Текст книги "Дживс, вы – гений! Ваша взяла, Дживс! Фамильная честь Вустеров"

Глава XIX
Готовимся укрощать родителя

Я всегда считал, что оценить человека по достоинству и понять, обладает он истинно рыцарской деликатностью или нет, можно лишь в обстоятельствах, подобных нынешним. Это лакмусовая бумажка. Придите ко мне и скажите: «Вустер, вы хорошо меня знаете, прошу вас ответить на один вопрос. Будьте судьей в споре: можно назвать меня, как говорится, рыцарем без страха и упрека или нет?», и я отвечу: «Дорогой Бейтс, или дорогой Катбертсон, или как там вас зовут, мне будет легче ответить на ваш вопрос, если вы признаетесь мне, как бы вы поступили, окажись вы в комнате, где два любящих сердца соединились после горестной размолвки на основе доброжелательства и взаимного уважения. Вы бы нырнули под письменный стол? Или остались стоять столбом и пялились на них вытаращенными глазами?»

Мои принципы незыблемы. Когда происходит примирение влюбленных, я не буду на них глазеть, я исчезну, насколько позволяют обстоятельства, и оставлю их наедине.

И хоть я не видел парочку из своего укрытия под столом, зато слышал их воркованье превосходно, и поверьте, мне было ужасно противно. Я знаю Чаффи в общем-то с детства, и за все эти годы наблюдал его в самых разнообразных обстоятельствах и в разном настроении, и никогда, никогда бы я не поверил, что он способен на такое тошнотворное сюсюканье, которым он сейчас буквально захлебывался. Если я признаюсь вам, что «Не плачь, моя крошка, не плачь!» – это единственная фраза, которую я оказался в состоянии процитировать, вы получите хотя бы отдаленное представление о муках, которым я подвергся. Да еще на пустой желудок, а это уж та самая соломинка, согласитесь.

Полина, впрочем, принимала в диалоге не слишком активное участие. До сих пор я считал, что по части проявления чувств при моем появлении судомойка побила рекорд, о котором всем прочим нечего и мечтать. Однако Полина затмила судомойку. Она булькала в объятьях Чаффи, как радиатор, из которого сливают воду, и никак не могла прийти в себя. Совсем девица одурела.

Причина как будто заключалась в том, что в ту минуту, когда я себя обнаружил, точно дух во время спиритического сеанса, она находилась в состоянии тяжелейшего душевного потрясения и моя физиономия вроде как вбила гвоздь в крышку гроба. Словом, она так долго не могла выйти из роли хлюпающего радиатора, что Чаффи в конце концов догадался приостановить поток нежностей и решил докопаться до первопричины.

– Любимая моя, скажи мне, – услышал я. – Что случилось, мой ангел? Что испугало мою ненаглядную? Я должен знать, мое бесценное сокровище. Моя птичка увидела что-то нехорошее?

Пожалуй, пора присоединиться к их обществу, подумал я и встал из-под стола во весь рост. Полина прянула, точно испуганная лошадь. Это меня раздосадовало, не скрою. Бертрам Вустер никогда не вызывал судорог у прекрасного пола. Случается, девицы при виде меня насмешливо хихикают, иной раз с тоской вздыхают и произносят безнадежно: «Ой, Берти, это опять вы?» – но даже это лучше, чем такой сумасшедший ужас.

– Здорово, Чаффи, – сказал я. – Славный денек нынче.

Вы, наверное, подумали, что Полина Стоукер испытает великое облегчение, когда узнает, что причиной ее паники был всего лишь старинный приятель, но вы ошиблись: в ее глазах зажглось бешенство.

– Болван несчастный! – закричала она. – Что это за дурацкая игра в прятки? Как ты смеешь так пугать людей? И потом, к твоему сведению, у тебя вся физиономия в саже.

Чаффи тоже набросился на меня с обвинениями.

– Берти! – простонал он. – Господи, и как я не догадался, что это ты. Ты в самом деле полный, безнадежный, окончательный, бесповоротный кретин.

Нет, надо пресечь это безобразие железной рукой.

– Сожалею, – процедил я холодно и надменно, – сожалею, что испугал эту слабоумную девицу, но если хотите знать, что вынудило меня скрыться за письменным столом, объясняю: деликатность и благоразумие. Что касается кретинов, Чаффнел, не забудь: мне целых пять минут пришлось подслушивать твои бредовые излияния.

