Текст книги "По поводу одной современной повести"

Не знаю съ достаточной ли ясностью объяснилъ я причины, ставящiя нашего героя въ такое непрiятное и тяжолое положенiе. Правда, онѣ выработаны самою жизнью и нашимъ воспитанiемъ. Объясненiе это еще весьма недавно вполнѣ удовлетворяло насъ. Мы страдали вмѣстѣ съ героемъ и всю вину слагали съ него на жизнь и среду, его окружающiя. Пришло иное время, прежнее объясненiе не успокоиваетъ насъ. Чтоже это въ самомъ дѣлѣ? Все среда да среда заѣла! Да развѣ среда творится безусловно, сама собою, безъ всякаго влiянiя на нее человѣческой воли? Чтó бы ни говорила намъ естественная метафизика о вѣчныхъ и неизмѣнныхъ законахъ причинности, объясняющихъ все на свѣтѣ, геройское самоотверженiе и грубѣйшiй эгоизмъ, – также естественно и законно то явленiе, что мы недовольны этимъ объясненiемъ, не удовлетворяемся его примиряющимъ характеромъ и требуемъ подвига, дѣла. Слова эти тоже слышатся всюду, носятся въ нашей атмосферѣ…

* * *

Это недовольство всѣми прежними, примиряющаго свойства объясненiями должно было проявиться прежде всего въ художественныхъ литературныхъ произведенiяхъ, но къ сожалѣнiю, попытки эти были безуспѣшны. Да и не могло быть иначе. Поэтическое произведенiе изображаетъ жизнь, воспроизводитъ ее. Стремленiе художника создать чтó—либо несуществующее еще въ жизни будетъ безуспѣшно. Образъ, готовый пожалуй сложиться, но несложившiйся еще, окажется блѣднымъ и безжизненнымъ. Литература въ этомъ отношенiи совершенно имѣетъ всѣ свойства зеркала; она отражаетъ въ себѣ все происходящее въ жизни, но отражаетъ наилучше тѣ явленiя, которыя составляютъ дѣйствительную сущность жизни, какъ зеркало, которое яснѣе всего отражаетъ прямо находящiйся противъ него предметъ и менѣе ясно отражаетъ предметъ, находящiйся въ отдаленiи, на окраинѣ комнаты.

Въ жизни только чувствуется потребность иныхъ людей, иныхъ дѣлъ, только слышится голосъ: «довольно словъ! мы потеряли уже довѣрiе къ нимъ; дайте намъ подвиговъ!» но въ дѣйствительности нѣтъ еще героевъ, настоящихъ людей, и потому въ попыткѣ сложить будущiй, страстно желаемый и трепетно ожидаемый образъ героя всегда будутъ слышаться фальшивыя ноты. Прошу васъ вспомнить хоть одинъ только примеръ, представляемый героемъ въ повѣсти г. Тургенева «Наканунѣ»: осталось ли довольно имъ общественное сознанiе, помимо иныхъ, совершенно постороннихъ красотъ, представляемыхъ повѣстью? Противъ героя, изображоннаго въ ней, ничего сказать нельзя; но чувствуете ли вы, какимъ диссонансомъ отдается онъ въ окружающей насъ жизни? Это герой не нашего романа. Гораздо болѣе сочувствiя возбуждаютъ въ насъ герои другихъ повѣстей того же писателя. Въ нихъ нѣтъ такой рѣзко бросающейся въ глаза неправды. Мы недовольны въ нихъ только тѣмъ, что они обманываютъ насъ, что сложившееся въ душѣ нашей убѣжденiе въ свойствахъ и характерѣ ихъ оказывается несостоятельнымъ при первомъ соприкосновенiи ихъ съ дѣйствительной жизнью, когда она потребуетъ отъ нихъ заявить дѣломъ то, о чемъ такъ умно, такъ краснорѣчиво говорятъ они; что авторъ не умѣлъ подмѣтить въ нихъ тѣхъ необходимо замѣтныхъ чертъ, которыя бы не оставляли въ душѣ нашей сомнѣнiя, что они поступятъ дѣйствительно тàкъ и ни въ какомъ случаѣ иначе; что онъ самъ обманывается ихъ геройствомъ, увлекаемый симпатiей къ нимъ и духомъ всеобъемлющаго объясненiя и оправданiя. Но отсутствiе въ нихъ этихъ необходимыхъ чертъ не уничтожаетъ еще всей правды; герой живетъ дѣйствительно въ той знакомой намъ средѣ, которую съ такимъ искуствомъ, съ такою поэтическою прелестью воспроизводитъ г. Тургеневъ.

