Текст книги "Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне"

– Откуда у вас эти сведения? – спросил я.

– Из прямых источников. Я запросила американского консула в Петербурге, которого лично знаю, и вот на днях получила ответ.

Я вышел от миссис Хомстэд под неприятным впечатлением.

Вот что такое снобизм, думал я. Женщина, которую я видел чуть не обнимающей Андреева, когда она наслаждалась его музыкой и воображала, что имеет перед собой знатного боярина, теперь, проведав, что Андреев заурядный чиновник, и притом бедный, она не только не хочет его знать, но еще в претензии на него за то, что он смел влюбиться в ее дочь… Мне особенно больно было, что и Оливия повернула спину бедному Андрееву. Неужели и она тоже, как мать…

Пришла петербургская почта и между прочими бумагами предписание министерства Андрееву вернуться в департамент.

– Ну вот, – сказал добрейший посланник, – так лучше вышло. Самому мне было бы неприятно сказать Андрееву – уезжайте, вы мне больше не нужны, а министерству и книги в руки. Миссия выполнена, чиновник возвращайся к местослужению. Мне жалко Андреева, он был так счастлив здесь, но что же делать – служба службой.

В воскресенье я должен был ехать в Нью-Йорк, где принимал деятельное участие в светском благотворительном спектакле. Меня очень занимала в то время постановка живых картин. Я задался целью воспроизвести в живых картинах творения наших художников – свадебный пир Константина Маковского, между прочим. Задача была не легкая. Тип американской красавицы вовсе не подходит под тип русской красоты, как его изобразил Маковский в своей знаменитой картине. Сарафаны висели на хорошеньких американках, как на вешалках. Мне пришлось каждую из них набивать подушками и футболями, чтобы преобразить худеньких стройных англо-саксонок в русских дебелых красулек… много было забавы с этими живыми картинами…

Я воспользовался моим приездом в Нью-Йорк, чтобы повидать Андреева и заодно посетить Оливию, как ей обещал.

Бедный Андреев… Его я нашел в скромной гостинице, в самом что ни на есть мрачном настроении. Он похудел и осунулся. Своего романа он больше не скрывал от меня и поведал плачевный финал – да, он сделал предложение Оливии и получил отказ, отказ в самой категорической, даже резкой форме, не допускающий никакой аппеляции.

Бедняга сидел над коротенькой запиской, написанной знакомым почерком, и как будто еще не мог постигнуть сущности ее содержания.

– Ведь это отказ?.. Не правда ли? Разрыв? – бормотал он, протягивая мне дрожащей рукой записку Оливии.

– Конечно, отказ, – ответил я, – но не придавайте ему такого грозного значения. Да, отказ, ну так что же? Свет не клином сошелся. Скажите себе, что все к лучшему, и больше не думайте о ней.

Тут мой бедный Андреев залился тихими слезами.

– Ведь я ее так любил… самое для меня тяжелое, что я больше не могу ее видеть. Мне больше не доступно то, что любому возможно – видеть ее, быть с ней… я сам в этом виноват… Зачем я ей сделал предложение? Я потерял голову – так я ее любил… в простой вежливости и любезности хотел видеть что-то другое… Дурак, я забыл, что я… серенький человек…

– Ну, полноте, Андреев, – утешал я его, – не горюйте. Право, не стоит. В жизни столько чарующей прелести, что нечего останавливаться на горьких мелочах. Конечно, было бы лучше, если бы вы воздержались от предложения, но все равно, рано или поздно, разочарование должно было наступить… Оливия, при всех ее качествах, весьма расчетливая и холодная американка, и притом преисполненная снобизмом…

Тут я нашел уместным заговорить о предписании министерства. Андреев отнесся скорее сочувственно к перспективе отъезда из Америки.

– Да, – сказал он задумчиво, – это выход из моего положения. Пожалуй, так лучше… Только я от этой встряски не оправлюсь никогда…

Между репетициями и спектаклем у меня было очень мало свободного времени. Ехать к тетке Оливии, проживавшей у черта на куличках, мне было невозможно, но мы сговорились по телефону встретиться в кондитерской «Мальяр», куда весь Нью-Йорк заходил пить шоколад и сливочное мороженое в содовой воде (ice-cream-soda), любимейший напиток американок.

