Текст книги "Глиф"

Всегда ли фотография в настоящем времени?[113]113
  О сущности фотографии, о ее способности совместить прошлое и настоящее рассуждает Р. Барт в книге «Camera lucida».


[Закрыть] Я их описывал именно так. О фотографиях говорят что-то вроде: «Вот я чуть не утоп» или «Вот ты с Линдой Евангелистой[114]114
  Линда Евангелиста (р. 1965) – канадская топ-модель.


[Закрыть]». Оторвавшись от снимка, вы спросите: «Когда ты был с Линдой Евангелистой?» Я отвечу, что не был с ней. Вы, снова взглянув на карточку, скажете: «Но вот же ты, здесь, с ней». Так что лучше сформулируем вопрос так: всегда ли то, что изображено на фотографии, относится к настоящему, без «до» и «после»? Конечно да. И ведь разве это не вы на снимке?

Пока я лежал в кроватке и читал «Дэйзи Миллер»,[115]115
  «Дэйзи Миллер» (1878) – роман американского писателя Генри Джеймса (1843–1916), основанный на конфликте американских и европейских нравов.


[Закрыть] за окном послышался какой-то шум. Я встал и направил свое внимание на звуки, гадая, слышат ли их родители в спальне и не они ли это шумят на улице. Добровольное воздержание от речи имеет свои минусы, в частности – неспособность вызвать подмогу из соседней комнаты. Глядя, как оконная рама приходит в движение, я подумывал швырнуть книгу в расчете на переполох, но у меня не хватило бы сил, а если бы и хватило, я не посмел бы поступить так с книгой.[116]116
  Несмотря на то что среди прочих текстов в моей кроватке тогда лежала «Карта неверного чтения» Гарольда Блума. – Прим. автора.
  Гарольд Блум (р. 1930) – американский литературный критик и культуролог. «Карта неверного чтения» (1975) – его исследование психологического процесса поэтического творчества.


[Закрыть]

Окно открылось, в дом ворвался холодный февральский воздух. Снаружи сердитый женский голос кому-то что-то шепнул. Затем в мою комнату через окно забрался кто-то в темной одежде и черной вязаной шапке. Это оказалась Штайммель. Подходя к моей кровати, она приложила палец к губам.

– Не бойся, Ральф, – сказала она. – Это просто сон.[117]117
  Ее ложь меня заинтересовала. Что, в ее представлении, я испытывал при таком сне? Каким, в ее представлении, символом она могла для меня быть? Вероятно, Штайммель виделась себе, даже наяву, конденсацией мира и родителей или, быть может, заменой чего-то подобного, столь же влиятельного. Что бы там она ни воображала, ей определенно не хватало загадочности, чтобы сойти за какой-нибудь сумасбродный символический образ в моем сне. – Прим. автора.


[Закрыть] Я тебе ничего не сделаю.

За окном оставался еще один человек в такой же одежде.

– Просто хватайте его, и бежим, – сказал человек.

– Шшшш! – шикнула на него Штайммель. – Пошли, Ральфи.

Она взяла меня на руки и прижала к груди. Бюстгальтер у нее, похоже, был из твердого пластика.

– Скорее, – сказал человек под окном.

– Да иду я, дебил.

Штайммель завернула меня в хлопчатобумажные покрывала из кроватки, поднесла к окну и передала человеку. Он был ниже Штайммель и в значительной мере мягче. Холодный воздух, несмотря на покрывала, кусался, и мое тело невольно затряслось. Человек спрятал меня на груди под шерстяным пальто. Оно было колючее, даже через слои покрывала, зато теплое. Он отошел от окна, пропуская Штайммель наружу.

– Вы бы закрыли окно, – сказал человек. – А то еще проснутся от холода.

– Это мысль, – ответила Штайммель. Она вернулась и тихо опустила раму. – Так, а теперь сматываем удочки. О господи, даже не верится, что он мой.

Человек, со мной на руках, и Штайммель пробрались через двор к темному седану, по-обезьяньи скрючившись.

В машине, не включая свет, Штайммель усадила меня в корзинку на заднем сиденье, сунула мне линованный блокнот и маркер и сказала:

– Валяй.

