Автор книги: Павел Соболев
Жанр: Биология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Безусловно, главным ориентиром для человека выступают Другие, их поведение. Человеку необходимо видеть, как живут другие, чтобы знать, как жить самому. Потребляя знания о жизни других, человек сопоставляет с ними себя и за счёт этого углубляет некоторые свои общечеловеческие черты. Можно сказать, мы вычерпываем себя из того, что видим в других; наше поведение рождается вне нас
Всякий жест, всякое действие человека несёт в себе след его культуры и понято может быть также только внутри неё – с учётом всех её ценностей, интересов, установок, норм и традиций (Бахтин, 1997, с. 311). Выстраивать собственное поведение и ценности человек способен лишь с оглядкой на Других – ориентируясь на Других, он понимает, что хорошо, а что плохо, что имеет значение, а что – нет. В значительной степени и этим фактом обусловлена популярность соцсетей в XXI веке (особенно Instagram), где человек может наблюдать за жизнью других и периодически рапортовать о своём соответствии им, размещая аналогичные снимки-отчёты, количество лайков оказывается оценкой культуры себя самой, подтверждением соответствия ей (Коллинз, 2004, с. 458).
Роль ориентиров в жизни человека проявляется на всех уровнях: от физиологического до поведенческого – начиная с синхронизации сердцебиения у матери и плода, когда один организм ориентируется на другой (Van Leeuwen et al., 2009), через синхронизацию колебаний кресел-качалок, если люди видят друг друга (Richardson et al., 2007), и заканчивая такими сложными и массовыми явлениями, как престиж и мода, когда все стараются соотносить себя с остальными. Даже собственные эмоциональные реакции человек определяет через реакции Других: шутки, сопровождаемые закадровым смехом, ему действительно кажутся смешнее (Cai et al., 2019). Наша оценка привлекательности кого-либо зависит от того, как прежде его оценили другие (Klucharev et al., 2009). То есть в формировании нашей оценки участвует оценка окружающих. Это буквально означает, что нам нужен чужой взгляд на вещи, чтобы сформировать собственный.
Что интересно, глаза высших обезьян имеют гораздо менее выраженные белки, склера не такая белая, как у человека. Вероятно, это связано именно с тем, что в ходе эволюции человеческой социальности обращение взора собеседника приобретало всё большую значимость, так как выступало передатчиком внимания и смыслов и способствовало взаимопониманию и сплочённости. Гориллы и шимпанзе слабо ориентируются по направлению взора товарища и больше следят за поворотом его головы, тогда как для человека направление взора собеседника имеет огромное значение, и стало это возможным именно благодаря выраженным белкам глаз (Tomasello et al., 2007).
Роль ориентации на Других и неосознанного им подражания в жизни человека изучена наукой основательно (Обухова, Шаповаленко, 1994; Бандура, 2000), и этот механизм оказывается одним из ключевых в деле социализации и формирования идентичности (Томаселло, 2011, с. 179). Младенцы входят в социальный мир через подражание (Газзанига, 2017, с. 205), и делают они это даже активнее и точнее, чем шимпанзе (Фирсов, 1972, с. 81; Фирсов, 1982, с. 20). Даже факт прямохождения ребёнка оказывается результатом подражания взрослым – ведь ребёнок, выращенный собаками, бегает на четвереньках (Ильенков, 1984, с. 334).
Конечно, перенимание ребёнком поведения взрослых происходит не слепо, а с учётом прочих возможных факторов, то есть в подражании есть непременная интеллектуальная составляющая. Когда 14-месячные дети видят, как взрослый выключает светильник путём нажатия кнопки лбом, то потом проделывают операцию аналогичным образом, но если же при выключении светильника лбом руки взрослого будут чем-либо заняты, то дети не скопируют действие, а выключат прибор рукой (Gergely et al., 2002). То есть, если какое-то необычное действие находит в понимании ребёнка объяснение, оно не имитируется, поскольку ему понятна его причина, и он может выбрать другие пути; имитируется же именно непонятое поведение. Если взрослый делает нечто, причин чего не видно, ребёнку проще предположить, что причины такие есть, просто ему пока неизвестны, а потому лучше сделать, "как принято", "на всякий случай".
Это как история молодой американки, вышедшей замуж и покинувшей отчий дом, которая однажды пригласила родителей на ужин. Увидевшая стол мама спросила:
– Зачем ты накрыла индейку металлическим колпаком?