Я с удовольствием отметил, что его лицо залила краска стыда. От смущения он весь заерзал.

– А зачем ты слушал?

– Ты что же, думаешь, я это по своей доброй воле?

Он с вызовом вскинул голову, даже с какой-то бравадой.

– А почему, собственно, мне нельзя говорить так, как я хочу? Я люблю ее, черт тебя возьми, и пусть все это знают, мне плевать.

– Ну еще бы, – с нескрываемым презрением сказал я.

– Она – величайшее чудо, которое только сотворила природа.

– Нет, любимый, это ты – чудо, – возразила Полина.

– Нет, мой ангел, чудо – ты, – возразил Чаффи.

– Нет, ты, мое солнце.

– Нет, ты, моя драгоценность.

– Ради бога, – взмолился я. – Имейте совесть.

Чаффи метнул в меня злобный взгляд.

– Вы что-то сказали, Вустер?

– Так, ничего.

– Мне показалось, вы что-то произнесли.

– Тебе показалось.

– Вот и помалкивайте.

Моя тошнота немного поутихла, Бертрам явился в своей благодушной ипостаси. Я человек широких взглядов и потому милосердно решил, что нехорошо издеваться над влюбленным, который оказался в положении Чаффи. В конце концов, обстоятельства ведь были экстраординарные, попробуй не выйти за рамки приличия. Надо налаживать отношения.

– Чаффи, – примирительно сказал я, – не будем ссориться, нельзя нам этого себе позволить. Самое время дружески взглянуть друг на друга и весело улыбнуться. Да я больше всех на свете радуюсь, что ты и эта девушка, мой старый добрый друг, похоронили печальное прошлое и честно, открыто начали все с самого начала. Полина, я ведь могу считать себя твоим старым добрым другом?

Она очень душевно рассмеялась.

– Надеюсь, бедное ты мое пугало. Ведь я знаю тебя гораздо дольше, чем Мармадьюка.

Я бросил взгляд на Чаффи:

– Кстати, по поводу Мармадьюка. Мы как-нибудь с тобой побеседуем на эту тему. Надо же столько лет держать такое безобразие в тайне.

– Не вижу никакого преступления в том, что человека при рождении нарекли Мармадьюком, – пылко возразил Чаффи.

– Кто говорит про преступление. Просто мы все отлично посмеемся над этим в «Трутнях».

– Берти, – Чаффи ужасно заволновался, – Берти, если ты когда-нибудь проговоришься этим бездельникам в «Трутнях», я найду тебя на краю земли и задушу собственными руками.

– Ладно, поживем – увидим. Но как я уже сказал, я очень счастлив, что вы помирились. Ведь я один из самых близких друзей Полины. Когда-то мы с тобой так весело проводили время, верно?

– Еще бы.

– Помнишь Пайпинг-Рок?

– Ага.

– А тот вечер, когда у нас заглох мотор и мы чуть не всю ночь мокли в дебрях Уэстчестер-Каунти под проливным дождем?

– Да уж, такое трудно забыть.

– Ты промочила ноги, и я проявил большую мудрость, сняв с тебя чулки.

– Эй, поосторожней! – не выдержал Чаффи.

– Не волнуйся, старина, я все это время вел себя в высшей степени благопристойно. Просто я хочу, чтобы все поняли: я старый добрый друг Полины и потому имею право радоваться вашему счастью. П. Стоукер – одна из самых очаровательных барышень на свете, и тебе повезло, старик, что она выбрала тебя, хотя у нее имеется серьезный недостаток – папаша, поразительно похожий на чудовищ из Апокалипсиса.

– Папа вполне приличный старикан, не надо только гладить его против шерсти.

– Слышал, Чаффи? Когда будешь гладить этого матерого бандита, непременно гладь его по шерсти.

– Папа не бандит.

– Прошу прощения. Я разговариваю с Чаффи.

Чаффи принялся скрести подбородок. В некотором смущении, я бы сказал.

– Должен признаться, мой ненаглядный ангел, он действительно иногда производит на меня впечатление человека несколько неуравновешенного.

– Вот именно, – подхватил я. – И ни на миг не забывай, что он решил непременно выдать твою Полину за меня.

– Что?!

– А ты до сих пор не знал? Ну вот, теперь знаешь.