На могильной плите Людвига Больцмана[118]118
  Людвиг Больцман (1844–1906) – австрийский физик; работы по кинетической теории газов, термодинамике и др.


[Закрыть] высечено: S=k. LogW. S есть энтропия системы, к обозначает постоянную Больцмана, a W – это мера беспорядка системы, по сути, степень рассредоточенности энергии в мире. Впервые прочитав об этой формуле, я мало что понял, но когда поразмыслил – разволновался. Пространство между S и W есть пространство между тем, что находится передо мной, и тем, что спрятано внутри, за пределами моей видимости и моего понимания. Отсюда вопрос: сколькими способами можно перегруппировать элементы вещи, прежде чем я увижу разницу? Сколькими способами могут переместиться и перекомбинироваться атомы и молекулы моей руки, прежде чем я что-то заподозрю? Страшно подумать. Конечно, я понимал, что природные явления символизируют провал в хаос и что все движимо распадом, но мысль о таких губительных и незримых переменах меня впечатлила. Это было как наблюдать за чужим сознанием.

Спутник Штайммель – его звали Борис – вел сгорбившись, почти касаясь губами руля. Я видел его в промежутке между передними сиденьями. Над холмами как раз всходило солнце, мы ехали на север вдоль побережья. До меня доносился запах кофе, который хлебала Штайммель.

– Как-то все это сомнительно, – снова произнес Борис.

На этот раз Штайммель откликнулась:

– Еще бы не сомнительно, идиот. Мы похитили ребенка. Но во имя науки. А что, может, мы даже спасаем планету. – Штайммель хрипло засмеялась. – И уж как минимум, этот сопляк меня прославит. Вот связующее звено, Борис. Вот звено между стадиями воображаемого и символического. Я его препарирую, и Штайммель будет стоять в одном ряду с Фрейдом, Юнгом и Адлером.[119]119
  Альфред Адлер (1870–1937) – австрийский психолог, представитель психоаналитического направления, основатель научной школы «индивидуальной психологии»; утверждал, что человеческая психология определяется не физиологическими факторами, а целевыми установками.


[Закрыть] И к черту Лакана. Он просто Фрейд в аэрозольном баллончике.

– Не может он быть таким одаренным, – сказал Борис.

– Этот поганец пишет стихи. Пишет рассказы.

– И что, хорошие?

– Заткнись. – Она обернулась и взглянула на меня. – Козявка нас слушает. И наверно, думает, что понимает наши слова. Правда, Ральфи?

Я написал записку, скомкал ее и бросил в сторону Штайммель. Та подобрала ее и прочитала:

Чтобы я тут не помер от скуки, вы не объясните мне, что Лакан имеет в виду под скользящим означаемым и плавающим означающим?[120]120
  В представлении Лакана, означающие и означаемые образуют отдельные ряды, разделенные неким барьером; означающее не имеет строгой привязки к означаемому и свободно «плавает».


[Закрыть]

Штайммель дико захохотала:

– Твою мать, да я прославлюсь. Мои старые профессора в Колумбии посыплют лысину пеплом. Свиньи. Борис, кто, по-твоему, величайший мыслитель в психоаналитике?

– Вы. – Затем, сбившись на шепот, добавил: – Unsere letzte Hoffnung, meine Fuhrerin.[121]121
  Наша последняя надежда, моя фюрерша (нем.).


[Закрыть]

– Осторожно, Борис.

Я беспокоился о матери. Я представлял, как она входит в комнату и видит, что меня нет. Сначала она не поверит, потом услышит, как отец копошится в спальне, и до нее дойдет. Она завопит, отец вбежит в комнату и поймет, что случилось. И они будут стоять обнявшись, не из любви, а из страха, не для моральной поддержки, а чтобы не упасть. Они обыщут весь дом, потом Инфлято позвонит в полицию, a Ma примется искать во дворе и в саду, возможно, даже пойдет вдоль улицы, от дома к ому. Лучше и не думать, какое у матери будет лицо.

