Текст книги "Ночью на белых конях"

– Э! – воскликнула она огорченно. – Неужели тебе настолько неприятно разок переночевать у меня?

– Старого пса, сестра, в свою конуру тянет. В другом месте ему не спится.

– Ладно, скажи там моему бездельнику, пусть едет домой.

К счастью, несмотря на поздний час, академику удалось найти такси. Услышав адрес, шофер насупился, а потом так бешено погнал машину, что Урумов испугался больше, чем в самолете во время аварии. Они пересекли тихий и пустынный в этот час центр и помчались дальше. Подъезжая, Урумов увидел сквозь ветви деревьев светящиеся окна. Ему действительно повезло – Сашо еще не ложился. Звонка на даче не было, и бог весть, удалось ли бы ему разбудить племянника.

Урумов расплатился с шофером и пошел к дому. Из открытых окон доносилась тихая музыка. Стало быть, Сашо не один, кто же в одиночестве слушает музыку в такое время. И академик решил постучаться, громко и как можно настойчивее. Дверь отворилась, на пороге появился Сашо. Академик заметил, что юноша смутился больше, чем этого можно было ожидать.

– Ты? – воскликнул он растерянно. – А я ждал тебя в понедельник, вторник… Ну ладно, с приездом, заходи.

Академик хотел войти, но Сашо все стоял в дверях.

– Я только хотел тебе сказать… У меня гости… Так что ты не удивляйся.

– Ничуть, – ответил академик.

– Почему ты не сообщил о приезде?

– Долгая история, – ответил дядя. – Но покажи мне сначала своих гостей.

Они вошли в холл. Сашо нес чемоданы.

– Боже, как ты их только поднимал, – пробормотал он. – Ребята, маленькая неожиданность… Мой дядя… Как видите, у меня очень представительный дядя.

Все встали. Еще два молодых человека и три девушки, все довольно легко одетые. Урумов не мог отделаться от впечатления, что одна из девушек только что встала с колен некоего бородатого субъекта в расстегнутой до пупа рубашке.

– Начнем с Кристы. – Сашо указал на красивую темноглазую девушку.

Урумов пожал худенькую легкую ручку, темные глаза смотрели на него с нескрываемой симпатией.

– Это вот Донка… Позволь порекомендовать тебе также сей корнишон, может быть, пригодится. Зовут его Кишев, или сокращенно Кишо. А это супруги Секеларовы – оба художники.

Значит, маленькая лохматая барышня сидела на коленях у собственного супруга.

– Очень приятно, садитесь, – пригласил Урумов. – Угостите меня чем-нибудь?

Сашо посмотрел на него с недоумением – неужели это серьезно?

– Как тебе сказать, дядя, у нас здесь только кубинский ром. Пожалуй, крепковат для тебя.

– Хорошо, тогда я вас угощу… Но вначале тебе придется принести мой саквояж. Я оставил его под деревом у калитки.

Пока Сашо бегал за саквояжем, Урумов рассмотрел компанию. Самое приятное впечатление производила, разумеется, темноглазая. Судя по тому, как все сидели, похоже, что она-то и есть подружка племянника. Наверное, очень впечатлительная – девушка просто затрепетала, как листок, под его испытующим взглядом. В бородатом угадывалось что-то дерзкое, даже нахальное. Ярко-красные, почти малиновые губы раздражали Урумова. Но взгляд художника, хотя и несколько вызывающий, был живым и интеллигентным. Остальные показались академику не слишком интересными.

Сашо вернулся с саквояжем, и Урумов небрежно вытащил оттуда бутылку «Джонни Уокера».

– Ура! – одиноко воскликнул Кишо. Родинки его вздыбились, словно собрались соскочить с лица.

Пока Сашо готовил стаканы и лед, Урумов рассказал о своем приключении в самолете. И конечно же, несколько преувеличил, просто обязан был преувеличить опасность. Хотелось хоть чем-то заинтересовать молодежь, ему и без того было неловко, что он так неожиданно ворвался в их компанию.

– Когда мы приземлились, все кинулись целоваться – летчики, стюардессы, пассажиры.

И даже не покраснел от этой бесстыдной лжи.