Полина вскинула голову – ну вылитая Жанна д’Арк.

– Пропади я пропадом, Берти, если выйду замуж за тебя!

– Мне нравится твой боевой задор, – одобрительно сказал я. – Но сохранишь ли ты свою отвагу, когда из ноздрей родителя вырвутся языки пламени и он начнет с хрустом жевать стеклянные бутылки? Не испугаешься серого волка?

Полина чуть дрогнула.

– Конечно, нам с ним придется нелегко, я понимаю. Знаешь, мой ангел, он на тебя жутко зол.

Чаффи выгнул грудь колесом.

– Я им займусь!

– Нет, – решительно возразил я, – это я им займусь. Предоставьте ведение этого дела мне.

Полина засмеялась. Мне ее смех не понравился, какая-то пренебрежительная нотка в нем слышалась.

– Тебе! Бедный ты мой воробышек, да если папа фыркнет при виде тебя, ты побежишь от него без оглядки.

Я поднял брови.

– Исключаю подобный казус из рассмотрения. Зачем ему фыркать при виде меня? То есть, по-моему, это вообще немыслимая глупость – фыркать на людей. А если он и позволит себе подобное проявление слабоумия, это вызовет совсем не тот эффект, какой ты предсказала. Да, признаю, когда-то я чувствовал себя немного неуверенно в присутствии твоего родителя, но все это в далеком прошлом, перед вами совсем другой человек. Я прозрел. Только что у меня на глазах Дживс буквально за две минуты укротил этот свирепо воющий ураган, обратив в нежнейший ветерок, так что злые чары развеяны. Когда он явится, можете с легкой душой предоставить его мне. Хамить я ему не стану, но буду очень строг.

Чаффи вроде бы о чем-то задумался.

– Это он идет?

В саду послышались шаги. А также громкое пыхтенье.

Я указал пальцем на дверь.

– А вот и наш клиент, Ватсон, – сказал я, – если я не ошибаюсь.

Глава XX
Дживс приносит телеграмму

Я не ошибся. На фоне летнего неба взгромоздилось нечто массивное. Оно вошло в кабинет, уселось на стул. А усевшись, вытащило носовой платок и принялось утирать им лоб. С весьма озабоченным видом, как я определил, и мое изощренное чутье помогло мне правильно истолковать симптомы. Так ведет себя человек после дружеской встречи с Бринкли.

Профессиональная точность диагноза подтвердилась минуту спустя, когда он на миг опустил платок и обнаружилось, что глаз заплыл и наливается великолепным синяком.

При виде синяка Полина взвизгнула, как и подобает любящей дочери.

– Боже мой, папа, что случилось?

Старик Стоукер бурно пыхтел и отдувался.

– Не удалось мне придушить его, – сказал он с тоскливым сожалением.

– Кого?

– Откуда я знаю. Там во вдовьем флигеле какой-то сумасшедший. Стоял у окна и кидался в меня картофелем. Не успел я постучать в дверь, как он тут же появился у окна и начал кидаться картофелем. Не захотел выйти, как подобает мужчине, и не дал мне придушить себя. Стоял себе и кидался.

Когда я это услышал, я против воли вроде бы даже восхитился этим ублюдком Бринкли, ей-богу. Конечно, мы никогда не будем с ним друзьями, но надо быть справедливым: в критических обстоятельствах в нем иногда просыпаются патриотизм и гражданское мужество. Видимо, стук папаши Стоукера нарушил его похмельный сон, он почувствовал, как мерзко трещит голова, и тотчас же принял соответствующие меры. Все совершенно правильно.

– Считайте, что вам грандиозно повезло, – сказал я, призывая к оптимистическому взгляду на жизнь, – ведь он открыл боевые действия с дальней дистанции. Оружием ближнего боя у него обычно служит либо мясницкий нож, либо топор, и тут требуются хорошие ноги.

Он слишком глубоко погрузился в свои собственные переживания и, по-моему, до сих пор не осознал, что Бертрам-то опять с ним рядом. Во всяком случае, он страшно удивился.

– Привет, Стоукер, – небрежно бросил я, желая помочь ему справиться с замешательством.

Но он продолжал таращиться.

– Вы кто? Вустер? – спросил он, как мне показалось, не без ужаса.