* * *

Между тѣмъ оставаться и въ прежнемъ двусмысленномъ относительно новыхъ требованiй положенiи невозможно. Необходимо выйти изъ смѣшной и пошлой безхарактерности, изъ этой удушливой болѣзни воли, изъ неспособности на какое бы то нибыло дѣло. Герой повѣсти, послужившей причиной моего спора съ вами, рѣшилъ трудный вопросъ, нашолъ страстно желаемый выходъ, но куда?.. въ простое, мѣщанское счастьице, на томъ основанiи, что онъ самъ сходитъ съ подмостковъ и идетъ въ толпу; мильоны – де живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Да чтожъ изъ этого, что наслаждаются? И животныя честно наслаждаются жизнью. И что значитъ для героя честно наслаждаться жизнью? Ходитъ исправно въ департаментъ, не пьянствовать, не играть въ карты, не воровать и не брать взятокъ, не развратничать? Даже и эти добродѣтели уже выше мѣщанскихъ требованiй; чѣмъ же удовлетворяется герой нашъ? Такъ можетъ – быть онъ не объявляетъ и претензiй на болѣе широкiя, на болѣе высокiя человѣческiя свойства: вѣдь онъ разжаловалъ себя изъ героевъ въ простые смертные; можетъ – быть онъ и не думалъ никогда выходить изъ толпы и не мечталъ быть героемъ; можетъ – быть никакiе интересы, выходящiе изъ сферы мѣщанскихъ стремленiй, не были ему знакомы, сердце его никогда не отзывалось на нихъ, горизонтъ его мысли никогда не расширялся далѣе этихъ стремленiй? Нѣтъ, на свиданiи съ невѣстой своей онъ только лазаря корчитъ, неподозрѣвая, что этимъ обнаруживаетъ онъ все свое безсилiе и прочiя дрянныя свойства. Не подступали бы мы къ нему съ такими вопросами и требованiями, еслибы онъ былъ гоголевскiй сапожникъ Готлибъ изъ Гороховой или милѣйшiй Акакiй Акакiевичъ. Нѣтъ, онъ обманулъ насъ и не скроетъ отъ насъ своей пошлости. Подойдемъ къ нему поближе. Нравственныя свойства его обнаруживаются имъ при столкновенiи съ его прiятелемъ или другомъ художникомъ, который вамъ такъ понравился, и при противоположенiи этихъ двухъ характеровъ. Сомнѣваться въ благородныхъ чувствахъ нашего героя мы не имѣемъ права, судя по тѣмъ даннымъ, которыя представилъ намъ авторъ. Мы можемъ только найти нѣсколько вялымъ и неповоротливымъ его умъ, которому не подъ силу разоблачить остроумнѣйшiе парадоксы его прiятеля – Мефистофеля; но, судя по влiянiю героя на своего прiятеля, влiянiю, основанному на высокихъ и честныхъ его убѣжденiяхъ, слѣдуетъ заключить, что герой одаренъ дѣйствительно сильнымъ и благороднымъ характеромъ. Пройденная имъ жизнь еще болѣе убѣждаетъ насъ въ этомъ. Его негодованiе противъ вѣчнаго гореванья, противъ никому ненужной тоски, противъ безпредметнаго отчаянiя, противъ мрачнаго взгляда на жизнь и доморощенной байроновщины показываютъ намъ, что онъ освободился отъ романтической золотухи, занесенной на нашу почву и такъ жестоко мучившей недавнѣе поколѣнiе; герой – человѣкъ дѣйствительной, реальной жизни, онъ стоитъ съ требованiями отъ нея простыми и здравыми. Онъ хорошо понимаетъ столь употребительное выраженiе, которымъ нынѣ снимается съ личности всякая отвѣтственность: «среда заѣла»; онъ прямо обвиняетъ прiятеля въ софизмахъ и дiалектикѣ и требуетъ съ него слово перемѣнить жизнь, взглянуть въ будущее, сдѣлать запасъ на старость, которая иначе станетъ смотрѣть на «веселенькiе пейзажики», наконецъ будитъ его совѣсть. Всеотрицающiй духъ Мефистофеля задумывается надъ этимъ словомъ и язвительная, саркастическая улыбка застываетъ на устахъ его при этомъ «реальномъ» для него словѣ. Напрасно! Эфектъ потерянъ безполезно, потомучто никакая совѣсть не выдержитъ мефистофелевской дiалектики; вдругъ явилось ни съ того ни съ сего слово, которымъ играть нельзя. Пейзажикъ этотъ удивилъ меня, но я впрочемъ примирился съ нимъ на слѣдующей страницѣ, когда узналъ, что если Мефистофеля уже слишкомъ безпокоитъ совѣсть и дерзко спрашиваетъ его: «впередъ не будешь?» то онъ въ бѣшенствѣ отвѣчалъ: «буду, непремѣнно буду!» Этимъ была возстановлена правда отрицанiя. Безразличiе, индиферентизмъ, апатiя прiятеля возмущаютъ нашего героя, а эта апатiя и неспособность ни къ какому дѣлу и составляла отличительную черту героевъ прошлаго поколѣнiя, противъ которыхъ возстало общее сознанiе. Чего можно ожидать отъ людей, которые не чувствуютъ злости ко злу, расположенiя къ добру, которые разучились смѣяться даже, которыхъ совѣсть не мучитъ, про которыхъ смѣло можно сказать, что они сгнили? Ничего отрицательнаго, ничего положительнаго, полное безразличiе; трудъ, отечество, любовь, свобода, счастiе, слава – пустые звуки; одинъ эгоизмъ, полный, безапеляцiонный эгоизмъ, да и того нѣтъ, потомучто эгоизмъ этотъ не влечетъ за собою ни довольства, ни наслажденiя, ни чувства собственнаго достоинства. Намъ понятно это болѣзненное сомнѣнiе, это полное отсутствiе надежды и вѣры, это безсилiе, возбуждающее состраданiе, потомучто мы сами прошли чрезъ этотъ фазисъ развитiя, потомучто знаемъ всѣ скрытыя и глубокiя раны этой болѣзни; знаетъ это хорошо и герой нашъ. Надобно думать, что послѣдующiй фазисъ будетъ совершеннѣйшiй, что новая форма мысли и чувства ближе къ истинѣ и идеалу – увидимъ. Несостоятельность же печоринскаго разочарованiя оказывается немедленно по предложенiи ему какого – либо средства для прекращенiя такого жалкаго и безполезнаго существованiя. Такое же средство предложилъ герой нашъ своему прiятелю и излечилъ его по крайней мѣрѣ на нѣкоторое время; совершеннаго излеченiя ожидать здѣсь невозможно: мы знаемъ, какъ кончаютъ такiе люди. Но главное дѣло, что вся эта дурь напущена на себя прiятелемъ нашего героя. Какъ ни безотрадны слова его и парадоксы, за ними слышится что – то живое, человѣческое, еще несовсѣмъ сгнившее. Самъ авторъ хорошо это чувствуетъ и не стерпѣлъ, чтобы не высказать этого въ какихъ – нибудь «веселенькихъ пейзажикахъ» вродѣ бабы съ шарманкой, старика скрипача – нѣмца, оборванаго мальчишки и тому подобнаго. Можно всегда предсказать, что къ подобнымъ личностямъ, выводимымъ въ противоположность герою, сохранится вся симпатiя читателя. Оно понятно. Въ нихъ много остроумнаго, парадоксальнаго, много поэтическаго элемента и поэтической обстановки, а главное – никто не ожидаетъ отъ нихъ подвига, иныхъ дѣлъ, кромѣ описанныхъ въ «веселенькихъ пейзажикахъ», стало – быть никто не будетъ обманутъ. Всякiй увѣренъ, что какъ только пройдетъ первый пылъ и жажда дѣятельности подобнаго разочарованнаго господина, возбужденные встрѣчей съ живымъ и здоровымъ организмомъ, какъ только станетъ ему снова скучно, то онъ ляжетъ на диванъ, задеретъ на стену ноги и будетъ ждать часъ, другой, третiй, не перемѣнится ли расположенiе духа; а перемѣнится, – пойдетъ смотрѣть «веселенькiе пейзажики», и читатель успокоивается, довольный поэтической обстановкой милаго Мефистофеля. Но я увлекся менѣе занимательною для меня личностью и забылъ моего героя. Мы сказали, что основываясь на характеристикѣ его, представленной авторомъ, мы были вправѣ ожидать отъ него если не благороднаго дѣла, то вѣрности себѣ самому; въ противномъ случаѣ онъ обманулъ насъ или характеристика его сдѣлана невѣрно и отъ автора ускользнули весьма замѣтныя черты его характера, которыя объяснили бы поразившее насъ противорѣчiе.