«Мальяр» был переполнен знакомыми. Я сразу заметил Оливию; она оживленно беседовала с неизвестными мне двумя барышнями и как будто не замечала меня. Я тоже делал вид, что не вижу ее; переходил от одного стола к другому, любезничал с дамами, шутил и сделал так, что мы столкнулись как бы случайно.

– Как? Вы здесь? – спросила она удивленно. – А что же репетиция спектакля?..

Мы отошли в сторону.

– Какая вы жестокая, – проговорил я чуть слышно, – вы погубили человека.

– Вы так думаете? – ответила она, ласково улыбаясь и глядя мне прямо в глаза. – Знаете, милый друг, любовь – не страшная болезнь. Проходит без следа и забывается, как морская болезнь на твердой почве.

– Вы говорите по опыту?

– Может быть.

Тут очаровательная улыбка перешла в веселый смех, – раздвинулись губы, обнаружились два ряда чудных, холеных зубов. Оливия хохотала от всей души.

– Ваш приятель, – продолжала она, – совершенно напрасно свалял дурака и испортил хорошие отношения, установившиеся между нами. Сколько раз мы его охолаживали, а он только пуще воспламенялся… право, это не особенно остроумно для человека его лет и положения.

– При чем тут положение?

– Как при чем?.. Да положение – это все: и деньги, и счастье.

– По вашему что же? Деньги нужны для счастья?

– Да, разумеется, мой милый, деньги необходимы для счастья. Я не хочу сказать, что в деньгах счастье, но без денег нет счастья. Люди нашего класса, избалованные, как я, например, от бедности бегут. Как вы хотите, чтобы я была счастлива, ютясь где-нибудь на чердаке?.. То, что вы называете любовью, – а по-моему пустая блажь, – не кормит и не греет. Нет такого Адониса, который мог бы преобразить чердак в царские хоромы, а что касается поэтов, воспевающих любовь на крыше, то они просто врут и издеваются над наивными читателями…

– Если для вас любовь – блажь, то чем же вы руководствуетесь для брака?.. Исключительно расчетом?.. В таком случае, если бы Андреев совсем такой, каким мы его знаем, был бы не Андреев, а несметно богатым князем и вместо того, чтобы прозябать мелким чиновником в Министерстве иностранных дел, состоял бы императорским послом в Вашингтоне, – вышли ли бы вы за него замуж?..

– Я бы сначала посмотрела вокруг себя, нет ли более приглядного и молодого князя и посла, и если б на горизонте ничего другого не оказалось, весьма возможно, что вышла бы замуж за князя Андреева…

– Оливия, – воскликнул я, – от вас веет холодом, как от альпийского глетчера…

– Как вы еще молоды, – рассмеялась она и снова подарила меня милым ласкающим взглядом, до нельзя меня озадачившим, – уж больно он противоречил образу мышления и словам этой очаровательной, но холодной и расчетливой девушки.

Андреев собрался в неделю времени и укатил домой. Он не хотел прощаться со своими знакомыми. Мы поэтому ничего не говорили до его отъезда, а на следующий день я разослал, согласно его указанию, его карточки и несколько писем.

Мотивом спешного отъезда Андреева мы дали настоящую причину – Андреев был вызван по делам службы в Петербург. Андреев только настоял на том, чтобы я говорил в обществе, что он был вызван по телеграфу, по важному и спешному делу.

Бедный серенький человек хотел сохранить за собой нечто вроде ореола важного дипломата…

Я проводил его до парохода. Он был сильно удручен, но больше не плакал, по крайней мере. Я думаю, что удерживался из-за меня, потому что я как-то устыдил его.