– У тебя под рукой оказался кто-нибудь подходящий? – пошутил Сашо.

– Только какой-то взмокший эксперт.

– Тьфу! – проговорила Донка.

Она так таращилась на Урумова, словно хотела его проглотить. Как-никак ей впервые в жизни довелось беседовать с живым академиком. А этот – словно по заказу сделан – академик до кончиков ногтей.

– Очень было страшно? – спросила она застенчиво.

И этим привлекла к себе удивленные взгляды всей компании – никто еще не слыхал, чтобы Донка говорила застенчиво.

– Что может быть страшно старому человеку? – И так как Донка не сводила с него недоверчивых глаз, Урумов добавил, на этот раз обращаясь прямо к ней: – В сущности, люди боятся не столько смерти, сколько боли. Особенно молодые. Они ведь воображают, что смерть непременно связана с нестерпимой болью.

– Конечно же! – удивленно воскликнула девушка. – На то она и смерть!

Подняли стаканы, чокнулись, но Урумов свой только слегка пригубил. Какая-то печаль и непонятная пустота вдруг охватила его, вытеснив все другие ощущения. Уши перестали воспринимать шум, в глазах потемнело. Этот внезапный спад после того подъема жизненных Сил, который владел им последние две недели, почти испугал академика.

– Вот что, молодые люди, – сказал он вдруг. – Я, пожалуй, поеду. Только Сашо придется меня проводить. А вы оставайтесь.

– Хорошо, дядя, – ответил юноша.

Академик вполне отчетливо уловил прозвучавшее в его голосе облегчение. Чувство пустоты и одиночества еще больше усилилось. Но, уходя, академик внезапно заметил, что у стены лицом к ней стоит какая-то картина в грубо выкрашенной белой раме. Наверное, масло. И вдруг, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, академик повернул картину. И замер на месте, не в силах оторвать от нее взгляда. Со стороны могло показаться, что человек смотрит не на картину, а внезапно заглянул глубоко в самого себя.

– Это ваша? – тихо, почти без всякого выражения спросил он художника.

– Моя, – ответил тот.

Густая сине-лиловая ночь и два, почти слившихся с нею белых коня. Один, покрупнее, поднял к хмурому небу изящные ноздри, другой слегка отвернул назад небольшую головку. Еще ни разу Урумов не видел ничего, подобного изгибу этой шеи.

– Вы ее продаете? – спросил он.

– Уже продал.

– Кому?

– Одной болгарке из Калифорнии, – нехотя ответил художник.

Этого академик никак не ожидал.

– Чем же она занимается, эта болгарка?

– Говорит, что у нее мотель недалеко от Сан-Диего.

– Да, ясно, – пробормотал Урумов. – Знаете, что такое мотели под Сан-Диего? Публичные дома для моряков военного флота.

Художник враждебно молчал, даже борода у него, казалось, встала дыбом. Похоже, академик повел разговор не лучшим образом.

– Она сама выбрала эту картину, – продолжал Урумов, – или это вы ей предложили?

– Сама, – ответил бородач.

– Почему бы вам не предложить ей что-нибудь другое? Мне очень хочется купить эту картину.

– Сейчас это уже неудобно, – все так же нехотя ответил художник.

– Сколько она вам заплатила?

– Двести долларов.

– Я мог бы дать вам столько же в левах. А она пусть везет в Калифорнию что-нибудь другое… – Урумов прямо взглянул на него, – не столь добродетельное.

– Я и вам мог бы предложить что-нибудь другое, – сказал художник. – Еще более добродетельное.

– Меня интересует тема, – ответил академик. – Хотя я и не букмекер.

– У меня есть и другие лошади.

– Вы меня не поняли, – сказал Урумов. – Ну ладно, всего хорошего.

Потом, когда машина уже тряслась по проселку, Сашо спросил:

– Тебе в самом деле понравилась эта картина?

– Да, она очень хороша.

– И все же зря ты позволил ему так задаваться. Деревенщина! Вернусь, вышвырну его в два счета!

Похоже, он по-настоящему злился. Урумов не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел его таким сердитым.

