Текст книги "Мать-Земля"

Бордаж ПЬЕР
МАТЬ-ЗЕМЛЯ

ПРОЛОГ

Безымянный, он же Бесформенный, считал, что самое трудное уже сделано: его вассалы, рассеянные во вселенной, забирают у человечества его память, его силу. Бессмертный хранитель индисских анналов отправился в другую галактику после того, как пятнадцать тысяч лет подряд осуществлял свой дозор и ни на мгновение не ослабил бдительности.

Все готово к приходу Безымянного, но на тропе к храму света появился человек. Он отыскал тайную дверь и, если проявит настойчивость в своем предприятии, сможет вернуть людей к истокам, возвратить им верховенство. Тысячи и тысячи лет Безымянный сражается с гегемонией человека, искажает слова пророков и провидцев, сеет смерть и одиночество, разделяет людей, дробит сообщества… С самого начала, с момента, когда первые искры вспыхнули невыносимым светом, когда жар звезд привел к рождению волн, потом форм, с момента, когда творцы решили проверить, во что вылился их труд, Безымянный постоянно отступал: его побеждала вибрация волн, плотность материи, бесконечное расширение вселенной. И в тот момент, когда ему удалось опрокинуть тенденцию, когда он был готов получить дивиденды за свой неутомимый труд по разрушению структур, появился нежданный гость, который ищет истоки своей божественности.

Человек едва различает вдали блистающую конструкцию, храм с семью колоннами и стенами, украшенными ярко сверкающими витражами. Храм истоков, ковчег, где хранятся индисские анналы… Именно в них записаны непоколебимые законы творения, спрятан ключ к возрождению человека. Он ускоряет шаг, ибо атаки Безымянного становятся все более и более жестокими, а пронизывающий холод обретает невероятную плотность.

Если Безымянному не хватает сил побороть людей истока, каким был бессмертный хранитель анналов, он пытается воспользоваться слабостями каждого отдельного человека. Он бесцеремонно врывается в душу человека, извлекает из его памяти забытые воспоминания, усиливает эмоциональные провалы, подстегивает сомнения, вызывает к жизни страхи. И целостность человека нарушается, дробится, распадается, составляющие его индивидуальности изолированы, окружены пустотой, начинают бороться друг с другом. Дух его сметается ураганами ненависти и ужаса и уносится вдаль. Контуры храма тают. Беспросветно черная ледяная спираль подхватывает человека и бросает в неизмеримую бездну боли и отчаяния.

Он просыпается на земле сумеречного и пустынного мира. Подавленный неудачей, защищенный только легкой одеждой, туникой и шароварами, подаренными ему паломниками, он долгие дни бредет по ледяной пустыне, голодный, промерзший, и слышит лишь скрип сандалий по снегу. Жажду он утоляет поднятыми с земли ледышками. На небосводе не видно ни одной звезды. Он удручен, ибо чувствует, что предал людей. Но в глубине его опустошенной души звучат слова бессмертного хранителя храма: Ты будешь один… В случае твоего провала человечеству придет конец, наступит новая эра… Эра Безымянного, эра Гипонероса…

Он ощущает слабость и усталость.

Но должен найти внутри себя силы, чтобы вновь отыскать начало тайной тропы. Он не имеет права проявлять слабость, пока ему не удастся победить Безымянного. И вновь различает вдали спирали оранжевого тумана.

Афикит позволяет себе расплакаться, когда паломники, один задругам, призвав могущество антры, растворились в бесконечных коридорах пространства. Деревня вновь напоминает мертвый город. Руины. А единственными пятнами жизни остаются яркие цветы куста безумца.

– Не плачь, мама, – говорит Йелль. – Я всегда знала, что они уйдут. Их заслуга в том, что они начали работу, другие, быть может, завершат ее…

Афикит и Тиксу с удивлением поворачиваются к Йелли.