– Приберегите ваши слезы для настоящего горя, – сказал я ему, – теперь вы только воображаете себя несчастным, а на самом деле вы избежали катастрофы… вас можно поздравить. Ну, скажите пожалуйста, что бы вы стали делать в Петербурге в вашей квартире с такой избалованной женой? Ведь она бы белугой завыла, тоскуя по Вашингтону…

– Пишите мне, – наказывал мне Андреев перед самым отходом парохода, – пишите все, что делается в Вашингтоне, пишите, в особенности про нее, всякая мелочь меня интересует… ведь для меня эти полгода, здесь проведенные, – лучшее время моей жизни… Я жил здесь жизнью, о которой до сих пор читал только в романах, и то, что здесь пережил, останется у меня в памяти, как светлый луч в моей тихой и скучной серой будничной жизни.

Внезапный отъезд Андреева не произвел в Вашингтоне большого впечатления. Мне приходилось изощряться в моих письмах Андрееву, чтобы он не почувствовал, что отсутствие его незаметно. По правде сказать, его скоро забыли. Вашингтон привык к перемещениям дипломатов, и, обыкновенно, приезжающие возбуждают больший интерес, чем отбывающие.

Вскоре после отъезда Андреева дипломатический корпус обогатился новым членом – то был баварский граф с громкой фамилией, чрезвычайно элегантный и красивый малый. Разумеется, он был принят, как и все мы, с распростертыми объятиями в семействе Хомстэд. Кстати, он оказался музыкантом.

Граф обладал баритоном, но не слухом, пел деревянным голосом и жестоко фальшивил. Это не мешало, однако, его успеху. Барышни Хомстэд с восторгом аккомпанировали певцу и млели перед ним. Высокий, худощавый, породистый граф был полным контрастом с Андреевым. Насколько последний был скромен и застенчив, настолько граф был развязен и высокого мнения о себе.

Одна дама как-то при мне попросила графа спеть серенаду Тости.

– Ведь это ваш конек, неправда ли? – спросила она.

Граф снисходительно улыбнулся.

– У меня много таких лошадок на конюшне к вашим услугам, сударыня, – произнес он, причем ловким движением правого глаза спихнул свой монокль. Монокль повис на шнурке и закачался, как шалый маятник на белом фоне безукоризненного пластрона его накрахмаленной рубашки.

Прошло несколько лет. Меня давно уже не было в Вашингтоне. Следуя капризам и неожиданностям дипломатической службы, я перелетал из Нового Света в Старый, из Европы в Африку, и снова в Америку, и опять в Европу…

Андреева я более или менее потерял из виду. Наездом в Петербург встречал его в министерстве мимоходом на лестнице или в коридоре. Мы обменивались короткими банальными фразами.

– Ну, что? Как? – спрашивал я, крепко пожимая его руку.

– Да ничего, помаленечку, – отвечал он конфузливо.

О Вашингтоне он не заговаривал, и я не заикался, не желая растравлять старую рану.

Однажды на мой вопрос: «Ну, что? Как?» – Андреев, расстроенный и удрученный, поведал мне, что матушка его очень плоха, и он опасается, что зимы не переживет. Несколько месяцев спустя – я находился тогда в Лондоне при нашем посольстве – получаю от Андреева письмо с траурной каймой. Бедняга потерял свою мать, жизнь в Петербурге ему опостылела донельзя, и он мечтал о назначении за границу – все равно куда, лишь бы получить место консула в каком-нибудь захолустье. Как быть? Андреев сознавал всю трудность для чиновника центрального ведомства его калибра попасть на заграничный пост.

«На всякую вакансию, – писал он мне, – масса кандидатов, которые, как голодные шакалы, готовы съесть живьем всякого, кто позарится на то, что они почему-либо наметили себе. У каждого кандидата свои покровители, которые за него распинаются и горой стоят. У меня нет никого, кто бы за меня замолвил словечко. Мой ближайший начальник не хочет мне помочь. Он привык к моей работе и обещает мне золотые горы, если я останусь на месте. Но что такое «золотые горы» министерства? Каких-нибудь лишних 500 рублей «наградных» на Пасху?..

