Текст книги "Ложь"

XIX

Подобно длительному, мучительному, кошмарному бреду разворачивалось далекое прошлое в памяти Акантова: «Да, вот, как оно было… Вот какая была моя жизнь, жизнь нашего поколения. Тяжелые бои, рукопашные схватки… расстрелы пленных коммунистов… Кровь и ужас… Непревзойденная храбрость, мужество, и тут же – гнусная подлость и предательство… Патология гражданской войны… Началось-то это когда?.. Эге, вот оно, когда началось-то… Когда мы… Да, мы… Не коммунисты… Не какие-то там Ленины и Троцкие, нет, именно мы, русские офицеры и солдаты, жидовской лжи поверили и Государю изменили и предали его толпе… Вот за то и пришли за границу, бесславные, пришибленные, не смеющие громко слова сказать, и разбрелись по мелким, не нашим, работам… Да, вот как!.. Помню: пришел ко мне как-то товарищ, видный когда-то, блестящий офицер, голодный, отрепанный, на “шомажном” пособии[22]22
  Шомажное пособие (от фр. chau-mage) – пособие по безработице. – Примеч. ред.


[Закрыть] из милости прозябающий, пришел и говорит: “Мне бы хотя какую-нибудь там работишку достать!.. С голода жена пухнет!..”. Что у нас? В прошлом – кровь и ужас неповторимый гражданской войны, худшей из войн, в настоящем – бедность и “работишка”… А, ведь, в эти годы складывалась и формировалась душа моей Лизы…».

Незаметно стало светать… Ни души не было на площади, в сквере и на улицах, звездою разбежавшихся по городу. Никого. Ни шороха шагов, ни шума колес. Спал город. Блаженным, тихим, мирным сном спал, и в нем столько лет спала Лиза. Ей не снились, ей не вспоминались кровавые кошмары, видения замученной, истерзанной Родины…

Вдруг, как-то сразу, ожил город. За сквером через площадь потянулись длинной вереницей желтые вагоны трамваев. С гулким грохотом промчался большой, двухэтажный желтый автобус, совсем пустой. Газетчик в красной шапке появился на углу у сквера. Проехал грузовик, груженный капустой и еще какою-то зеленью, и появились первые прохожие. Пошли хозяйки с веревочными сеточками на рынок за провизией. Все сильнее и оживленнее становился грохот и шум вдруг проснувшегося города…

Акантов закрыл окно.

Шесть часов. Новый день наступил. День отъезда в Париж, на новую жизнь, с Лизой. В десять часов милая девочка обещала зайти за Акантовым, чтобы вместе идти по магазинам. Ей так хотелось показать отцу, что, вопреки всему тому, что тот слышал во Франции, – в Германии «все есть»… И вдруг назойливая мысль встала в голове: «В одиннадцать… в одиннадцать, он, как будто, обещал ждать Лапина, этого страшного капитана, совсем не похожего на капитана, чтобы ехать с ним в Кайзергоф завтракать и знакомиться с Тухачевским… Все это страшно интересно, но именно – страшно. Почему-то от всего вчерашнего вечера, от радио, от стихов, прочтенных Дусей, осталось нечто смутное и зловещее. И сейчас стало страшно идти с Лапиным. Заскребло на сердце. Снова поднялись видения гражданской войны, Гайдук и Магда Могилевская, но это продолжалось лишь одно мгновение. Вдруг навалился на Акантова сон, завладел им, повалил на постель, и не успел Акантов сообразить что-нибудь, как уже спал крепчайшим своим обычным, солдатским сном. Все исчезло. Точно сразу кто-то отпустил колки туго натянутых душевных струн, и струны ослабели, повисли безжизненно и беззвучно, и легкий шум в ушах заглушил все думы и воспоминания…

Акантов проснулся в десятом часу. Все было ясно в голове. Никаких Лапиных, никаких Тухачевских!.. Не мальчик он, чтобы поддаваться, быть может, на провокации. День он проведет с Лизой, как и было уговорено, а вечером, в вагоне третьего класса, они уедут в Париж, и все будет с Лапиным и Дусей покончено… А как же быть с капитаном?.. Если он и правда обещал?.. Черт с ним совсем… Ну, попросить Лизу передать через хозяйку, что он извиняется, что неотложные дела заставили его уйти раньше, вот и все… Стоит ли морочить голову из-за этого…

И, совсем готовый, чтобы идти в город, Акантов стал ожидать Лизу.