Она, маленькая скрытная девочка семи лет, часто стоит на коленях перед кустом безумца и изредка произносит слова, которые непонятны им. У нее длинные волнистые волосы, такие же золотистые, как у матери, и серо-голубые глаза, как у отца. Кажется, она может заглядывать за пределы пространства и времени. От нее исходит странная, ошеломляющая сила. У нее детский голос, но он режет, как остро заточенная сабля.

– Какие другие? – спрашивает Тиксу.

– Те, кто услышит призыв… Блуф захватывает пространство…

Отец хмурится.

– Блуф?

– Разъедающее зло. Вчера вечером далеко отсюда исчезли десять миллионов звезд. И когда Шари вернется, ему будут нужны солдаты, чтобы остановить блуф.

– Шари, быть может, мертв, Йелль, – вздыхает Афикит. – Вот уже семь лет у нас нет никаких известий от него.

– Шари жив! – упрямо утверждает девочка. – Он вернется.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Цветы куста сказали мне об этом. Надо привлечь новых паломников на Мать-Землю. Блуф разъедает души людей, и им все труднее расслышать песнь истока…

Йелль отбрасывает одеяло. Босая, в ночной рубашке, она перебегает заснеженную площадь деревни и опускается на колени перед кустом. И, собрав все душевные силы, бросает безмолвный призыв сквозь пространство и время…

Глава 1

16 году империи Ангов я стал 7-го числа месяца мегония самым молодым кардиналом Церкви Крейца. Я был полон рвения, моя душа, отполированная годами учения, была чиста как кристалл, остра, как кромка алмаза. Я горел желанием обращать в свою веру язычников, врагов веры, приобщать их к Истинному Слову. Вид еретиков, с мучениями умиравших на огненных крестах, исторгал из глаз моих слезы экстаза… Это было задолго до появления первых скаитов-стирателей…

10 мегония я был назначен представителем его святейшества, муффия Барофиля Двадцать Четвертого, на планете Ут-Ген, печально известной ядерной катастрофой, которая четыре тысячи стандартных лет назад уничтожила две трети ее населения, превратив более половины земель в пустыню. Хотя я прекрасно осознавал все опасности Ут-Гена (ядерная чума, разрушение клеток, преждевременное старение, бетазооморфия, острая форма шизофрении), меня при известии о назначении охватила радость. Какое мне дело до перепуганных лиц моих коллег, ведь моя броня была закалена божественной любовью Крейца!

38 мегония я вошел в один из дерематов дворца в Венисии и через двадцать семь стандартных минут пришел в себя в помещении крейцианского храма Анжора, местной столицы, где меня встретили горстка миссионеров, несколько служителей и скаит-инквизитор. Имперская полиция с помощью наемников-притивов нейтрализовала местные войска и низложила правительство планеты, сборище коррумпированных утгенян, состоявшее из шести консулов, министров и высших чиновников.

Новые поколения, которым неизвестна планета Ут-Ген, должны знать, что это – единственная обитаемая планета (хотя и крайне негостеприимная) солнечной системы Гарес, звезды, которая уже двадцать миллионов лет является красным гигантом. Колонизированная в 714 году по древнему стандартному календарю, планета Ут-Ген медленно и необратимо охлажда-ется в связи со слабеющей активностью Гареса. Долгие века единственным ресурсом этой ледяной планеты были залежи урана и плутония. Ядерная промышленность, заимствованная у миров Скодж, сказочно развивалась с 950 по 3500 годы. Ут-Ген стал межзвездным центром ядерной индустрии: здесь производилось ядерное оружие, двигатели звездолетов, более тысячи станций вырабатывали энергию, которая доставлялась на другие миры с помощью атомопроводов, сверхпроводимых каналов между звездными системами.