Кино я представлял себе только по книгам. Я еще не видел ни одного фильма, хотя знал много сюжетов. И вроде бы их повествовательная структура была мне ясна, но один прием оставался непостижимым. Это монтаж. И хотя первый пример,[122]122
  Фактически это был мой первый фильм, телевизионная история с деревянными актерами и неправдоподобным сюжетом, я видел его по телевизору в номере мотеля. В светлое время Штайммель и Борис старались держаться подальше от дорог. – Прим. автора.


[Закрыть] который я увидел, качеством не отличался, меня все-таки впечатлили возможности, особенно для кэмповых[123]123
  Кэмп – в постмодернистской эстетике, по определению американского писателя и культуролога Сьюзан Зонтаг (1933–2004), «способ потребления культуры в кавычках» – эстетизация продуктов массовой культуры в утрированно-сентиментальном ключе.


[Закрыть] приемов. Я знал, что мне придется воспользоваться этим методом в снах и даже воспоминаниях. В то время монтаж казался мне финтами, парадом, прямо-таки требующим метонимических замен и подстановок. Я развлекал свой мозг построением одного монтажа за другим, пока Штайммель и ее лакей пытались спать.

а) врач вытягивает меня из утробы

б) мать и отец улыбаются друг другу

в) настенные часы отмечают, что прошел час

г) мать задает медсестре вопрос, та делает ей знак подождать

д) врач беседует с отцом в приемной, кладет руку ему на плечо

е) отец сидит на краю кровати, говорит матери что-то, от чего она плачет

ж) я крошечный, вокруг стекло, мои ручонки хватают воздух, повсюду провода и трубки

з) снаружи в парке летают птицы и дети играют с собаками

Эзра Паунд[124]124
  Эзра Лумис Паунд (1885–1972) – американский поэт, переводчик, теоретик искусства. Перефразируется его известное высказывание: «Великая литература – это всего лишь язык, до предела заряженный смыслом».


[Закрыть] говорил: «Каждое слово надо заряжать смыслом до абсолютного предела». Пусть так оно и есть. Только зачем словам чья-то помощь? То ликоза чемс лава мчат апомаш? Контекст, сюжет, время, место – разве все это не работает, подобно грузчикам из «Бекинса»,[125]125
  «Бекинс» – американский оператор автомобильных грузоперевозок.


[Закрыть] не пакует слова совсем как чемоданы? Но, в конце концов, слова – никакие не чемоданы, чтобы их паковать, это твердые кирпичи (и, конечно, даже атомы слова, как и кирпича, не являются неподвижными).

Sint cadavera eorum, in escam volatilibus coeli, et bestis terrae.[126]126
  Да будут их трупы пищею птицам небесным и зверям земным (лат.). Неточная цитата из Ветхого Завета (Иеремия 16:4): «Тяжкими смертями умрут они и не будут ни оплаканы, ни похоронены; будут навозом на поверхности земли; мечом и голодом будут истреблены, и трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным».


[Закрыть]

Для меня Штайммель и Штайммели мира были шакалами. Наблюдая за спящим шакалом, я, как ни глупо, начал сердиться на родителей. Возможно, родители боготворили мои кости, думал я, но плоть с легкостью отдали зверям земным. Я рассматривал себя как труп, брошенный на помосте, терзаемый стихиями и птицами.

Штайммель и Борис спали не раздеваясь, темные теннисные туфли докторши стояли на полу у кровати. Она похрапывала, и телевизор освещал ее приоткрытый рот и зубы в табачно-кофейных пятнах. Они с сообщником лежали так умиротворенно, словно умерли. Я представлял себе, кто может прийти и съесть их. Я подумал: возможно, нас найдут и сочтут мертвыми, а проснувшись, мы узнаем, что были приговорены к виселице. И там, пока прохожие пялятся на трупы и считают наши преступления, мы откроем глаза и перепугаем всех зевак до смерти.

 
Загляни на огонек —
Рады гостю Хэйр и Бёрк.
Бёрк зарезал, Хэйр стащил,
Нокс говядину купил.[127]127
  Детская песенка; Уильям Бёрк и Уильям Хэйр – знаменитые преступники, в 1827–1828 гг. продававшие эдинбургскому анатому Роберту Ноксу трупы для препарирования. Всего было убито по меньшей мере 16 человек, главным образом постояльцы Хэйра – хозяина ночлежки. Бёрк впоследствии был казнен и сам препарирован.