– Он самый, старина Стоукер, – жизнерадостно подтвердил я. – Бертрам Вустер собственной персоной, можете не сомневаться.

Он чуть не с мольбой глядел то на Чаффи, то на Полину, словно ища у них поддержки и утешения.

– Что он такое сделал со своей физиономией?

– Это загар, – объяснил я и перешел к делу, которое мне не терпелось поскорей решить. – Что ж, Стоукер, вы очень кстати сюда заглянули. Я вас искал… ну, может быть, не то чтобы так уж искал, однако рад вас видеть, потому что хотел довести до вашего сознания, чтобы вы перестали мечтать о браке вашей дочери со мной. Выкиньте эту дурь из головы, Стоукер. Все, конец. Поставьте на своих мечтах крест, похороните и забудьте навсегда.

Сколько бы мне ни пели дифирамбов по поводу бестрепетной отваги и твердости, с которой я произнес эту речь, все будет мало. В какой-то миг я даже подумал, не перегнул ли палку, потому что поймал взгляд Полины и прочел в нем такое благоговейное обожание, что испугался: а ведь она, не в силах противостоять власти моего обаяния, чего доброго, вдруг решит, что все-таки ее герой – я, и снова переметнется от Чаффи ко мне. Поэтому я поспешил перейти к следующему пункту повестки дня.

– Она выйдет замуж за Чаффи, то есть за лорда Чаффнела… вот за него, – сказал я и махнул в направлении Чаффи.

– Что?!

– Что слышали. Все уже решено.

Старик Стоукер мощно фыркнул. Он был потрясен.

– Это правда?

– Да, папа.

– Вот, значит, как! Ты собираешься выйти замуж за человека, который назвал твоего отца старым пучеглазым мошенником?

Я был заинтригован.

– Чаффи, ты в самом деле назвал его старым пучеглазым мошенником?

Чаффи рывком вернул на место слегка отвисшую нижнюю челюсть.

– Конечно, нет, – сказал он жалким голосом.

– Назвали, – возразил Стоукер. – Когда я объявил, что отказываюсь покупать эту вашу хибару.

– Может, и назвал, – согласился Чаффи. – Надо же понять человека.

Тут вмешалась Полина. Видно, она почувствовала, что они отклоняются от главной темы, а женщины любят придерживаться конкретного курса.

– Это не имеет значения, папа, я все равно выйду за него замуж.

– Не выйдешь.

– Еще как выйду. Я люблю его.

– Не далее как вчера ты была влюблена в этого вымазанного сажей недоумка.

Я приосанился. Мы, Вустеры, умеем с пониманием отнестись к родительскому горю, но есть границы, которых переходить нельзя.

– Эй, Стоукер, не забывайтесь! Извольте вести дискуссию в рамках приличий. И кстати, это не сажа. Это вакса.

– Не была я в него влюблена! – закричала Полина.

– Сама говорила, что влюблена.

– Мало ли что я говорила.

Старый хрыч Стоукер опять всхрапнул, как лошадь.

– Суть в том, что ты сама не знаешь, чего хочешь, поэтому решать за тебя буду я.

– Можешь говорить что угодно, за Берти я не выйду.

– Но и за нищего английского лорда, этого охотника за приданым, ты тоже не выйдешь, клянусь.

Чаффи так и вскинулся:

– Как вы сказали – нищий английский лорд, охотник за приданым? Что это значит?

– Что сказал, то и значит. У вас ни гроша за душой, а вы хотите жениться на девушке с таким состоянием. Совсем как этот парень из музыкальной комедии, я ее как-то видел… черт, имя забыл… а, лорд Вотвотли.

С побелевших до синевы губ Чаффи сорвался звериный вопль:

– Вотвотли!

– Точная копия. Такая же физиономия, и выражение такое же, и манера говорить. Я давно думал: кого это вы мне напоминаете? И вот теперь понял – лорда Вотвотли.

Снова вмешалась Полина:

– Папа, ты говоришь совершеннейшую чушь. Я тебе сейчас все объясню. Все это время Мармадьюк проявлял слишком большую щепетильность и благородство и не считал возможным сделать мне предложение, пока у него не появятся приличные деньги. Я никак не могла понять, что происходит. А потом ты пообещал купить Чаффнел-Холл, и ровно через пять минут он прибежал ко мне и начал делать предложение. Если ты не собирался покупать замок, не надо было говорить, что собираешься. И кстати, я не понимаю, почему ты раздумал его покупать.

– Я планировал его купить, потому что меня попросил Глоссоп, – объяснил папаша Стоукер. – Но сейчас я так на этого типа зол, что не купил бы ему газетный киоск, сколько бы он у меня в ногах ни валялся.

Я счел необходимым высказать свое мнение:

– Папаша Глоссоп совсем неплохой малый. Я ему симпатизирую.

– Вот и симпатизируйте на здоровье.

– Знаете, что меня к нему расположило? То, как он вчера вечером разобрался с этим малявкой Сибери. Очень правильно подошел к делу, я считаю.

Стоукер уставился на меня левым глазом, правый уже давно закрылся, точно уставший за день цветок. Нельзя было не отдать должное Бринкли, видно, он отличный стрелок, если поразил его с такой ювелирной точностью. Не так-то просто попасть человеку в глаз картофелиной с дальнего расстояния. Уж я-то знаю, не раз пытался. Тут нужна необыкновенная ловкость рук, потому что картофелина имеет неправильную форму, со всякими буграми и выпуклостями, очень неудобно целиться.

– Что вы такое сказали? Глоссоп поколотил мальчишку?

– Всю душу вложил, говорят.

– Ну, провалиться мне на этом месте!

Может быть, вам доводилось видеть такие фильмы, где закоренелый преступник вдруг слышит песенку, которую его мать певала ему в колыбели, потом показывают крупным планом, как преображается его лицо, и он тут же кидается делать добрые дела всем встречным и поперечным. Уж очень это все как-то неожиданно, казалось мне, но даю вам честное слово: подобные душевные просветления и в самом деле случаются, причем в мгновение ока. Сейчас, прямо у нас на глазах, оно происходило с папашей Стоукером.

Только что перед нами был кремень, нержавеющая сталь, и вдруг все это почти очеловечилось. Он глядел на меня и молчал. Потом облизнул губы.

– Вы правду сказали, что Глоссоп его отлупил? Я не ослышался?

– Лично я при этом не присутствовал, но мне рассказывал Дживс, а Дживс слышал от горничной Мэри, а горничная Мэри видела собственными глазами. Он вложил мальчишке ума – кажется, щеткой для волос.

– Ах ты черт!

У Полины глаза снова заблестели. Надежда явно ожила. Не исключено, что она даже захлопала в ладоши, радуясь как ребенок.

– Вот видишь, папа. Ты был к нему несправедлив, на самом деле он прекрасный человек. Ты должен пойти к нему и извиниться за то, что обидел его, и сказать, что покупаешь замок.

Ну зачем, зачем эта дурочка рванула напролом, это была большая ошибка. Там, где требуется тонкость и такт, девицы обязательно все испортят. Дживс вам объяснит, что в таких случаях надо изучить психологию индивидуума, а психология папаши Стоукера понятна и ежу. Ежу, естественно, но не ежихе. Если таким, как он, вдруг покажется, что родные и близкие хотят оказать на них давление, они тут же взбрыкивают. В Писании про них сказано, что, когда им говорят «пойди», они приходят, а когда говорят «приди», они уходят; одним словом, если на двери написано: «От себя», он обязательно дернет ее к себе.

Я оказался прав. Если бы папашу Стоукера оставили в покое, он буквально через полминуты принялся бы вальсировать по комнате и разбрасывать из шляпы розы. Совсем немного – и нам явилось бы воплощение лучезарной доброты, а он вдруг возьми и оледеней, единственный глаз налился злобным упрямством. Спесивому самодуру пришлось не по нраву, что от него чего-то требуют.

– И не подумаю!

– Ну что ты, папа!

– Как ты посмела мне указывать, что я должен делать, а чего не должен?

– Я и не думала ничего указывать.

– Думала, не думала – теперь это не важно.

Дело приняло нежелательный оборот. Папаша Стоукер издавал рыкающие звуки, точно сумрачный бульдог. У Полины был такой вид, будто ей нанесли короткий удар в солнечное сплетение. Чаффи, судя по всему, еще не оправился от обиды, причиненной ему сравнением с лордом Вотвотли. Что касается меня, я считал, что спасти положение может только своевременное выступление дипломата-златоуста, но если ты знаешь про себя, что ты не дипломат и не златоуст, то лучше помалкивать, и потому я молчал.