Герой повидимому вовсе не принадлежитъ къ тѣмъ пустымъ и жиденькимъ либераламъ, которыхъ расплодилось у насъ такъ много въ послѣднее время и отъ которыхъ не приходится ожидать ничего путнаго; онъ оказался негоднымъ для служебной дѣятельности не за современныя идеи, не за либерализмъ: нѣтъ, онъ просто оказался неспособнымъ человѣкомъ; вмѣсто того чтобы служить какъ люди, онъ все вникалъ въ дѣло, волновался и тосковалъ; онъ, какъ выражался его прiятель, не сердился на свѣтъ, а безтолково любилъ его. Къ этимъ чертамъ мы не можемъ не относиться симпатично. Отношенiя его къ слѣдствiю объ убiйствѣ женщиной своего мужа еще болѣе убѣждаютъ насъ въ томъ, что онъ дѣйствительно принадлежитъ къ «лучшимъ людямъ» нашимъ; но какъ всѣ, онъ заѣденъ рефлексiей. Прiятель его утверждаетъ, что ныньче нѣтъ человѣка чѣмъ – нибудь не заѣденнаго, кто средой, кто «кладбищенствомъ»… не встрѣтишь ныньче даже болвана безъ рефлексiи.

Роковое слѣдствiе дало сильный толчекъ его дальнѣйшему развитiю. Онъ все сталъ объяснять внѣшними условiями, всякаго негодяя стало ему жалко, преступленiе явилось ему несчастiемъ, болѣзнью, помѣшательствомъ; всякаго готовъ оправдать онъ, какъ его прiятель опровергнуть. Со дна души его поднялись силы, требовавшiя выхода; къ нимъ присоединились такъ – называемые коренные вопросы о Богѣ, душѣ, грѣхѣ, смерти, и неотвязно требовали рѣшенiя цѣльнаго, самостоятельнаго. Софизмы доктора, такого же сильнаго дiалектика какъ и его прiятель, не могли удовлетворить его. Никакiя доказательства, что вся эта блажь происходитъ оттого, что герой нашъ не уяснилъ себѣ своей дѣятельности; никакiя увѣренiя въ неизлечимости болѣзни; никакiя убѣжденiя, что виноватыхъ собственно нѣтъ, что само общество казнитъ ихъ вовсе не потому, что они виноваты, а потомучто вредны, не могутъ разрѣшить сомнѣнiй и вопросовъ, мучившихъ нашего героя. Но оставаться съ ними цѣлую жизнь, няньчиться съ ними тоже невозможно. Выходъ былъ необходимъ, но куда, какимъ образомъ? Не неуважительными же отзывами объ обществѣ и благодѣтеляхъ и благодѣтельницахъ: они открыли только выходъ въ отставку.

Послѣдуемъ за нашимъ героемъ на любовное свиданiе; оно многое необходимо должно уяснить и показать намъ. Выходъ въ фатализмъ, въ это восточное самоуспокоенiе и въ покорность судьбѣ, въ которомъ онъ заподозрилъ любимую дѣвушку, возмущаетъ его; неизбѣжность, неисходность положенiя современной женщины вызываютъ всю жизнь, которою обильно одаренъ организмъ его. Онъ выходитъ изъ себя при одномъ подозрѣнiи, что самъ онъ рѣшилъ всѣ сомнѣнiя и страданiя примиренiемъ съ дѣйствительностью. «Примиренiе? говоритъ онъ: – о примиренiи заговорили?.. Лучшаго и выдумать нельзя? Нѣтъ, можно жить нашей такъ – называемой дѣйствительностью и не знать ея, ото всѣхъ замкнуться и никого не допустить до души своей. Можно имѣть понятiя, которыхъ никто не имѣетъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дѣйствительность не признаетъ ихъ. Можно весь вѣкъ ни одному человѣку на свѣтѣ не сказать чѣмъ вы живете, и кончить жизнь такъ. На голову и сердце контроля нѣтъ.» На возраженiе, что все это въ головѣ да сердцѣ и останется, онъ говоритъ, что можно ломать дѣйствительность; на то, что и ломать ничего не приходится, а слѣдуетъ сдѣлать выборъ изъ четырехъ, – совѣтуетъ ждать пятаго, утверждаетъ, что стыдно той женщинѣ, которая никогда не любила; что слѣдуетъ заставить жизнь дать отвѣты на всѣ мучащiя насъ вопросы, что можно жить такъ какъ хочется, неспрашивая ни у кого позволенiя, никому недавая отчета.

Не ясно ли, что герой нашъ, если только искренни его убѣжденiя (а мы не смѣемъ заподозрить его искренности), дѣйствительно принадлежитъ къ числу «лучшихъ людей», что вы имѣете право требовать, чтобы все сказанное имъ онъ доказалъ на самомъ дѣлѣ? Посмотрите же, какъ поступаетъ онъ до той минуты, въ которую становится наконецъ, на зло всѣмъ обстоятельствамъ, женихомъ любимой дѣвушки? Она страдаетъ, она несетъ на себѣ все бремя жестокой и пошлой дѣйствительности, она испытываетъ тиранiю, оскорбленiя, подозрѣнiя. Чтó дѣлаетъ герой нашъ? Онъ ждетъ всего отъ несущихся «помимо его воли» обстоятельствъ. Нѣтъ! сама жизнь рѣшаетъ одинъ изъ тяжолыхъ, самыхъ близкихъ ему, мучившихъ его вопросовъ, а не онъ заставляетъ ее рѣшать ихъ. Не ясно ли также, что все, чтò имъ сказано любимой дѣвушкѣ, когда она вызвала наконецъ его на объясненiе, были слова, слова и слова?