На что они мне, когда я здесь буквально задыхаюсь в затхлой департаментской атмосфере, и в глазах у меня рябит от цифр и отчетов… Будь наш милейший Кирилл Васильевич Струве в живых, я бы вас не беспокоил, но без него у меня нет никого в министерстве, на кого опереться, кроме вас. Знаю я, что вы далеко не «персона грата» у нашего начальства, но все же они вас хоть и недолюбливают, но все же с вами считаются. Может быть, им даже понравится мысль заслать вашего «протеже» в центральном ведомстве куда-нибудь подальше на мировую окраину, а мне только этого и нужно. Чем дальше, тем лучше. Право, ваша рекомендация может мне помочь…»

Я написал кому следует.

Месяца через два, при просмотре министерских приказов, мне бросилась в глаза фамилия Андреева. «Назначается, – читаю я – делопроизводитель VI класса департамента личного состава и хозяйственных дел коллежский советник Федор Андреев – консулом в Вальпараисо» (Чили).

Ну вот, подумал я, слава богу, бедный Андреев пробился-таки наконец…

Прошло еще года два. Приезжаю я как-то в Петербург из Танжера. Я состоял тогда посланником при мароккском султане. Обхожу начальство, как это полагается, – вхожу в кабинет одной из министерских шишек и вижу, как перед нею подобострастно расшаркивается сияющий чиновник в вицмундире и со Станиславом на шее.

– Вы не знакомы? – спросил меня министерский сановник, пальцем указывая на стоящий перед ним вицмундир. – Наш новый консул в Вальпараисо. Счастливчик – назначен в Чили, а едет в Нью-Йорк для усиления личного состава при Генеральном консульстве…

– Вальпараисо, – проговорил я, когда вицмундир, отвесив свой последний поклон, исчез за дверью, – позвольте, да разве Андреев там больше не консул?..

– Андреев?.. Что вы, батенька, да ваш Андреев уже полгода как скончался… Да, от диабета, говорят… Жаль, хороший был человек, отличный чиновник, музыкант удивительный… но в последнее время сильно сдавать стал, музыку забросил… Диабет доконал… Ну а у вас что в Танжере творится? Читал вашу депешу касательно Агадира. Вот так инцидент!.. Мы здесь одно время опасались, как бы французы не сцепились с немцами…»

Бедный Андреев, думал я, спускаясь по министерской лестнице, ушел незаметно, еще немного – и будет окончательно забыт… Серенький человек!.. Андреев не единственный. Имя им – легион. Серенькие люди несут на своих плечах весь механизм государственного строения. Когда силы им изменяют, они исчезают бесследно в водовороте административной жизни. История не останавливается на сереньких людях…

Ангел смерти

Прошло более тридцати лет, а я помню этот случай, как будто он вчера произошел.

Я был в то время молоденьким секретарем посольства в Вашингтоне и предавался больше спорту и светским удовольствиям, нежели работе в канцелярии. Начальник у меня был удивительно милый, добрейшей души человек, Кирилл Васильевич Струве. Я жил у него в здании нашего посольства, как у Христа за пазухой, и жизнь мне представлялась в самых радужных красках.

В Америке все для меня было ново, занимательно, интересно, весело, сногсшибательно… Я катался как сыр в масле, перелетая из Вашингтона в Нью-Йорк, Бостон, Филадельфию, Балтимор, и возвращался обратно в свое гнездо, в Вашингтон, где светская жизнь в зимнее время била ключом.

Милейший Кирилл Васильевич относился снисходительно к моим отлучкам. Он требовал только, чтобы я оставлял ему мой точный адрес, хотел знать, куда именно я еду, и брал с меня торжественное обещание, что я вернусь немедленно, лишь получу от него телеграмму, что есть спешная работа. Но в те добрые, счастливые времена ничего спешного, обыкновенно, не появлялось, и я мог беззаботно порхать по Америке, как птица небесная.