– Мама, но ведь ты, сколько помню, сама всегда так делала, – удивилась дочь.
– Да, – улыбнулась мать, – но у тебя же нет дома голодного кота…
Непонятое поведение имеет больше шансов на имитацию, тогда как понятое поведение имеет все шансы на модификацию или вовсе на отказ от него (в зависимости от обстоятельств). Иными словами, непонятое поведение может копироваться с максимальным тщанием, доходящим до иррациональности, а заодно может служить отличным механизмом слепого подчинения правилам (Адоньева, Олсон, 2016, с. 235). В этом и есть опасность непонятого имитируемого поведения: в случае перемен оно может быть перенесено в новые условия, где окажется уже лишённым смысла, но по-прежнему будет воспроизводится по всё тому же принципу "так принято" или "на всякий случай". Так рождаются традиции – нечто, транслирующее ценности, давно утратившие актуальность.
Зародившееся около 3 тысяч лет назад рукопожатие изначально демонстрировало отсутствие у парламентариев спрятанного оружия – прошли века, исходное предназначение жеста себя изжило, но сам он остался. Часто можно слышать, что современное рукопожатие – это жест уважения, но это неправда, поскольку руку пожимают все, даже те, кто недолюбливают друг друга. Это просто превратилось в пресловутое "так принято".
Изучение нейронных механизмов подражания привело их первооткрывателя Джакомо Ризолатти к заключению, что «имитация – основа всей нашей культуры, она лежит в основе множества социальных функций» (цит. по Семенович, 2010, с. 61). Если Ризолатти прав (а он прав), то возникает вопрос: какая часть культурных норм и общественных институтов может существовать только благодаря имитации по причине их непонятости людьми?
Впрочем, вопрос этот риторический.
Традиции важны людям, потому что задают ориентиры и, следовательно, направления и смыслы. Человеку не нужно ломать голову, куда идти – путь для него уже очерчен, что безмерно облегчает его бытие. Ничто так не дезориентирует и не пугает человека, как свобода выбора: он рискует оказаться Буридановым ослом и умереть от голода. Создавать свои собственные смыслы и ориентиры – действительно пугающая и непосильная задача для большинства, как для закоренелых паркинсоников. Куда проще эти смыслы и ориентиры заимствовать у сложившейся культуры, ведь она буквально напичкана ими, как незримая паутина из нитей Ариадны.
С самого момента рождения культура выстраивает перед человеком своеобразный коридор развития – как цепочкой фонарей в ночной аллее, наполняет его жизнь ориентирами, которые становятся для него значимыми и ведут в строго заданном направлении. Окружающее пространство испещрено трансляторами культуры – поведение других, жесты одобрения и порицания, интонации, мимика, и, конечно же, литература, живопись, кино и телевидение: куда ни глянь – всё напичкано образцами поведения, всё вокруг транслирует, "как надо" поступать и в каком направлении «надо» идти.
Всё это так глубоко уходит в голову, что всякое отклонение от ориентиров сопровождается тревогой. С годами все усвоенные ориентиры формируют в голове ребёнка ту категорию, что в психологии называется ценностями.
Ребёнку важно делать именно то и так, как он научился с пелёнок. Делать "всё правильно" – залог спокойствия. Отход в любую сторону, за пределы "освещённой аллеи" общественных ценностей, пугает, а потому даже мысли о таких попытках подавляются или маркируются отрицательными эмоциями. Формирование ценностей у ребёнка сопровождается появлением таких оценочных категорий, как «хорошо» и «плохо». Ребёнок никогда не знает природы своих ценностей, не знает, откуда они взялись и почему надо ориентироваться именно на них. Он знает лишь одно: блюсти ценности – хорошо, а не блюсти – плохо. Но почему это именно хорошо или плохо, он объяснить не в силах. Природа его собственных ценностей скрыта от него, и потому соответствие им похоже на исполнение приказов, запечатанных в конверте, который никто не вскрывал. И мало кто, даже будучи взрослым, пытается вскрыть этот конверт. Все наши ценности – откуда они? Зачем они? Насколько они разумны и соответствуют запросам времени?