– Почему? Так, по-моему, должен вести себя каждый порядочный человек.

– Это он-то порядочный? – зло ответил Сашо. – Двести долларов в кармане, а сосет чужое виски. Оно ему еще носом выйдет!

– Во всяком случае, картина от этого хуже не станет.

– Вот что, дядя, картина будет твоя! – заявил Сашо решительно. – Даже если для этого мне придется его зарезать и закопать труп в ущелье.

Академик подумал, что от современного парня можно ожидать и такого способа решения проблемы.

– Какое у него имя?.. Среди художников, я имею в виду.

– Кто его знает, все они там маньяки… Во всяком случае, гением его не считаю.

Они уже выехали на шоссе, машина бесшумно скользила мимо темных затихших дач, спрятанных в тени деревьев. Казалось, что в этих домах жили одни привидения – очень уж редко мелькал свет в окнах.

– А может, он нарисует другую картину? Точно такую же! – сообразил вдруг Сашо.

– Нет, мой мальчик, в искусстве ничто прекрасное повторить невозможно.

– Да, но она вряд ли об этом знает!

– Кто?

– Да эта дурища, калифорнийская сводня.

Академик засмеялся.

– Что ж, будет случай проверить его порядочность.

– Будь спокоен! А знаешь, дядя, мне кажется, ты здорово изменился.

– В каком смысле?

– Я и сам не знаю в каком. Но что-то в тебе изменилось, сразу видно. Походка, например. Сейчас ты ступаешь гораздо тверже, решительней.

– Ты хочешь сказать, что раньше я ползал, как слизняк?

– Какой слизняк?

– Улитка такая, без раковины.

– Да, дядя, извини, но тогда ты несколько раскис… а сейчас, как говорится, гребешок у тебя снова торчком. Мне кажется, что Донка в тебя втюрилась, – добавил он шутливо.

– Которая из них Донка?

– Та – длинная. Я еще ни разу не видел, чтоб она так на кого-нибудь таращилась.

– А другая девушка – твоя подружка?

– Что-то вроде.

– И серьезно?

– На этот раз немного серьезней, чем обычно. Скажи, дядя, ты не рассердился, что застал на даче всю эту банду?

– Ничуть! – вполне искренне ответил Урумов. – Я даже жалею, что не смог составить вам компанию. А девушка действительно стоящая, – добавил он. – Можешь мне, старику, поверить.

– Чтоб я лопнул, если это не так!

– Тридцать лет я был профессором, – продолжал Урумов, – воспитал несколько поколений. Сейчас, похоже, девочки сразу превращаются в женщин, как куколки – в бабочек.

– К тому же в довольно нахальных женщин, – охотно согласился Сашо. – Криста не такая.

Приехав, Сашо помог дяде донести вещи. Вернее, он нес чемоданы, а дядя – только саквояж и портфель. Квартира была заботливо вычищена и убрана, видно, сестра ежедневно ее проветривала. Стоило Урумову переступить порог, как он почувствовал, что освободился от всего, что до отъезда столько дней держало его в беспокойстве и напряжении. Он приехал домой, в свой единственный дом. Действительно, как старая собака, которая всегда возвращается к своей конуре, даже если на ее месте теперь собачья бойня.

– А теперь уезжай, – сказал Урумов. – Езжай, езжай, гости ждут.

Когда за племянником захлопнулась дверь, академик, не торопясь, обошел квартиру. Осмотрел все, еле заметно покачивая седой головой. Войдя в спальню, он не испытал никакого волнения. Его прежняя кровать была постелена, на подушке, заботливо выглаженная, лежала его лучшая летняя пижама. Он открыл гардероб – там было почти пусто. Перед зеркалом тоже не было никаких флакончиков и коробочек, ничего, кроме мужской расчески и старой головной щетки с серебряной ручкой. Сестра постаралась убрать из комнаты все, что хоть как-то могло напомнить ему о жене. И лишь когда он стал раздеваться, сердце его сжала какая-то мертвая боль. Но – вперед, вперед, эту границу обязательно нужно перейти!

