Текст книги "Остров душ"

Глава 7
Кальяри

Связь между следователем и жертвой убийства – это нечто священное. Она выходит за рамки простой бюрократии, следственных бумаг, отчетов о вскрытии, документов, которые должны быть подготовлены для судьи. Становится чем-то гораздо более интимным. В случае если дело остается нераскрытым, а преступник гуляет на свободе, эта священная неразрывная связь может превратиться в изматывающую навязчивую идею. Время рождает чувство вины, усугубляет мысль, что убийца может нанести новый удар… Жизнь продолжается, но страх ошибиться, не оказаться на высоте из-за того, что позволил оборвать другие жизни, цепляется за сердце и душу, и чем больше лет проходит, тем невыносимей тяжесть. Нераскрытое дело – это самый страшный приговор, который может получить полицейский. Иногда это точка невозврата.

С тех пор как Мара Раис видела последний раз Морено Баррали, прошло чуть больше года. Теперь она поняла, насколько нераскрытые убийства могут перевернуть жизнь и здоровье следователя. Муки за эти убийства питали его существование, и, возможно, были единственной причиной, по которой в нем еще теплилась жизнь.

– Привет, Баррали, – сказала Мара, пожимая ослабевшую руку коллеги. – Даже рак тебя не берет, а? Ты еще нас всех переживешь, точно говорю.

Баррали улыбнулся ее колкости. В отличие от остальных, Мара не расточала любезностей и сентиментальностей, заставляя его еще больше тяготиться своим состоянием, а пронзала его своим острым цинизмом, как настоящая жительница Кальяри, которая со всеми ведет себя своевольно: даже с человеком на последнем издыхании.

– Привет, инспектор. Прежде чем умру, я должен научить тебя ремеслу, – ответил он тем же.

– Хм, я думаю, что это было бы напрасной тратой усилий, Баррали. Знаешь пословицу: кто родился ослом, тот не умрет лошадью…

– Верно, Раис, верно. Мне сказали, что у тебя дела ненамного лучше, чем у меня, по крайней мере в профессиональном плане. От текущих убийств к нераскрытым… Если ты не будешь осторожна, следующим твоим шагом будет патрулирование общественных парков, погоня за вуайеристами и розыски воров снеди.

– Будь как будет. Однажды я расскажу тебе, как все обстоит на самом деле, а теперь расскажи мне о себе.

– Как видишь, сказать-то особо нечего…

Одежда на нем висела. Баррали сбросил по крайней мере десять килограмм с тех пор, как Мара видела его в последний раз, и это притом, что он никогда не страдал от лишнего веса. Раис увидела прислоненную к столу трость.

– Мне жаль. Правда, – сказала она.

– Я знаю. Спасибо. Но я позвал тебя не для того, чтобы разжалобить.

– Конечно. Думаю, что знаю, почему ты попросил меня встретиться. Я хотела сразу сказать тебе, что, насколько ты можешь…

Полицейский заставил ее замолчать, положив на стол несколько фотографий. Некоторые из них были старыми поляроидными снимками. Другие изображения потемнели и потускнели от времени. Тем не менее предметы были совершенно различимы. На снимках запечатлены два трупа, объединенные некоторыми деталями: обе женщины лежали ничком со связанными за спиной руками, укрытые нестриженой овечьей шерстью, а лица их были скрыты за деревянными масками животной формы с длинными заостренными бычьими рогами. Даже причина смерти была одна и та же: зияющая рана в горле. Убийца зарезал их, как коров. По качеству снимков Мара Раис поняла, что между двумя убийствами должен был пройти довольно большой промежуток времени, не менее десяти-двенадцати лет. Другой общей чертой было место преступления: в первом случае это выглядело как колодец храма нурагического святилища, построенного на высоте, однако на самых последних фотографиях жертва была изображена у подножия священного колодца, похожего на первый, но окруженного двумя другими колодезными храмами, вырытыми в каменистой земле. В обоих случаях это были места поклонения, восходящие к очень древним временам.

– Конечно, ты уже слышала об этом раньше. Первая жертва семьдесят пятого года, вторая была убита одиннадцатью годами позже, в восемьдесят шестом. Первая из провинции Нуоро, вторая – из гор Валлермоса. Более двухсот километров друг от друга, две практически противоположные точки острова… Возраст жертв более или менее одинаковый: первой восемнадцать или девятнадцать лет, второй – шестнадцать-семнадцать. Убийства имеют незначительные различия. Совершенно незначительные. Оба не раскрыты, общее дело, связывающее их, никогда не открывалось. Обе девушки были убиты в ночь sa die de sos mortos. Нет свидетелей, нет подозреваемых. Тайна, которую так и не разгадали.

Мара перевела взгляд на коллегу. После многих лет службы в отделе убийств ее глаза привыкли к жестокости и ужасу, но снимки этих девушек – возможно, из-за звериного ритуала, с помощью которого они были убиты, – потрясли ее до глубины души.

– Самая большая загадка на самом деле не в этом, – продолжил Баррали. – В любом случае опознание не проводилось. Ни имени, ни фамилии. Сообщений о пропаже нет. Никто не искал их. Ни отцы, ни матери, ни родственники. Как будто они появились из ниоткуда. Pantumas[26]26
  Призраки (сард.).


[Закрыть].

Мара, услышав это слово, вспомнила, что Баррали был родом из Барбаджи, но не могла вспомнить, из какой деревни.

– Слушай, Баррали…

– На протяжении многих лет все говорили мне, что я сумасшедший – это если мягко выразиться. Что я исказил факты, чтобы они соответствовали моим теориям, потому что у меня к этому эзотерический интерес, и еще тысячу других глупостей. Они, – он указал на фотографии, – определенно мешали мне в профессиональном плане. Они навредили моей карьере. Не то чтобы я когда-либо был мазохистом, но чувствую себя в ответе за них, не могу об этом не вспоминать.

– И я это понимаю и уважаю… – опять попыталась вставить Мара, но он снова ее перебил:

– А теперь я умираю, Раис. Буквально. Несколько месяцев, а потом до свидания. А это, – сказал Баррали, постукивая себя по виску, – продержится еще меньше. Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать, но хотел бы, чтобы то, над чем я работал все эти годы, не пропало зря. Хотел бы, чтобы дело оставалось открытым.

– За это можешь не переживать. Фарчи заверил меня, что над этим будут работать и что дело в приоритете у отдела нераскрытых, так что…

– Нет, Раис. Может быть, я плохо объяснил… – сказал Баррали. Его глаза вдруг затуманились. – Речь не только о старых нераскрытых делах или бог знает каких тайных ритуалах.

Он показал ей другую фотографию, гораздо более свежую.

– Ее зовут Долорес Мурджа, ей двадцать два года, и она пропала несколько дней назад. Я думаю, что за все эти годы было совершено еще много убийств и что они никогда не прекращались. И боюсь, что Долорес станет следующей жертвой.

Глава 8
Корсо Индипенденца, Милан

Смотреть в зеркало было все равно что рассматривать ее. Сходство было изумительным, но и душераздирающим. Она больше не могла терпеть боль. Ей нужно было нейтрализовать свою память, которая пронзала ее тупыми лезвиями.

Ева вернулась в ванную, оставив красящую смесь действовать на полчаса. На ней были только черный бюстгальтер и джинсы. Она сполоснула волосы в раковине, наблюдая, как темная краска кружится в сливе, пока вода снова не стала прозрачной. Промокнула волосы полотенцем и посмотрелась в зеркало. От прежнего тицианового[27]27
  Тициановые оттенки – ряд тонов, в той или иной степени соотносящихся с красно-оранжево-коричневым цветом, названным в честь великого живописца Возрождения Тициана.


[Закрыть] цвета больше не осталось и следа. Иссиня-черный заглушил все рыжие оттенки ее натурального цвета.