Этот конверт так и лежит всю жизнь запечатанный и покрывается пылью. Никому не интересно, почему мы всю жизнь делаем именно то, что делаем…
5. Наши эмоции – не критерий истиныДумать, что мы делаем нечто, поскольку нам это нравится, что это позыв, «идущий изнутри» – заблуждение. Всё совсем наоборот – нам нравится делать нечто, потому что это некогда усвоенное поведение принято и одобряемо в нашей культуре, то есть это позыв, идущий снаружи. И в этом плане человек столь же свободен в формировании своего поведения и ценностей, как электровоз, поставленный на рельсы, свободен в выборе пути.
В действительности все наши эмоции – это культурный маркер, средство оценки культурой соответствия себе самой, переживаемое в голове конкретного человека. И потому нет большего заблуждения, чем пытаться обосновать «истинность» чего-либо, отталкиваясь от собственных реакций на него – реагирует не какая-то наша природная сущность, а вращенная в нас культура.
Люди привыкли считать, что их эмоции имеют врождённый характер и определены самой природой вещей, а потому все эти "мне это нравится" или "не нравится" для них оказываются достаточным основанием для определения истинности чего-либо. «Твои слова не нашли отклика в моей душе» – так легко доказывается ложность какого-либо тезиса. Будто эмоции – лакмусовая бумажка, которую можно приложить к явлению и по тому, понравилось оно или нет, заключить о его истинности. Обывателю невдомёк, что человеческие эмоции культурно обусловлены, они формируются в конкретной среде путём вращивания общественных ценностей в структуру психики человека (в психологии это называется интериоризацией, в психоанализе и в социологии – интернализацией
Эмоции непосредственно связаны с культурной средой (Коллинз, 2004, с. 439; Дюркгейм, 1991, с 327; Симонова, 2014); они циркулируют между идеями, ценностями, объектами и поступками, сплетая их в единую принятую картину, и потому зависят от доминирующих норм и ценностей конкретного общества. Иначе говоря, эмоции – стражи сложившегося порядка (Симонова, 2016), они сигнализируют о соответствии или несоответствии нашего поведения или поведения Других сложившимся культурным нормам, а также о нашем сближении или отдалении от некоторых идеалов, поставленных культурой. В этом плане эмоции оказываются не чем иным, как сигнализацией культуры о соответствии себе самой. Культура задаёт порядок, а эмоции рапортуют о его соблюдении.
Если допустить, что эмоция отвращения может быть реакцией на вещества, потенциально опасные для организма (Изард, 2008, с. 22), то чем тогда может быть обусловлено отвращение тонкой душевной натуры при созерцании сексуальной оргии? Угрозой организму? Или чему-то другому? Например, культуре?
Как убедиться, что все наши эмоции являются социальным конструктом и предписаны нам задолго до нашего рождения? Достаточно вспомнить любые враждующие народы – хуту и тутси в Африке, боснийцев и сербов на Балканах, израильтян и палестинцев, суннитов и шиитов. Каждое новое дитя, родившееся в любом из народов, очень скоро будет пылать предубеждением и ненавистью к своим врагам, которые никогда ничем его не обидели, ни в чём не притеснили, которых он никогда даже в глаза не видел. Но он непременно будет дышать ненавистью в их сторону. Почему? Да потому что данной эмоцией, данным отношением, наполнено всё культурное пространство его народа, его традиции, его лексикон, всякий жест окружающих. И ребёнок автоматически воспринимает это как своё собственное, как исконно ему присущее – как свою личную ненависть к врагу, которого он ни разу и не видел. Эмоции задаются рассказами, самой культурной традицией, всеми мельчайшими и неосознаваемыми аспектами социального бытия. Так возникает человек, склонный к конкретным переживаниям. Он программируется своей культурой.
Волнения культурных систем переживаются в головах конкретных индивидов, в этом весь трюк. Эмоция как культурное веяние возникает задолго до рождения индивида, а затем лишь внедряется в его психику как неотъемлемая часть его самого.
6. Трансляторы культурыВлияние культуры на действия индивида настолько сильно, что порой определяется исследователями в терминах «принуждение» или «принудительные нормы» (Александров, Александрова, 2009, с. 38; Бергер, Лукман, с. 98). Что интересно, смутное ощущение именно внешнего контроля за собственными действиями и желаниями порой даже превращается в идею о некоем сверхъестественном начале, надзирающим за человеком и желающим от него строго определённого поведения – хотя в действительности этого хочет и требует культура, общество, что человеком попросту не осознаётся. Шёпот общества над ухом легко мнится дыханием бога. Понимание этого позволило говорить о «социологии бога» (Коллинз, 2004, с. 436).
