-родительские отношения посредством свода законов (включая уголовный), вследствие чего насилие над детьми со стороны родителей сместилось из физической сферы в психологическую (Миллер, 2003, с. 398), которую отслеживать и контролировать сложнее. Главным же образом изменились способы описания отношений детей и родителей, а не сами эти отношения – в рамках сложившихся общественных норм, сложившегося дискурса описывать родительство отныне стало можно только в рамках доминирующего знания, в терминах любви и счастья, хотя в действительности картина далека от такого положения дел. В который раз описание было подменено предписанием, и тема реальных детско-родительских отношений превратилась в доминируемое (игнорируемое) знание.
2. Супружеские отношения прошлогоКак видно на примере детско-родительских отношений прошлых эпох, исторически семья не была местом, где бы эмоциональный контакт ставился во главу угла. Семья была хозяйствующей единицей – в этом была её главная роль. Ровно так же обстояла ситуация и в отношениях между супругами – исторически брак никак не был связан с эмоциональной близостью. Последняя не просто не оказывалась фундаментом для брака, но в древние времена считалась даже угрозой для такового. Дело в том, что сложная философия античной эпохи определяла любовь как «стремление низшего к высшему» (Шелер, с. 73). Любовь понималась как потребность чего-то несовершенного стать совершенным, тяга формирующегося к сформировавшемуся и т. д., а потому любимый в отношениях всегда представал чем-то более благородным, более совершенной частью союза, чем непосредственно любящий (с. 71). Платон прямо говорит: «Если бы мы были богами, то не любили бы» (с. 72).
Античность была помешана на идее совершенства, которая воплощалась во всём рациональном, а чувственное же, включая и эмоциональную близость между мужчиной и женщиной, было скорее презираемо, чем-то, от чего нужно отказаться. В античной традиции брак и любовь противопоставлены, потому что Эрос – естество, природный элемент, а брак – социальный институт. Это разделение видно уже в мифологии. Обыватель привык считать «Одиссею» историей великой любви, когда муж десять долгих лет пытается вернуться домой, к верной жене. Но тщательный анализ текста показывает, что это совсем не так (Павлов, 2007, с. 9): слова «любимый» и «любить» в эпосе относятся к отцу, к дочери, к отчизне и даже к слову «гость», но никак не к супруге. Иными словами, персонажи поэмы любят кто и кого угодно, но только не Одиссей Пенелопу. В скитаниях Одиссей описан тоскующим по дому, по богатствам и даже по рабам, но нет и намёка на особые чувства к жене как мотив возвращения домой. С другой стороны, и Пенелопа, долгие годы ожидающая мужа и хранящая ему верность, делает это совсем не от нежных чувств, а по причине общественно значимых поведенческих канонов – жена не могла выйти замуж, пока действующий муж не признан умершим (с. 12).
Эмоциональная близость в Древней Греции не считалась необходимой для вступления в брак, и в пользу этого говорит и распространённая практика агона – состязания потенциальных женихов, за победителей которых отцы и выдавали дочерей. Брак заключался на основании рациональных решений – для лучшего ведения хозяйства или для наиболее выгодного сближения двух знатных родов.
Но всё это не значит, что людям той эпохи были неведомы симпатии и эмоциональная близость между мужчиной и женщиной. Они были. Просто они не считались важными. И даже больше – они считались вредными: ведь поскольку брак заключался без какого-либо эмоциональной подоплёки (жена и муж просто должны были быть «хорошими», пригодными для создания семьи), то шанс для романтического чувства оставался только один – вне брака. Иными словами, супружеская измена. Поэтому «в античности романтическая любовь хоть и имела место, но была ненормативна – она всегда спонтанна, тайна, кратка, неразумна. Она не служит общественному благу, а потому отношение к романтической любви в античности отрицательное» (там же, с. 14).
Анализ работ греческих философов по устройству и ведению домохозяйства также показывает, что любовь не лежала в основе брака. Роль брака описывалась так: «Боги соединили эту пару, которая называется женское и мужское – главным образом с тою целью, чтобы она была возможно более полезной самой себе в совместной жизни»; и дальше «Эта пара соединена для рождения детей, чтобы не прекратился род живых существ, этим люди приобретают себе кормильцев на старость»
Но задача воспроизводства не единственная. Ксенофонт пишет: «Разумные муж и жена должны поступать так, чтобы и сохранять своё имущество возможно в лучшем состоянии, и прибавлять как можно больше нового». Именно имущество и дети – главные цели античной семьи. Брачные правила аккуратно выстраивали семейные отношения и способы хозяйствования, а вмешательство же романтической любви только несло угрозу этому порядку.
Нетипичность эмоциональной связи между мужем и женой в Древних Афинах можно обнаружить на примере отношений политика Перикла и его жены Аспасии (около 450 г. до н. э.). Плутарх писал: «Говорят, при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал её и целовал». Как отмечают исследователи, «такое демонстративное выражение привязанности настолько не соответствовало обычаям граждан, что разговоры об этом дошли через века до Плутарха» (Свенцицкая, 1996, с. 77) – дело в том, что Перикла и Плутарха разделяли шесть веков, то есть проявление нежности между супругами казалось необычным даже ближе ко II в. н. э.