XX

У Лизы в тот вечер, который ее отец провел у знакомого-незнакомца, случайно встреченного на концерте, были назначены проводы. И Лиза была очень рада, что кто-то пригласил ее отца и она могла освободиться. Она проводила отца в его пансион, вернулась к тете Маше и сейчас же стала одеваться, как на бал.

– Куда это ты? – спросила ее Марья Петровна.

– К Верховцевым, – притушивая блеск глаз ресницами, сказала Лиза привычную и неизбежную ложь. – Меня хотели проводить мои подруги.

Молодежь в таких случаях собиралась у старого и богатого холостяка, барона Эриха фон Альвенберга. Но говорить об этом «предкам» ни Лиза, ни ее подруга Соня Верховцева, никогда не решались. «Предки» не могут понять, что гораздо веселее проводить время в богатом и радушном доме барона, где большие комнаты и есть лакеи, где можно сколько угодно есть и пить, где не надо думать, что хозяевам потом придется мыть посуду, что хозяева должны готовить для них ужин, где достаточно места, чтобы потанцевать под рояль или под радио, где к услугам молодежи есть моторные лодки и автомобили, чем сидеть в маленьких и тесных комнатках Верховцевых и мучиться, что бедной Аглае Васильевне приходится в это время для них торчать у плиты на кухне…

Но «предки», даже и приученная к свободе Мария Петровна, не могут этого понять. У «предков» обо всем грязные мысли, и они не могут уяснить настоящих товарищеских, простых отношений…

Лиза надевала на себя бальное платье, с длинным, обнажающим спину по самого крестца, вырезом, и, поворачиваясь около тройного зеркала в комнате Марии Петровны, осматривала свою красивую, с желобком, хорошо загоревшую спину.

Марья Петровна залюбовалась на племянницу:

– Отчего ты, Лиза, не оделась еще при отце? Ему доставило бы удовольствие посмотреть на тебя в таком наряде…

– Ну!.. Что ты, тетя!.. Да разве можно?.. Папа такой старомодный. Он и то увидал мою завивку, и говорит: «Что это ты за рога нацепила на темя?». Он был так рад, что я не накрашена и губы без подмазки, что сказал: «Как я рад, что ты не мажешься, как наши парижские дуры»… А я сегодня и краску немножко положу, не хочется быть бледнее подруг.

Марья Петровна не спрашивала, кто будет провожать Лизу. Напрасный был бы вопрос. Ответ получился бы неопределенный: «Кто?.. Подруги… Их братья… Кое-кто из товарищей по школе… Ты их не знаешь, тетя…».

И еще – знала Марья Петровна, что вернется Лиза с рассветом, – свои ключи у нее, – и спрашивать, где провела она ночь, тоже бесполезно… Такой уж век. Молодежь завоевала себе свободу, и не любит, чтобы вмешивались в ее дела. Старикам позволено жить, дышать позволено.

А заглядывать в молодую душу? Зачем? Можно получить нелюбезный ответ, который, в переводе, будет обозначать: «А вам-то какое дело?»…

Мы, молодежь, свободны и независимы. Это мы строим государство. У нас есть свои наставники и руководители. Мы маршируем и делаем гимнастику, мы участвуем на праздниках, вы можете смотреть на нас, любоваться нами, а проверять нас – не советуем… Мы строим, мы движемся вперед; вы, в свое время, разрушали и едва не погубили прекрасной нашей Родины, так уж сидите молча, и не беспокойтесь понапрасну…

– Я хорошо загорала в этом году, – говорила Лиза, поворачиваясь перед зеркалом и щуря глаза, – ровно… Только не очень темно. А Соня вернулась с моря совсем негритянкой. Темная, темная…

Золотисто-смуглая, загорелая спина блестела молодым блеском тонкой кожи. Очень красива была она, стройная, гибкая, соблазнительно уходящая в стянутую юбку. Завитые в темени волосы отблескивали червонным золотом. Ясные голубые глаза шли счастьем и волнением ожидания…

Лиза думала:

– Сегодня все должно и решиться… Entweder-oder…

Лизе не очень было приятно ехать в бальном платье, с длинным, узким шлейфом, по подземной дороге, но все так ездили, и Лиза с этим примирилась…

У Альвенберга ее ожидали. Все были в столовой, но за стол не садились. Лиза сразу увидела подле баронского председательского места, в вазе, большой букет прекрасных розовых гвоздик, перевитый голубой лентой. Кто-то подумал о ней. Неужели, Курт? Нет, конечно, милый баловник барон.

Едва Лиза вошла, как все встали:

– Achtung![23]23
  Внимание! (Смирно!) (нем.)


[Закрыть]

Барон, высокий, лысый человек, безупречно одетый, с круглым, полным, веселым и добрым лицом, прекрасно выбритым и румяным, вставил в глаз монокль и пошел навстречу Лизе.

Большая люстра блистала множеством лампочек, отражалась пестрыми радужными огнями в хрустальных рюмках и бокалах, в темных разноцветных бутылках и фарфоровых блюдах, и бросала яркий свет на белую скатерть, усыпанную цветами.

Лиза сразу погрузилась в мир богатства, довольства, красоты и дружеского, товарищеского немецкого непринужденного веселья. Она любила этот мир. Она сейчас же позабыла об отце и о том, что ее ожидает завтра. Ей стало казаться, что этого не может быть, и то «entweder-oder», о котором она говорила тете Маше, вот-вот решится в ее пользу.

– Achtung! – барон подал Лизе букет. – Фрейлейн Лизе… Представлять вам никого не надо, вы всех знаете, но позвольте мне в этот наш прощальный вечер напомнить вам членов нашей дружеской компании, так опечаленной тем, что вы принуждены покинуть Германию, так гостеприимно вас принявшую, и где, я надеюсь, вы чувствовали себя, как дома… Я хочу, чтобы они все запечатлелись в вашей памяти навсегда… Если только в нашем мире есть такое понятие – «навсегда»?..

– О, барон, – сказала смущенная Лиза. – Могу ли я когда-нибудь и где-нибудь вас позабыть!..

– Вот этот, здоровый парень, – вы его знаете, – Курт Бургермейстер… О, я вижу, вы его очень хорошо знаете… Вы, как будто, даже немного покраснели… Славный парень, инженер, изобретатель и преданный сын Германии. Немножко узковат в своих воззрениях. И, пожалуй, – шляпа!.. Идет по цветнику, и не видит цветов, – удел ученых и, особенно, математиков…

Курт протянул Лизе большую, сильную руку. Какой-то ток промчался по жилам Лизы. Она посмотрела в глаза Курту. Она ждала, что скажет ей Курт. Может быть, это будет даже сейчас!..

Курт ясными, спокойными, уверенными в себе глазами посмотрел в синеву глаз Лизы, и, ничего не сказав, отошел в сторону, уступив место высокой темной шатенке, со стрижеными на затылке волосами, с локонами на темени, и почти черною обнаженною спиною… Ее круглое, с выдающимися скулами, лицо сияло. Она едва удержалась от того, чтобы не прыснуть радостным смехом в лицо Лизе.

– Und das ist die slavische Seele[24]24
  А это – славянская душа (нем).


[Закрыть], Софихен Верховцева. Ваш верный и неизменный друг. Преданный вам со всем пылом славянской души.

Темная, загорелая рука в нежном золотистом пуху обняла Лизу за шею, и Соня горячо поцеловала подругу. Лиза почувствовала запах водки.

– Вы уже пили, – с возмущением сказала она.

– О! Ja!.. – ответила, смеясь, Соня.

– Позвольте, фрейлейн… это Фред Ленфельд… Покажи ладони, Фред… А? Какие мозоли!.. Только из лагеря, где отбывал повинность на рабочем фронте… Видите, как трудился Фред на пользу Государству… А сам – белокур, синеглаз, настоящий Гессенец… Чистая раса…

– Zu Befehl![25]25
  Слушаюсь (нем).


[Закрыть] – ломающимся, полудетским голосом сказал юноша, одетый в коричневую рубашку с воротником и галстуком, вобранную в шаровары.

– Его сестра, Эльза… Доктор медицины.

Высокая, худощавая девушка в больших круглых очках радостно пожала руку Лизы.

– Теперь пойдут все ученые… Кэт Бланкен… Не смотрите, Лиза, на легкомысленный, вид этой девицы, на ее столь развитую грудь и прочее и прочее; все в порядке; не смотрите, что она уже до вас порядочно выпила водки, Русской водки, – она, тем не менее, доктор политической экономии!.. Она даже любит, чтобы на письмах ей писали: Fräulein Doctor[26]26
  Барышне доктору (нем).


[Закрыть]… Ну, что скажу я вам о нашей маленькой Марихен Гутштабе?.. Вы посмотрите, можно ли довести свою плоть до такого полного отсутствия плоти?.. Один скелет… Статуэтка Хутшенрейтерского фарфора. Ни живота, ни груди, ни, словом, ничего того, что может волновать такого старого циника, как я… А волосы?.. Если не водород, то такого цвета ржаной соломы вы не найдете и у дев Гессенского Герцогства, где жили отважные Амазонки, прогнавшие римлян с высот Таунуса… Теперь… Кажется, мы все вместе смотрели Зудермановскую «Родину», с Зарой Леандер, в киношке. От Зудермана, как это всегда бывает в фильмах, ничего не осталось, зато Зара Леандер там сверх великолепна, и вы помните это?..

Барон прекрасным, будто и точно женским, низким, грудным контральто, пропел весьма выразительно:

 
Voll Verlangen nach der Liebe,
Und er wünscht, dass es ewig so bliebe,
Denn die Liebe macht so schön[27]27
  Полон жаждой любви, и желает, чтобы вечно так было, потому что любовь делает такою красивою (нем).


[Закрыть].
 

Монокль выскочил из его глаза. Круглое, полное лицо барона широко улыбалось, а молодой человек в синей матросской куртке с золотыми пуговицами с якорями, матрос немецкого торгового флота, высокий, темноволосый, с блестящим пробором на голове, припомаженный и очень красивый, вспыхнул ярким молодым румянцем, и большие, «карие, влюбленные глаза» его устремились на Лизу с таким обожанием, что Лиза смутилась…

– Игорь Верховцев. Германский подданный, – он немец! Но он в полной неприкосновенности сохранил свою русскую душу и несет ее, как чашу, переполненную драгоценным вином, полную горячей любви к Родине и ее олицетворению в вашем лице… Он хочет донести ее до счастливого часа освобождения России от жидовской власти большевиков… И я уважаю его, я ценю его, я люблю его, хотя и знаю, что, кликнет его Россия, настоящая, не большевистская Россия, не серп и молот, а двуглавый Императорский орел, не красный флаг насилия, рабства и крови, но золотой Императорский штандарт, – и он забудет свое германское подданство и побежит служить России… Я не осужу его тогда, я пойму его и прощу, потому что знаю, что нет ничего выше Родины… А сейчас Родина нашего Игоря – Германия… Не правда ли, мой милый?

– Zu Befehl, Herr Baron![28]28
  Слушаюсь, господин барон! (нем).


[Закрыть] – ясно, четко, по-солдатски отчеканил Верховцев.

– А вот, Лизе, если будет у вас тяжелая минута тоски, если заговорит в вас ваша славянская душа, и захочется вам поплакать в жилет… Рекомендую вам – жилет этого немецкого философа из лучшей непромокаемой материи сделан… Если понадобится вам разумное слово человека, по-немецки, сентиментально влюбленного в вас тихой и преданной платонической любовью, – то приходите к этому верблюду в очках… Милый Ральф, откуда вы достали такие огромные и страшные очки? Такие носят только алхимики, американские студенты да еще… – барон выбросил монокль из глаза и добавил с необычайной серьезностью, – да еще очковые змеи… Ральф Секендорф, милая Лиза, специалист по ядовитым газам. Он хочет изобрести такой газ, чтобы он действовал по всему земному шару, но только на неарийцев, – пустить такой газ, и в одно мгновение все жиды подохнут. Но, будучи таким кровожадным, сам Ральф, если случится, поползет по нему букашка, он бережно снимет ее и пустит на волю, за окно. Ральф Секендорф, Лизе, влюблен в вас самою чистою, кристальною любовью, и вы можете ему вполне верить. Он философ… Нет, не подумайте, он не шляпа, как Курт, который до того заучился, что не может отличить бриллианта чистейшей воды от мусора… Но Ральф философ, и знает, что верблюды питаются не розами и фиалками, но колючими мимозами и сухою травою пустыни… Вот, кажется, и все… Ах, виноват, – еще лихой драгун Клаус Баум… Он и сабли не хотел снимать до вашего прихода… А, ведь, и тебя, мой милый Клаус, в один прекрасный день моторизуют, и ты с лихого коня пересядешь на вонючую мотоциклетку… Вот, Лизе, тут все ваши друзья. Они пришли сегодня ко мне, чтобы проводить вас, пожелать вам счастливого пути, и, не буду скрывать, – скорого благополучного возвращения… А теперь, meine Damen und Herren, Volksgenossen und Volksgenossinnen[29]29
  Дамы и господа! Мои товарищи и подруги… (нем.).


[Закрыть]… Тра-та-ти-та-та-ра-та-та-та!.. К водке!..

– Но, безобразники… Я вижу, что вы уже пили, – сказала Лиза, принимая из рук барона хрустальную рюмку, до верха полную водкой. – У Софихен щеки бурые и глаза совсем масляные… Фред, ты напоил свою невесту… Она стала совсем, как калмычка…

Не узнать было теперь Лизы. Длинные, загнутые кверху, ресницы не гасили синего пламени блестящих глаз. Душа была нараспашку. Эти немцы и немки ей были, как самые близкие и родные, не нужно было здесь ни притворяться, ни лгать.

Лиза с шиком, по мужски, так как того не выносил ее отец, «хлопнула» рюмку, не поморщилась, и, не закусывая, протянула рюмку Курту:

– Курт, налей еще, мне надо с вами подравняться…

Она «хлопнула» и вторую, и потянулась к омару:

– Обожаю омара… Где достали?.. Совсем свежий… На Тауенциен-штрассе!.. О, барон!.. Как вы нас балуете!..

– Как вы нашли вашего отца? – спросил, наливая третью рюмку, барон.

– Я думаю, – глубокомысленно, вытягивая тонкую шею и точно становясь похожим на верблюда, тянущегося к ветке колючей мимозы, сказал Секендорф, – я думаю, это так странно, столько лет не видеть своего отца, и вдруг встретиться с ним… Как же вы узнали его?..

– Узнала сразу… Что-то толкнуло меня к этому человеку с короткими седыми усами. Его образ, смутно сохранившейся у меня в памяти с детства, изменился, что-то неуловимо милое и родное было в нем…

– Он генерал? – спросил Баум.

– Да, милый Клаусхен. И потому потрудись называть меня теперь – экселленц…

– Zu Befehl, Exellenz!

– А, главное, помогли мне признать его – усы… В стрелку закрученные. Такие теперь можно видеть только на экране, в драме прошлого века.

– Твой папа носит усы! – воскликнула Гутштабе, – Это, должно быть, ужасно.

– Представь, Марихен, потрясающе… Седые, тонкие… Да ведь так и должно быть… Предок… Человек прошлого века. Выправка военная. Получше, чем у Клауса, который все переламывается в пояснице… ну и еще… В руках портплед…

– Что такое порт-плед?..

– А?.. Не знаете! Это сверток такой, из шотландской материи. В него можно положить и один носовой платок, и, при желании, можно увязать в него целого… слона…

– Слона?.. Ну уж и скажешь.

– Ну, да, Марихен, целого слона, или гиппопотама… Сверток, затягивается ремнями. Если бы моего папу снять тогда, – прямо ставь в фильм зудермановской «Родины».

– Твой папа говорит по-немецки?..

– Ни бум-бум… И потому я и должна была быть неотлучно при нем. Они вместо «guten Tag», или «guten Morgen»[30]30
  Добрый день… доброе утро… (нем.).


[Закрыть], говорит «gesund»…

– Что же это должно обозначать?..

– Он просто переводит, и так неумело, русское «здравствуй», «здоровы»… Это единственное слово, которое он выучил, он так и приветствовал моего дядю Отто: «gesund»… Тетка в хохот, а дядя глаза вылупил, как бык и мычит, как корова…

– А как ты заговорила с ним, – спросила Верховцева, – на ты, или на вы?..

– На ты… Так вышло, и потом, мы переписывались всегда на ты… И, правда, я сама даже удивилась, так все сразу просто и по-родственному у нас пошло… Хорошо и сердечно…

– Ты ему понравилась? – спросила Эльза.

– Ну, еще бы! – воскликнул Игорь и покраснел.

– Молчи, уж, – сказала брату Соня Верховцева.

– Почему, Лизе, отец вдруг так и решил увозить вас? – спросил барон.

– Работать надо, – вздыхая, кротким голосом сказала Лиза… – Ну, и еще… Или замуж… или?..

– Но вы могли бы работать здесь…

– Здесь?.. Сложно очень… Доктор философии!.. Не знаю, барон… Но мне и самой стало казаться: лучше, и правда, мне уехать. И куда же, как не к отцу?..

Голос Лизы прозвучал грустно-грустно. На несколько мгновений в столовой все примолкли. Игорь внимательно, не скрывая влюбленности в глазах, смотрел на Лизу. Та не видела его взгляда. Она опустила глаза. Все молча и сосредоточенно ели.

– Ну, – сказала Лиза, встряхиваясь, – «Лейтенант платит долги»… Стоит говорить об этом. Нужно, и нужно… Отец нашел, что я стала немкой, совсем немкой. Он мне сказал даже, что ему неприятно, что я так хорошо и красиво говорю по-немецки. Он хочет снова сделать меня русской.

– Ты, Лиза, русская, – сказал Игорь, – и ты должна быть русской…

Лиза пронзительно посмотрела в глаза Игорю. Злой огонек горел в ее глазах:

– Это говорит мне немецкий подданный, матрос германского флота, и говорит… по-немецки…

– Что это значит, Лиза?..

Лиза пожала плечами:

– Подумай… Может быть, поймешь…

Барон разлил по светло-зеленым высоким, на тонких ножках, рюмкам бледно-золотистый Мозель.

Костер разговоров угасал. Точно водой на него плеснули. Все знали драму любви Лизы; никто не хотел говорить о ней. Надо было подбросить сухих сучьев в костер, заглушить сердечную тоску молодых душ. Барон постучал вилкой по хрусталю, и запел своим почти женским контральто:

 
Trink, trink, Bründerlein, trink!..
 

Дружно приняли от него все гости:

 
Lasset die Sorgen zu Haus,
Meidet den Kummer und meidet den Schmerz,
Dann ist das Leben ein Scherz![31]31
  Пей, пей, братец мой, пей…
  Дома заботу оставь,
  Горю не внемли и боль прогони, —
  Шуткой всю жизнь живи! (Перевод А.Ф. фон Шлиппе).


[Закрыть]
 

– Ни тоски, ни забот, ни печали, – сияя блестящими, темными, увлажненными, хмельными глазами, воскликнула Соня Верховцева и протянула Лизе свою рюмку.

– Клинг… клинг… клинг… – мелодично звонко зачокались, сталкиваясь, рюмки. Жидкое золото взблескивало в них, отражая огни люстры.

– Наполните ваши бокалы…

– Prost!..

– Prost!..

Секендорф разливал вино. Его некрасивое лицо было красно, волосы на темени стали дыбом. За толстыми стеклами круглых очков счастьем сияли добрые, хмельные глаза.

– Барон, – сказал он, – споемте нашу обычную, нашу любимую… Начинаем…

– О, только не ты, милый Ральф, – воскликнул Клаус, – у тебя слух, как у крокодила…

– И голос, как у дикой кошки, – сказала Эльза.

– А чувство ритма, как у пьяного велосипеда, – сказала Кэт Бланкен.

– Э, полноте, meine Volksgenossen und Volksgenossinnen, дело не в крокодиле, и дикой кошке, и даже не пьяном велосипеде, хотя я и позволю себе усомниться, чтобы велосипеды пьянствовали. Дело в душе, в душевном настроении в переживании песни, а этого всего я дам в песне в изобилии…

Секендорф встал, взмахнул вилкой, как дирижерской палочкой, и все запели в унисон, молитвенно строго и стройно. Вел песню барон, ему вторила Лиза. Секендорф гудел низкой октавой, и не портил хора:

 
Verschleucht die Sorgen, trink, liebet und singt,
Wen kümmert, was morgen das Schicksal bringt,
Die Stunden verinnen, kommt keine zurück
Rasch fieht von binnen mit ihnen das Glück…
 

Легло, уносилось безвозвратное время. Лизе, – пьяненькая она была после водки и вина, – казалось: ощущает она неудержимый полет в вечность… Не остановить времени!.. Нельзя управлять событиями. К отцу, так к отцу!.. В Париж, так в Париж!.. Стряпать на кухне, чинить белье стареющему отцу, ходить за ним…

Звонким, чистым голосом пела Лиза, смотрела на Курта блестящими пьяными глазами, в них дрожала слеза, и, сквозь песню, думала: «Неужели он не понимает, что, если не теперь, не сегодня, то уже никогда!.. И, если сегодня, сейчас, этого не случится, то что остается ей делать, как не уехать от своей любви, от счастья, которое все равно прошло мимо, лишь поманив за собою?…». Она взглянула на золото вина в бокале, и, почти не думая о том, что поет, продолжала петь, покрывая сильным голосом весь хор:

 
Ich kenne eine Blüte mit goldenen Schein
Dass Gott sie hüte, sie heisst der Wein,
Er funkelt im Becher, er perlet und schäumt,
Nun trinket den Becher, nun trinkt und träumt…
 
 
Die Träume, sie steigen und schweben empor,
Sie tanzen den Reigen der Elten uns vor,
Sie bringen die Tage des Fruhlings zurück…
Da schweigt jede Klage, da jauchzet das Glück[32]32
  Гони заботы, пей, пой и люби,
  Нам завтра нет дела до нашей судьбы.
  Минуты летят все одна за другой,
  И счастье берут безвозвратно с собой…
  Есть цвет золотистый, – я знаю его,
  Сам Бог на радость нам дал вино,
  Шипит и играет в бокале на дне.
  Ты лей, – и горе пройдет, как во сне…
  Волшебные сны будут сниться тебе,
  Все сказки и тайны увидишь в вниз…
  Весну тебе дарит волшебный тот сон,
  И горе замолкнет… И счастье кругом… (Перевод А.Ф. фон Шлиппе).


[Закрыть].
 

Лиза пела, мечтала, надеялась, ждала, и быстро, быстро билось ее юное сердце…