Текст книги "Как все это начиналось"

3

Генри много лет провел в Лондоне, вернее, в одном из измерений лондонской жизни. Он обитает в белом доме в дорогом районе, ходит в клуб на Пэлл-Мэлл, в рестораны «Уилтонс» или «Рулз», пару раз в году в «Ковент-Гарден», в Королевскую академию искусств, в галерею Тейт, в библиотеку Британского музея. В палате лордов бывает все реже и реже. Дебаты там утомительны, общество крайне неоднородное, еда отвратительная. Он ездит в автобусах, маршруты которых ему давно знакомы, и находит, что проездной билет, купленный для него Роуз, очень удобен: не надо рыться в карманах в поисках мелочи. В автобусах он дышит одним воздухом с людьми, многие из которых понятия не имеют о Британском музее и Королевской академии. Ареалы их обитания в Лондоне столь же чужды Генри, как базар где-нибудь в Северной Африке или московские переулки. Даже конечные остановки многих автобусов звучат для него в высшей степени таинственно – Клэптон-Понд, Уиппс-Кросс, Хэкни-Уик.

Про Лондон иногда говорят, что это скопление деревень. Ничего подобного. Лондон – огромная спираль, по разным уровням которой движутся люди, каждый по своему, не видя и не желая видеть остальные уровни. В автобусах Генри иногда замечает, что таких, как он, пожилых седовласых мужчин в костюме и при галстуке, с плащом, перекинутым через руку, не так уж много и что среди наречий, на которых говорят в автобусе, нет ни одного знакомого ему. В юности, в Британии пятидесятилетней давности, он осознал деление на классы как социологический феномен и как нечто ежедневно ощущаемое. Тогда тоже было несколько уровней, да, конечно. Но сегодняшняя разноязыкая масса – это совсем другое дело. Ты не можешь определить социальный контекст того или иного человека, оценить степень его обеспеченности, догадаться о роде занятий, предположить, какой язык для него родной – английский, русский, болгарский, сербскохорватский, урду или пушту. Часто Генри смотрит на своего соседа в автобусе и ничего про него не понимает. Что случилось? Общество его молодости было знакомой территорией. Ты знал, на каком свете находишься, более того, ощущал связь этого общества с историей, понимал, откуда что взялось, обнаруживал корни происходившего с тобой – в XIX веке, а то и в своем любимом XVIII. Тогда Генри мог проследить, как долго и медленно менялась эта страна. Перед его мысленным взором столетия плыли к сегодняшнему дню, и время было размечено флажками: гражданская война, реформа избирательной системы, всеобщее право на голосование. Но теперь он не мог понять, как все эти факторы могли привести к тому, к чему все пришло.

Честно говоря, Генри это не так уж и занимало. Его, как профессионала, интересовало прошлое, а из настоящего – только то, что касалось лично его: кто есть кто в академических кругах, что происходит с лично знакомыми ему людьми и с теми, про которых он знал, что их следует знать. Он посвятил себя тщательному изучению политической жизни XVIII века, а современники, сограждане волновали его мало. Разумеется, он следит за новостями, всегда знает, кто у руля в Вестминстере, имеет определенное мнение о сколько-нибудь значительных событиях. Но окружающие не вызывают в нем любопытства. Они существуют, ну и хватит с них. Конечно, они имеют значение как единицы демократического общества, но собственной, отдельной значимостью не обладают.

Сегодня автобус номер 19 вез Генри в Королевскую академию. Прошло несколько дней с манчестерского фиаско, а он все еще не оправился от него и по-прежнему болезненно переживал свое унижение: видел перед собой довольное лицо протеже старинного недруга, припоминал прощальные слова ректора, вычитывая в них покровительственное отношение, даже, возможно, легкое презрение к тому, чье время прошло. Непереносимо. Выставил себя дураком. Нет, его выставил дураком возраст, год рождения, Anno, будь он трижды проклят, Domini.

Надо что-то предпринять. Он должен реабилитировать себя. Показать, что сохранил ум, силу, вес в научных кругах. Надо опубликовать что-нибудь.