Как и в греческой античности, в римской также существует чёткое разделение в понимании любви и брака. В поэзии Овидия, как и у греков, семья и любовь резко противопоставлены. Если семья создаётся по велению нормы, обычая и хозяйственной необходимости, то любовь между людьми возникает независимо от каких-то требований. «Даже язык этих двух миров отличен. Одному присущи красноречие, обходительность, ласка, другому – брань, грубость, ссора. Мир брака патриархален, несвободен, обществен, находится под уздой закона. Мир любви – его перевёрнутое отражение. Он личностен, свободен. Он не обременен ни домашними заботами, ни чувством долга» (Павлов, с. 24).
Ошибкой будет думать, что такое отношение к браку (без любви) было характерным только для средиземноморской Европы античного периода. Это нормальное положение дел для всех континентов и культур прошлого. Даже ацтеки руководствовались симпатией лишь при юношеском ухаживании, но сам брак осуществлялся по совсем иным критериям (Хаген, 2010, с. 57); у майя вовсе существовал институт профессиональных свах (ах атанцахоб), либо же, как правило, отцы искали пару своим детям и часто договаривались о браке своих отпрысков между собой, когда те были ещё младенцами (Ершова, 1997, с. 101; Хаген, с. 203). «Майя прекрасно знали силу романтической любви, хотя, возможно, подобно грекам, они считали страсть разрушительной» (там же).
Как отмечают антропологи, «древнейшие человеческие общества не считали любовь ни необходимой предпосылкой брака, ни условием личного счастья. В некоторых языках (например, папуасского племени манус) отсутствует даже слово для обозначения любви. Кое-где любовная страсть считается душевным заболеванием» (Кон, 2004, с. 186.). Даже в Европе XVIII века «физическое желание и романтическая любовь считались худшими основаниями для устойчивого брака» (Stone, 1977, p. 183). Отсутствие исторической связи между браком, семьёй и любовью подтверждает и язык: во многих языках мира ни брак, ни супруг(а) никакого отношения не имеют к термину «любовь». Но во всех них с любовью связан только «любовник» – то есть тот, кто как раз стоит вне брака и вне семьи (Павлов, с. 8). Русские слова «брак» и «супружество» («супруг», «супруга») не связаны со словом «любовь». Слово «брак» произошло от «брать» (брать в жёны) (Цыганенко, 1989, с. 40), а «супруг» – есть не что иное, как «соединенный», «сопряженный», «запряженный» (в одной упряжке) (там же, с. 413). А вот со словом «любовь» связаны совсем другие слова – «любовница» и «любовник» (которые содержат постыдные коннотации). В английском «брак» – marriage, «супруг» – husband, «супруга» – wife, а «любовь» – love; а вот любовник, как и в русском, как раз от него (lover). В немецком языке «брак» – Ehe, «супруга» – Gattin, Gemahlin, Egefrau, «супруг» – Gatte, Gemahl, Ehemann, «любовь» – Liebe. Во французском «брак» – mariage, «супруг(а)» – epoux (epouse), «любовь» – amour, «любовник» – amant. В итальянском «брак» – matrimonio, «супруг(а)» – conjuge, «любовь» – amore. В латинском языке «брак» – matrimonium, «супруг(а)» – conjunx, «любовь» – amor, «любовник» – amator, «любовница» – amatrix. Этимологии, сформированные века назад, незатейливо намекают, что брак исторически и во всех культурах никак не был связан с любовью.
И в Италии X–XIII веков чувственная любовь была характерна для контактов вне брака, а не между супругами (Абрамсон, 1996, с. 114), и во Франции того же периода «несовместимость истинной любви и супружества» (Блонин, 1996, с. 168) считалась обыденным положением дел. Что характерно, именно зародившаяся в этот период куртуазность – рыцарское почитание «прекрасной Дамы», которая всегда оказывалась замужней, – была «реакцией на сложившуюся форму брака без любви» (Рябова, 1999, с. 19). Рыцарь, добивающийся любви своей госпожи, был декларацией института любовников, официальным признанием того, что в браке любви нет, и искать её можно только вне его.
Поскольку любовь гораздо вероятнее было встретить вне брачного союза, то в Средние века Церковь начала активную борьбу с этим чувством, ведь оно угрожало институту брака, который вдруг был объявлен божественным таинством. Когда муж, несмотря на многочисленные запреты и разлучения, вновь и вновь возобновлял отношения с любимой им вне брака женщиной, священникам оставалось только раздражённо констатировать, что он вновь вернулся к ней, «как пёс к своей блевотине» (Абрамсон, 1993, с. 50).
Важно, что брак исторически был институтом, в котором женщина занимала подчинённое положение: муж брал себе жену, чтобы она выполняла определённые работы и во всём его слушалась (досконально явление брака и мужского господства рассмотрим в других разделах). Как в русской княжеской семье вплоть до середины XVII в. княгиня не имела права даже сидеть в присутствии мужа, так ещё в 1920-х годах у крестьян некоторых регионов молодая жена прислуживала за семейным столом и лишь после рождения сына получала право обедать вместе со всеми (Абраменкова, 2008, с. 93). Как замечает историк брака Мэрилин Ялом, жена считалась собственностью мужа наряду со скотом и рабами (Ялом, 2019, с. 22), и этот факт долгое время был зафиксирован даже в клятве супругов: во время брачной церемонии в протестантских странах до сих пор используется текст 1552 года: «Я беру тебя в законные жёны (мужья), чтобы быть вместе с этого дня, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас» – но нюанс в том, что в оригинальной версии жена, помимо прочего, обещала повиноваться мужу, но с некоторых пор эту фразу стали пропускать (там же, с. 17).
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