В широком смысле культура – это совокупность ориентиров социальной природы, направляющих человека. Принудительное воздействие культуры отражается в наборе поведенческих альтернатив – тех ограниченных вариантов действий, которые приняты в данной ситуации. Человеку и в голову не приходит, что в сущности альтернатив – бесконечное множество, вплоть до отсутствия какой-либо реакции.
Самое банальное: если к человеку кто-то обращается, он всегда отреагирует, даже если в данный момент ему не хочется говорить и взаимодействовать. Мало кто сможет себе позволить просто посмотреть обращающемуся в глаза и пойти дальше. Такое поведение даже самим субъектом наверняка будет расценено как «странное», «некрасивое» или «неправильное» – то есть оценено им с точки зрения культуры, которая с детства сидит в его голове.
Размещённая в головах субъектов культура оценивает их поведение на соответствие себе самой, так хитро всё устроено. Субъект культуры, являясь органом самой культуры, неспособен посмотреть на себя как-то иначе, кроме как с позиции культурных же норм.
Основным и при этом незаметным инструментом распространения культуры оказывается язык (Александров, Александрова, 2009, с. 38; Радбиль, 2010, с. 223; Хабермас, 2001, с. 41), являющийся набором описательных кодов, в которых непременно закрадываются и предписания. Поскольку язык возникает в повседневной жизни и тесно связан с ней (Бергер, Лукман, с. 67), поэтому его следует рассматривать как важнейшую систему ориентиров в социальной действительности. Культура транслирует своё влияние на индивида через идеи и понятия, закреплённые в языке (Улыбина, 2003, с. 209). «Язык навязывает человеку определённое видение мира» (Тер-Минасова, 2000, с. 53; Ушакин, 2007, с. 25). Всё, что мы делаем, знаем, говорим, думаем, мы делаем и знаем, думаем и говорим на основе того, что нам дало это самое общество. На языке общества мы формулируем наши мысли и обмениваемся ими, из своих общественных взаимодействий черпаем наши представления о мире и, следовательно, наше отношение к его явлениям (Кнабе, 2004, с. 33). Так человек неосознанно становится агентом культуры, её органом. Хотя и мнит себя индивидуальностью.
Как определённые социальные установки и представления закрепляются в, казалось бы, нейтральных языковых конструкциях, можно увидеть на примере термина «худой». На первый взгляд, он описывает определённую телесную конституцию, но в действительности же ещё и подспудно транслирует сообщение о её нежелательности («худой» – худо, плохо, слабо). Антонимы «худого» (плохого) – «полный» (располнел, то есть стал полным, полноценным), «добрый» (раздобрел) и особенно «правильный» (поправился); во всех этих случаях видна желательность такой, противоположной «худобе», конституции, её «правильность» – на Руси любили полноту и «титки по пуду» (Пушкарёва, 1996b, с. 72).
Но в условиях меняющихся практик последующих поколений, менялось и отношение к телу (особенно к женскому), и потому то, что мы сейчас полагаем красивым, наши предки сочли бы «худым», то есть плохим. Чтобы избавиться от этой отрицательной коннотации, мы внедрили новый, нейтральный термин – «стройность», а «худобу» же оттеснили ещё дальше к граням экстремальной болезненности (типа анорексии).
Особенно интересна терминология гражданского статуса. Слово «холостяк» не только означает человека, не состоящего в браке, но вместе с этим и выражает отсутствие его ценности, неплодотворность (холостой патрон, вхолостую, впустую). Холостой – бесполезный; выхолащивать – лишать содержания. То есть в этом термине кроется не только описание степени свободы человека, но одновременно ему даётся оценка со стороны культурной нормы, которая велит рассматривать его как нечто незначительное и даже нежелательное. Культурный императив проникает в термин и транслирует из него: быть вне брака – плохо. Но аналогично вытеснению оценочного термина «худой» более нейтральным понятием «стройный» в современных условиях меняющихся норм нагруженный отрицательными смыслами термин «холостяк» вытесняется более нейтральным «одиночка», "сингл" (single) или даже позитивно окрашенным «свободный», что говорит о сильно изменившихся ценностных ориентирах.
Таким образом, слово всегда наполнено идеологическим содержанием.