Правда, что на одномъ его поведенiи до того времени, когда дѣвушка становится его невѣстой, нельзя еще составить себѣ окончательнаго мнѣнiя о несостоятельности этого господина предъ вопросами жизни, отсутствiи въ немъ энергiи и характера, когда приходится не краснорѣчиво разглагольствовать, а дѣлать дѣло; многiя черты и свойства его требуютъ еще опредѣленiя и уясненiя; на чемъ основано его собственное примиренiе – намъ еще неизвѣстно. Послѣдняя сцена даетъ на все это отвѣты, и своей неожиданностью, противорѣчiемъ съ идеаломъ, сложившимся въ головѣ нашей о героѣ, возмущаетъ насъ. Либо герой, говоримъ мы, вовсе не таковъ, какимъ онъ представленъ намъ, либо не могъ онъ такимъ пошлымъ образомъ примириться съ дѣйствительностью. Онъ обманулъ насъ. Мы не вѣримъ даже словамъ его, что онъ не нашолъ цѣли своего существованiя, что онъ человѣкъ безъ призванiя, что онъ выдѣлился изъ толпы, чтобы потеряться. Я удивлюсь только, почему съ такимъ отвращенiемъ говоритъ онъ, что не пошолъ бы служить по откупамъ. Тутъ – то и есть все рѣшенiе. Разумѣется, что какъ развитый, какъ «лучшiй человѣкъ», онъ сталъ чернорабочимъ не ради процеса самаго труда, – нѣтъ, а изъ высокаго чувства самоуслажденiя своей собственностью и слѣдующею за нею независимостью. Руководитъ имъ даже не любовь къ труду, а любовь къ деньгамъ. Отношенiя его къ службѣ тѣже что школьника къ уроку. Мы прибавимъ отъ себя, что тѣже отношенiя его и ко всему прочему въ жизни. Урокъ лежитъ въ головѣ: вотъ падежи, плюсы, хронологическая цифра, французскiй глаголъ… а школьнику что за дѣло до всего этого? Урокъ самъ по себѣ, а школьникъ самъ по себѣ. Да это – то и возмутительно, что школьникъ самъ по себѣ, а его урокъ самъ по себѣ: это – то и показываетъ наше малодушiе, нашу неспособность, что мы не умѣемъ поставить предъ нимъ граматики и ариѳметики такъ, какъ салазки напримѣръ, къ которымъ онъ привязанъ душевно и которыя для него не сами по себѣ, а они для него и онъ для нихъ. Я не идеалистъ, я не люблю сантиментальности, не съ высоты романтическихъ облаковъ смотрю на хлѣбъ насущный, на тепло, на жилище, на поденьщину, – но ничего изъ этого не признаю за конечную цѣль всего сущаго. Безъ хлѣба насущнаго, безъ тепла и жилья нельзя развиться; но хлѣбъ насущный, тепло и жилье еще не развитiе. Вопросъ этотъ ясенъ для всякаго поденьщика; какимъ же это непостижимымъ образомъ «лучшiй человѣкъ» нашего общества такъ превратно относится къ нему? Пролетарiй, это грустное порожденiе нашего времени, человѣкъ, добывающiй хлѣбъ насущный всевозможнымъ трудомъ, долго сбирающiй собственность и въ одинъ незаработный годъ проживающiй ее, возбуждаетъ все наше сочувствiе, но не рѣшаетъ вопросовъ, мучащихъ насъ. Матерьялисты станутъ смѣяться, назовутъ насъ мечтателями, утопистами, – они спросятъ насъ: какiе же это вопросы, которые непремѣнно, во имя человѣческаго достоинства, не смѣютъ покидать человѣка, если онъ не хочетъ потерять право на наше уваженiе? Ну хоть напримѣръ тотъ, чтобы герой нашъ, убѣжденный въ невозможности никакого нравственнаго развитiя безъ удовлетворенiя матерьяльныхъ потребностей, не примѣнялъ бы эту аксiому къ одному себѣ, а во имя любви и справедливости приложилъ ее ко всѣмъ неимущимъ и страдающимъ. О, тогда не примирился бы онъ такъ легко съ своими сомнѣнiями, не рѣшалъ бы ихъ съ такою увѣренностью сомнѣвающейся дѣвушкѣ. Намъ напоминаетъ это рѣшенiе жизненныхъ вопросовъ другого героя, который объяснялъ ихъ каплями яда отравленной жизни, упавшими на любимую имъ женщину, которая посему приготовленный имъ рай не находила достаточно блаженнымъ. «Чтó въ томъ толку, что ты неглупъ и силенъ, что любишь работать? сказалъ бы онъ себѣ: но куда пошли твои силы?» Не удовлетворила бы его тогда благонравная чичиковщина, благочестивое прiобрѣтенiе, домостроительство, стяжанiе и хозяйственные скопы! Не тянулъ бы онъ въ это пошлое, мѣщанское болото любимой женщины, не противорѣчилъ бы самому себѣ, когда звалъ ее вмѣстѣ на борьбу, на осмысленiе жизни всесогрѣвающею силою любви и преданности!