Однажды, зимой, приезжаю я как-то в Нью-Йорк, где мне предстояло вечером дирижировать котильоном на одном великосветском балу. Захожу позавтракать в Никкербокер-клуб, где в то время собирался весь цвет Нью-Йорка.

В дверях встречаюсь с молодым, талантливым адвокатом, моим приятелем.

– Не хотите ли со мной позавтракать? – обратился он ко мне. – У меня маленькое дело на самом краю города, поедемте туда и там же позавтракаем. Я вам покажу такой ресторан, какого вы, наверно, в жизни не видали и нигде не найдете.

Мы спустились под улицу и покатили по подземной электрической железной дороге в другой мир – «нижний» город.

Хотя Нью-Йорк и расположен на ровной плоскости, но американцы разделяют его на «верхний» и «нижний». В «верхнем» они живут, в «нижнем» – работают. В «верхнем» городе – театры, музеи, клубы, магазины, скверы, парки и прочее, в «нижнем» – биржа, банки, пристани, склады, конторы и прочее.

– Ресторан, в который я веду вас, – сказал мой приятель, выходя на свет божий из подземелья, – особенный. В нем все служащие – воры, мошенники, разбойники, убийцы. Все – начиная с поваров, которые, кстати сказать, первоклассные, – иностранцы разных национальностей и слоев. У всех этих подозрительных личностей на душе есть затаенный грех, который они ни за что не выдадут. Они здесь прячутся от правосудия под фальшивыми именами; предпочитают всю жизнь мыть тарелки, нежели сознаться в преступлении или проступке, ими совершенном. Не подумайте, что я вас веду в вертеп. Напротив, прислуга здесь гораздо благообразнее публики, посещающей ресторан. Вот увидите.

Мы вошли. За маленькими столами в большом зале сидели неприглядные фигуры. То были завсегдатаи – шкипера, подрядчики, странствующие коммерсанты, капитаны торговых судов и разные комиссионеры-приказчики, с фальшивыми бриллиантовыми пуговицами на цветных рубашках.

Зато лакеи были все как на подбор – один другого благовиднее и величавее. Они очень важно разгуливали по ресторану и с большим достоинством уносили в кухню грязные тарелки. Несмотря на фраки и салфетки в руках эти люди, однако, не походили на настоящих лакеев.

– Точно какие-то принцы, сошедшие со ступеней трона, – заметил я моему приятелю.

– Вы шутите, но на самом деле сказали правду, – ответил он. – Между ними есть члены самых знатных старинных фамилий различных национальностей. Не надо думать, что каждый из них принц крови и непременно совершил какое-нибудь загадочное убийство на почве любви; совсем нет, большинство здесь из-за пустяка, но так у вас в Европе сильно чувство чести, долга, так еще крепки традиции сохранения доброго имени семьи, полка, что люди предпочитают исчезнуть с лица земли, нежели запятнать себя на всю жизнь приговором. В таких случаях люди иногда стреляются, но верующие на себя руки не накладывают, да и вообще говоря, покончить с собой не так-то легко, как кажется. Большинство предпочитают начать новую жизнь, полную лишений и унижений, тяжелую жизнь, но жизнь. Такова, очевидно, натура человеческая.

Мы здесь, в Америке, смотрим сквозь пальцы на этих несчастных. Для нас они не носят на себе той печати позора и осуждения, которыми они заклеймены в Европе. Здесь они – новые люди, подозрительные – да, но им дается возможность в новых условиях возродиться и загладить, если возможно, скверное прошлое. Их будущность от них самих зависит. Одни успешно выгребают из этого положения, с течением времени добиваются американской национальности, не под своим, конечно, именем, и кончают жизнь добрыми американскими гражданами, а другие попадаются в проступках или преступлениях, вроде тех, какие они совершили у себя на родине, и тогда дело принимает дурной для них оборот: раскрывается их прошлое и – пиши пропало…

За нашим столом прислуживал белокурый молодой человек замечательно красивой и привлекательной наружности.