[Закрыть]
 

1

Только плотная ширма или миопический спрей могли закрыть Штайммель и Борису глаза на то, что передвигаться со мной тайком не получится. Хотя реалии культурно-расовых отношений меня как младенца не затронули, генетика, история и новости давали понять, что прохожие, как минимум, отметят разный цвет кожи у ребенка и похитителей, а возможно, и станут искать объяснения.

2

Вы до сих пор предполагали, что я белый? При чтении я обнаружил: если персонаж черный, он обязан поправлять свою африканскую прическу, употреблять на улице характерные этнически идентифицируемые идиомы,[128]128
  Их мне было особенно трудно заметить, поскольку при первом контакте с литературой я еще не имел представления о внешнем мире. Идиомы и диалекты до меня абсолютно не доходили, как и, увы, большая часть смысла, преднамеренно или нет. Я задумался над детским языком и осознал, что не располагаю даже миром детей, в котором мог бы перемещаться и который мог бы назвать своим. Поистине у меня не было страны, и тут я понимал литературу народа, с которым разделял цвет кожи (хотя, судя по книгам, этот цвет кожи чрезвычайно распространен, что, похоже, не признавалось так называемой угнетающей культурой). – Прим. автора.


[Закрыть] жить в определенной части города или слышать в свой адрес «ниггер». Белые персонажи – я предполагал, что они белые (часто из-за того, как они отзывались о других), – похоже, не нуждались в таком представлении или, возможно, узаконении, чтобы существовать на странице. Но ты, дорогой читатель, разделяешь ли ты мою пигментацию и культурные корни или нет, несомненно, считал меня белым. Это не имеет значения, если не захочешь, и больше я ничего не добавлю, однако полиция должна была получить физическое описание похищенного ребенка, выполненное родителями, а значит, более или менее точное, и потому у двух довольно бледных белых, перемещающихся вдоль калифорнийского побережья с малышом, который обладает хотя бы одной из характеристик составленного портрета, могли быть проблемы.

3

Я никогда раньше не видел родителей по телевизору. Само зрелище – как они двигаются в двумерном пространстве – настолько меня впечатлило, что я чуть не пропустил их слова мимо ушей. Под встревоженными лицами значилось: родители похищенного ребенка. Репортер описал меня и даже показал в камеру мое фото, хоть и не самое удачное, добавив, что я невероятно умен. Мне было неприятно видеть там собственный снимок и унизительно думать, что его разглядывает еще немало людей. Но в конце осталось только неуютное ощущение из-за мокрых глаз Ma. Даже лицо Инфлято выражало горе, которое мне показалось трогательным.

– Думаете, они знают, что это мы? – спросил Борис.

– С чего вдруг? – гавкнула Штайммель. – Я им сказала на приеме, что уезжаю в давно просроченный отпуск. Так что мое отсутствие объяснимо.

– Ну и как с ним вообще куда-то ехать? – Борис показал на меня, затем прошелся по комнате и посмотрел на утреннее небо за окном. – Дождь идет. Может, будет нам какое-никакое прикрытие.

– Всего несколько часов пути – и мы в безопасности. – Штайммель начала стаскивать блузку.

– Что вы делаете? – спросил Борис.

– Хочу принять душ. И тебе советую. Успокаивает. Она стянула блузку через голову и сняла лифчик.

Грудь у нее оказалась уродливой и неаппетитной, хотя все-таки обратила мои мысли к еде. Соски были бледно-розоватые, чуть крупнее мурашек от холода, с увеличенными околососковыми кружками.

Пока Борис сидел на кровати в номере мотеля и слушал как моется Штайммель, я написал ему в духе высказывания замечательного судьи Вулси об «Улиссе»:[129]129
  В США «Улисс» сначала был признан нецензурной книгой. В 1933 году запрет на публикацию был аннулирован решением судьи Джона Вулси, который признал книгу тошнотворной, но не безнравственной.


[Закрыть]

По своему воздействию доктор Штайммель, несомненно, может сравниться с эметиком.[130]130
  Рвотное средство.


[Закрыть]

Бедный Борис глянул на мою записку. Такую гримасу предвидеть было трудно: несмотря на то, что в машине он написал несколько страниц и пару посланий Штайммель, он, видимо, ничего не знал о моем секрете, а если и знал, то не верил. Борис вытаращился на меня и часто задышав, вытягивая тонкие губы, словно подавился собственным диоксидом углерода. Он вскочил на ноги и вбежал в душную ванную; дверь осталась распахнутой, так что я все ви дел. Думаю, пар усугубил его состояние: он рухнул на пол, попутно вцепившись в занавеску и открыв Штайммель, которая касалась себя примерно в том же духе, что я исследовал собственный краник.

Штайммель испустила короткий вопль и рявкнула на Бориса:

– Какого черта ты вытворяешь?

– Задыхаюсь, доктор Штайммель, – выдавил он.

– Ох ты господи, – сказала она. – Сядь, опусти голову между колен и дыши помедленнее.

Борис последовал ее указаниям, а докторша принялась вытираться.

– Дерьмовые же полотенца в этом мотеле, – сказала она. – Живой?

Борис кивнул.

– Что случилось?

– Этот ребенок, – произнес он и показал через дверной проем на кровать, где сидел я. – Этот ребенок.

– Что – этот ребенок?

– Этот ребенок написал мне записку.

– Написал, и что такого? Я же говорила, он умеет. А то зачем бы мы таскали за собой эту говноделку?

– Я так понял, что он знает буквы. Но он употребил слово «эметик». И весьма адекватно, смею добавить.

Штайммель, втянув воздух сквозь зубы, шагнула ко мне:

– М-да, словарный запас у сопляка охренеть. Вот чего я всю жизнь ждала в своей работе. Пиаже[131]131
  Жан Пиаже (1896–1980) – швейцарский психолог, изучавший, в частности, психологию мышления, развитие интеллекта, детскую речь. Труды: «Речь и мышление ребенка», «Генезис элементарных логических структур» и др.


[Закрыть] бы уссался.

Штайммель выражалась неслабо. И я – не в ответ на ее странности, просто давно не сажали на горшок – сделал то, что делают дети.

– Чем так воняет? – спросила Штайммель. Она взглянула на Бориса. – Черт.

О Лейбнице рассказывают, что на свадьбу он никогда не дарил подарков, а предлагал невестам правила поведения и советы, причем заключающая мудрость состояла в том, чтобы, найдя мужа, женщина не бросала мыться. Он, конечно, был вольтеровским Панглоссом,[132]132
  Доктор Панглосс – неунывающий герой романа французского писателя и философа-просветителя Вольтера (Мари Франсуа Аруэ, 1694–1778) «Кандид, или Оптимизм» (1759), в духе Лейбница учивший, что все к лучшему в этом лучшем из миров.


[Закрыть] однако этот Лейбниц – заискивающий, оптимистичный и недалекий; более интересный Лейбниц оставался спрятан глубоко в ящиках его стола или под кроватью. Я размышлял о нем, сидя на высоком стуле, слушая рассуждения Инфлято, – и, подумал: типы вроде моего отца могут сокрушаться, что Лейбниц держал хорошие работы под кроватью. Я же считал прискорбным, что работы не остались там навсегда, в безопасности от буйствующих искателей славы, маньяков имени, приверженцев догмы. Велите своим идеям не разговаривать с посторонними. Не отпускайте свои идеи играть на улице. Не давайте своим идеям игрушки с мелкими деталями, чтоб не подавились.

Вдоль длинной подъездной аллеи росли розовые и белые олеандры; дождь, почти всю дорогу ливший как из ведра, перешел в изморось. Дворники выстукивали противную, неровную каденцию, неудобную для счета и обескураживающую, а я думал: как же далеко мой дом. Пусть я находился в том же штате, а не на другой половине земного шара – это было неважно. Важно было то, что мать не знала, где я. И отчаянно цеплялась за надежду, что я еще жив, младенец в мире плохой погоды, людей и идей. Я представлял себе, как мать рыдает, сидя на полу комнаты, где когда-то спал ее ребенок, выкрикивает в ночь что-то нечленораздельное, расстраивая сердобольных соседей и волнуя горстку далеких койотов. Инфлято, быть может, обнимает ее или стоит поодаль, прислонившись к косяку, сам чуть не плача, но не находя в себе духа, самоуверенности, непосредственности, недостаточно женственный для такой искренней реакции, и хочет помочь супруге, но теряется перед этой задачей.

Дорожка была опрятной, за ней, без сомнения, тщательно ухаживали профессионалы, приезжая раз в два дня на хлипких, обвязанных проволокой пикапах. Из-под шин седана вылетал гравий и громко бился о шасси. Нежно-розовый оштукатуренный комплекс – больница, санаторий, криминальный притон – угнездился среди пальм. Главное здание и флигели были покрыты красной черепицей, повсюду изгибы арок и балконов. Борис явно оробел, а Штайммель, вне себя от восторга, чуть ли не прыгала в кресле.

– Я зарезервировала три корпуса для работы, – сказала она. – Субъект будет спать в лаборатории. Остальные два – наша жилплощадь.

– Жутковатое место, – ответил Борис. – Все эти повороты и проселочные дороги. В жизни бы не подумал, что это здесь.

– В том-то и дело, Борис. За эту секретность я выложила все свои деньги, до последнего цента. И секрет лучше не раскрывать. Понимаешь, к чему я клоню?

– Да, доктор Штайммель.

– Это значит – никаких звонков подружке. Это значит – никаких звонков дружку. А главное – никаких звонков мамочке. – Штайммель пристально взглянула на него.

– Я понял. Я понял.

Дорогой Бертран![133]133
  Бертран Рассел (1872–1970) – английский философ, математик, социолог, общественный деятель. Автор «Истории западной философии» и десятков других работ. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1950).


[Закрыть]

Представь, что я попросил тебя снять чайник с плиты. Ты оборачиваешься и видишь, что из носика идет пар. Слышишь короткий свисток. Ты понимаешь мою просьбу, подходишь и снимаешь его с конфорки. Если ты инициативен, то нальешь чаю. Но, далее, предположим, что нет ни чайника, ни даже плиты. Предположим, что мы сидим на теннисном матче и я говорю: «Ты не снимешь чайник с плиты?» Некоторые будут утверждать, что ты понимаешь значение моих слов, но не значение[134]134
  По Грайсу [Герберт Пол Грайс (1913–1988) – английский лингвист, один из основоположников прагматики – науки об использовании языка в конкретных речевых ситуациях. ], сказать, что говорящий имеет в виду то или иное, – значит сказать, что он рассчитывает на какую-то реакцию или перемены в услышавшем это и распознавшем его намерение. Это неестественное значение. Таким образом, значение слов «сними чайник с плиты» на теннисном матче не так уж абсурдно, учитывая, что они произносятся с целью добиться ответа, даже если этот ответ – обеспокоенная заинтересованность, нервный смех или раздражение. – Прим. автора.


[Закрыть] моих слов. Тогда как фактически ты не понимаешь ничего. Ты можешь взглянуть на меня и подумать: «Я не ослышался?» – или посмотреть по сторонам, проверяя, слышал ли меня еще кто-нибудь из зрителей. Ты спросишь: «Что ты сказал?» – а я повторю. Если только ты не подчиняешься мне беспрекословно или не знаешь о моем обыкновении доставать переносную газовую плитку и делать чай в неподходящих местах, ты решишь, что я свихнулся. Ты не станешь никому говорить, что тебе прекрасно известно, как это – снять чайник с плиты, или что тебе известно, о каком чайнике речь; ты скажешь: «Помогите! У моего бедного друга лопнул сосуд в мозгу!»

В общем, решил с тобой поделиться. Привет жене.

Твой

Людвиг

Дорогой Людвиг!

Я и не знал, что ты любишь теннис.

Твой

Бертран

В вестибюле главного здания нас встретил пожилой человек по фамилии Джеллофф. Я сидел на руках у Бориса, с авторучкой, прижимая блокнот к его груди. Я написал:

Вы случайно не Смот Эли Джеллофф?[135]135
  Смит Эли Джелифф (1866–1945) – американский невролог, психиатр и психоаналитик, один из создателей психосоматики и психосоматической медицины.


[Закрыть][136]136
  Мне не терпелось увидеть Зигота Фройда и Жука Лакуна. – Прим. автора.


[Закрыть]

Человек прочитал записку и с улыбкой кивнул, а затем, поняв, кто автор, вытаращил на меня глаза и попятился. Тем самым он обогнул стойку и, все так же глядя на меня, сунул Штайммель книгу регистрации.

– Вот видите, почему мы здесь, – сказала Штайммель, наклоняясь и расписываясь.

Борис перехватил меня поудобнее. У дальней стены зала слева от меня виднелся камин из розового камня с массивными колоннами в тон. По периметру стояли розовые книжные шкафы, пол был покрыт коврами, кожаными диванами и креслами. За администраторской стойкой начиналась отгороженная тонкой цепью лестница с табличкой «Персонал».

– Надеюсь, все готово, – сказала Штайммель. Она светилась и так спешила меня препарировать, что покачивалась с мощных носков на мощные пятки.

– Да, – ответил Джеллофф. – У вас корпуса 3-А, В и С. – Он показал план территории, лежащий на столе. – Можете припарковаться здесь. Вокруг здания, мимо конюшен и направо. Все три коттеджа стоят рядом. Библиотека открыта ежедневно до полуночи. А если вы сможете приходить на ужин и делиться своими открытиями, будет просто чудесно.

– Ха, – сказала Штайммель. – Ни хера я не поделюсь. А если кто будет шнырять в наших краях – отгрызу башку. – Затем она улыбнулась. – Мы с удовольствием составим вам компанию.

 
бихевиорема[137]137
  Единица поведения, основное понятие бихевиоризма – направления психологии, рассматривающего человеческое поведение как совокупность реакций на внешние факторы.


[Закрыть]
биопоэтический
бустрофедон[138]138
  Способ письма, при котором нечетные строки пишутся справа налево, четные – слева направо (в этрусском, греческом, критском, хеттском письме).


[Закрыть]
бытие
бы
 

Во сне я вел машину. Не знаю, ребенок или нет, но я вел машину, нажимал на педали, поглядывал в зеркала и держал руль. Сон был необычный: с моим участием. Я гордился, что умею водить. Вождение определенно представлялось мне делом гения. И во сне я был настолько гениален, что вел машину. Ma и Инфлято сидели сзади, пристегнутые к огромным детским креслам. Они поражались, что я могу вести машину, и постоянно это повторяли.

– Как это ты вдруг научился водить? – спросили они.

– Я гений, – заявил я. А потом добавил: – Почему вы не говорили, что водить так весело?

– Это еще и опасно, – сказала мать.

Я обернулся и посмотрел на них.

– А почему? – спросил я.

Они оба завизжали.

Смотри на дорогу! – сказал Инфлято.

Вы меня нервируете, – ответил я. – Все, останавливаюсь. – И тут я понял, что не умею. – Как ее остановить?

– Нажми на тормоз, – сказал Инфлято.

Внезапно мои ноги превратились в пухлые младенческие ножки, и я не смог дотянуться до педалей.

– Он посередине, – сказал Инфлято.

И я уже ничего не видел сквозь ветровое стекло. Перед глазами остался только низ руля, который крутился туда-сюда без моего участия. Я оглянулся на родителей. Те завопили, и я завопил вместе с ними.

Мы отправились к себе, и пока Борис нес меня обратно в машину, я написал:

Мне понадобится много книг.

Штайммель взяла записку, прочитала и сказала:

– Я принесу тебе любые книжки, какие захочешь. Будут тебе любые книжки, и бумага, и сколько угодно разноцветных ручек.

– Вы бы, наверно, поосторожнее с ним разговаривали, – сказал Борис.

– Ты его боишься, Борис?

– Честно, доктор Штайммель, – боюсь.

– Не волнуйся, Борис. Я не оставлю тебя на растерзание коварному кровожадному карапузу.

неумеренная аллитерация есть признак косного воображения – если не хуже

Борис прочитал записку и рассмеялся.

Штайммель как раз садилась в машину.

– Что смешного?

– Ничего, – сказал Борис. – Абсолютно.