Она с трудом узнавала себя, но это было хорошо. Черные волосы еще больше оттеняли голубые глаза, прозрачный цвет лица с россыпью веснушек и тонкую синеватую жилку под правым веком. Ева испытала приятное чувство недоумения, как будто разглядывала незнакомку.

«Это должно убедить тебя, – подумала она, – что ты другой человек».

Инспектор намотала на голову махровое полотенце и вернулась в спальню, чтобы разложить вещи в чемоданах.

Пришло время покинуть этот дом, полный страданий, и начать жизнь сначала.

Или хотя бы попытаться.

Глава 9
Сельская местность Верхней Барбаджи, внутренние районы Сардинии

Земля предает меньше, чем люди. Этот урок сардские сыны прогресса давно забыли. Они попали в ловушку велеречивого промышленного бога, перед которым с энтузиазмом простирались ниц, отрекаясь от природы, веками принимавшей и кормившей их предков. Но после радужных обещаний лучшей и богатой жизни это сварливое и непостоянное божество бросило их, оставив после себя только ржавые руины, безработицу, вырубленные леса, массовую эмиграцию, души, мечущиеся в угаре горящих земель и отравленных животных. Долгие годы молодое поколение вспоминало мир своих предков только на Рождество и Пасху, когда им были нужны «деревенские» ягнята и поросята. Они хотели хорошо выглядеть перед городскими дружками, придать себе деревенский вид, хотя в действительности никогда не брали в руки ни мотыгу, ни лопату и с большим трудом отличили бы быка от коровы. Стремление к благополучию коснулось прежде всего старых ремесел, и они канули в небытие; все реже можно было встретить укротителей лошадей и быков, пастухов, земледельцев, угольщиков, мастеров по дереву, достойных этого имени. Поколения сыновей покидали дома своих отцов, предпочитая города или светские соборы, которые они называли фабриками, теряя память о земле. Мириады деревень обезлюдели, особенно в глубине острова. Деревни-призраки уподобились чистилищу. В них остались только старики, ждущие, когда придет великая тьма и заберет их, освободив от того позора, с которым они не смогли справиться. Однако немногие дети, не покинувшие остров, парадоксальным образом продали себя маврам[28]28
  Имеются в виду выходцы с африканских территорий Средиземноморья, прежде всего из Туниса и с побережья Алжира, расположенных в непосредственной близости от Сардинии.


[Закрыть] и sos continentales, жителям континента, которые веками подчиняли себе этот регион. Молодые исполняли их прихоти, унижая себя тем, что рыдали, склонив головы, за две монеты и просили подаяния у государства. И это те, в чьих жилах текла кровь трудолюбивых предков, те, кто унаследовал неукротимый дух, подобный тем суровым горам, с которых они пришли. Когда государство «закрыло кассу», блудные сыновья в отчаянии вернулись, чтобы безжалостно, как пиявки, впиться в соски матери-земли, надеясь вытянуть из нее хотя бы несколько капель молока.

Братья Чириаку рабски последовали по этой дороге: когда их отец умер, оставив им лишь горстку наделов и несколько сотен овец, они верили, что смогут вернуться в деревню и разбогатеть, возделывая землю. А ведь они всегда насмехались над крестьянской жизнью.

На протяжении тысячелетий ритмы жизни человека подчинялись временам года. Чириаку же, как и большинство внезапных крестьян, пытались навязать земле свое время: поздно вставали, сеяли без малейшей строгости, небрежно относились к стадам, насиловали сады и виноградники химикатами, меняли засевы в одночасье, и через несколько лет те плодородные поля, которые они унаследовали, стали такими же бесплодными и сухими, как и их сердца, а скот вскоре умер от болезней и пренебрежения. Глупые и жадные, они разыграли свою единственную оставшуюся карту: на последние деньги, заработанные от продажи части своих tancas[29]29
  Наделов (сард.).


[Закрыть], устроили сложную оросительную систему на основе артезианской скважины, закупили генераторы, электронасосы, цистерны и сотни метров труб, тянущихся для полива более двух тысяч кустов конопли, надеясь на то, что густая растительность сельской местности Барбаджи скроет эти запретные плоды от хищного взора правосудия.

На несколько километров земли Чириаку граничили с землями Ладу, а только одну вещь семья Ладу ненавидела больше священников и церквей: закон. Местные пастухи и фермеры не хотели иметь проблем с карабинерами, в то время как Чириаку со своими плантациями подвергали опасности всех – ведь могли прийти силовики и ткнуться в них носом. И вот делегация пастухов и крестьян из Барбаджи отправилась к Себастьяну Ладу, прося его вмешательства, пока не наступило худшее. Худшее означало выстрел в голову.

– Дела плохи, Бастьяну, – сказали пастухи. – Чем раньше мы решим эту проблему, тем будет лучше для всех.

Себастьяну поговорил с патриархом клана Ладу и предложил решение, которое устроило бы всех. Бенинью напомнил про древний обряд sa paradura: учитывая, что животные Чириаку умерли и что их самих просили отказаться от незаконной прибыли в пользу законного обращения, все пастухи в этом районе хотели бы отдать им небольшую часть своего скота. Так поступали в Барбадже испокон веков, помогая тем, кто серьезно пострадал от наводнения или потерял своих животных из-за пожара или голода.

Когда Хуанне Чириаку оказался перед Себастьяну, у него не хватило смелости открыть рот, и он принял плоды солидарности местных. Животных доставили в большом количестве в сопровождении центнера сырных кругов, гектолитров масла и такого количества binu nieddu[30]30
  Вино из черного винограда (сард.).


[Закрыть], что можно было напоить весь район.

– Долг платежом красен, – поблагодарил Хуанне, пообещав cжечь плантацию.

Через несколько дней Ладу увидели, как ночью над землями Чириаку поднимается дым. Однако этого дыма было слишком мало. Стервятники Чириаку приняли sa paradura, пожертвовав лишь малой долей выращенной конопли. Это подтвердил коррумпированный карабинер, близкий к Ладу, посоветовавший Себастьяну решить проблему, прежде чем она привлечет внимание командования провинции Нуоро, выйдя за пределы его сферы влияния и контроля.

В ту ночь Ладу пересекли заледеневшие от заморозков земли Чириаку и молча, словно призраки, приблизились к дому, где спали Хуанне и Джанмария. Это было недалеко от полей марихуаны, более чем в полутора километрах от первого населенного пункта. Луна освещала деревню кроваво-красным светом. Песни цикад и хриплый вой мистраля облегчали Ладу работу. Они появились без огнестрельного оружия: с такими типами, как братья Чириаку, не было необходимости ни в винтовках, ни в пистолетах.

Бастьяну смотрел не моргая на своего младшего брата Нереу, глухонемого кузена Зироламу и Микели, пятнадцатилетнего сына, которого дед приказал ему «отнять от груди». Помимо грубого нрава, Ладу славились исполинским ростом: Бастьяну, Нереу и Зироламу были ростом два метра, а Микели был уже за метр восемьдесят пять, и у всех были большие крепкие руки с утолщенными пальцами из-за тяжелой работы в поле, широкие плечи и ослиная сила. Казалось, что они родились из чрева этих гор.

Подняв подбородок, Бастьяну отдал приказ своему брату, который направился к овчарне и вернулся с овцой, дергая ее за ухо. Вождь клана подошел к животному и ударил в бок. Овца отчаянно заблеяла, привлекая внимание жителей дома, где секунд через десять зажегся свет.

Нереу отпустил животное и кивнул своему двоюродному брату, приказав ему спрятаться.

Дверь открылась, и вышел Хуанне, тяжело дыша; в руках у него был карабин.

– Кто это, черт возьми? – спросил он темноту голосом, хриплым от сна.

Следуя указаниям отца, парень подошел к дому.