Так что воцарилась тишина, и эта тишина длилась себе и длилась, становясь все более гнетущей, но вдруг раздался стук в дверь, и в комнате возник Дживс.

– Прошу прощения, сэр, – произнес он, переместившись как бы по воздуху к папаше Стоукеру и предлагая ему конверт на подносе. – Эту телеграмму только что принес с вашей яхты один из матросов, она была получена сегодня утром вскоре после вашего ухода. Капитан судна, полагая, что в ней могут содержаться срочные сообщения, дал ему указание доставить телеграмму сюда в дом. Я принял ее возле людской двери и поспешил сюда, дабы вручить вам лично.

До чего же прекрасно он все это изложил, прямо как в увлекательнейшем детективном романе, где напряжение шаг за шагом нагнетается, интрига закручивается и закручивается все изощреннее, и вот наконец наступает кульминация. Думаете, у папаши Стоукера захватило дух от волнения? Ничего подобного, он недовольно проворчал:

– То есть мне пришла телеграмма.

– Да, сэр.

– Так бы, черт возьми, сразу и сказали, а то развели турусы на колесах, никак остановиться не можете, будто в опере поете. Давайте.

Дживс со сдержанным достоинством передал ему послание и удалился, унося поднос. Стоукер принялся вскрывать конверт.

– Я этому Глоссопу в жизни ничего подобного не скажу, – объявил он, возвращаясь к прерванной дискуссии. – Если он сам пожелает прийти ко мне и извиниться, я, может быть, и…

Он издал звук, похожий на писк игрушечного надувного утенка, когда из него выходит воздух, и умолк. Челюсть отпала, он глядел на телеграмму с таким выражением, как будто вдруг обнаружил, что гладит тарантула. Потом с его уст сорвались слова, которые даже в наше распущенное время я считаю решительно неподходящими для дамского слуха.

Полина порхнула к нему с такой нежной дочерней озабоченностью, чело истерзано страданием и скорбью.

– Папа, что случилось?

Старик с шумом хватал ртом воздух.

– Дождались!

– Да чего дождались-то?

– Чего? Ты спрашиваешь, чего? Сейчас объясню. Родственники решили опротестовать завещание Джорджа.

– Не может быть!

– Еще как может. Прочти сама.

Полина вникла в документ, потом растерянно подняла глаза.

– Но если им это удастся, плакали наши пятьдесят миллионов.

– Еще бы не плакали.

– У нас не останется ни цента.

Чаффи дернулся и ожил.

– Повтори! Ты хочешь сказать, вы потеряли все свои деньги?

– Похоже на то.

– Отлично! – вскричал Чаффи. – Великолепно! Грандиозно! Потрясающе! Гениально! Чудесно!

Полина вроде как подпрыгнула.

– Слушай, а ведь и правда!

– Еще бы! У меня ни гроша, у тебя ни гроша. Давай прямо сейчас, не теряя ни минуты, поженимся.

– Давай!

– Ну вот, теперь все встало на свои места. Теперь никто не будет сравнивать меня с лордом Вотвотли.

– Пусть только посмеют!

– После такого известия лорд Вотвотли сразу бы испарился.

– Не сомневаюсь. Только пятки бы сверкали.

– Но это же колоссально!

– Просто чудо какое-то!

– Никогда в жизни мне еще так не везло.

– И мне.

– И главное – в ту самую минуту!

– Именно!

– Потрясающе!

– Гениально!

От их искреннего юного ликованья у папаши Стоукера перекосилась физиономия, будто чирей на скуле вскочил.

– Да прекратите вы этот позорный детский лепет и послушайте, что я скажу. Вы что, совсем спятили? Какую чушь ты несешь – мы потеряли все свои деньги. По-твоему, я буду сидеть сложа руки и не подам апелляцию? У них нет ни малейшего шанса. Старина Джордж был так же нормален, как я, это засвидетельствует мой друг сэр Родерик Глоссоп, величайшее светило английской психиатрии.

– Никакой он тебе не друг.

– Стоит ему только появиться в суде, и всё, что они состряпают, лопнет как мыльный пузырь.

– Не будет сэр Родерик свидетельствовать в твою пользу, ведь ты поссорился с ним.

Папаша Стоукер стал надуваться, как индюк, или, если хотите, как воздушный шар.

– Кто сказал, что я с ним поссорился? Да у нас с сэром Родериком Глоссопом самые сердечные, дружеские отношения, покажите мне недоумка, кто посмеет в этом усомниться. Подумаешь, случилось пустячное минутное недоразумение, с самыми близкими друзьями такое бывает, но все равно мы с ним как родные братья.

– А если он не придет к тебе извиняться?

– Чтобы он пришел извиняться ко мне? Об этом и речи быть не может. Само собой разумеется, приносить ему извинения буду я. Я считаю себя человеком чести, и, если я осознал, что был не прав и обидел своего лучшего друга, я всегда готов это искренне признать. Конечно, я извинюсь перед ним, и он примет мои извинения с тем же великодушием, с той же широтой души, с какой я их принесу. Сэр Родерик Глоссоп чужд мелочности. Через две недели он приедет в Нью-Йорк и потрясет всех своим выступлением в суде. Как называется гостиница, в которой он остановился? «Морские дали»? Сейчас же позвоню ему и договорюсь о встрече.

Пришлось мне вмешаться:

– Его в гостинице нет. Я это доподлинно знаю, потому что Дживс пытался дозвониться до него, но не смог.

– А где же он в таком случае?

– Не могу сказать.

– Но где-то же он должен быть?

– Должен, – согласился я, сочтя логику его рассуждений здравой. – И где-то он, несомненно, находится. Вы хотите знать, где? Очень возможно, что уже в Лондоне.

– Почему в Лондоне?

– А почему нет?

– Он собирался ехать в Лондон?

– Не исключаю такой возможности.

– Вы знаете его лондонский адрес?

– Не знаю.

– Кто-нибудь из вас знает?

– Я – нет, – сказала Полина.

– И я тоже, – сказал Чаффи.

– Никакого от вас от всех толку, – рассвирепел папаша Стоукер. – Ступайте прочь! Мы заняты.

Эти слова были адресованы Дживсу, который снова возник в кабинете. Удивительная у этого человека особенность: вот вы его сейчас видите, и вдруг его нет. Вернее, наоборот: вот его нет, и вдруг вы его видите. Болтаете о том о сем и вдруг ощущаете чье-то присутствие, а это, оказывается, он и есть.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Дживс. – Я хотел переговорить с его светлостью, всего минуту.

Чаффи махнул рукой. Вконец расстроился, бедняга.

– После, Дживс.

– Хорошо, милорд.

– Мы сейчас немного заняты.

– Понимаю, милорд.

– Я уверен, найти человека столь известного, как сэр Родерик, не составит никакого труда, – заключил папаша Стоукер. – Его адрес значится в «Кто есть кто». У вас есть «Кто есть кто»?

– Нету, – сказал Чаффи.

Стоукер воздел руки к небесам:

– Ну, знаете!

Дживс кашлянул.

– Прошу простить мою навязчивость, сэр, но я, мне кажется, мог бы вам сообщить, где сейчас находится сэр Родерик. Если я только не ошибся в своем предположении, что вам так необходимо найти именно сэра Родерика Глоссопа.

– Ну конечно, его. Как по-вашему, сколько имеется сэров Родериков среди моих знакомых? Так где же он?

– В парке, сэр.

– То есть в этом парке, здесь?

– Да, сэр.

– Так ступайте к нему и попросите скорее прийти сюда. Скажите, мистер Стоукер желает незамедлительно видеть его по чрезвычайно важному делу. Нет, постойте, не ходите, я сам пойду. Где именно в парке вы его видели?

– Сам я его не видел, сэр. Мне просто сообщили, что видели его в парке.

Папаша Стоукер крякнул от досады.

– В каком именно месте парка, черт возьми, его видели те, кто просто сообщил вам, что просто видели его в парке?

– В сарае садовника, сэр.

– Как вы сказали – в сарае садовника?!

– Да, сэр.

– Что он делает в сарае садовника?

– Сидит, я полагаю, сэр. Как я уже заметил, сэр, я не беседовал с ним лично. Источник полученных мной сведений – констебль Добсон.

– А? Что? Констебль Добсон? Это еще кто такой?

– Полицейский, который вчера вечером арестовал сэра Родерика, сэр.

Дживс слегка поклонился всем корпусом и вышел из комнаты.