Термоядерная промышленность обогатила Ут-Ген, но и стала ее несчастьем: в 3519 году страшное землетрясение разрушило большинство ядерных станций, вызвав появление радиоактивных облаков. Катастрофа привела к гибели семнадцати миллиардов человек и разделению планеты на две зоны: чистую и отравленную. Утгеняне знают, что их земля-кормилица больна, заражена, а умирающая звезда уже не имеет сил разогреться, но они не находят в себе мужества покинуть родину. Они с удивительным стоицизмом переносят постепенное охлаждение, постоянные сумерки, капризы климата и кислородное голодание… Будучи любящими детьми, они умрут вместе сродной планетой. Их стоицизм постепенно превращается в фатализм. Вспомним проповедь Крейца на Великой Дюне Осгора: «О, безропотные души, разве вам не понятно, что фатализм делает вас легкой добычей лжепророков, проповедующих ложную веру? Люди, если вы отказываетесь от своей свободы, то попадаете в сети иллюзий…»

Ут-Ген был яркой иллюстрацией божественного пророчества Крейца. (Кстати, личный опыт позволяет мне напомнить о великом принципе крейцианства новичкам наших пропагандистских школ: понятие «фатум», столь дорогое для некоторых еретических воззрений, ведет к самым худшим заблуждениям…) На поле безверия разрастается чертополох и душит семена Истинной Веры, которую насаждают миссионеры. Множатся жертвоприношения детей, коллективные оргии, варварские и языческие ритуалы.

А что говорить о местном населении, этой пастве, которую доверил мне муффий ? Утгеняне крепки, приземисты, словно сила тяжести, которая здесь выше, чем на мирах Центра, давит на них, сжимает, деформирует. Лица грубы, имеют звериное выражение (начало общей бетазооморфии?): кустистые брови, желтые глаза навыкате, широкие огромные носы, толстые губы, выступающие подбородки… Однако женщины стройны, имеют тонкую талию и деликатные черты лица. Если мое суждение кого-то интересует, то скажу, что нахожу их столь же красивыми, насколько мужчин уродливыми. Возможное объяснение (ученые смеются над ним, но, по-моему, оно поэтично) этого удивительного контраста: женский метаболизм, управляемый миром ночи (мужская суть – солнце, женская суть – луна), лучше реагирует на ухудшение климатических условий Ут-Гена. Яне говорю о выходцах из отравленной зоны, которых называют карантинцами. Эти больше похожи на монстров нашего апокалиптического бестиария, чем на людей. Своей жизнью они обязаны защите бывшей Конфедерации Нафлина и ее служителей, рыцарей-абсуратов. Меня неоднократно упрекали в том, что я приказал провести газовую атаку и засыпку колодцев и галерей Северного Террариума, подземного квартала карантинцев, но Высший Совет крейцианской этики, который был мной заранее уведомлен, уверил меня в своей полной поддержке.

17 джоруса по сиракузскому календарю я осудил своего первого еретика на муку огненного креста. Это был служитель религии Н-прим, поклонник Гареса, бога-солнца в теле женщины. Я до самой смерти буду помнить (пусть Крейц наградит меня ею как можно позднее, ибо дело мое в подлунном мире еще не закончено) выражение ненависти на его лице, когда первые огненные импульсы креста облизали его кожу. В отличие от большинства своих соплеменников это был великолепный образчик человека, наделенный могучими половыми признаками, бесстыдный в своей животной наготе. Многочисленные женщины, собравшиеся у его креста, которых он оплодотворил (вначале они твердили о своей невиновности, но скаит-инквизитор быстро добился их признаний), не могли сдержать слез.

Моя душа всегда стремилась к вере, я хотел быть священником. Мне не надо было прибегать к помощи стирателей, чтобы отринуть свою юность, чтобы забыть свое маркинатское происхождение… Сын Джессики Богх, прачки Круглого Дома о девяти Башнях, никогда не существовал… Товарищ по играм Листа Вортлинга, сына сеньора Абаски, никогда не существовал… Возмущенный отрок, который днями и ночами оплакивал даму Армину Вортлинг, никогда не существовал…

Я находился вдали от Сиракузы, вдали от интриг Венисии. Как я мог заподозрить то, что задумывалось в коридорах епископского дворца?