– Микели, – ответил он.

– Кто ты? – спросил Хуанне, делая шаг вперед, словно не слыша его.

– Микели Ладу, – повторил тот. Луна осветила его волосы цвета воронова крыла – такого же, как и у всех из его семьи.

– Чего ты хочешь?

– Крови, – ответил парень.

Хуанне рассмеялся.

– Ты один? – спросил он, не опуская оружия.

– Нет, – ответил за него Бастьяну, выходя из темноты. Одной рукой он выхватил у Хуанне винтовку, а другой схватил за горло и швырнул через двор, как пустой мешок. Зироламу в мгновение ока набросился на него, приставив к горлу лезвие ресользы[31]31
  Ресольза – один из видов традиционных складных сардинских ножей.


[Закрыть].

Ругаясь, вышел Джанмария, и Нереу быстро накинул петлю на его шею, швырнув на землю.

Ладу потащили их к большому многовековому оливковому дереву на краю поля. Чириаку метались, как звери на скотобойне, из их ртов шла пена, они пытались ослабить хватку пеньковых веревок. Нереу и Зироламу подвесили Джанмарию за шею к одной из ветвей дерева, заставив его встать на цыпочки, чтобы не задохнуться, и засунув в рот носовой платок, чтобы замолчал. Хуанне привязали стоя к толстому стволу – так туго, что у него перехватило дыхание. Он побледнел, понимая, что его ждет.

– Просто скажите: почему? – спросил их Бастьяну своим глухим голосом.

– Послушай, Бастьяну, – пробормотал Хуанне. – Клянусь, мы бы сожгли и остальные поля.

– Vesserias[32]32
  Вранье (сард.).


[Закрыть], – пробормотал Нереу, возвышаясь над ними как дуб. – Не шути с нами…

– Посмотри на себя – ты плачешь и умоляешь о прощении, как женщина, – прошипел Бастьяну.

– Пожалуйста, Бастьяну, молю тебя…

– Молить следует в церкви. – Бастьяну сказал это по-итальянски, словно тот был недостоин языка предков. – Микели! – позвал он сына.

Парень приблизился к нему. Отец вынул из ножен и вложил ему в руку леппу[33]33
  Леппа – сильно напоминающее шашку традиционное сардинское холодное оружие, совмещающее собственно оружейную и хозяйственную функции; ныне является чисто историческим.


[Закрыть] с ручкой из бараньего рога и сверкающим лезвием длиной в девять пальцев.

– Ты напуган? – спросил он его на родном наречии.

Микели покачал головой. Его глаза были двумя льдистыми чешуйками вулканического стекла. По тому, как он стоял, отец понял, что сын жаждал стать мужчиной. Это вселило в него уверенность, что у Ладу хорошее будущее.

– Тогда зарежь его.

Прежде чем Хуанне успел закричать, Зироламу сунул ему в рот тряпку, пресекая крики в зародыше.

– Счастливого пути в ад, – прошептал Нереу ему на ухо.

Несколько секунд парень наблюдал за отражением малиновой луны на лезвии, которое, казалось, почти призывало его к насилию, а затем нанес первый удар. Нож вошел в плоть, будто та была теплым маслом. Опьяненный этим новым ощущением силы, юноша, удерживая пленника за шею левой рукой, правой несколько раз ударил его со все большей силой, страстно, словно опьяненный безумием.

– Хватит играть! – дернул его отец.

С ловкостью мясника парень выпотрошил Хуанне Чириаку и сморщил нос, как только едкий запах кишок ударил ему в ноздри. Затем сделал несколько шагов назад и увидел, как кровь капает из распоротого живота, пропитывая землю, в то время как глаза мужчины гаснут, словно тлеющие угли, задушенные пеплом.

Бастьяну подошел к нему вплотную и выхватил леппу из рук, вытряхнув его из убийственного транса.

– Ми, мы здесь не для того, чтобы развлекать тебя, fizzu meu[34]34
  Сын мой (сард.).


[Закрыть], – сказал он, ласково шлепнув отпрыска. Глаза парня были залиты кровавым экстазом. Он тяжело дышал, но улыбнулся и кивнул. Он почувствовал, что стал настоящим горным Ладу. Наконец.

Себастьяну подошел к Джанмарии, который был беспомощным свидетелем расправы, и, стерев кровь с лезвия, намазал ею свои покрытые щетиной щеки.

– Segundu sa vida, sa morte[35]35
  Как жил, так и умер (сард.).


[Закрыть], – сказал он ему. Очистил рукоять от отпечатков пальцев сына, разжал руку Чириаку клещами и вложил леппу в его руку. – Пришло твое время.

Джанмария начал брыкаться, как свинья, услышав, как клинок рассекает воздух.

Нереу и Зироламу дернули за веревку, подняв врага на пять с половиной метров над землей. Они хорошо завязали веревку вокруг кривой ветки – и вчетвером бесстрастно наблюдали, как тот танцевал, подвешенный, словно Иуда, пока не обмочился и, дернувшись в последний раз, как животное, свернул себе шею и скончался под непрекращающийся хор цикад.

Оружие упало к его ногам.

Не говоря ни слова, Нереу и Зироламу ушли за канистрами с бензином, которые хотели использовать для конопли, а двое других подметали землю оливковыми ветвями, стирая следы.

– Сними свитер и футболку, – приказал Бастьяну сыну, который повиновался, дрожа в морозной ночи.

Мужчина взял одежду и, сняв с себя тяжелое шерстяное пальто, накрыл им парня.

– Дед будет счастлив, – сказал он, взъерошив ему волосы. Отец и сын молча шли домой, как будто ничего не произошло.

Когда сзади них заполыхали поля, они даже не оглянулись.

Глава 10
Лигурийское море

Было бы проще лететь на самолете, но Ева чувствовала необходимость пересечь море. Она тешила себя надеждой, что сможет уплыть из прошлого, позволив этому бесконечному пространству жидкой темноты разделить их, обуздать плотоядную силу воспоминаний, а затем предательски утопить их в бездне. Это был не просто уход, а побег. Поэтому лучше было перерезать пуповину воспоминаний, опираясь на что-то конкретное, осязаемое. Символом ее возрождения должна была стать вода. Вот почему она забралась на самую высокую точку корабля, не оглянувшись ни разу в сторону Генуи, в сторону полуострова. Она смотрела только вперед, устремленная к будущему, пусть неопределенному и туманному.

На палубе запах нефти и ржавчины перебивал соленый запах моря. Перила трапа были липкими от соленых брызг, но это все равно не помешало ей ухватиться за них. Волны шептались вокруг нее, а ярко-красная луна освещала скалистый профиль Корсики. Сардиния все еще была далекой иллюзией. Но все же она была рядом, затерянная в смолянистой тьме, в околоплодных водах отрешенности.

Ева Кроче увидела других бессонных пассажиров на нижних палубах. Она не могла различить их силуэты, только угольки сигарет и клубы дыма прорывались сквозь темноту. И все же, несмотря на их присутствие, Ева чувствовала себя одинокой.

Качка корабля напомнила ей о схватках роженицы. Плеск волн как стоны во время схваток. Тяжелое дыхание ветра как тяжелое дыхание беременной женщины, которая чувствует, как отошли воды. Тупое биение набирающих обороты паромных двигателей до головокружительного усиления пульсации. Она горько улыбнулась. В некотором смысле так оно и было: ночь стала тем чревом, которое продержит ее еще несколько часов, а потом родит новую жизнь.

Ева натянула на голову капюшон куртки и приготовилась к схваткам, которые предшествовали ее возрождению. Но рядом с ней не было акушерки, готовой прийти на помощь. Она должна была сделать все сама. Ева стиснула зубы, вглядываясь в темноту, ожидая зари, которая рано или поздно наступит, вернув ее к жизни.