Как отмечает социолог Белла ДеПауло, холостяков (одиночек, singles) всегда определяют через то, кем они не являются и что они не имеют. Они – «не состоящие в браке», «неженатые». «Обозначение странное, в котором одиночность определяется через некую незавершённость браком» (DePaulo, Morris, p. 58), будто они ещё не достигли своей «логичной» и «естественной» цели. В противоположность этому, возмущается ДеПауло, почему женатых людей не называют неодиночками?
Четыре самые распространённые категории гражданского статуса в американских отчетах Бюро переписи: состоящий в браке, разведённый, овдовевший, никогда неженатый. «Эта четверичная схема отвечает на три вопроса», рассуждает ДеПауло, – «Вы в настоящее время в браке? В противном случае Вы были когда-либо в браке? Если же Вы сейчас больше не в браке, то это потому, что Ваш супруг умер, или потому что Вы развелись? Взрослые, которые являются в настоящее время одиночками, должны объясниться. Напротив, те, кто в настоящее время женат, не должны указывать, были ли они всегда в том же самом браке, или находятся ли они в процессе распада их союза» (p. 59).
Тот факт, что именно одиноких называют "не состоящими в браке", подчёркивает существование древнего негласного культурного императива, согласно которому все должны быть в браке (Гура, с. 9). Брак здесь украдкой транслируется как ценность. Даже английское слово «singlehood» переводится на русский не как «одиночность», а как «безбрачие», то есть опять делается акцент на нехватке, неполноценности (можно сравнить с термином «безногий», который не только описывает положение вещей, но и подразумевает, что у человека должны быть ноги).
Брак был настолько важен для традиционных культур, что им было пронизано всё социальное пространство и практики. В девичьих гаданиях безбрачие вовсе приравнивается смерти – утонувший венок или умолкшая кукушка означает либо первое, либо второе (Гура, с. 35). Даже похороны девушек, умерших незамужними, до недавних пор проводились с облачением их в свадебный наряд – только так жизнь женщины могла считаться «завершённой» (там же; Адоньева, Олсон, 2016, с. 120). Даже будучи мёртвой, женщина должна была выйти замуж.
Другой пример трансляции культурных ценностей в терминах – слово «блядь». В Древней Руси, до принятия христианства, сексуальные свободы были весьма широки, женская девственность в народе не имела ценности и женская же сексуальная инициатива была в порядке вещей (см. Поляков, 2011). А слово «блядь» в те времена обозначало пустословие ("блядение"; пустомеля, болтун – "блядник") (там же, с. 357). Распространение христианской идеологии произвело определённую трансформацию слова и через привязку «блядения» ко всему лишнему, сбивающему с пути, отвлекающему от «правды» (то есть от пути к богу), привело к тому, что оно стало синонимом лжи. А поскольку табуирование сексуальности было одним из ключевых направлений христианской мысли, и так как сексуально активная женщина стояла на пути к богу и могла сбить с него доброго человека, отвлечь его от «правды», то блядью стали именовать и женщину, своей сексуальности не стыдящейся (Юрганов, 2000) – уже она была "от лукавого", она стала "ложным путём". И теперь, когда мы слышим слово «блядь», оно не только сообщает нам о сексуальной активности конкретной женщины, но и одновременно транслирует культурный императив: женская сексуальная свобода – это плохо, это должно вызывать в нас отвращение, так как сбивает с «правильного» образа жизни.
Для каждого человека язык отмечает координаты его жизни в общественном пространстве и наполняет эту жизнь объектами разной степени значимости (Бергер, Лукман, с. 42), превознося одни и отторгая другие, вместе с этим мотивируя определённое к ним отношение. Всё это транслируется очень деликатно и, как правило, незаметно для самих субъектов культуры – носителей языка и традиций.
В действительности вся культура напичкана предписаниями, почти каждый её элемент – фольклор, литература, живопись, кино, театр, ритуалы, традиции, даже одежда и домашняя утварь – всё это транслирует нам некие смыслы, значения, которых мы (вольно или невольно) начинаем придерживаться. Все элементы культуры можно расценивать как ориентиры, направляющие поведение человека, – множество неочевидных подсказок разбросаны вокруг, они буквально витают в воздухе, мы смотрим на них, мы слышим их, ходим по ним, прикасаемся, мы вдыхаем их и выдыхаем. Всё это шепчет нам, куда идти и что делать, что любить и что ненавидеть, как жить и что отторгать.
Культура окружила нас образцами того, как надо поступать, что надо чувствовать и какие цели ставить. Находясь под постоянным перекрёстным огнём этих трансляторов, нам не остаётся ничего другого, кроме как сверять каждый свой шаг с транслируемыми ориентирами. По образному выражению Сьюзен Стэнфорд Фридман, мы непрерывно озираемся по сторонам в «Великом зеркальном зале культуры» (Friedman,1988. p. 39), дабы видеть, что мы делаем всё «правильно». И конечно, мы не можем не оступаться. Мы постоянно делаем это. Мы постоянно делаем не так, чувствуем не то, стремимся не к тому. И чтобы сохранять своё чувство принадлежности к нашей общности, свою идентичность ей, мы вынуждены выкручиваться, сочиняя сложные оправдания нашим будто бы сиюминутным огрехам.
Трансляторами культуры выступают почти все виды искусств (в особенности изобразительные), фольклор, философия и даже продукты ремесла и промышленности (факт существования стакана транслирует, что мы не лакаем из лужи и т. д.). Но самым мощным транслятором культуры, конечно, оказывается художественная литература и её детище – кино, поскольку они строятся исключительно на демонстрации сюжетов человеческой жизни, которые мы можем перенимать, в итоге полагая своими. Художественная литература «есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения» (Михайлин, 2005, с. 454). Литература вбирает в себя культурную идеологию, чтобы затем распылять её вовне.
Почему действие именно литературы и её производных оказывается таким сильным? Потому что, как заметил Пушкин, действие человека мгновенно и одно, действие книги – множественно и повсеместно (Пушкин, 1978, с. 207). Идеалы не могут не влиять на практику, в этом суть. Регулярное озвучивание ценности чего-либо не может не сказываться на психике и поведении людей (Гуревич, Бессмертный, 1982, с. 30).
Суть влияния искусств на человека и их «нормотворческий» характер шикарно описала Айн Рэнд в своём "Романтическом манифесте" (да, та самая, чей знаменитый атлант неуклюже расправлял плечи). От рождения человек нуждается в ориентирах, необходимых для жизни в обществе. Но развёрнутые и глубокие наставления философских трактатов мало подходят для этого в силу их чрезмерной сложности и абстрактности. Человеку с трудом даётся понимание сложных правил, ему куда проще постигать их, если они представлены в виде наглядных образов – этой функции и служит искусство: оно переносит сложные моральные правила на уровень чувственного восприятия, делая возможным их непосредственное постижение, как если бы они были конкретными объектами (Рэнд, 2011, с. 16).
Поскольку произведение искусства всегда обладает темой, из него непременно вытекает некоторый вывод, «сообщение» для аудитории (с. 19), и это сообщение показывает человеку ценности, к которым ему следует стремиться, показывает конкретизированную картину той жизни, которой он должен достичь (с. 20). Предназначение искусства – конкретизация нравственного идеала; оно не столько учит, сколько показывает – держит перед человеком конкретизированный образ его природы и места в мире (там же). Можно тысячи раз повторять, что надо любить людей и помогать им, но куда эффективнее окажется один лишь образ красавца Данко, вырывающего своё пылающее сердце, чтобы осветить людям путь и вывести из тьмы. Искусство – незаменимое средство для передачи нравственного идеала, без помощи искусства этика не выходит за пределы теоретического конструирования (с. 18).
Из множества аспектов действительности произведения искусств выделяют главные, с точки зрения норм сложившейся культуры, вокруг которых и строят своё повествование. Искусство оказывается призмой, через которую человек должен посмотреть на себя, и не просто посмотреть, но и увидеть себя именно таким, стать таким. Не удивительно, что в связи с этим свойством конструирования человека заданного типа искусство со временем берётся на вооружение властью: в какой-то момент искусство становится призвано прививать государственную систему ценностей (Хобсбаум, 2017, с. 283) – в деле управления массами власть нуждалась в искусстве (с. 285).
Хорошей демонстрацией принципа, изложенного Айн Рэнд, являются сказки. Прекрасно известно, что это не просто способ занять детей перед сном, но и инструмент социализации ребёнка, механизм формирования особого восприятия мира (Эльконинова, Эльконин, 2008, с. 16). В сказке заложены основы понимания добра и зла и в целом социальных отношений в сложившемся обществе, выражают значимость принадлежности к группе (Улыбина, 2003, с. 106). Неся в себе следы архаики, прошлых эпох, ритуалов, обрядов и опыт жизнедеятельности многих поколений, сказка транслирует систему ценностей людей минувших эпох. Сказку можно рассматривать как способ передачи знаний о социальной реализации человека (Зинкевич-Евстигнеева, 2006, с. 7); слушая сказки, ребёнок накапливает в глубинах своего бессознательного некий "банк жизненных ситуаций", который может быть активизирован в случае необходимости, или останется в пассиве (с. 12). Или, как сжато сказал Сухомлинский, сказка – это духовные богатства народной культуры, познавая которые, ребёнок познаёт сердцем родной народ (Сухомлинский, 1973, с. 182).
Иначе говоря, да, сказка оказывается пресловутым ориентиром, но в каком социальном пространстве? В пространстве давно ушедших эпох. Ведь анализ сказок выявляет очень древнюю их природу – сюжетные линии транслируют образ жизни, существовавший как минимум во времена неолита (6–9 тыс. лет назад) или даже мезолита (10–12 тыс. лет назад), хотя некоторые исследователи обнаруживают в сказке и вовсе следы палеолита (Кузьменко, 2014, с. 19), ведь там часто присутствуют персонажи, добывающие пропитание охотой, что свойственно доземледельческому периоду (там же; и с. 62). То есть сказка транслирует образцы ценностей и поведения из такой глубокой древности, которая утратила часть своей силы более 10 тысяч лет назад, но, тем не менее, подготавливает ребёнка именно к тому, древнему целеполаганию и поведению. Ключевым же оказывается то, что эта древняя сказка даёт представление и об "идеальной семье" (Абраменкова, 2008, с. 102), заодно подготавливая девочек к практике брака, обязательным элементом которого оказывается оставление родного дома, в итоге ведущее к удачному замужеству (Кузьменко, 2014, с. 27).
Таким образом сказка подготавливает ребёнка к тем способам реагирования, которые были характерны древним обществам охотников-собирателей, закладывает в их психике сценарии давно исчезнувших обществ, существовавших в совершенно иных материальных и социальных условиях. Есть от чего насторожиться, разве нет? Насколько адекватны такие «вливания» в мозг детей уже многократно изменившегося общества? Повальная практика разводов, в разные годы доходящая аж до 70 % однозначно свидетельствует о том, что воспроизводство архаичных институтов в современных условиях никак не соответствует реалиям.
В этом ключе не удивительно, что руководство Центробанка России в январе 2019-го призвало "менять сказки", которые с ранних лет прививают детям неадекватное отношение к труду и награде, как в сказках про Золотую рыбку и Емелину щуку.
Некоторые эрудиты прошлого прямо отмечали вред художественной литературы. Шопенгауэр призывал запрещать молодёжи чтение романов, так как они скрывают истинный мир «предательским туманом из унаследованных предрассудков» (Шопенгауэр, 2013). Август Бебель подчёркивал отрицательное влияние художественной литературы, поэзии и прочих искусств на воспитание женщины, которые погружают её в мир фантазии (1959, с. 189), вследствие чего, «вступая в брак, женщина обыкновенно попадает в совершенно чуждую ей область; у неё о браке имеется лишь фантастическое представление, большей частью заимствованное из плохих романов и очень мало соответствующее действительности» (с. 198). В дальнейших главах справедливость этих тезисов будет показано наглядно с опорой на исследования последних лет.
С самых первых дней человек варится в этом соку, пока из него не вылепят готовую кулинарную форму и не обжарят до хрустящей корочки… Человек не фантазирует ни о чём другом, кроме того вектора, который сызмальства ему задан. Оказываясь потребителем столь старых ориентиров, человек не может не тянуть за собой утратившие силу традиции, которые были актуальны для условий давно исчезнувших. Не исключено, что именно благодаря распространению Интернета и соцсетей у современной молодёжи и отпадает желание потреблять художественную литературу, ведь они оказываются непосредственно подключенными к прямому "каналу социализации", просто глядя на Других: они видят, как живут Другие, и надобность в прочих "каналах социализации" отпадает. Вымысел больше не нужен для описания действительности. Возможно, таким путём Интернет способствует ускоренному отсечению всех сохранившихся архаичных институтов, давно утративших актуальность и лишь осложняющих жизнь человека.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