Что же?

Ну, мемуары, когда допишет. Но до конца еще далеко, а требуются срочные меры.

Письмо в «Таймс»? Много таких написано за долгие годы. Да, идея хорошая. Надо, чтобы твое имя попадалось людям на глаза. Но «Таймс» утратила былое влияние, да и о чем, собственно, он напишет?

Нет, требуется нечто более основательное. Длинная статья в литературном приложении к «Таймс» или в одном из ведущих научных журналов. Он должен показать всем, что с ним по-прежнему придется считаться. Что-нибудь спорное, даже провокационное, чтобы об этом заговорили. Новый взгляд на какой-нибудь аспект истории XVIII века.

Какой новый взгляд? По правде говоря, Генри несколько отдалился от XVIII века. Он перестал серьезно думать о нем несколько лет назад. Незнаком с последними публикациями. История – вещь коварная. Прошлое не есть нечто постоянное, оно меняется в зависимости от новых мнений о нем. Генри прекрасно знает это. Ему известно, что XVIII век ушел от него за горизонт, что он полностью реконструирован и заново интерпретирован.

Нет, лучше не высовываться. А то заклюет какой-нибудь младотурок. Нет, не то чтобы твои работы не являлись больше краеугольным камнем научных исследований неоклассического века для любого серьезного ученого. Но все же…

Она способна доковылять на костылях до ванной. Той, которая для гостей. Роуз и Джерри пользуются другой, так что, слава богу, она не будет им мешать. Шарлотта даже может спуститься по лестнице, но только когда Роуз и Джерри уйдут на работу. Роуз оставляет завтрак на кухонном столе. Еще раньше, утром она приносит наверх чашку чая – удостовериться, что ночью Шарлотта не померла. Роуз добра и тактична. Просто слезы на глаза наворачиваются. Джерри тоже очень старается: настойчиво сажает ее в тот угол дивана, откуда лучше всего смотреть телевизор, всегда предлагает свежую газету.

Шарлотта делает то, что ей совсем не хотелось делать: живет под одной крышей с дочерью и зятем. Ее гложет обида, терзают угрызения совести. Обида не на Роуз, которую Шарлотта любит до безумия, а на злую судьбу, благодаря которой она оказалась в этой ситуации. Угрызения совести – потому, что Роуз и Джерри вынуждены ею заниматься, мириться с ее вторжением в их частную жизнь, постоянно терпеть третьего лишнего у себя в доме. Да-да, конечно, Роуз делает это не потому, что кому-то что-то должна, а потому, что беспокоится о матери, чувствует за нее ответственность и, возможно, даже любит ее, хотя такие вопросы у них не обсуждаются. Они не из тех, кто выставляет привязанности напоказ.

Несмотря на все вышесказанное, ситуация ненормальная. Шарлотте следует жить в своей квартире. Это, разумеется, не значит «с глаз долой – из сердца вон». Можно же навещать ее. А Роуз и Джерри надо дать возможность наслаждаться радостями семейной жизни, если то, что они испытывают, можно так назвать, если это то, чего они когда-то хотели и на что надеялись. Времена, когда нищих, беспомощных стариков усаживали у камина, кормили, ворчали на них и по мере сил подталкивали к могиле, давно прошли. Теперь есть государственные программы и все такое.

– Помощь на дому, – сказала она Роуз. – Будут приходить каждый день…

У Роуз на лице появилось упрямое выражение. Впервые Шарлотта увидела его, когда дочери было года три или четыре.

– Нет.

– Нет, правда, это мне подойдет…

– Нет.