– Посмотрите на него, – сказал я моему приятелю, – какой красавец… совсем герой из вагнеровских опер… можно подумать – Зигфрид во фраке. Какая нимфа Рейна загнала его в эту дыру? Желал бы я знать, что таится за этими задумчивыми грустными голубыми глазами…

– Не воображайте ничего романического. В большинстве случаев под этой интересной внешностью скрывается самый заурядный мошенник.

Я вам расскажу случай из моей адвокатской практики. Мне его напомнил именно этот молодой человек, нам прислуживающий: несколько лет тому назад одна барышня из нашего общества, дочь крупного капиталиста, влюбилась по уши в молодого лакея из этого самого ресторана. Зашла она как-то сюда позавтракать с отцом и как увидела своего Лоэнгрина во фраке… кончено – подавай ей этого Адониса, да и только. Отец рвал и метал, но вы сами знаете, как бессильны у нас отцы перед взрослыми дочерьми – в этом случае особенно: единственная дочь у вдового отца, красавица… она буквально из отца веревки могла вить. Скрепя сердце, отец соглашался на брак. Меня позвали ввиду затруднений из-за бумаг Лоэнгрина. Собственно говоря, у него их вовсе не было – ни паспорта, ни даже метрического свидетельства, ничего. Жил он под вымышленным именем и пробыл в Америке меньше года; о принятии американского гражданства не могло идти и речи; как быть? На вид молодой человек был очень приличный, держался скромно, почтительно, с большим тактом вошел в роль жениха миллионерши, но своего настоящего имени не выдавал. Что он по этому поводу наговорил своей невесте, я не знаю, только она за него горой стояла.

– Не расспрашивайте его, говорила она мне, он не может сказать вам своего имени. Это было бы неблагородно.

Так мы из этого тупика не выходили.

Прошло месяца четыре. Я, по правде сказать, уже позабыл о таинственном Лоэнгрине, как вдруг ко мне в кабинет влетает дочь миллионера – взволнованная и расстроенная. Так и так, говорит, я узнала его имя и поручила компании Пинкертона (детективы) справиться о прошлом моего жениха. Оказалось, что он не принц, не граф, даже не барон, что никакая принцесса из-за него не отравлялась, никакое высокопоставленное лицо с ним не дралось на дуэли. Он просто мелкий немецкий офицеришка, промотавшийся и выгнанный из полка.

Я бы могла многое ему простить, – прибавила она, – но он мне солгал, солгал самым низким образом, когда, веря в его порядочность, я готова была отдать себя и свое имя… Видеть его я больше не желаю.

И с этими словами она вынула из своего мешочка чековую книжку и быстро написала чек на мое имя.

– Вот, – сказала она, протягивая мне чек, – делайте что хотите и как знаете, но только чтобы духу его здесь больше не было…

Ну, отделаться от этого господина была задача не трудная. Я вызвал его к себе в кабинет.

– Господин такой-то, – назвал я его настоящим именем, – вы обнаружены и все ваше прошлое известно.

Молодой человек покраснел до корней волос.

– Согласно конвенции о выдаче преступников, вы подлежите… и т. д., но вместо конвенции, не угодно ли вам сейчас выехать из Нью-Йорка, покинуть Америку и больше здесь не показываться.

Приставил к нему детектива, который вывез его в Мексику, где он и по сей день пребывает. Если не ошибаюсь, он поступил опять лакеем в какой-то ресторан в Вера-Круз.

Как видите, – закончил свой рассказ адвокат, – история что ни на есть банальная. Большинство в том же роде, но есть среди них и личности из ряду вон выходящие, но как их распознать? Сами никогда не расскажут правды… Многое в жизни ускользает не только от правосудия, но и вообще от огласки и наблюдения… Сколько остается на этом свете неразгаданного, таинственного, окутанного в непроницаемый для нас туман… Сколько!..

Я возвращался с бала усталый, но в самом что ни на есть приятном настроении духа. Котильон прошел необыкновенно оживленно. Я был в ударе, и мое настроение передавалось танцующим, а от них и всем другим. Было непринужденно весело, что не всегда случалось мне наблюдать на больших балах в Нью-Йорке.