Если героиня – дѣвушка неглупая, то горькою насмѣшкою надъ всемъ высокимъ и благороднымъ должны были показаться ей послѣ всѣхъ краснорѣчивыхъ рѣчей его увѣренiя въ необходимости умѣренности, тихаго и кроткаго отношенiя къ существующимъ интересамъ общества, въ безполезности ломки, въ безполезности борьбы. Дѣйствительно, положенiе нелѣпое – торчать ото всѣхъ особнякомъ; пальцами начнутъ указывать, на смѣхъ подымутъ, возненавидятъ! Только зачѣмъ же говорить было противное и возбуждать благородный энтузiазмъ въ дѣвушкѣ? – неужели чтобы втоптать его потомъ въ грязь? Зачѣмъ онъ увѣрялъ ее, что можно жить нашей такъ – называемой дѣйствительностью, и не признавать ее; при полной невозможности борьбы – замкнуться ото всѣхъ и никого не допустить до души своей; что можно имѣть понятiя, которыхъ никто не имѣетъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дѣйствительность не признаетъ ихъ; что можно наконецъ весь вѣкъ ни одному человѣку на свѣтѣ не сказать чѣмъ вы живете, и кончить жизнь такъ; что на голову и на сердце контроля нѣтъ? А тутъ пришлось съёжиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человѣкъ, какъ всѣ. Иначе простымъ людямъ нельзя жить на свѣтѣ; неужели запрещено устроить простое, мѣщанское счастье? мильоны живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Вотъ въ томъ – то и дѣло, что вы сами простые люди. Зачѣмъ же играть роль героя, человѣка вышедшаго изъ толпы, какимъ вы кажетесь или желаете казаться по своему развитiю? А такъ какъ вы дѣйствительно принадлежите къ «лучшимъ людямъ», то мы требуемъ, чтобы вы слова свои доказали дѣломъ и не прятались бы трусливо въ толпу, не прикрывались бы юродствомъ, когда дошло дѣло до доказательствъ. Не запрещено устроить простое, мѣщанское счастiе и удовлетвориться имъ, только не вамъ, потомучто искреннее сознанiе ваше, чувство собственнаго достоинства не должны допустить васъ до этого. Не выразись такъ глубоко убѣжденiя его въ болѣе серьозныхъ, въ болѣе широкихъ требованiяхъ отъ жизни, мы примирились бы съ нимъ, мы не могли бы поступить иначе по слабому развитiю его умственныхъ способностей и силъ душевныхъ; но на мѣщанскомъ счастьѣ мы примириться не можемъ. Вѣдь мѣщанское счастье состоитъ въ принятiи средствъ, формъ жизни за цѣль ея. Хорошо устроенная домашняя обстановка, правильное полученiе дохода или ренты, безмятежное самодовольствiе, невозмущаемая ничѣмъ, покойная съ комфортомъ жизнь составляютъ идеалъ, цѣль мѣщанской жизни и мѣщанскаго благополучiя. Можетъ ли примириться съ такой цѣлью герой нашъ? Еще разъ повторяемъ: мы не романтики. Мы знаемъ, что современный герой ходитъ не Гамлетомъ, не Альмавивой, а во фракѣ или въ форменномъ сюртукѣ и въ резиновыхъ калошахъ; мы ратуемъ не противъ поэтической обстановки, а противъ несостоятельности внутренняго содержанiя. Смѣшно было бы требованiе наше, чтобы герой ходилъ въ атласныхъ панталонахъ и бархатномъ плащѣ. Человѣкъ, высоко развитый и съ самыми благородными требованiями отъ жизни, въ нашъ вѣкъ живетъ повидимому какъ всѣ люди, какъ живутъ мѣщане. Но это только внѣшняя форма, обстановка, а не сущность, не идеалъ, который внутри въ груди его, который не позволяетъ ему заснуть, остановиться, удовлетвориться нетолько формой, но и настоящимъ содержанiемъ, и постоянно шепчетъ душѣ его вѣчное впередъ. Не смѣйтесь надъ этимъ словомъ идеалъ. Это не задумчивая дѣва – миньона, не луна, не романтическiя юношескiя грезы, хотя и въ этомъ нѣтъ ничего смѣшного: нѣтъ, это всѣ тѣ благородныя, возвышенныя, широкiя стремленiя, живущiя въ груди человѣческой отъ его созданiя и появленiя на землѣ, которыя онъ осуществляетъ въ наукѣ, искуствѣ, жизни; они освѣщаютъ и согрѣваютъ мысль его и чувство, рождаютъ готовность на самоотверженный поступокъ, на геройскiй подвигъ. Эти стремленiя не удовлетворятся картинами и канделябрами, пальмой и кактусами, коврами и рѣзной мебелью, серебромъ и фарфоромъ, мраморомъ и дорогими бобрами, ни даже шкатулкой, туго набитой банковыми билетами. Человѣкъ сытъ, одѣтъ, обутъ, хорошо и тепло помѣщенъ, онъ ходитъ въ оперу и музеи; а дальше что? Буржуа говоритъ: дальше ничего дѣйствительнаго, а начинаются бредни и утопiи; цѣль достигнута, идеалъ осуществленъ, низведенъ на землю изъ мысли человѣческой. Но есть страдающiе и голодные, забитые и измученные, погрязшiе въ невѣжествѣ и утратившiе человѣческое подобiе! «Для примиренiя со всѣмъ этимъ – говоритъ буржуа – есть мѣщанская филантропiя и ея заведенiя» и т. д. и т. д. Много подымается въ душѣ злобы и жолчи отъ подобнаго рѣшенiя заплывшаго жиромъ и душевнымъ спокойствiемъ мѣщанскаго мозга, а вы совѣтуете примиренiе, принятiе факта, объясненiе причины! Я вѣдь не противъ этого говорю: можно свѣтлою мыслью познать, объяснить, любящимъ, кроткимъ сердцемъ простить, можно безвыходной апатiей, безнадежнымъ отчаянiемъ и совершенною утратою вѣры примириться… я понимаю это; можно согласиться даже ожидать другого времени для борьбы съ тѣми фатально повидимому сложившимися преградами, легшими бревномъ посреди дороги и заслонившими пути къ дальнѣйшему движенiю впередъ: я и это допускаю; только не принимать дѣйствительность, пошлую и безобразную, за воплощенный идеалъ, не видѣть конечной цѣли въ простомъ, мѣщанскомъ счастiи. И это вовсе не означаетъ лѣзть въ герои въ томъ смыслѣ, какъ это принимаютъ. Будто для подвига, для геройскаго поступка непремѣнно необходимы подмостки, съ которыхъ герой виднѣе для окружающей его толпы! Безъ сомнѣнiя слава – могущественный мотивъ для развитiя и увлеченiя; жажда ея – одинъ изъ великихъ и священныхъ рычаговъ для подвига; но и она не можетъ быть исключительною цѣлью. Цѣль – это я самъ, мое сознанiе, мое достоинство, мои желанiя и стремленiя всѣ вмѣстѣ, невыключая ни одного, – идеалъ. Весь мiръ – мой, для меня, а не я для него; простое мѣщанское, формальное счастiе – для меня; семья и собственность, наука и искуство, общество и государство – все для меня, а не я для нихъ. Дальше этого прометеевскаго желанiя, захватывающаго все мiрозданiе, мысль идти не можетъ; тутъ предѣлъ. Можетъ – быть это самообольщенiе, гордыня духа человѣческаго; но пусть явятся силы, которыя оспаривали бы у человѣка господство надъ всѣмъ его окружающимъ, всѣ такъ называемыя фатальныя, неизбѣжныя силы, окружавшiя, давившiя, мучившiя его съ самаго дѣтства: незадумываясь вступитъ онъ съ ними въ титаническую борьбу и все побѣдить всемогущимъ своимъ разумомъ. А вы совѣтуете остановиться на примиренiи!.. но тогда вѣдь не будетъ побѣды. Проведите вашу мысль и кротость до конца – вы ужаснетесь той бездны, куда влечетъ это примиренiе; человѣкъ низойдетъ на степень животнаго.

Не всякому можно быть Наполеономъ или Цезаремъ, но это ничего не доказываетъ. Есть изъ – за чего придти въ отчаянiе, потерять вѣру въ могущество и способность человѣческаго организма, если принять, что все число героевъ во всей семьѣ человѣчества ограничивается только той небольшой кучкой, которую сохранила намъ исторiя. Это только герои, которымъ случайно удалось быть на политическихъ и разныхъ другихъ подмосткахъ и потому поразившiе всѣхъ съ возвышенности мѣста, на которомъ они стояли. Возьмите для примѣра военнаго героя и послѣднюю войну, защиту Севастополя. Кто въ ней герои? Неужели только два – три генерала? Нѣтъ, много было въ ней героевъ, имена и подвиги которыхъ остались намъ неизвѣстны и останутся неизвѣстными; много было случаевъ увлеченiя, самоотверженiя, мужества, самопожертвованiя, непопавшихъ ни въ реляцiи, ни въ газеты. Правда, герой часто творитъ обстоятельства и становится извѣстнымъ, прiобрѣтаетъ славу; но еще чаще обстоятельства закрываютъ его, мѣшаютъ ему выказаться. Столько есть темныхъ, безвѣстныхъ, сокрытыхъ отъ всѣхъ взоровъ уголковъ, въ которыхъ идетъ борьба съ пошлой дѣйствительностью, въ которыхъ совершаются самоотверженные подвиги, остающiеся неизвѣстными нетолько историкамъ, но и фельетонистамъ. Явятся благопрiятные обстоятельства, откроется арена другими героями – и сколько выступитъ новыхъ, здоровыхъ дѣятелей, героевъ! Не заключите пожалуста изъ моихъ словъ, что ихъ явится ужь слишкомъ много, что они выползутъ изъ норъ своихъ какъ тараканы ночью на кусокъ хлѣба; нѣтъ, я говорю только, что они есть, хотя быть – можетъ они и не попадутъ въ лѣтопись и исторiю; но только они выползутъ не изъ тѣхъ уютныхъ, комфортныхъ жилищъ, обильно украшенныхъ бронзой и дорогими коврами, въ которыхъ царствуетъ примиренiе, въ которыхъ идеалъ жизни – простое, мѣщанское счастье.

Такимъ образомъ и другая попытка вывести современнаго героя изъ того пошлаго и оскорбительнаго положенiя, въ которомъ оказывался онъ по отсутствiю въ немъ силы воли и рѣшимости, неменѣе неудачна, какъ и прежнiя попытки, напр. въ «Наканунѣ». Оно и не могло быть иначе. Окостенѣлая рука, пробывшая долгое время въ лубкахъ, не скоро получитъ принадлежащую и свойственную ей силу и гибкость; содержавшаяся въ тяжолыхъ путахъ мысль наша, только едва проснувшаяся, не могла еще пройти въ кровь и кости наши, чтобы проявиться наружу и заявить себя дѣломъ. Нетерпѣливый художникъ, чующiй въ носящейся вокругъ него атмосферѣ страстно желаемую перемѣну, рѣшается напередъ начертить образъ героя, образъ котораго не дала еще жизнь. Только какая же разница между тѣмъ и другимъ! Первый, неудовлетворившись дѣйствительностью, во имя борьбы съ ней, во имя протеста выскочилъ изъ окружавшей его среды и жизни; второй, оскорбленный неменѣе его полнымъ разладомъ внутренняго и внѣшняго человѣка, ненашедши въ себѣ силъ для борьбы, ненашедши внѣ себя средство для достиженiя цѣлей, обозначенныхъ идеаломъ, сдается, соглашается на примиренiе во имя права своего на простое, мѣщанское счастье. Утѣшаетъ насъ одно: именно то, что мы не вѣримъ въ искренность подобнаго примиренiя со стороны героя, по тому образу его, какой сложился въ нашей мысли. Это неболѣе какъ одна минута успокоенiя, роздыха, чтобы подняться и идти впередъ, дальше; это пауза, чтобы сообразить чтó дѣлать дальше; это привалъ для ратника, съ цѣлью собраться съ новыми силами, чтобы идти противъ врага. Такъ измученный, усталый, томимый жаждой путникъ съ восторгомъ и счастьемъ останавливается у свѣтлаго ручья, на ясной полянѣ. Дальше ея онъ ничего не видитъ; она будто цѣль всего далекаго пути его. Съ трепетнымъ наслажденьемъ глотаетъ онъ свѣжую, здоровую воду, съ безмятежнымъ спокойствiемъ вытягиваетъ одеревенѣлыя отъ ходьбы свои ноги. Но жажда утолена, тѣло отдохнуло, и онъ смѣло подымается, чтобы продолжать путь впередъ. Такова любовь, таково значенiе ея, съ тою только разницею, что въ дальнѣйшiй путь идешь уже не въ одиночествѣ. Мы сказали въ началѣ нашей статьи, что любовью кончается индивидуальная жизнь человѣка, что она же выноситъ его въ сферу всеобщаго. Только въ сферѣ всеобщаго возможно развитiе. Горе влюбленному, если онъ не сознаетъ этой великой истины! Все личное, частное, индивидуальное окажется несостоятельнымъ; любовь не выдержитъ напора всѣхъ силъ, помѣщенныхъ въ груди человѣческой – и разлетится въ дребезги. Она была идеаломъ блаженства и благополучiя; станетъ причиной горести, страданiй, бѣдствiй. Горе любви, построенной на замкнутости, на отчужденности, на удаленiи отъ всего и опирающейся на самое себя, разрѣшающей все сущее собою!

Но тутъ мы встрѣчаемся съ вопросомъ о правахъ и значенiи женщины. Мы предчувствуемъ уже возраженiе, что весь этотъ мiръ всеобщихъ интересовъ, наука и искуство, гражданская жизнь и политическая – все это для мужчины, а для женщины ничего этого нѣтъ. Назначенiе ея – жить исключительно сердцемъ, весь мiръ ея ограниченъ спальней и кухней. Да когда это наконецъ наступитъ то время, когда женщина будетъ признана человѣкомъ? долго ли еще будутъ спорить о такомъ простомъ предметѣ? На женщинѣ лежатъ великiя семейныя обязанности, это правда; да развѣ той же категорiи обязанности не лежитъ также на мужѣ? Эти обязанности, несмотря на все великое значенiе ихъ, мужчина не признаетъ исключительными, но не задумывается вмѣнить ихъ, какъ единственное дѣло, на которое способна женщина. Не забудьте, что женщина – мать будущихъ гражданъ, что они ростутъ подъ ея непосредственнымъ, исключительнымъ надзоромъ, чтоже вселитъ она въ молодыя головы, чѣмъ наполнитъ душу, какою любовью согрѣетъ сердце, на какой подвигъ приготовитъ сына, когда сознанiю ея чужды всѣ общественные интересы, когда недоступна ей сфера всеобщаго? Можно положительно доказать, что всѣ характеристическiя дурныя свойства женщины развились въ ней въ неволѣ, въ отчужденiи отъ всего, чтò благотворно дѣйствовало на развитiе мужчины; они явились въ ней вслѣдствiе ошибокъ, неправды, произвола, пустоты, непониманiя мужчинъ. Напротивъ того, все хорошее, оставшееся въ ней, все несломанное и пощажонное безчисленными неблагопрiятными обстоятельствами, которыя сопровождали несчастную судьбу ея впродолженiи всего историческаго перiода, громко говорятъ въ пользу ея упругой, подающейся, но не ломающейся природы. Жизнь стремится къ тому, чтобы открыть ей тѣже пути, какiе удержаны исключительно за собою мужчиной, чтобы войти въ мiръ всеобщаго, науки и искуства, религiи и права, гражданственности и политики. Сколько выиграетъ обновленная ею жизнь, въ которую внесетъ она свою грацiю, непреодолимую прелесть кротости и любви!