Он лежал в темноте с беспокойно бьющимся сердцем. И вдруг вспомнил белых коней, синих белых коней в невероятной ночи – густой, словно кровь, холодной, как стекло. Изящные ноздри, круглые, как широко открытые глаза, стремительно изогнутая шея. Он прекрасно знал, почему ему так хочется купить эту картину. Ведь это было, в сущности, его первое воспоминание, первое, что увидели в этом мире его потрясенные детские глаза. Мир открывался перед ним не постепенно и медленно, не выплыл из теней, не сгустился из хаоса. Даже если это и было так, он этого не помнил. Мир открылся ему сразу, как открывается театральная сцена. Поднялся занавес, и он увидел синюю ночь и белых коней, отчетливо постукивавших по булыжнику железными подковами. Высокий кабриолет с жесткими сиденьями и деревянными спинками подпрыгивает на неровной дороге. Они спускаются по какому-то глухому горному ущелью, лошади идут ровной рысью, и вначале он видит только их спины и острые уши. Спускаются целую вечность, словно дорога ведет в какой-то другой, темный, подземный мир. И, несмотря на ночь, все видно с поразительной четкостью. Он сидит рядом с матерью, она обнимает его и кутает в мягкую шаль. Рядом – отец. Ни у матери, ни у отца лиц не видно, и какие они были тогда, он не помнил. Напротив съежился, словно бы немного испуганный, его брат Тома в фуражке и коротких, по щиколотки, брючках. Рядом с ним дремлет их служанка Цонка, первая, которую он помнил, первый товарищ его детских игр и первая учительница. Она тоже укутана в толстый, домашней вязки платок, ее мягкие большие груди тяжело покачиваются. Едут они уже целую вечность. Никто не говорит ни слова, не слышно даже бубенцов, звон которых сопровождал все его детство. Нет ничего, кроме коней – белых коней.

Наконец они приехали. Кабриолет вкатился в какой-то двор, освещенный желтоватым фонарем, послышались тихие голоса людей. Но он не видел ничего, кроме белых коней, которые устало отфыркивались и время от времени били копытами по земле. Служанка взяла его в свои мягкие объятия и понесла по каким-то галереям и переходам. Потом темный занавес снова опустился, и прошло еще много месяцев, прежде чем он увидел мир во второй раз.

Много лет спустя, расспросив отца обо всех подробностях, он узнал, что было ему тогда год и девять месяцев. Ехали они в Выршец через Арабоконакский перевал и добрались до места поздно ночью, из-за того что с упряжью что-то случилось.

– Не может быть, чтоб ты это помнил! – удивленно сказал ему отец. – Ты же был совсем маленький!

– Как видишь, помню.

– В таком возрасте! – пробормотал отец, недоумевая. – Но это противоречит науке!

И тогда сын впервые усомнился в точности и всесилии науки. И это сомнение осталось у него на всю жизнь.

Часть 2

1

Стоял только конец ноября, а на улице шел снег, такой крупный и мокрый, что окна ресторана были облеплены им, словно кашей. В зале было очень светло, на пустых столиках поблескивали протертые металлические пепельницы. Официанты, собравшись у одного из угловых столиков, тихо, но оживленно разговаривали между собой. Верно, сплетничали о ком-нибудь, скорее всего о своем директоре, потому что время от времени кто-нибудь из них оборачивался и недоверчиво поглядывал на Сашо. Зря тревожатся, он вообще их не замечает. Облокотившись на пустой столик, юноша с досадой смотрел на улицу. В мутном свете фонарей пробегали озабоченные люди, большинство в плащах, но были и в одних пиджаках, с непокрытыми головами. Эти бежали, подняв воротники и засунув руки в карманы. А ведь с утра было по-настоящему тепло, даже пыльно, уже несколько дней на улицах нестерпимо воняло бензином. Затем небо стало постепенно темнеть, хотя никаких туч не было – просто оно само собой окрашивалось в серый цвет. Духота усиливалась. Но часам к двум, как раз когда Сашо проходил по улице Раковского, внезапно и резко подул ветер. Какой-то старичок кинулся ловить свою шляпу под самым носом у невозмутимого Ивана Вазова, глядящего со стены своего музея. Девушки судорожно прижимали к ногам коротенькие юбочки, те, что были в брюках, чувствовали себя гораздо удобнее. Сашо удивленно поднял нос к небу – откуда такая безнадежная и безрадостная серость, когда в сердце у него щебечет канарейка, крохотная и, правда, чуть охрипшая, но все-таки канарейка. Сегодня у него был хороший день, сегодня ему хотелось на всех лицах видеть улыбки. Но почему-то никто не улыбался, особенно когда ветер стал еще сильнее. Он дул несколько часов, а потом стих так же внезапно, как и начался. Только под вечер полил холодный дождь, который скоро перешел в снег.