Роуз была хорошей девочкой, она никогда не доставляла хлопот, но всегда умела оказать вот такое тихое, но твердое сопротивление. Шарлотта рано поняла, что если Роуз чего-то не хочет, то она этого делать не будет, можно не стараться ее заставлять. Повзрослев, она тоже поступала только так, как считала нужным, и не стоило труда высказывать ей свое неодобрение или предлагать какие-то альтернативы. Роуз выбрала не очень престижный университет, потому что туда поступала ее подруга. Шарлотта сначала протестовала, но потом смирилась, зная, что ее все равно не послушают. Затем была работа в офисе, совершенно бесперспективная, следом дети – прекрасные дети, надо Бога благодарить за них. Вот тогда-то, когда ими нужно было много заниматься, его светлость и предложил Роуз удобную временную работу, которая стала постоянной. Шарлотта относилась к Генри с некоторой враждебностью – ведь он, по сути дела, загубил карьеру Роуз, заставив ее приплясывать вокруг себя, когда она могла бы…

– Да, я знаю, знаю, – обычно говорит Шарлотта в ответ на непроизнесенную реплику Роуз. – Я знаю, что ты никогда не хотела делать карьеру, и все же…

Сама Шарлотта в свое время даже не задумывалась о том, хочет она выстраивать свою карьеру или нет. Просто она очень хорошо делала то, что делала. Вооруженная свеженькой степенью, она начала преподавать в неистовые шестидесятые. Для многих это было время мини-юбок и «Битлз». Шарлотта тоже, разумеется, носила мини-юбку, но прежде всего понимала, что есть что-то, чем она может с успехом заниматься и получать от этого удовольствие. Она учила молодых и восприимчивых людей любить чтение, как любила его сама. Шарлотта умела оживить сухие экзаменационные тексты, стояла перед классом и видела внимание и сосредоточенность на лице каждого ученика. Она светилась от удовольствия, читая умное, хорошее сочинение, быстро росла и вскоре перешла в более престижную школу. Шарлотта могла бы стать директором, но не пожелала: ей хотелось работать с классом. В конце концов она стала завучем по английскому языку в одной из лучших школ для девочек в Северном Лондоне и прекрасно готовила своих учениц к поступлению в лучшие университеты. Для многих она стала легендой. Миссис Рейнсфорд, которая в хмурый, сырой понедельник, когда ты простужена, брошена бойфрендом, а до экзамена второго уровня еще целый месяц, могла буквально загипнотизировать тебя «Макбетом».

Вот и вся ее учительская жизнь, вся ее карьера, если можно так выразиться. Теперь Шарлотта оглядывалась на нее с удовлетворением, но тут же начинала ругать себя за самодовольство.

«Я лишь передаточное звено, транслятор, – думала она. – Просто мне повезло: я способна побудить людей услышать стихотворение, прочувствовать роман. Силато не во мне, а в самом материале, в языке. Все, что от тебя требуется, – указать верное направление».

В доме дочери Шарлотте не хватает ее книг. Стен с книжными полками. У Роуз и Джерри, конечно, есть книги, но далеко не так много, как у нее, к тому же некоторые из них для нее совершенно загадочны, и это по-своему увлекательно. Шарлотта провела утро над «Руководством по ловле пресноводных рыб», принадлежащим Джерри, и многое оттуда почерпнула. Равно как и из его справочников по столярному делу и ремонтным работам, хотя постепенно у нее стали слипаться глаза.

Сейчас Джерри пятьдесят четыре года, но и в двадцать семь, когда они с Роуз поженились, он казался пятидесятичетырехлетним. Он был одним из тех молодых людей, которые никогда не бывают молодыми. Вернее, сквозь их молодость просвечивает зрелость, с нетерпением ожидая момента проявить себя. Он был осторожен, сдержан, практичен. Они с Томом сошлись тогда на том, что Джерри – симпатичный и разумный парень, надежный, не из тех, кто слетит с катушек, и что он очень подойдет Роуз. Никому не хотелось искать недостатки. Сомнений вслух не высказывалось.

«Может, он чуть-чуть туповат, – думала Шарлотта. – Правда, мы его по-настоящему пока не знаем».

Теперь, пожалуй, она его знала. Насколько вообще можно знать человека. Ей известны политические взгляды Джерри, весьма умеренные, его тщательно скрываемое несварение, неумение вести споры, боязнь полысеть. Он действительно лысеет. Она знает, чего Джерри категорически не переносит – непунктуальность, чеснок, Испанию, таблоиды, немецких овчарок. Отвращение к Испании коренится в давнем отпуске, проведенном там с семьей, когда возник конфликт с владельцем отеля насчет качества обслуживания. Немецкие овчарки, вероятно, родом из детства – лучше не спрашивать.