Было четыре часа утра, когда мой кэб – тогда еще не было автомобилей – подвез меня к гостинице «Валдорф-Астория». Я мечтал взять ванну, освежиться душем и заснуть в чистом белье мягкой кровати, но мечтам моим не суждено было осуществиться.

– Из госпиталя Святого Луки три раза звонили, справлялись о вас и просили немедленно приехать к тяжело больному русскому.

Этими словами встретил меня ночной швейцар гостиницы.

– Какой-такой русский? – спрашиваю.

– Не знаю, только, по-видимому, умирающий хочет передать что-то важное русскому консулу, но консула нет в городе, а ваше имя видели в газетах… ну вот и обратились к вам… умирающий молит, беспокоится не дожить…

Нечего делать, пришлось ехать. Сел обратно в кэб, из которого только что вылез, и покатил в госпиталь. Ехал долго, до госпиталя далеко. Приезжаю, меня встречает дежурный доктор.

– Больной – ваш соотечественник, – говорит он, – русский князь, но мы не можем разобрать фамилии… Дело в том, что его хватил паралич, и речь становится все менее ясной. Он просит, чтобы тело его сожгли, а пепел отправили на родину.

– Но ведь при нем должен быть паспорт, бумаги… – заметил я.

– В том то и дело, что по бумагам он значится американским гражданином и прозывается Николаем Андерсоном, и под этим именем принят в госпиталь, но он утверждает, что он не Андерсон и не американец. Он – русский, русский князь. Это мы все ясно расслышали, но какое имя – не понимаем.

Вхожу в палату. Вокруг постели умирающего копошилось несколько человек. Больной, пожилой господин русского типа с седой бородкой, лежал пластом, тяжело дыша и тараща на меня мало подвижные, тусклые глаза. Я подсел к нему.

– Говорите, – сказал я ему, – я вас слушаю… Как вас зовут?.. Будьте спокойны, все будет исполнено согласно вашему желанию…

Умирающий заволновался, хотел что-то сказать, но отяжелевший язык плохо повиновался, между тем как из гортани раздавались совершенно непонятные звуки. Я пробовал письменно получить от него какие-нибудь указания, но карандаш вываливался из его немощных пальцев. Больной продолжал тяжело дышать и, казалось, впадал все больше и больше в то состояние равнодушия или безучастности, которое обыкновенно предшествует концу. Чувство притуплялось, сознание покидало человека – он отходил, и ничто, никакие вспрыскивания не могли удержать неизбежного – смерти.

Я стоял около кровати умирающего и бессильно сознавал, что вместе с жизнью этого человека исчезала какая-то тайна, которую он, очевидно, таил до последней минуты. Этот неизвестный здесь никому князь, вероятно, попал в Америку, как те лакеи, которых я видел в ресторане… Кто он и что он сделал?.. Узнаем ли мы когда-нибудь?.. Говорить уж он больше не мог, только дышал все тише и тише.

– Раскройте окно, – сказал кто-то.

Вставало солнце, издали доносился гул пробуждающегося города-колосса, а ворвавшийся в палату свежий живительный воздух точно затушил угасающую свечу… умирающий перестал дышать.

Среди гробового молчания я вдруг услышал удивительно мелодичный женский голос, произносивший слова молитвы, которую обыкновенно читают над мертвыми. То была одна из сиделок с изумительно милым, вдохновенным лицом, напутствовавшая отошедшего в вечность человека.

Я впоследствии узнал, что ее звали в госпитале «ангелом смерти».

Утром я вызвал консула и поручил ему заняться делом о таинственном соотечественнике. Прежде всего надлежало выяснить, кто он такой.

Что он русский – в этом нельзя было больше сомневаться. В его скромной квартире нашлось немало русских бумаг, заметок, записок, личных счетов – все на русском языке, но нигде никакого намека на его происхождение. Его знали в Нью-Йорке около сорока лет как Николая Андерсона, и никому из соприкасавшихся с ним и в голову не приходило, что Андерсон – русский. Служил он в какой-то торговой конторе, мало с кем знался и вел одинокую, однообразную, скучную, в высшей степени скучную жизнь мелкого служащего в большом торговом предприятии. Таких, как он, – десятки, сотни тысяч в необъятном море торгового мира Нью-Йорка.