Ментальные мемуары кардинала Фрасиста Богха, который стал муффием Церкви Крейца под именем Барофиля Двадцать Пятого

Жек разглядывал вышку ментального контроля, высокую башню, возвышавшуюся над плоскими крышами и террасами Анжора, столицы Ут-Гена. На самом верху, в освещенной кабине, виднелся неподвижный силуэт скаита-инквизитора, закутанного в серый бурнус. Еще выше, на темном небосводе, вырисовывался красноватый круг Гареса, умирающего солнца.

Эти два светящихся шара, один искусственный, второй природный, символизировали двойное несчастье, обрушившееся на Ут-Ген. Мало того, что Гарес, бог-солнце в теле женщины, разнес сорок веков назад ядерную чуму, заразив две трети планеты и убив более пятнадцати миллиардов ее жителей. Теперь легионы великой Империи Ангов, крейциане, скаиты, наемники-притивы и полицейские высадились на планете, нейтрализовали местные силы порядка, убрали консулов-утгенян и вот уже десять лет сеяли террор под руководством самого фанатичного из оккупантов, кардинала Фрасиста Богха.

Жек вновь пустился в путь. Хотя ему было всего восемь лет, он прекрасно сознавал, что ему грозит опасность, если надолго застрять у подножия башни. Стоило вызвать подозрения скаита-инквизитора, и ментальное обследование могло закончиться священным трибуналом или центром ментального перепрограммирования. Если он хотел когда-либо реализовать свой великий проект, то не должен был привлекать к себе внимания.

Он двинулся вверх по главной улице Анжора, узкой и извилистой, протянувшейся на сто сорок километров. Постоянно светящиеся летающие фонари бросали желтые круги на тротуары. За их пределами царила почти непроницаемая тьма. Вокруг световых конусов, указывающих местоположение подземных станций Транспортной Сети, вились клубы тумана.

Жек решил пешком пройти семь километров, которые отделяли его от дома. Лучше было опоздать к обеду и выслушать упреки родителей, чем садиться в переполненные поезда, которые, как толстые белые черви, с ревом катились по жирным, вонючим подземельям города.

Вначале он добрался до рынка Ракамель. Он шел вдоль прилавков, за которыми стояли работники общественных равнинных ферм. Их было легко узнать по блузам и шапочкам из грубой шерсти. После катаклизма овощи, зерновые и фрукты выращивались в гигантских герметичных теплицах и с каждым годом теряли вкус и цвег. Куски мяса, висящие на крюках, выглядели грязно-серыми. Когда у па Ат-Скина было хорошее настроение – событие все более и более редкое, – он сажал Жека на колени и вспоминал о добрых старых временах Ут-Гена. О тех добрых старых временах, когда фрукты были сочными, сладкими, славились яркими красками, когда полусвободные животные разгуливали на горных плато, когда анжорцы купались в теплом море Зугас… Доброе старое время, когда жизнь на Ут-Гене не считалась повинностью… Жек недоумевал, откуда па Ат-Скин черпал свое вдохновение: ему было всего шестьдесят пять лет, а катастрофа случилась четыре тысячи лет назад. Надо иметь безграничное воображение, чтобы превратить ледяные поля Зугаса в теплое море. Жек не протестовал, ибо понимал, что отцу время от времени необходимо в рассказах воссоздавать прошлое умирающего мира.

Оставив позади мрачные прилавки и торговцев с безобразными лицами, Жек выбрался на широкую эспланаду Святых Мучеников. На паперти крейцианского храма, чьи заостренные элегантные башни нарушали строгую геометрию местных строений, высился лес огненных крестов. Кардинал Фрасист Богх установил на земле прожектора, которые днем и ночью освещали обнаженные тела осужденных. За прозрачными стенками не было ни мужчин, ни женщин, ни молодых, ни стариков, а только раздувшаяся плоть, висящие лоскуты кожи, рты, искаженные жуткой усмешкой, вылезшие из орбит глаза, бросавшие прохожим немые мольбы, бесформенные и гримасничающие чудовища, умиравшие иногда по неделе и больше…

Жек опустил голову и закусил губы, чтобы сдержать текущие из глаз слезы. Хотя кресты появились довольно давно, он никак не мог привыкнуть к этим ужасающим смертным камерам. По-иному вели себя зеваки, которые переходили от одного креста к другому и равнодушными или издевательскими голосами комментировали, как пульсирующий огонь пожирал мучеников.

– Па Курт-Милл, посмотри-ка на этого. Похож на рогатого скарабея! – воскликнула маленькая девочка.

– А эта походит на ту ужасную куклу, что тебе подарила бабушка! – усмехнулась ее мать.

– Ма Курт-Милл, перестань охаивать подарки моей матери! – недовольно произнес мужской голос.

– Они ужасны… Я их боюсь!

– Чего бояться, маленькая идиотка? Они не могут слезть со своих крестов…

Жек сжал кулаки, засунул их в рваные карманы шаровар и бегом пересек площадь.

Он пришел домой на два часа позже обычного, залитый потом и задыхающийся. Тощие серпы двух спутников Ут-Гена сменили в небе Гарес. Дом, конструкция, наполовину утонувшая в земле (неоправданный страх перед новым ядерным катаклизмом), располагался в центре жилого квартала Старого Анжора. Па Ат-Скин гордился узкой полоской искусственного газона перед домом, который, пыжась, называл «садом». Невероятная роскошь в перенаселенном городе, где большинство жителей имело всего одну комнату, чтобы питаться, ссориться, зачинать детей и спать.

Родители уже сидели за столом, когда он вошел в комнату, служившую кухней, столовой, гостиной и детской, его собственной комнатой, поскольку он был единственным сыном.

Ма Ат-Скин окинула его злым взглядом, а па Ат-Скин нахмурился. Они никогда не были веселыми-людьми, но, став крейцианами, превратились в мрачную супружескую пару. Отец поник, ссутулился, словно осев на свой огромный живот. Красивое лицо матери посуровело и высохло. Теперь они носили облеганы под традиционной утгенской одеждой – пиджаком и брюками с завязкой на талии для мужчин, длинной туникой и брюками в обтяжку для женщин. Головной убор с торчащими полями подчеркивал грубость черт па Ат-Скина, усиливая его сходство с чудовищной химерой с древних храмов, где поклонялись богу-солнцу в теле женщины. А три обязательных локона, которые должны были облагораживать, делали отца смешным.

Они уже некоторое время строили планы обучить сына началам крейцианства, но наталкивались на его открытое сопротивление. Имея не по возрасту сильный характер, Жек упрямо отказывался посещать службы в храме и слушать божественное слово Крейца. Самым худшим было то, что его родителей обратили в официальную веру Великой Империи Ангов не силой, как большинство анжорцев. Однажды ночью им внезапно было божественное откровение. По крайней мере они так утверждали… Жек смутно подозревал, что во всем этом присутствовало какое-то мошенничество.

Застыв на пороге комнаты, он ощутил, что стоит перед живыми мертвецами. Единственным, что двигалось в комнате, были спирали пара, поднимавшиеся от тарелок и фарфоровой супницы, царившей посреди стола.

– Откуда ты, Жек? – спросила ма Ат-Скин. Медоточивый голос не предвещал ничего хорошего.

– Гулял по городу, – ответил Жек.

– Всегда один и тот же ответ, – проворчал па Ат-Скин.

– Всегда один и тот же вопрос, – вздохнул Жек.

Ужин прошел в мертвой тишине, но по частым и беглым взглядам, которыми обменивались родители, Жек понял, что они задумали какую-то мерзость.

Па Ат-Скин перестал жевать и вытер губы.

– Жек…

– Жек, – подхватила ма Ат-Скин.

– Жек, сын мой, ты с каждым днем становишься все наглее!

– И все невыносимее…

Жек сразу же пожалел, что не последовал советам старика Артака. Яростная решимость, написанная на лицах отца и матери, на которые сбоку падал свет от настенных ламп, вдруг наполнила его ужасом.

– Жек, сын мой, мы приняли решение в отношении тебя, – вновь заговорил па Ат-Скин.

– Пора навести порядок в твоей бунтарской голове, – добавила ма Ат-Скин.

– Поэтому завтра утром ты отправишься в школу священной пропаганды Ул-Баги…

– Очень хорошая школа, где к тебе будут хорошо относиться…

Кровь Жека застыла в жилах. Его чуть не вырвало горьким супом, супом из горошка, любимой кулинарной пыткой ма Ат-Скин, который он каждый раз старался проглотить до последней капли.

Жек колол щеки иголкой, которую выкрал у матери. Долгий путь по улицам Анжора вымотал его, и сон, как ночная птица, раскрыл над ним свои крылья. Мышцы одеревенели, все тело затяжелело. Приглушенные голоса родителей просачивались через щели в полу. Главное – не заснуть…

Он постарался не показать своей растерянности, но, как только оказался в своей складной кровати, горячие, соленые слезы потекли по его щекам и губам. Родители хотели расстаться с ним, отослать в Ул-Баги, в далекий провинциальный город, замуровать в школе священной пропаганды, где он днем и ночью будет находиться под пристальным надзором крейцианских миссионеров. Жек часто судил родителей с избыточной строгостью ребенка, но, конечно, любил их. Он хранил в памяти счастливые времена, когда еще слышал раскатистый смех па Ат-Скина, видел сверкающие радостью глаза ма Ат-Скин, дрожал от раскатов их голосов во время споров, смеялся над неловкими поцелуями родителей, когда они мирились. Он помнил о временах, когда от бурного веселья дрожали стены, потолки, мебель и лампы. Он помнил о временах, когда жизнь еще имела право на свое выражение, когда родительский дом был островком тепла и радости в вечных и холодных сумерках Ут-Гена.

Он внезапно проснулся, покрывшись потом. Рефлекторно вонзил иголку в щеку. Острая внезапная боль вырвала крик из его глотки. Он застыл, напряженно прислушиваясь. Дом был погружен в мертвую тишину. Только из-под земли доносился глухой шум от пролетающих поездов подземки, а в небе слышалось далекое ворчание коммерческих воздушных аппаратов. Он бросил иголку, откинул простыни, встал, снял пижаму. Отвратительная привычка ма Ат-Скин складывать его повседневную одежду в кухне вынудила его пересечь комнату на ощупь. Еще стояла осень, и па Ат-Скин пока не установил атомные обогреватели. (На Ут-Гене было всего три времени года: осень, зима и глубокая зима.) Но неукротимая дрожь была вызвана не только ледяной плиткой под босыми ногами и ночной свежестью.

Вот уже год – с того момента, когда встретился с Артаком, старым карантинцем из Северного Террариума, – он лелеял свой великий проект. Но сейчас понял, что никогда не собирался приводить его в исполнение. Это была мечта ребенка, дверь, распахнутая в мир воображения, способ скрыться от повседневности, способ обмануть скуку.

Он наткнулся на стул. Тот ужасно заскрипел по полу всеми четырьмя ножками. Сердце Жека едва не выпрыгнуло из груди. Он застыл на месте, прислушался, но не услышал ни малейшего шума, никто не двигался, пол не сотрясался от шагов. Он покидал родителей навсегда (навсегда – ужасающее понятие для ребенка восьми лет), а они спали глубоким сном людей, которых не тревожат никакие угрызения совести. Малыша раздирали противоречивые чувства. Ему безумно хотелось, чтобы они проснулись, встали, подбежали к нему, задушили в объятиях, шепча успокоительные слова, слова нежные, но в то же время надеялся, что они ничего не сделают, не будут его удерживать, позволят ему отправиться в далекое путешествие, из которого он никогда не вернется.

Он нащупал аккуратно сложенную одежду (порядок – одна из маниакальных привычек ма Ат-Скин) и поспешно оделся. Ему было трудно отыскать ботинки на меху, ибо мать с абсурдным упорством ставила их среди аппаратов по уходу за домом, под умывальником или магнитным энергопроводом. Ему удалось их обнаружить путем невероятно осторожных поисков. Он тут же натянул их и на цыпочках направился к двери. Луч подвижного фонаря проникал сквозь щель антирадиационных ставней, отражаясь от шаровидного голоэкрана. Ут-Ген, незначительная планета Империи, давно перестала принимать межзвездные передачи и не имела средств для производства собственной медиапродукции, но па Ат-Скин упрямо хранил голоприемник. «Хорошее украшение», – говорил он, приглаживая последние три пряди волос. К тому же это был наглядный признак богатства семьи Ат-Скин: редки были те утгеняне, которые могли себе позволить роскошь приобрести шаровой головизор.

Положив ладонь на ручку двери, Жек обернулся и обвел глазами комнату, погруженную в полумрак ночи. Могучая волна одиночества и печали затопила его, оставив в горле вкус горечи. Несколько секунд он колебался: не стоит ли отказаться от безумного плана и вновь забиться в умиротворяющее тепло простыней? Потом вспомнил, как родители собирались поступить с ним, представил себе мрачный городок Ул-Баги, непреодолимые стены школы святой пропаганды, суровые лица крейцианских миссионеров – и укрепился в своем решении. Что изменит его уход в жизни па и ма Ат-Скин? Разница лишь в том, что он уходил раньше, чем его выгоняли.

Он с трудом сдержал новые слезы, осторожно повернул ручку и прикрыл за собой дверь. У па Ат-Скина в свое время возникла неплохая мысль добавить клеточные отпечатки Жека в идентификатор, и система тревоги не сработала. Когда мальчуган очутился на тротуаре, ему показалось, что он погрузился в пучину ужаса.

Фонари давали бледный рассеянный свет, их круглые близорукие глаза не были в состоянии пронзить густую пелену тумана, накрывшего город. К счастью, переулок был пуст. Жек поднял воротник, плотно запахнул полы пиджака и затрусил в направлении транспортной станции.

Через несколько секунд гравитационная платформа опустила его на перрон подземки. Автоматические поезда в столь поздний час ходили редко. На лицах пассажиров читались усталость или равнодушие. Они собирались по трое или четверо у подвесных кресел. Несмотря на усталость, они не садились в них, словно опасались заснуть и пропустить следующий поезд.

Жек заметил черные мундиры полицейских в дальнем углу платформы. Если они заметят одинокого мальчика, то не преминут задержать и отправить в участок, где проведут клеточный анализ, а потом вернут домой. На мгновение Жеку захотелось, чтобы они обернулись и схватили его. Прошло всего три минуты, как он пустился в самостоятельный полет, а уже ощущал себя неуютно в непривычной шкуре независимости, слишком просторной для него. Потом с издевкой подумал о самом себе: Жек Ат-Скин, авантюрист, собирающийся отправиться на разведку обширного мира, не мог уйти от дома даже на триста метров! Жек Ат-Скин, который мечтал встретиться с тремя легендарными существами, о которых ему поведал старый Артак, колебался, покидать ему или не покидать двух обычных людей по имени па и ма Ат-Скин! Конечно, он был плодом семени отца и яйца матери, конечно, он провел полгода в чреве матери, а остальные три месяца в семейной носительнице, из которой вышел па Ат-Скин, а до него дед Ат-Скин, конечно, эта своеобразная наследственная цепь с любовью и заботой сплела невидимые связи между ними и им… Но стоит ли из-за этого отступать перед неизвестностью? Обменять возможность удивительного существования на обеспеченность угрюмой жизни в тени высоких стен школы священной пропаганды?

Жек заметил неподалеку обнявшуюся парочку, осторожно подошел к ней и остановился рядом с женщиной. Эти люди, не молодые, не старые, будут вполне приемлемыми временными родителями, похожими на его собственных.

Он двинулся вслед за ними, когда белый гибкий поезд около пятидесяти метров длиной с невероятным визгом застыл у перрона. Люки с пронзительным свистом распахнулись. Купе, залитое тусклым светом, было на три четверти заполнено людьми. «Приемные родители» Жека уселись на пустую скамью и прижались друг к другу, оставив крохотное местечко своему неизвестному сыну. Они не обращали на него никакого внимания, слишком занятые поцелуями и ласками. Было что-то странное, одновременно отвратительное и притягательное, в этих влажных губах, которые извивались и пожирали друг друга, как голодные черви.

Пока мелькали станции, Жек без устали наблюдал за ними краем глаза. Они еще не перешли в крейцианскую веру: не носили облегана, к тому же крейциане, следующие строжайшему Кодексу супружеской совместимости, никогда бы не стали так откровенно вести себя на публике. Он боялся, что их шокирующее поведение привлечет внимание полицейских, которые черными угрожающими тенями восседали на скамье поодаль и пока проявляли равнодушие. Но осуждающие взгляды других пассажиров все чаще останавливались на них. Жек безмолвно всеми силами души умолял временных родителей проявить больше скромности, по крайней мере до тех пор, пока он находился с ними, и, как ни странно, женщина снизошла к его тайной мольбе: она откинула голову назад, словно пламенные поцелуи партнера выжгли в ней все чувства. Она была прекрасна в своем поражении: ее огромные глаза смотрели вдаль, а волнистые волосы обрамляли лицо с красными пухлыми губами…

Жек спросил себя, а занимаются ли па и ма Ат-Скин подобными играми в своей подвальной спальне, но вдруг сообразил, что мысль была неуместной и абсурдной. По мере удаления поезда от исторического центра Анжора, образы матери и отца тускнели, становились нечеткими, неощутимыми. Он поразился, с какой скоростью забывал их. Ему вдруг показалось, что он расстался с ними несколько лет или несколько веков назад. Сумрачные галереи подземки жадно выкачивали из него воспоминания.

Перекресток Траф-Анжор. Теперь надо было пересесть на поезд, идущий к Северному Террариуму, кварталу карантинцев. Он в последний раз глянул на парочку, чьи губы вновь жадно тянулись друг к другу. Этот мужчина и эта женщина, своего рода мятежники, никогда не узнают, что несколько минут имели безмолвного и внимательного сына-бунтаря восьми лет. Поезд затормозил и застыл у бесконечно длинного перрона перекрестка.

Жек бросился в гущу пассажиров. Острые когти страха терзали его внутренности, когда он проходил мимо полицейских, но никто его не окликнул, никто не остановил, схватив за плечо. С независимым видом он вышел из поезда и направился к пересадочной платформе. Он так часто ездил к старому Артаку, что мог бы проделать путешествие с закрытыми глазами. Отныне у него не было пути назад, и единственный вопрос, который он задавал сам себе, звучал так: а согласится ли старый карантинец принять его в столь поздний час?

Террариум, подземные кварталы, куда поселили людей, вывезенных из радиоактивных зон, тянулся на сотни гектаров к северу от Анжора. Это был город в городе со своей собственной администрацией, торговлей и полицией. Гетто, куда никогда не заходили «воздушники», анжорцы, живущие на поверхности.

До того как попасть туда, Жек наслышался самых разных историй о карантинцах: па Ат-Скин утверждал, что сильнейшие радиоактивные ветры вызвали кучу странных болезней и чудовищные метаморфозы. Он часто повторял, что больных нельзя было допускать в зону безопасности, что они плодятся, как безухие кролики, и если им не мешать размножаться, их станет вдесятеро больше, чем здоровых утгенян. Па Ат-Скин возмущался некомпетентностью античного правительства, которое полторы тысячи лет назад проявило слабость и приняло делегацию из зараженной зоны, согласилось с ее требованиями и нейтрализовало магнитный изолирующий барьер, установленный между двумя регионами. Два века спустя экстремисты Ультра-Здоровой Партии Ут-Гена исправили положение: карантинцы были согнаны в корабли, запрограммированные на взрыв в космосе… Правительство надеялось избавить Анжор от зараженных тварей, но кое-кому из преследуемых удалось скрыться от облав и уничтожения, укрывшись в канализационных системах анжорской столицы. Так появился Северный Террариум.