Шарлотта привыкла к Джерри. Он уже давно является для нее частью пейзажа. Муж Роуз, вот и все. Время от времени Шарлотта сравнивает Джерри с ее собственным покойным мужем – какой контраст! Она тут же гонит эти мысли прочь. Том, такой энергичный, непредсказуемый, интересующийся всем на свете. Он, как и она сама, мог дать сто очков вперед любому из своих коллег. За ним буквально охотились лучшие школы. Этот зверский, молниеносный ранний рак – ничего не смогли сделать – заставил его уйти с работы в пятьдесят лет. Они вдвоем, держась за руки, проживали день за днем, ожидая неизбежного.

Шарлотта сидит на кухне в доме Роуз и Джерри за завтраком и читает оставленный Джерри «Телеграф». По правде говоря, человек, привыкший к «Гардиану», читая «Телеграф», испытывает странное ощущение. Бедро сегодня болит, но переносимо. Бывало хуже, гораздо хуже. Чуть позже она предпримет вылазку к воротам, хотя Роуз, конечно, предпочла бы, чтобы мать этого не делала – вдруг опять упадет, а дочь придет с работы не раньше половины второго, когда закончит с его светлостью.

Живи Шарлотта у себя дома, ее день был бы заполнен. Встаешь под программу «Сегодня» – иногда вклинивается Джон Хамфрис, – завтракаешь с «Гардиан», убираешь на кухне и во всей квартире, потом душ, прогулка по магазинам, ланч с книгой на подставке. Одно из преимуществ одинокой жизни состоит в том, что можно читать за едой, никого этим не обижая. Отдых на диване, потом все дневные дела – письма, работа в саду, по вторникам и четвергам преподавание в школе грамотности для взрослых. Наконец, вечер – много-много времени для чтения и телевизора, если, конечно, там показывают хоть что-нибудь, что можно смотреть.

Здесь ничего, кроме чтения. У Шарлотты есть несколько книг, привезенных из дома, и она поручила дочери купить новый роман в бумажной обложке. Так что самое важное по-прежнему доступно, хотя, пожалуй, она получала гораздо больше удовольствия от книг, когда чтение было приурочено к определенным часам дня. Если можно почитать в любое время, то ты не так ценишь это. Да и сосредоточиться ей теперь трудно – отвлекает ноющая боль в бедре, необходимость вовремя принять лекарства.

Чтение всегда было смыслом ее жизни, необходимостью, поддержкой. Шарлотта читала не только для того, чтобы получить информацию, не только для развлечения и времяпрепровождения – она к каждой книге подходила как бы ментально невинной, ждала от нее откровения. Например, Шарлотта с интересом читала о сексе, о том, как рождаются дети. У нее было много причин для чтения. Она читала для того, чтобы каждый раз заново открывать для себя, что хорошо и что плохо; читала, чтобы проверить, так ли все у других, как у нее, а когда вдруг понимала, что не так, снова читала – чтобы выяснить, что же она пропустила.

В десять лет Шарлотта прочла Ветхий Завет – про кровное родство, про «не желай жены ближнего твоего»… Это ничего для нее не прояснило, а, пожалуй, наоборот, только сбило с толку.

В восемнадцать она раздобыла «Фанни Хилл» и была ошеломлена и заинтригована.

В девятнадцать, когда сердце ее было разбито, она прочитала Розамунд Леманн, поняла, что такие страдания – вещь довольно обычная, и не то что утешилась, но стала переносить их почти стоически.

Сола Беллоу Шарлотта прочитала после тридцати. Ей вдруг захотелось понять, что это значит – быть американцем. Покончив с Солом Беллоу, она решила проверить, не поумнела ли, и обратилась к Апдайку, Мэри Маккарти и Элисон Лури. Она читала и постепенно начинала понимать, что это значило – быть французом или русским в XIX веке, богатым ньюйоркцем тогда же или покорителем Среднего Запада. Она читала, чтобы научиться не быть Шарлоттой, выйти из тюрьмы собственного «я», расширить его границы, приобрести новый опыт.