Единственный документ, в котором покойный высказал свою волю, была коротенькая записка, очевидно написанная им перед тем, как он свалился со своего рабочего кресла на службе. Она была на английском языке. Вот ее текст:

«Я скажу русскому консулу, кто я. Во всяком случае, я – русский. Если что со мной случится, прошу тело предать сожжению, а пепел перевезти в Россию семье моей».

Записка подписана: Николай Андерсон.

По возвращении в Вашингтон, я вошел в колею обычной дипломатической жизни и вскоре позабыл о таинственном покойнике, которого принял на свое попечение.

Как-то с утренней почтой получаю очень аккуратную черную металлическую коробочку с надписью печатными белыми буквами на черном фоне: «Николай Андерсон, скончался в Нью-Йорке тогда-то». При посылке бумаги с черными печатями, удостоверяющими, что в посылке пепел Андерсона, сожженного тогда-то, в присутствии нашего консула, таких-то и проч. Формальности все были соблюдены. От меня требовалась только расписка в получении останков Андерсона.

Я думал, что эта посылка мне обойдется дорого, так как все расходы по смерти неизвестного соотечественника я взял на себя, но оказалось, что аукцион его вещей покрыл почти сполна все траты консула. Осталось только исполнить его волю, перевезти его пепел в Россию и предать эти останки земле.

Ввиду моего скорого отъезда в отпуск, я взялся это исполнить.

Сначала я поставил черную коробочку на свой письменный стол в канцелярии, но скоро заметил, что она меня смущала. Пепел-то пепел, но все же это останки человека. Покойник все время представлялся мне, как я его видел при последнем издыхании, и мешал работать.

Я запер коробку в несгораемом шкафу посольства. Как нарочно, в это время было много шифрованных телеграмм из Петербурга и мне приходилось постоянно открывать несгораемый шкаф и вынимать оттуда шифры. Всякий раз покойник смотрел на меня укоризненно из своей черной коробочки, которая стояла на полке шкафа, словно могильный памятник в миниатюре. Мой отъезд все задерживался то по той, то по другой причине.

Наконец, когда настало время укладывать чемоданы, я был в большом затруднении, куда мне положить Николая Андерсона.

Я, право, не мог его поместить в моем дорожном мешке, вместе с зубными щетками, губками, мылом и пр. Мне казалось непристойным втиснуть его в кожаный чемодан с сапогами, ботинками и ракетами для игры в теннис. Думал я положить его в сундук с моим платьем и бельем, но и тут мне неприятно показалось, чтобы останки Андерсона покоились рядом с моими рубашками и носовыми платками… Никак я не мог найти ему подобающего места. Наконец, мне пришла счастливая мысль. Был у меня кожаный футляр для моего цилиндра. Цилиндр я оттуда вынул, подарил его моему конюху-негру, а черную коробку с пеплом Андерсона, завернув в бумагу, вложил в кожаный чемоданчик.

Была летняя пора. Пароход отходил из Нью-Йорка битком набитый. Много знакомых, масса нарядных дам, у всех веселые лица, праздничное настроение. Я подъехал к пристани за десять минут до отхода. Пароход уже дал первый гудок, а на палубе оркестр играл популярный марш.

– Скорей, скорей, – кричат мне.

– А где мои вещи?

– Не беспокойтесь, все в вашей каюте, спешите.

Пожимают руки, хлопают по плечу, обнимают, кругом смеются, толкают, незнакомые заговаривают:

– Сейчас снимают трап, бегите, довольно вам прощаться, лучше возвращайтесь назад поскорее…

Только что я вошел на палубу, пароход медленно, чуть заметно стал отодвигаться от пристани. С берега раздались пронзительные крики и возгласы провожающих: