Текст книги "Фамильная честь Вустеров. Держим удар, Дживс! Тысяча благодарностей, Дживс! (сборник)"

– Как же иначе.

– Знаю, но почему-то я об этом не задумывался, а когда задумался, мне будто кирпич на голову свалился. И знаешь, почему мысль об этом спиче повергла меня в такой кромешный ужас? Потому что среди гостей на завтраке будут Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет. Ты хорошо знаешь сэра Уоткина?

– Не очень. Он меня однажды оштрафовал на пять фунтов в полицейском суде.

– Можешь мне поверить: упрям как осел, к тому же нипочем не хочет, чтобы я женился на Мадлен. Во-первых, он спит и видит ее замужем за Сподом, который, должен заметить, любит ее с пеленок.

– В самом деле? – вежливо отозвался я, пытаясь скрыть изумление по поводу того, что кто-то иной, кроме дипломированного идиота вроде Гасси, способен по доброй воле влюбиться в сию барышню.

– Да. Только она-то хочет выйти замуж за меня, но это еще не все: Спод отказывается на ней жениться. Он, видите ли, возомнил себя Избранником Судьбы и считает, что брак помешает ему выполнить его великое предназначение. В Наполеоны метит.

Тьфу, совсем он меня запутал, надо сначала со Сподом разобраться. Нечего примешивать сюда Наполеона.

– О каком предназначении ты толкуешь? Он что, какая-нибудь важная шишка?

– Ты газет совсем не читаешь, да? Родерик Спод глава и основатель «Спасителей Англии», это фашистская организация, ее чаще называют «Черные трусы». Спод задался целью сделаться диктатором, – если только его сподвижники не раскроят ему череп бутылкой, у них чуть не каждый вечер попойка.

– Вот это фокус!

До чего же я проницателен, сам себе удивляюсь. Как только я увидел Спода, я подумал, вы, надеюсь, помните: «Черт подери, Диктатор!», и он действительно оказался диктатором. Я попал в самую точку, не хуже знаменитых сыщиков, которые увидят идущего по улице человека и методом дедукции определяют, что он удалившийся от дел фабрикант, его предприятия изготовляют тарельчатые клапаны, зовут этого прохожего Робинсон, он страдает от ревматических болей в правой руке, живет в Клапеме.

– Провалиться мне на этом месте! Так я и думал. Бульдожья челюсть… Сверлящие глазки… И конечно же, усики. Кстати, ты оговорился: не «трусы», а «рубашки».

– Не оговорился. К тому времени, как Спод создал свою организацию, рубашек уже не осталось, он и его приспешники носят черные трусы.

– Наподобие тех, в каких играют футболисты?

– Ага.

– Какая гадость!

– Чего уж гаже.

– Выше колен?

– Выше колен.

– Ну, знаешь!

– Согласен.

Мне закралось в душу подозрение столь ужасное, что я чуть не уронил сигарету.

– Старикашка Бассет тоже носит черные трусы?

– Нет. Он не член «Спасителей Англии».

– Почему же он тогда якшается со Сподом? Когда я встретил их в Лондоне, они были похожи на двух матросов, получивших увольнение на берег.

– Сэр Уоткин помолвлен с его теткой, некоей миссис Уинтергрин, вдовой полковника Г. Г. Уинтергрина, проживает на Понт-стрит.

Я задумался, восстанавливая в памяти сцену в антикварной лавке.

Когда вы сидите на скамье подсудимых, а мировой судья глядит на вас поверх пенсне и именует «заключенным Вустером», у вас времени хоть отбавляй изучить его, и в тот день на Бошер-стрит мне прежде всего бросилось в глаза, какое брюзгливое выражение было на физиономии сэра Уоткина Бассета. А в антикварной лавке это был счастливец, поймавший Синюю птицу. Он вился вьюном вокруг Спода, показывая ему безделушки, и только что не ворковал: «Надеюсь, вашей тетушке это понравится? А как, на ваш взгляд, эта вещица?» Теперь мне стала ясна причина его радостного трепыханья.

– А знаешь, Гасси, – заметил я, – сдается мне, старикашка ей вчера угодил подарком.

– Возможно. Но Бог с ними, не о том речь.

– Конечно. И все-таки забавно.

– Не вижу ничего забавного.

– Нет так нет.

– Не будем отвлекаться, – решил Гасси, призывая собрание к порядку. – На чем я остановился?

– Не помню.

– А, вспомнил. Я рассказал тебе, что сэр Уоткин нипочем не желает, чтобы Мадлен вышла за меня замуж. Спод тоже против этого брака и никогда не пытался этого скрыть. Он выскакивал на меня из-за каждого угла и сквозь зубы бормотал угрозы.

– Н-да, не думаю, чтобы ты был в восторге.

– Какой уж там восторг.

– А зачем он бормотал угрозы?

– Видишь ли, хотя он отказывается жениться на Мадлен, даже если бы она сама согласилась, он все равно считает себя чем-то вроде рыцаря, который служит своей даме. Он все время талдычит, что счастье Мадлен для него превыше всего и что, если я когда-нибудь огорчу ее, он мне шею свернет. Вот какого рода угрозы он мне бормотал и вот почему я слегка занервничал, когда Мадлен стала вести себя со мной холодно после того, как застала меня со Стефани Бинг.

– Давай начистоту, Гасси, чем вы занимались со Стиффи?

– Я доставал у нее из глаза мошку.

Я кивнул. Что ж, если он решил настаивать на этой версии, он, безусловно, прав.

– Ладно, хватит о Споде. Перейдем к сэру Уоткину Бассету. Когда мы с ним только знакомились, я понял, что он не слишком высокого мнения о моей особе.

– Со мной случилось то же самое.

– Как тебе известно, мы с Мадлен обручились в Бринкли-Корте. Поэтому о помолвке папенька узнал из письма, и представляю, в каких восторженных выражениях описала меня моя дорогая невеста, старик наверняка ожидал увидеть красавца вроде Роберта Тейлора, к тому же гениального, как Эйнштейн. Во всяком случае, когда ему меня представили как жениха его дочери, у него глаза чуть не выскочили из орбит и он только пролепетал: «Как, этот?..» С таким видом, будто его разыгрывают, а настоящий жених спрятался за стулом, сейчас выскочит и крикнет: «У-у!» Наконец папаша убедился, что никакого обмана нет, и тут он забился в угол, сел и стиснул голову руками. А потом начал глядеть на меня поверх пенсне. Мне от этих взглядов жутко неуютно.

Кто-кто, а я Гасси понимаю. Я уже рассказывал вам, какое действие оказывает на меня старикашкин взгляд поверх пенсне, а если так посмотреть на Гасси, у бедняги земля уплывет из-под ног.

– И к тому же фыркал. А когда узнал от Мадлен, что я держу в спальне тритонов, то высказался по этому поводу в высшей степени оскорбительно – говорил он тихо, но я все равно расслышал.

– Ты что же, всю труппу привез с собой?

– Ну да. Я провожу очень тонкий эксперимент. Один американский профессор подметил, что полнолуние оказывает влияние на брачные игры некоторых обитателей подводного мира, к ним относятся: рыбы – один вид, два подвида морских звезд, восемь разновидностей червей, а также ленточная морская водоросль Diktyota. Через два или три дня наступает полнолуние, и я хочу установить, влияет ли оно также и на тритонов.

– Изъясняйся, ради Бога, человеческим языком и объясни, что такое брачные игры тритонов. Не ты ли мне говорил, что в период спаривания они просто машут друг на друга хвостами?

– Совершенно верно.

Я пожал плечами:

– Ну и пусть машут, если им нравится. Лично я представляю себе испепеляющую страсть иначе. Значит, старому хрычу Бассету не по нутру эти твои бессловесные создания?

– Не по нутру. Я и сам ему не по нутру. Обстановка в доме сложилась крайне напряженная и неприятная. А тут еще Спод, и ты сам понимаешь, почему я был совершенно обескуражен. И плюс ко всему гром средь ясного неба: мне напоминают, что после венчания я должен за завтраком произнести спич, а среди присутствующих, как я тебе уже говорил, будут оба этих субъекта, то бишь Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет.

Он умолк, потом сделал судорожное глотательное движение, и мне представился китайский мопс, которого заставили принять таблетку.

– Берти, я ведь ужасно застенчив. Робость – это цена, которой я расплачиваюсь за слишком чувствительную натуру. Ты-то знаешь, какой для меня кошмар публичные выступления. У меня от одной мысли руки-ноги холодеют. Когда ты втянул меня в эту историю с раздачей наград питомцам из Маркет-Снодсбери и я появился на трибуне перед скопищем прыщавых подростков, меня охватила паника. Эта сцена потом долго снилась мне по ночам в кошмарах. А уж о свадебном завтраке и говорить нечего. Поразглагольствовать среди стаи теток и кузин у меня, наверное, хватило бы духу. Не стану уверять, что для меня это легко, но худо-бедно я все же как-нибудь бы выкрутился. Но когда по одну руку у тебя Спод, а по другую – сэр Уоткин Бассет… нет, такого мне не выдержать. И вдруг среди чернейшей ночи, что саваном закрыла мир от полюса до полюса, мелькнул мне слабый луч надежды. Я подумал о Дживсе.

Гасси поднял руку – мне показалось, он хочет почтительно обнажить голову. Однако ввиду отсутствия на голове шляпы рука так и застыла в воздухе.

– Я подумал о Дживсе, – повторил он, – поехал первым же поездом в Лондон и изложил ему мое затруднение. Мне повезло: еще немного, и я бы его не застал.

– Как это – не застал?

– Ну, он еще был в Англии.

– А где же ему еще быть, как не в Англии?

– Он мне сказал, что вы не сегодня-завтра отплываете в кругосветное путешествие.

– Нет, нет, я передумал. Мне не понравился маршрут.

– Дживс тоже передумал?

– Нет, он не передумал, зато передумал я.

– Ты это серьезно?

Он как-то странно глянул на меня, вроде бы хотел еще что-то сказать, но лишь хмыкнул и продолжал свое повествование:

– Ну вот, стало быть, пришел я к Дживсу и выложил все как есть. Стал умолять его найти выход из этой жути, в которой я по уши завяз. Клялся, что, если у меня ничего не выйдет, я ни в коем случае не стану его упрекать, потому что я уже несколько дней размышляю о предстоящем и вижу, что помочь мне – за пределами человеческих возможностей. Поверишь ли, Берти, не успел я выпить и полстакана апельсинового сока, который Дживс мне подал, как он уже нашел решение. Невероятно! Интересно бы узнать, сколько весит его мозг.

– Думаю, немало. Он ест много рыбы. Значит, его осенила удачная идея?

– Удачная? Да просто гениальная! Он подошел к проблеме с точки зрения психолога. В конечном итоге, заключил он, нежелание выступать перед публикой объясняется страхом аудитории.

– Ну, это-то тебе и я бы объяснил.

– Да, но он предложил способ победить страх. Ведь мы не боимся тех, кого презираем, сказал он. Поэтому нужно культивировать в себе высокомерное презрение к тем, кто будет вас слушать.

– Культивировать презрение… но как?

– Очень просто. Вы собираете все самое скверное, что только знаете об этих людях, и внушаете себе: «Думай о прыще на носу Смита…», «Не забывай, что у Джонса большие торчащие уши…», «Помнишь, как Робинса судили, когда он по билету третьего класса ехал в первом…», «Брауна в детстве вырвало на детском празднике, не забывай…», ну и так далее. И когда вы встаете, чтобы произнести спич перед Смитом, Робинсом и Брауном, страха как не бывало. Вы смотрите на них свысока. Они в вашей власти.

Я вдумался в его слова.

– Понятно. Что ж, Гасси, в теории все прекрасно, но выйдет ли на деле?

– Действует безотказно. Я уже испробовал этот метод. Помнишь мой спич на ужине, который ты устроил в мою честь?

Я вздрогнул.

– Неужели ты в этот миг презирал нас?

– Естественно. До глубины души.

– Как, и меня?

– И тебя, и Фредди Уиджена, и Бинго Литтла, и Китекэта Поттера-Перебрайта, и Барми Фозерингея-Фиппса – всех без исключения. «Жалкие козявки, – мысленно говорил я себе. – Взять хотя бы этого недоумка Берти – он же просто ходячий анекдот». Вы для меня были словно музыкальные инструменты, я играл на всех, и мне рукоплескали.

Признаюсь, я разозлился. Какова наглость! Эта дубина Гасси обжирался за мой счет, наливался апельсиновым соком – и в то же самое время презирал меня.

Впрочем, я быстро остыл. Ведь что здесь главное, в конце-то концов? Самое главное, самое важное, в сравнении с чем все остальное просто тьфу, – так вот, повторяю, самое главное – это затащить Финк-Ноттла под венец и благополучно отправить в свадебное путешествие. И если б не совет Дживса, то угрозы Родерика Спода вкупе с фырканьем сэра Уоткина Бассета и его взглядами поверх пенсне наверняка полностью деморализовали бы жениха и вынудили его отменить приготовления к свадьбе, после чего он сбежал бы в Африку ловить тритонов.

– Черт с тобой, – сказал я, – мне все ясно. Ладно, я допускаю, что ты можешь презирать Барми Фозерингея-Фиппса, Китекэта Поттера-Перебрайта, положим, даже меня – тут я, правда, делаю большую натяжку, – но не можешь же ты выказать презрение к Споду?

– Не могу? – Он громко расхохотался. – Еще как могу. И сэру Уоткину Бассету могу. Поверь, Берти, я думаю о свадебном завтраке без тени тревоги. Я весел, жизнерадостен, уверен в себе, галантен. Ты не увидишь за праздничным столом краснеющего дурачка, который заикается, теребит дрожащими пальцами скатерть и готов сквозь землю провалиться, как любой заурядный жених. Нет, я посмотрю этим бандитам прямо в глаза, и они у меня вмиг присмиреют. Что касается тетушек и кузин, они животики надорвут от смеха. Когда придет время держать речь, я буду думать обо всех гнусностях, которые совершили Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет и за это заслужили величайшее презрение своих сограждан. Я про одного только сэра Уоткина такого могу порассказать, анекдотов пятьдесят, не меньше, знаю; ты удивишься, почему Англия так долго терпит этого морального и физического урода. Я все анекдоты записал в блокнот.

– Записал в блокнот, говоришь?

– Да, в маленький такой блокнот, в кожаном переплете. В деревне его купил.

Не скрою, я слегка занервничал. Даже если он хранит этот свой блокнот под замком, от одной мысли, что он вообще существует, можно потерять сон и покой. А уж если, не приведи Бог, блокнот попадет не в те руки… Это же бомба, начиненная динамитом.

– Где ты его хранишь?

– В нагрудном кармане. Вот он… Нет, его здесь нет. Странно, – сказал Гасси. – Наверное, где-нибудь обронил.

Глава IV

Не знаю, как вы, а я уже давно установил, что в нашей жизни порой происходят события, которые резко меняют все ее течение, я такие эпизоды распознаю мгновенно и невооруженным глазом. Чутье подсказывает мне, что они навеки запечатлеются в нашей памяти (кажется, я нашел правильное слово – запечатлеются) и будут долгие годы преследовать нас: ляжет человек вечером спать, начнет погружаться в приятную дремоту и вдруг подскочит как ужаленный – вспомнил.

Один из таких достопамятных случаев приключился со мной еще в моей первой закрытой школе: я пробрался глубокой ночью в кабинет директора, где, как мне донесли мои шпионы, он держит в шкафу под книжными полками коробку печенья, достал пригоршню и неожиданно обнаружил, что улизнуть тихо и незаметно мне не удастся: за столом сидел старый хрыч директор и по необъяснимой игре случая составлял отчет о моих успехах за полугодие – можете себе представить, как блистательно он меня аттестовал.

Я покривил бы душой, если бы стал убеждать вас, что в той ситуации сохранил свойственный мне sangfroid.[6]6
  Самообладание, хладнокровие (фр.).


[Закрыть] Но даже в тот миг леденящего ужаса, когда я увидел преподобного Обри Апджона, я не побледнел до такой пепельной синевы, какая разлилась на моей физиономии после слов Гасси.

– Обронил где-нибудь? – с дрожью в голосе переспросил я.

– Да, но это пустяки.

– Пустяки?

– Конечно, пустяки: я все наизусть помню.

– Понятно. Что ж, молодец.

– Стараемся.

– И много у тебя там написано?

– Да уж хватает.

– И всё первоклассные гадости?

– Я бы сказал, высшего класса.

– Поздравляю.

Мое изумление перешло все границы. Казалось бы, даже этот не имеющий себе равных по тупости кретин должен почувствовать, какая гроза собирается над его головой, так нет, ничего подобного. Очки в черепаховой оправе весело блестят, он весь полон elan[7]7
  Пыл, порыв жизненных сил (фр.).


[Закрыть] и espieglerie,[8]8
  Шалости, проказы (фр.).


[Закрыть] – словом, сама беззаботность. Все это сияет на лице, а в башке – непрошибаемый железобетон: таков наш Огастус Финк-Ноттл.

– Не сомневайся, – заверил он меня, – я заучил все слово в слово и страшно собой доволен. Всю эту неделю я подвергал репутацию Родерика Спода и сэра Уоткина Бассета самому безжалостному анализу. Я исследовал эти язвы на теле человечества буквально под микроскопом. Просто удивительно, какой огромный материал можно собрать, стоит только начать глубоко изучать людей. Ты когда-нибудь слышал, какие звуки издает сэр Уоткин Бассет, когда ест суп? Очень похоже на вой шотландского экспресса, несущегося сквозь тоннель. А видел, как Спод ест спаржу?

– Нет.

– Омерзительное зрелище. Перестаешь считать человека венцом творения.

– Это ты тоже записал в блокноте?

– Заняло всего полстраницы. Но это так, мелкие, чисто внешние недостатки. Основная часть моих наблюдений касается настоящих, серьезных пороков.

– Ясно. Ты, конечно, здорово старался?

– Всю душу вложил.

– Хлестко получилось, остроумно?

– Блеск.

– Поздравляю. Стало быть, старый хрыч Бассет не соскучится, когда станет читать твои заметки?

– С какой стати он будет читать мои заметки?

– Согласись, у него столько же шансов найти их, сколько и у всех остальных.

Помню, Дживс как-то заметил в разговоре со мной по поводу переменчивости английской погоды, что он наблюдал, как солнечный восход ласкает горы взором благосклонным, а после обеда по небу начали слоняться тучи. Нечто похожее произошло сейчас и с Гасси. Только что он сиял, как мощный прожектор, но едва я заикнулся о возможном развитии событий, как свет погас, точно рубильник выключили.

У Гасси отвалилась челюсть, совсем как у меня при виде преподобного О. Апджона в вышеизложенном эпизоде из моего детства. Лицо стало точь-в-точь как у рыбы, которую я видел в королевском аквариуме в Монако, не помню, как она называется.

– Об этом я как-то не подумал.

– Самое время начать думать.

– О, черт меня возьми!

– Удачная мысль.

– Чтоб мне сквозь землю провалиться!

– Тоже неплохо.

– Какой же я идиот!

– В самую точку.

Он двинулся к столу, как сомнамбула, и принялся жевать холодную ватрушку, пытаясь поймать мой взгляд своими выпученными глазищами.

– Предположим, блокнот нашел старикашка Бассет; как ты думаешь, что он сделает?

Тут и думать нечего, все как Божий день ясно.

– Завопит: «Не бывать свадьбе!»

– Неужели? Ты уверен?

– Совершенно.

Гасси подавился куском ватрушки.

– Еще бы ему не завопить. Ты сам говоришь, что никогда не импонировал ему в роли зятя. А прочтя записи в блокноте, он вряд ли воспылает к тебе любовью. Сунет в него нос и сразу же отменит все приготовления к свадьбе, а дочери заявит, что не выдаст ее за тебя… только через его труп. Барышня, как тебе известно, родителю перечить не станет, в строгости воспитана.

– О ужас, о несчастье!

– Знаешь, дружище, я бы на твоем месте не стал так убиваться, – заметил я, желая его утешить, – до этого дело не дойдет, Спод еще раньше успеет свернуть тебе шею.

Он слабой рукой взял еще одну ватрушку.

– Берти, это катастрофа.

– Да уж, хорошего мало.

– Я пропал.

– Вконец.

– Что делать?

– Понятия не имею.

– Придумай что-нибудь.

– Не могу. Остается лишь вверить свою судьбу высшим силам.

– Ты хочешь сказать, посоветоваться с Дживсом?

Я покачал головой:

– Тут даже Дживс не поможет. Все проще простого: нужно отыскать и спрятать блокнот, пока он не попал в лапы Бассета. Черт, почему ты не держал его под замком?

– Как это – под замком? Я в него все время вписывал что-нибудь свеженькое. Откуда мне знать, когда именно меня посетит вдохновение. Вот я и держал его все время под рукой.

– А ты уверен, что он был в нагрудном кармане?

– На все сто.

– А не мог ты его случайно оставить в спальне?

– Исключено. Я всегда держал его при себе – так надежнее.

– Надежнее, значит. Ясно.

– А также потому, что я то и дело что-то вписывал, я тебе уже говорил. Надо вспомнить, где я его видел в последний раз. Погоди, погоди… вроде бы… да, так оно и есть. Возле колонки.

– Какой колонки?

– Той, что во дворе конюшни, из нее берут воду поить лошадей. Да, именно там я видел блокнот в последний раз, а было это вчера перед обедом. Я вынул его, чтобы описать, как мерзко чавкал за завтраком сэр Уоткин, когда трескал овсянку, и только я завершил свое эссе, как появилась Стефани Бинг и я стал вынимать у нее из глаза мошку. Берти! – вдруг закричал он, прервав свое повествование. Стекла его очков блеснули странным светом. Он как хватит кулаком по столу! Осел, мог бы сообразить, что молоко прольется. – Берти, я вспомнил очень важную вещь. Будто подняли занавес, и мне открылась вся сцена, я восстановил в памяти все действия шаг за шагом, в точнейшей последовательности. Итак, я вынул из кармана блокнот и записал про овсянку. Потом снова положил в карман, а в кармане у меня всегда лежит носовой платок…

– Ну, ну?

– У меня там всегда лежит носовой платок, – повторил он. – Ты что, еще не понял? Пошевели извилинами. Какое движение делает человек, когда видит, что барышне попала в глаз мошка?

– Выхватывает из кармана платок! – воскликнул я.

– Совершенно верно. Выхватывает платок, складывает его и достает кончиком мошку. А если рядом с платком лежит небольшой блокнот в кожаном коричневом переплете…

– Он вылетает из кармана…

– И падает на землю…

– …неведомо куда.

– Нет, я знаю – куда. В том-то и дело, что знаю. И отведу тебя к тому самому месту.

Я было воспрянул духом, но тут же снова скис.

– Говоришь, вчера перед обедом? Его уже давно кто-нибудь подобрал.

– Ты меня не дослушал. Я вспомнил кое-что еще. Когда я справился с мошкой, Стефани сказала: «Ой, а это что?», наклонилась и что-то подняла с земли. Я тогда на это не обратил внимания, потому что как раз в эту минуту увидел Мадлен. Она стояла у входа в конюшенный двор и смотрела на меня ледяным взглядом. Должен заметить, что, когда я извлекал из глаза Стефани мошку, я был вынужден взять ее рукой за подбородок, чтобы она головой не вертела.

– Понимаю.

– В таких случаях это очень важно.

– Несомненно.

– Голова должна быть совершенно неподвижной, иначе ничего не получится. Я пытался объяснить это Мадлен, но она и слушать не стала. Повернулась и пошла прочь, я за ней. Только сегодня утром мне удалось уговорить ее выслушать меня, и она наконец поверила, что именно так все оно и было. Конечно, у меня из головы вон, что Стефани наклонялась и что-то поднимала. Ясно как день, что блокнот сейчас находится у этой самой барышни Бинг.

– Вполне возможно.

– Тогда волноваться не о чем. Мы сейчас найдем ее и попросим блокнот, она его тут же отдаст. Надеюсь, она от души повеселилась.

– А где она?

– Помнится, она говорила, что собирается в деревню. По-моему, у них со священником роман. У тебя сейчас нет никаких неотложных дел? Тогда, может, ты прогуляешься и встретишь ее?

– Могу прогуляться.

– Только ее пса берегись. Она наверняка взяла его с собой.

– А, хорошо, спасибо.

Я вспомнил, как он рассказывал мне об этой зверюге во время ужина в клубе. Именно в ту минуту, когда гостей обносили sole meunière,[9]9
  Камбала в кляре (фр.).


[Закрыть] он стал показывать мне рану у себя на ноге, и я так и не попробовал рыбу.

– Кусается, сволочь.

– Ладно, буду остерегаться. Пожалуй, прямо сейчас и пойду.

Вот и ворота, возле них я остановился. Наверно, лучше всего дождаться Стиффи здесь. Я закурил сигарету и погрузился в размышления.

На душе было немного легче, но все же тревога не улеглась. Не знать Бертраму Вустеру покоя, пока блокнот не вернется к своему владельцу и не окажется под замком. Надо как можно скорее его отыскать, слишком многое от этого зависит. Как я говорил Гасси, если старик Бассет выступит в роли разгневанного отца и рявкнет «Нет!», Мадлен не поступит как современная девушка, не плюнет на родительское благословение, на это и надеяться нечего. Довольно взглянуть на нее, и всем ясно: она принадлежит к редкой ныне породе дочерей, которые считаются с мнением отца, а в сложившихся обстоятельствах, готов поклясться, она будет лишь молча лить слезы, и когда скандал утихнет, Гасси окажется свободен как птица.

Я все глубже погружался в тягостные раздумья, но вдруг их прервали весьма драматические события, которые разыгрывались на дороге.

Начало смеркаться, но было еще довольно светло, и я увидел, что к воротам приближается на велосипеде высокий грузный полицейский с круглой физиономией. Даже издали было понятно, что он сейчас в ладу со всем миром. Может быть, он уже выполнил весь круг своих дневных обязанностей, или еще нет, но, несомненно, он в эту минуту был не на дежурстве, и, судя по виду, ничто не обременяло его головы, кроме каски. Ну а если добавить еще одну деталь – он крутил педали, не держась руками за руль, – вы представите себе, какой безмятежный покой царил в душе у этого незлобивого стража порядка.

Элемент драмы состоял в том, что он и не догадывался о преследовании, а его молча, упорно, не отклоняясь от цели, догонял породистый скотч-терьер. Полицейский крутит себе неторопливо педали, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух, а к нему мощными прыжками приближается взъерошенный пес. Когда я потом описал этот эпизод Дживсу, он сказал, что ему по аналогии вспомнилась знаменитая сцена в какой-то древнегреческой трагедии: герой шествует торжественно, победно, величаво и не подозревает, что по пятам за ним крадется Немезида; возможно, Дживс правильно подметил сходство.

Как я уже сказал, полицейский не держался за руль, и если бы не это обстоятельство, разразившаяся катастрофа не была бы столь ужасной. В детстве я сам увлекался велосипедом и, помнится, даже рассказывал вам, как пришел первым на деревенских соревнованиях мальчиков-певчих, – так вот, можете мне поверить: если вы едете без рук, дорога должна быть совершенно свободной, никто не должен вам мешать. Стоит в это время подумать, что невесть откуда взявшийся скотч-терьер вцепится вам сейчас в икру, и вы начинаете неудержимо вилять. А всем известно, что в таких случаях надо крепко держать руль, иначе не миновать вам грянуться на землю.

Так оно и случилось. Столь живописного падения, какое произошло сейчас на моих глазах, мне еще не доводилось наблюдать. Только что страж порядка катил по дороге, довольный жизнью и веселый, и вдруг кубарем в канаву, не разобрать, где руки, где ноги, где колеса, а на краю канавы этот малявка скотч-терьер глядит на несчастного с тем возмутительным выражением добродетельного самодовольства, какое я часто подмечал на физиономиях скотч-терьеров, когда они нападают на представителей рода человеческого.

Пока полицейский барахтался в канаве, выпутываясь из велосипеда, из-за угла появилась девушка – хорошенькое юное создание в серовато-розовом твидовом костюме, и, вглядевшись, я узнал Стефани Бинг.

После всего рассказанного Гасси мне, естественно, следовало ожидать встречи со Стиффи, а увидев скотч-терьера, я должен был сообразить, что это и есть ее пес. Должен был напомнить себе: «Пришел терьер, зато мисс Бинг в пути!»

Стиффи была жутко зла на полицейского, это всякий бы увидел невооруженным глазом. Зацепив пса за ошейник изогнутым концом трости, она оттащила его в сторону и потребовала ответа у стража порядка, который поднимался из канавы, как Афродита из пены морской:

– Что вы себе позволяете, черт вас подери?

Конечно, меня это ни в коей мере не касается, но я невольно подумал, что вряд ли стоит начинать на столь высоких нотах разговор, когда он грозит принять достаточно неприятный и даже опасный характер. Я видел, что и полицейский того же мнения. Его физиономия была вся в глине, но и глина не могла скрыть, как сильно он обижен.

– Носитесь как оглашенный, до смерти моего песика испугали. Бедненький, любименький, хороший мой Бартоломью, этот мерзкий старый урод чуть не раздавил тебя.

И снова я отметил отсутствие уважительной интонации в ее голосе. Конечно, объективно она была права, назвав вышеупомянутое должностное лицо мерзким уродом. Титул «самый красивый мужчина» он имел шанс получить разве что в конкурсе, где с ним стали бы состязаться сэр Уоткин Бассет, Жаба Проссер из «Трутней» и другие столь же привлекательные претенденты. Но внешность не принято обсуждать, это дело деликатное. И вообще деликатность – великая сила.

Полицейский уже вылез из бездны сам и вытащил свой велосипед, теперь он осматривал его, пытаясь определить масштаб нанесенных повреждений. Убедившись, что транспортное средство почти не пострадало, страж порядка устремил на Стиффи такой же испепеляющий взгляд, каким уничтожал меня старый хрыч Бассет, когда я сидел на скамье подсудимых в полицейском суде на Бошер-стрит.

– Еду я себе по муниципальной дороге, – эпически начал он, будто в суде показания давал, – и вдруг кидается на меня бешеная собака. Я падаю с велосипеда…

Стиффи уцепилась за эту деталь, как заядлый, матерый судейский крючок.

– Нечего вам разъезжать на велосипеде. Бартоломью ненавидит велосипеды.

– Я езжу на велосипеде, мисс, потому что иначе мне пришлось бы целыми днями ходить пешком.

– Очень полезно. Жир бы свой порастрясли.

– Это к делу не относится, – парировал полицейский, достойный соперник Стиффи в искусстве пререкаться, достал из складок своего мундира блокнот и сдул с него жука. – К делу относится то, что, во-первых, эта собака совершила физическое насилие, направленное против моей персоны, при отягчающих обстоятельствах, и, во-вторых, вы, мисс, держите у себя дикое животное и позволяете ему разгуливать на свободе, подвергая опасности жизнь людей, за что и будете привлечены к суду.

Удар был жестокий, но Стиффи мгновенно нанесла ответный:

– Оутс, вы осел. Ну разве есть хоть одна собака в мире, которая пропустит полицейского на велосипеде? Так уж собаки устроены. И потом я уверена: вы сами виноваты. Наверняка дразнили Бартоломью, словом, спровоцировали нападение, и я этого так не оставлю, до палаты лордов дойду, зарубите себе на носу. А этого джентльмена я прошу выступить в роли свидетеля. – Она повернулась ко мне и только тут заметила, что я не просто джентльмен, а старый друг. – А, Берти, привет.

– Привет, Стиффи.

– Вы когда здесь появились?

– Недавно.

– Видели, что произошло?

– Еще бы. Я, можно сказать, наблюдал весь бой на ринге из первого ряда партера.

– В таком случае ждите повестки с вызовом в суд.

– Рад услужить вам.

Полицейский тем временем произвел осмотр, занес его данные в блокнот и принялся вслух подводить итоги:

– На правой коленке ссадина. Разбит левый локоть. Оцарапан нос. Одежда испачкана в глине, придется отдавать в чистку. К тому же сильнейший шок. Очень скоро, мисс, вы предстанете перед судом.

Он сел на велосипед и поехал прочь, а Бартоломью так яростно рванулся за ним вслед, что Стиффи едва удержала в руках трость. Она проводила полицейского откровенно кровожадным взглядом, явно жалея, что под рукой нет булыжника. Потом вернулась ко мне, и я сразу же приступил к делу:

– Стиффи, я, конечно, страшно рад вас видеть, вы, конечно, потрясающе выглядите, но не будем задерживаться на светских реверансах. Скажите, у вас находится маленький блокнот в кожаном коричневом переплете, который Гасси Финк-Ноттл выронил вчера из кармана возле конюшен?