Чтение переплеталось с жизнью, одно дополняло другое. Шарлотта избороздила моря слов, прожила множество историй, побывала в разнообразнейших ситуациях. Кое-что она сохранила и припрятала, а кое-что, похоже, утратила, но оно все же лежит где-то там, на самом дне. Книги сильно повлияли на ее личность и взгляды. Она настолько же продукт прочитанного, насколько и продукт прожитого. Шарлотта – одна из миллионов людей, для которых создали книги, их хлеб насущный. Без них она голодала бы.

Итак, сегодня утром после завтрака Шарлотта устраивается на диване у Роуз и открывает «Обитель радости». Это часть ее программы по перечитыванию книг, в свое время оказавших на нее сильное влияние. Она хочет проверить, прежний ли у них вкус.

Но минут через пять ее внимание рассеивается. Шарлотта смотрит в окно, а не в книгу, разглядывает живую изгородь, аккуратненько подстриженную Джерри, мысли ее уносятся куда-то. Очнувшись, она вдруг понимает, что прошло уже полчаса. Шарлотта прочитывает еще несколько страниц, опять отвлекается, снова смотрит на изгородь, на белую бабочку, порхающую над ней, на след от самолета на небе.

Половина утра уже прошла. Шарлотта встает, ковыляет на кухню, варит себе кофе.

«Так не пойдет, – думает она. – Я не могу провести еще несколько недель в таком трансе. Если подводит чтение, значит, надо найти что-то другое».

Шарлотта не способна делать ничего по дому из-за костылей, да и Роуз ни за что не позволила бы ей. Шарлотта не может даже просто пройтись. Сегодня у нее как раз занятия в школе для взрослых, а ее там нет. Перед глазами проплывают ученики, их лица. Вот Лесли, ей за сорок, в детстве переболела чем-то серьезным, пропустила много занятий в школе, так и не научилась читать, но как-то скрывала это до сих пор благодаря поддержке родственников. Вот мать и дочь из Бангладеш. Они плохо умеют читать и писать даже на своем языке, не говоря уже об английском, но сейчас они с гордостью составляют целые предложения. Вот Дэн, ему далеко за пятьдесят. Владелец небольшой строительной фирмы. Совершенно непонятно, как он жил до сих пор, но как-то перебивался благодаря приличной памяти и жене, которая выполняла всю работу в офисе. Дэн пришел заниматься, потому что стал дедушкой – ему хочется читать внукам книжки. Такой побудительный мотив очень трогает Шарлотту, она бы хотела уделять Дэну больше внимания. Вот семидесятилетняя Лиз. Ее заставила прийти дочь. Но самой Лиз все равно, научится она читать или нет – прожила же без этого всю жизнь, правда? Да, в супермаркете иной раз возникают сложности, но всегда можно кого-нибудь спросить. Вот восемнадцатилетний Пол. Тоже пропустил много в школе. Повесили ярлык «дислексия», но ничего подобного там нет, просто ему нужен терпеливый преподаватель. Вот девушка, наполовину сомалийка, наполовину англичанка, родилась здесь. Остается тайной, почему она так мало училась, но даже на курсах сильно отставала, а теперь, терпеливо и доверчиво водя пальчиком по строчкам, начала наконец делать успехи. Вот Антон, он новенький. Тихий, мягкий человек из Центральной Европы – Шарлотта не спросила, откуда именно. Говорит неплохо, но какой-то барьер мешает ему читать. Потому он и пошел на курсы обучения грамоте, а не на курсы английского как иностранного – проблемы с чтением, а не с устной речью.

Учить взрослых людей читать – совсем не то что учить подростков понимать прочитанное. Иногда Шарлотта пытается посмотреть на английские слова глазами своих учеников – черные значки, закорючки, загадочный шифр, который надо разгадать. Для них страница английского текста – все равно что для нас арабского или японского. Учеников Шарлотты не сопровождает по жизни реклама, навязчивые дорожные знаки, газетные заголовки. Они живут в этом мире, но он их до конца не принимает. Не умеющий читать – почти инвалид. Не способный понимать литературу – просто ограниченный человек.

Шарлотта пьет кофе и размышляет. У нее появляется идея: если она не может добраться до школы, то почему бы кому-нибудь из учеников не приходить к ней? Многим из них дополнительные занятия нужны как воздух.

Она звонит Марше, администратору школы. Марша очень рада ее звонку, спрашивает, как у нее дела и когда они снова ее увидят. Шарлотта – самый ценный кадр в команде Марши. Врожденный талант общения позволяет Шарлотте с одинаковым успехом учить людей читать по слогам и толковать «Гордость и предубеждение» и «Оду к бессмертию». Шарлотта – учитель от Бога, вот и все.

– Вы нам нужны, – говорит Марша.

– Послушайте, я тут подумала… – И Шарлотта излагает свою идею.

Марша прикидывает. Конечно, это некоторое нарушение правил, но почему бы и нет. Класс переполнен, есть несколько человек, которые при дополнительном внимании к ним просто расцветут.

Она еще некоторое время думает, потом предлагает:

– Как насчет Антона?

Шарлотта несколько удивлена. Она скорее склонялась к матери и дочери из Бангладеш или Дэну.

Но Марша настойчиво советует Антона. Дело в том, объясняет она, что тут какая-то загадка. Он явно обладает высоким интеллектом, но почему-то не делает ожидаемых успехов. Может быть, это фрустрация. Возможно, в классе он чувствует себя не в своей тарелке – сдержанный, застенчивый, более сложный и тонкий, чем остальные. Ему очень не помешали бы индивидуальные занятия.

– Хорошо, – соглашается Шарлотта. – Пусть будет Антон.

Она успешно добирается до ворот, настроение поднимается. Теперь ей есть чем заняться, она может быть кому-то полезна.

Генри не должен ничего делать. Вернее, у него нет этого чего-то, нет главного. Он так и не придумал способа восстановить свое доброе имя – нет, не только в академических кругах, но и просто среди интересующихся наукой, умных людей. Чтобы чем-то себя занять, Генри тревожно просматривает свои бумаги, подбирая материал для мемуаров, – все эти папки и коробки, хранящие чьи-то репутации, жаркие споры, научные скандалы. Может быть, ответ где-то здесь?

Он находит его утром в четверг, примерно в десять тридцать. Вытряхивает на стол содержимое невыразительной папки без надписи. Куча бумажек. Письма, которые никогда не разбирали и не сортировали. Письма из прошлого, из давнего времени. Там, в этих письмах, конец шестидесятых – ему еще нет сорока, он звезда, восходящая на научном небосклоне, талантливый молодой человек, со всеми знаком, и с ним все хотят познакомиться. Он выбирает письмо с шапкой палаты общин, смотрит на подпись. А-а, как же, как же, Джон Брэдшоу! Видный политик, лейборист, всячески продвигал Генри, взял его в советники, опекал, поставлял ему последние политические сплетни.

Генри читает письмо – коротенькую записку с предложением пообедать и подколами в адрес Гарольда Вильсона, с которым у Брэдшоу всегда были плохие отношения. Неинтересно. Ну а здесь у нас что?

Брэдшоу давно умер. Генри нечасто вспоминал о нем с тех пор. Он вообще забыл о существовании этих писем.

Второе письмо, однако, он читает с бо́льшим интересом. Что это? Брэдшоу проталкивает нужный ему законопроект, хочет, чтобы его приняли. Упоминает при этом Холла, товарища по партии, министра: «Холл совершенно согласен со мной, кстати, – но это сугубо между нами! – он признался, что ужасно обеспокоен. Видите ли, у него роман с Лидией Перкис. Именно с ней! Пытается порвать – все это весьма болезненно, он очень привязан к ней, и все такое. Старый осел! Боже мой, если узнает пресса, раструбят повсюду: спит с врагом и тому подобное. Надо позаботиться о том, чтобы этого не случилось».

А Генри и позабыл о спрятанной здесь золотой жиле. Лидия Перкис была женой тогдашнего лидера тори. Подумать только, какой стыд – это же хуже, чем кровосмешение. В любом случае министру, уличенному в связи с чьей-то женой, не поздоровится. Но огласки не было. Пресса не пронюхала. Все осталось шито-крыто, а теперь действующие лица мертвы.

Так-так… Генри сидит, смотрит на письмо, шевелит мозгами. Скандала не было, но имена до сих пор на слуху и все еще могут вызвать интерес. Предположим… Генри приходит в голову, насколько иначе к подобным проступкам политиков или членов королевской семьи относились в XVIII веке. Как это продернули бы памфлетисты и карикатуристы. Джилрей, Роулендсон, Хогарт. Тогда личные тайны выставляли напоказ люди искусства, сегодня – желтая пресса. Эта конкретная тайна не выплыла, но если бы такое случилось, то все газетные заголовки визжали бы о ней.

Нашел. Теперь у него была идея. Стало ясно, чем ответить проклятой старости.

Статья. На разворот воскресного номера. Якобы о различии форм реагирования общества XVIII века и нынешнего на скандальное поведение сильных мира сего. Вполне научная публикация, и так, между делом, невзначай, привести занятный пример: «…некое письмо, которым я располагаю». Кроме того, это усилит интерес к его будущим мемуарам – от них станут ждать новых интересных разоблачений.

А теперь подумаем, как все устроить.

Через пару дней Антон приходит на первый урок. В классе Шарлотта почти не успела его узнать – он не так давно появился. Теперь она поражена хорошими манерами, вежливостью, скромностью Антона. Они садятся в гостиной Роуз. Ученик может приходить только днем – по утрам у него работа. Он всякий раз вскакивает, когда она встает, чтобы взять листок бумаги или поставить чайник. Роуз отправилась по магазинам в Брент-Кросс, так что мешать им не будет. Теперь Шарлотта может получше рассмотреть Антона. Ему около пятидесяти, одет аккуратно: серые брюки, белая рубашка с открытым воротом, черная кожаная куртка. Худощавый, лицо длинное, и удивительные глаза. Очень большие, темно-карие. Шарлотта не видела ничего подобного. У англичан не бывает таких – это глаза иностранца, жителя Центральной Европы, в них темные леса, руританские замки из книжек Эдварда Хоупа, музыка Яначека или Бартока.

Антон довольно хорошо говорит по-английски и понимает неплохо, а вот с чтением проблемы. Как будто между английским разговорным языком и письменной речью поставлен какой-то таинственный блок.

Он разводит руками – жест «сдаюсь».

– Я такой глупый! Все тут, – он постукивает себя по голове, – но в книгах я этого не вижу.

Антон должен научиться читать. Он объясняет:

– Если я читаю, то получаю хорошую работу. Не читаю – работа тоже есть. Но если читаю – работа, которая нравится.

Антон работает на стройке, но никаких навыков такого рода у него нет. Он не водопроводчик, не электрик, не плотник.

– Хотел читать, – говорит он Шарлотте со своей извиняющейся улыбкой.

«Так кто же он такой, кем был у себя дома, – думает Шарлотта, – и почему оказался здесь?»

Антон знает, что ее это интересует. Он был да и остался бухгалтером. Но на родине нет для него работы. Пробовал устроиться, но безуспешно. Был безработным несколько месяцев. Потом обратился в представительство Евросоюза – узнать о возможности работы за границей.

Здесь, в Великобритании.

Антон выучил английский не в школе, а общаясь с приезжавшими к ним англоговорящими коллегами. Он был уверен, что справится, и даже не подозревал, что возникнет проблема с чтением.

Антон очень сочувствует Шарлотте из-за ее травмы, сердито качает головой, услышав о причине.

– Ужасно! Напасть на леди, как вы…

На пожилую леди, именно это он имеет в виду.

– Наверное, я легкая добыча. Думаю, они избегают нападать на молодых и сильных, – улыбается Шарлотта.

Антон несколько озадачен. Она переводит с английского на английский:

– Легкая добыча – кого легко… ударить.

Он сокрушенно вздыхает:

– По-английски… много способов сказать. Мой язык тоже так. – Антон криво усмехается, и Шарлотта на секунду видит человека, свободно и уверенно изъясняющегося на каком-то своем языке, способного сказать именно то, что хочет.

Но сейчас он скован, связан по рукам и ногам недостатком слов и отсутствием разговорных навыков, кажется глупым, беспомощным ребенком.

– Вы неплохо владеете английским, – уверяет она, – и, живя здесь, будете говорить все лучше.

Она предлагает чай. Надо помочь ему акклиматизироваться, а заодно и узнать его поближе.

– Итак, сколько времени вы уже здесь?

Антон в Лондоне уже шесть недель. Он живет в южной части города, в своеобразной коммуне, среди своих соотечественников. Матрасы на полу, совместная еда. Люди, нашедшие приличную работу, начинают снимать комнаты на двоих. Некоторые приезжают на сезон – заработать что-нибудь на покупку дома у себя в стране или на свадьбу. Антон старше большинства из них.

– Я им дядя, – улыбается он.

В буквальном смысле это тоже правда – здесь живет его племянник, работает официантом.

– Он читает хорошо. Учит английский в школе. Хочет научить меня, но у него не получается. Вот я и пришел в ваш класс.

Всплывает еще кое-что. Что-то есть в том, что он говорит, вернее, в том, чего недоговаривает. Он одинок – жена ушла, детей нет. Шарлотта представляет себе, как искажена для него картина мира.

Он пожимает плечами:

– Я приезжаю в Англию, потому что… потому что… неважно, где я живу. Может, я смогу начать здесь что-то новое.

Антон спохватывается. Он пришел сюда учиться, а не делиться личными проблемами. Гость торопливо прихлебывает из чашки и говорит Шарлотте, что очень пристрастился тут к чаю.

– Раньше всегда кофе. Теперь люблю чай. Пью на стройке. Но этот – другой?

– «Эрл Грей», – говорит Шарлотта. – Строители такой не пьют.

– Этот хороший. Я буду покупать.

Они берутся за дело. Сначала занимаются отдельными словами – существительными, местоимениями, прилагательными, союзами. Потом переходят к простым фразам: «Сегодня прекрасный день», «Я иду в магазин», «Который час?»

Антон старается, он очень сосредоточен. Он сидит на диване рядом с Шарлоттой, уставившись в лист бумаги с фрагментами непонятного языка, наморщив лоб, сжав губы. Когда ему наконец-то удается прочесть слово или фразу, на его лице появляется счастливая улыбка. Шарлотта многих людей научила читать, но впервые ей попался подопечный, который так жаждет успеха и согласен так упорно добиваться его. Антону нелегко приходится. Его ставит в тупик любая новая комбинация букв.

– Стул! – выпаливает он сердито. – Стул, стул, стул. Я сижу на стуле.

Они делают перерыв. Она заваривает свежий «Эрл Грей».

Антон берет с сервировочного столика книгу Шарлотты и пытается прочитать название:

– Оби… Оби…

– Хорошо, – подбадривает Шарлотта.

Антон хмурится.

– Обитель, – подсказывает Шарлотта. – «Обитель радости». Это трудное слово. Оно означает… дом.

– О чем она – книга?

– Это роман. Он написан в девятнадцатом веке американской писательницей Эдит Уортон. В Нью-Йорке. Мне очень нравятся ее книги. Эту я перечитываю – не помню – в третий или в четвертый раз.

Антон берет в руки книгу, открывает ее, переворачивает страницы, пытается прочесть хотя бы одну строчку, тяжело вздыхает.

Он говорит Шарлотте, что любит читать. Читает много беллетристики, ему нравятся детективы, читал П. Д. Джеймс в переводе – это английская писательница, да? – но вкусы у него эклектические. Ему нравятся и Апдайк, и Иэн Макьюэн. Он читает своих соотечественников и переводы.