Этот парадный белый стол с крахмальными салфетками и красиво разложенными приборами уже начал его угнетать. Сашо еще днем пригласил Кристу в ресторан и, как положено, пришел за пять минут до назначенного времени. Но с тех пор прошло уже полчаса, а никого не было. В другой раз он вряд ли обратил бы на это особое внимание, но сейчас был готов обидеться. Это был все-таки не просто день как день, сегодня Сашо защитил свою дипломную работу. В сущности, защищать ее было не от кого, работа всем понравилась. Его только попросили дать несколько дополнительных объяснений, но тут-то он был в своей стихии. Через несколько минут его прервали и проводили улыбками – благосклонными и, как всегда бывает в таких случаях, чуть-чуть завистливыми. Как любил говорить Кишо, в этом мире для талантливого человека нет преград. Перед талантом открыты все двери – кроме той, которая ему нужна. Сашо любил каламбуры, хотя не особенно им доверял. Он знал, что в конце концов откроет ту дверь, которая ему потребуется. Именно потому он и устроил этот ужин, как человек, выходящий па новую дорогу. Позвал он, правда, всего несколько человек, по зато позвал не куда попало, а в хороший, дорогой ресторан. Вполне могли бы, черти, быть немного повоспитанней. Решающие дни в жизни человека, может быть, в самом деле легко пересчитать по пальцам.

Первой явилась Донка. В своем ярко-красном пончо и зеленых брюках она была похожа на громадный ходячий тюльпан. Вид у нее был такой, словно она не может опомниться от какого-то потрясения. За лето она немного похудела, глаза блестели, как у голодной кошки. Не успев сесть, схватила бутылку с газированной водой и, не моргнув глазом, выхлестала ее прямо из горлышка.

– Ты что, из Сахары явилась? – спросил Сашо.

– Я от Антуанетты, – ответила она и бесцеремонно рыгнула. – Извини… – Лицо ее вдруг посветлело. – Представляешь, мне достался большой королевский флеш-стрит в пиках.

– Ну? И как же это случилось? – спросил Сашо без особого интереса.

– Как? – От возбуждения Донка почти выкрикнула. – Представляешь, у Фанчо Куклы фул, а у меня масть до короля. Я объявляю, что прикупаю пару. Фанчо тоже. И можешь себе представить, у меня к королю, валету, десятке в пиках приходят еще дама и туз! А Фанчо, он, ты знаешь, всегда джентльмен с дамами, и потому получает свою четвертую восьмерку. Я начинаю – хоп сразу десять взяток. Он…

Сашо на минуту выключился. Остальные куда ни шло, но почему запаздывает Криста? Она никогда не опаздывает, наоборот, обычно приходит первая. Он всегда находил ее там, где должен был найти, – спокойно грызущей бублик или лижущей мороженое. Эта девушка словно бы не знала, что такое скука. «Так интересно смотреть, что делается на улице», – говорила она. «Знаешь, мышонок, сейчас тут прошел Кала, ты не представляешь себе, как он поседел. Увидел, что я на него вытаращилась, глянул на меня и прошел». Да, необыкновенно солнечный характер у его мышонка, если только дело не касается ее матери. Криста запретила ему даже звонить ей домой, сказала, что мать расстраивается, когда звонят мальчишки. Мальчишки! Он не мальчик, он без пяти минут научный работник. Это неведомая мать вот уже несколько месяцев трепала ему нервы, но тут Криста не желала идти ни на какие компромиссы.

Когда он опять включился, Донка как раз сказала:

– Но ты меня не слушаешь!

– Как не слушаю? Я только удивляюсь, почему это никого нет.

– Я тебе скажу почему!.. Криста сейчас вытирает носик своей мамочке и льет вместе с ней слезы… Испортит тебе жизнь эта женщина, если станет твоей тещей…

– Мне это не грозит, – холодно ответил Сашо.

– Что она станет твоей тещей? – Донка метнула на него быстрый взгляд.

– Нет, что она испортит мне жизнь.

– Ты удивительный эгоист, – ответила Донка невозмутимо. – Тебя и захочешь, не оцарапаешь.

– Это я эгоист? – презрительно взглянул на нее Сашо. – Я, который целое лето катал вас на дядиной машине?.. И поил всех самым отборным виски?

– Сантори – это вообще не виски, – заявила Донка.

– Вот обезьяна! Только один раз было сантори.

– Ладно, ладно! Не ради же меня ты это делал. Знаю я, какие вы все балбесы, особенно в период размножения.

– По-твоему, я похож на балбеса? – спросил он чуть высокомерно.

– Не совсем, – быстро согласилась она. – Ты-то уж не станешь отказываться, если можно поживиться чем-нибудь дополнительным.

Сашо, пораженный, замолчал. Первый раз Донка напоминала ему об их единственной грешной ночи. Но сейчас она глядела на него спокойно и чуть насмешливо. Глава ее, сохранившие летний блеск, искрились по-прежнему. До сих пор Донка держалась так, словно между ними ничего не было. Что это вдруг ее прихватило?

– А вот и наши Фифы! – сказала она. – Держу пари, что Мими была у косметички, оттого и опоздали.

Секеларовы молча уселись за стол, даже не поздоровавшись. Маленькая Фифа и верно ходила к косметичке, с лица ее, казалось, была содрана вся кожа. Хорошенькие усики были выщипаны, но кожу обильно покрывал крем, так что она все равно была вроде как с усами, только с белыми. Зато у Фифа большого борода, наверное, многие месяцы не видела ножниц. Кишо как-то пошутил, что однажды к Фифу в бороду попала муха и целые полгода, бедняжка, не могла оттуда выбраться, чуть с голоду не померла. И, конечно, отчаянно жужжала, призывая на помощь. Гари, наверное, слышал в бороде какой-то шум, но Фифа маленькая убедила его, что это шумит у него в голове. К столу Фиф большой подошел вроде как с опаской, старательно пряча что-то за спиной. Потом выяснилось, что это была картина.

Только они сели, как лицо Фифы маленькой покрылось испариной. Жестокое выщипыванье усов сделало ее нервной, и лицо ее время от времени подергивалось в легком тике. Гари, все такой же молчаливый и равнодушный, распаковал картину – только по его глазам и можно было заметить, что спокоен он не больше, чем Везувий. Первые подземные гулы раздались, когда он прислонил картину к стене – почему-то никто не охнул от восторга. Наоборот, Сашо смотрел на нее с некоторым изумлением и, наконец, пробормотал:

– Да, хороша-а!.. И что же это на ней изображено? Кентавры на капустных грядках?

– Не притворяйся болваном! – мрачно сказал художник. – Это сборщицы лаванды. Если не нравится, могу взять обратно.

– Как бы не так! – живо откликнулся Сашо. – Это будет единственный художественный предмет в нашем скромном мещанском жилище. Если не считать коврика, собственноручно вышитого матушкой в пансионе.

Он все еще рассматривал картину, и с каждой минутой она ему нравилась все больше.

– Непременно покажу ее дяде. Но не слишком ли дорогой это подарок?

– Я не торгую искусством, – надменно ответил художник.

Скорее всего Гари говорил правду. Однажды он признался Кишо, что за всю жизнь продал всего-навсего четыре картины. А написал около четырехсот. Кишо просто диву давался, куда он дел все остальные. Художник внимательно следил за выражением их лиц.

– Почему это все хотят понять любую картину с первого взгляда? – спросил он. – Ведь это значит, что в ней нет ничего существенного.

Сашо охотно согласился. Коврик его матери изображал похищение сабинянок. Когда он был совсем маленьким, то думал, что это какие-то дяденьки щекочут каких-то тетенек. И чтобы дяденькам было удобнее их щекотать, тетеньки немножко разделись. Похоже было, что тетенькам это не слишком нравилось, потому что некоторые даже пытались удрать. Только став немного старше, Сашо спросил: «Мама, а зачем они их щекочут?» «Не щекочут, а крадут», – ответила мать. Сашо решил, что она шутит. Какой дурак станет красть женщин? Вон их сколько на улице, проходу нет. Другое дело, если бы этих тетенек топили, но нигде поблизости не было видно ни реки, ни моря. Гари хмуро слушал его рассказ, вернее, даже не слушал. Как всегда, он был ужасно голоден и готов в один присест съесть целого поросенка. К тому же он только что прочел в какой-то книге, как готовят хобот молодого слона: на какое-то время зарывают в раскаленную глину, и хобот делается мягким, как мозги.

– Послушай, закажи хотя бы что-нибудь выпить, – нетерпеливо прервал он рассказ Сашо.

Сашо заказал водку и сайру – комбинация получилась прекрасная. Пока они ждали, явился необычайно разгоряченный и возбужденный Кишо, причем в летних сандалетах и, конечно, с совершенно мокрыми ногами. Оказалось, что единственные в доме приличные ботинки надел его брат, который шел на концерт Ойстраха.

– Абсолютный кретин, – беззлобно пожаловался он. – На ботинки денег нет, а бегает по дорогим концертам. Это что?

– Сайра, – ответила Донка.

Официант не успел оглянуться, как сайра исчезла. Кишо немедленно заказал еще пять порций.

– Послушай, ты не очень увлекся? – осторожно спросил Сашо. – Не забывай, что ты пришел в сандалетах!

– За этот заказ плачу я! – гордо заявил Кишо. – Принесите, пожалуйста, еще пять порций. И не экономьте на лимонах. Впрочем, принесите-ка нам сразу целый лимон!

Когда официант с достоинством удалился, Кишо, довольный, добавил:

– Сегодня я заключил самую выгодную сделку в моей жизни! Конец ассистентской нищете!

Никто не обратил на его слова никакого внимания. Кишо давно уже славился своими сделками и обменами – за коня обычно получал курицу. Последний раз он выменял свой фотоаппарат на детскую коляску. Зачем ему коляска? В ответ Кишо только мрачно отмалчивался, пока Донка случайно не обнаружила, что Кишо подарил ее сестре, у которой родился ребенок.

– Что, не верите? – продолжал он язвительно. – С омерзением оставляю университет и приступаю к частной практике.

– Какой еще частной практике? – скептически спросила Донка. – Где ты ее найдешь теперь, частную практику?

– Встречается! – торжественно заявил Кишо.

И рассказал со всеми подробностями. Какой-то бельгийский предприниматель поставил в Болгарию японские электронные игровые автоматы. Разместил их в «Луна-парке» и начал эксплуатацию. Автоматы просто удивительные – и по техническому устройству, и по производимому эффекту. Тут тебе и стрельба по боевым самолетам, и футбольные матчи, и управляемые автомобильчики. Прошла неделя-другая – автоматы один за другим стали портиться. Устройство у них действительно очень тонкое и сложное, даже сам предприниматель не имеет о нем ясного представления.

– У нас вообще никто не в состоянии их наладить. Никто, кроме меня, разумеется! – И Кишо так сильно ударил себя в грудь, что несколько горошин из только что проглоченного салата, словно пули, вылетели у него изо рта. – Да и для меня это оказалось нелегко, ведь этот кретин не догадался привести схемы. Теперь я, можно сказать, должен их изобрести заново.

Наконец кто-то направил бельгийца к Станиславу Кишеву, дипломированному инженеру, ассистенту университета. Богатый предприниматель держался робко, ни дать ни взять католический прелат при дворе папы. Он преподнес Кишо бутылку «Баллантая» и коробку шоколадных конфет из Вены. За виски и конфетами бельгиец поведал ему о своих мытарствах. Робость робостью, но оказалось, что он неплохо информирован.

– Я предлагаю вам очень выгодную сделку, господин Кишев, – заявил он. – В университете вы получаете сто пятьдесят левов. Я вам дам четыреста… К тому же вы сможет свободно располагать своим временем, ваша обязанность лишь налаживать автоматы, когда они испортятся.

Компания смотрела на Кишо во все глаза. Предложение и вправду было очень заманчивым.

– И ты согласился? – спросила Донка.

– А как ты думаешь? – огрызнулся Кишо. – Ты бы на моем месте отказалась?

– Конечно, не отказалась бы… но потребовала бы с него по крайней мере шестьсот… Ты и с ним разговаривал в этих сандалетах?

– В каких же еще?

– Вот он и счел тебя за круглого идиота, – убежденно сказала Донка. – Уж если он предложил тебе четыреста, значит, готов был дать вдвое больше.

Кишо замер с открытым ртом, черные комочки родинок слегка побледнели.

– А знаешь, ты права! – подавленно проговорил он. – Ну конечно же!.. Я потом подсчитал – на каждом из неработающих автоматов он теряет в день по сто левов.

– Вот видишь! – сказала Донка.

– Ну ладно! – вмешался Сашо. – Но зачем тебе понадобилось бросать университет?

– А как же иначе? – Кишо помрачнел. – Не служить же одновременно богу и мамоне!

– Нельзя этого делать! Оставить университет ради каких-то детских игрушек! Не бывать этому!

– Как не бывать, если это уже свершившийся факт?.. Сегодня в шесть часов в кафе «Болгария» я подписал договор. К тому же его собственным «паркером», так как ничего подходящего у меня под рукой не оказалось. – Кишо засмеялся. – Даже аванс получил – триста левов. Хочешь, покажу?

Показывать не пришлось, так как Сашо позвали к телефону. Звонила Криста, голос ее звучал совсем уныло.

– Я не приду, – сказала она. – Хотя мне это ужасно неприятно.

– Что-нибудь случилось?

– Не могу сказать – я звоню из автомата. Завтра, когда увидимся, объясню.

Он попытался протестовать, разумеется, безрезультатно. Криста отвечала односложно, голос ее становился все более холодным.

– Прошу тебя, давай прекратим этот разговор. Тут кругом люди.

– Ладно! – ответил он и бросил трубку, даже не попрощавшись.

Когда он вернулся, Донка испытующе взглянула на него.

– Я угадала? – спросила она.

Сашо только махнул рукой. Он окончательно расстроился. Нелепое соперничество с этой неведомой капризной мамашей просто выводило его из себя. Но еще больше раздражало его поведение Кристы. В конце концов ни одна современная девушка не предпочтет мать настоящему серьезному другу.

– Еще по двойной порции водки! – окликнул он официанта, хотя это не входило в его предварительные расчеты.

Несколько дней назад «Просторы» опубликовали статью Сашо. Академик с присущей ему аккуратностью отсчитал племяннику остаток гонорара. «Для твоего возраста тебе неплохо платят, мой мальчик», – улыбаясь, пошутил он. Сумма действительно оказалась весьма приличной. Тогда стоит ли беспокоиться? Расплатиться он сможет, все остальное не имеет значения. Нет, Сашо не верил, что он эгоист, как сказала Донка. И скупым он тоже не был, хотя, как все разумные люди, не любил зря сорить деньгами. В этом отношении он ничуть не напоминал своего отца, скорее был похож на деда, которого видел только на старых семейных фотографиях.

На этот раз все как-то очень быстро напились. У каждого были свои тревоги и волнения, даже у Фифы маленькой, которая, наконец, немного пришла в себя после косметического шока и время от времени страдальчески улыбалась. Они выпили алиготе под киевские котлеты, потом, уже плохо соображая что к чему, перешли на коньяк. Это, пожалуй, было лишним. Кишо, который почти все время молчал, увлеченный своими новыми проектами, вдруг пожелал произнести тост.

– Можно! – снисходительно согласился Сашо. – Но только не бормочи его себе под нос.

Сначала Кишо действительно бубнил что-то неразборчивое, даже слегка заикался, но постепенно голос его окреп.