Текст книги "Ложь"

III

Длинный, жаркий день тянется без конца. На керосиновой плите, от чего еще жарче стало в душной комнате, Наталья Петровна приготовила бульон и надавила в стакан лимонного сока.

Вдвоем с Татушей, – та держала тяжелую, лохматую голову отца, – Наталья Петровна, с ложечки, приоткрыв пальцем рот, кормила больного. Тот благодарно мычал. Наголодался. Потом сами, без аппетита, без удовольствия, поели, и долго и медленно, точно в полусне, жевали длинный, хрустящий батон белого, пшеничного, французского хлеба. Перекидывались тихими, страшными словами:

– Мама, когда то случится, мы все по иному устроим.

– Не нужно говорить, Татуша, грех…

– А это не грех?.. Так мучить… И самому…

– Господь знает, что делает…

– Господь… Мама, я часто думаю… Ужели Господь видит все это и не… приберет?..

– У Господа все рассчитано… И жизнь, и смерть… И он не виноват… Наш долг…

– А?!. Долг!..

Татуша отдернула занавеску и приоткрыла окно. Через окно видны высокие дома, черепичные, серые крыши, шеренга черных железных труб с коленчатыми изгибами, с покрышками над выходом. Они бросали сизую тень на белую стену огромного, нового бетонного дома, с редкими, узкими, небольшими окнами уборных. В окно тянет запахом дыма и керосиновой копоти, – городскими духами. Немолчный шум города несется в окно, поет сложную, дикую мелодию, так напоминающую симфонии молодых композиторов.

От окна несется грустный голос Татуши:

– Мама… Мы переедем отсюда… Мы начнем новую жизнь. Ты говорила, какая хорошенькая квартира у Акантова. Его дочь приехала. Мы познакомимся с нею, она, наверно, хорошо умеет шить, и мы втроем устроим свою мастерскую. Будем шить на большие магазины… Может быть, удастся своих клиентов завести… Господи, как хорошо будет… Можно будет, хоть раз в неделю, пойти погулять… В синема заглянуть… Есть, ведь, и дешевые… Господи… Так хочется жить, как люди живут… Как самые бедные люди…

– Грех, Татуша, так думать…

– Может быть, и грех… Да, ведь, жить, мамочка, хочется… Так хочется… Разве я об автомобиле мечтаю, о цветах и шампанском?.. О музыке и танцах?.. Я хочу только, вот, летом выйти в сквер, сесть под деревом… Цветы в клумбе напротив… Прилетят птички… крошки им бросать… Только и всего… Так неужели же это грех перед Богом?..

Наталья Петровна прилегла на сомье, и лежала неподвижно и тихо, с закрытыми глазами.

– Мама, ты спишь?..

– Нет… А что?..

– Нет… Я так, мамочка… Грешу…

В окно было видно, как тянутся по белой стене огромного дома уродливые тени от тонких труб, поднимаются выше и бледнеют…

«Это идет время», – думает Татуша, – «Солнце опускается за Париж. Быстро летит время, я вижу, как уходит день. Когда я говорила с мамой, тень той, самой высокой трубы едва касалась нижнего обреза первого оконца, теперь она переросла окно. И как побледнела… Вот и исчезла… Солнце зашло… Длинный день кончился, а я так ничего и не нашила… Все мечты… О чем, когда…».

Татуша со злобой и ненавистью взглянула на отца.

Дыхание больного, бывшее все время ровным, вдруг стало хриплым и прерывистым. Больной мучительно замычал. Татуша оторвалась от окна. Со света, в комнате казалось темно. Больной свернулся на бок, голова свесилась к полу, глаза были выпучены, страшные стоны неслись из открытого рта с выпавшим языком…

Наталья Петровна крепко спала.

– Мама!.. Мама!.. Скорее, скорее, мама!..

– А? Что?.. Опять?.. – приподнимаясь с сомье, сказала Наталья Петровна. Ее глаза дико блуждали. – Зажги свет, Татуша, темно, я ничего не вижу…

Закоптелая лампочка, приспущенная сверху к машинке, осветила бледным, красноватым, печальным светом большую постель и больного. Обе женщины бросились к нему. С трудом, они приподняли распухшее, дурно пахнущее, давно не мытое тело и уложили больного на спину.

Наталья Петровна пальцами всунула ему язык в рот, поправила подушку, дала лимонного питья.

Но больной не мог пить. Наталья Петровна мочила палец в лимонаде, и больной, благодарно мыча, сосал его… Татуша сидела в кресле подле машинки. Она закрыла глаза, и дрожь отвращения пробегала по ее телу. От усталости, от тяжелого воздуха, у нее кружилась голова. Она была в полуобморочном состоянии. Она вытянула ноги и положила их на соломенный стул.

Устроившись удобнее, она стала дремать. Сквозь дремоту, она все невольно прислушивалась к тому, что делалось в комнате. Больной перестал мычать. Ровное дыхание с легким хрипом вырывалось из горла. От методичной ровности этого дыхания можно было сойти сума. Казалось, что так будет всю ее жизнь…

Лампочка горела тускло. Покрасневшая угольная дужка была ясно видна. Вот-вот совсем перегорит, и в комнате станет последняя, кромешная темнота. И этого Татуша уже не сможет вынести, – она сойдет с ума от тоски и страха…

Ночь стояла над городом.

IV

– Татуша!.. Татуша!.. Господи!.. Что я буду делать?.. Та-ту-ша!.. – В комнате – мрак. Лампочка перегорела. С постели несется страшное мычание и хрип… – Скорее, Татуша…

Девушка встает. В темноте видно, как сверкают широко раскрытые глаза. В них безумие…

– Пойдем, мама…

– Что ты?.. Куда?.. Повернуть его надо… Повернуть… Помоги мне… Господи!.. Отец задыхается…

– Пойдем, мама…

В темноте Татуша находит руку матери и берет ее повыше кисти. Крепко обжимает ее, охватывает, как железными тисками. Смотрит на мать странно сияющими глазами. В них такая страшная воля, что Наталья Петровна начинает дрожать. Ее ноги обмякают, и она бездумно, точно это и не она, выходит, вслед за дочерью, в темный коридор. Татуша притворяет дверь. В коридоре – крысиный скок. Легкий лязг задетого крысой железного ведра. Татуша ведет мать к лестнице, и они спускаются…

Должно быть, очень поздно, и скоро будет рассвет… Сквозь небольшие окна на лестницу ложится мутный предутренний свет, и призрачною кажется в нем лестница. Обе женщины идут по ней, как во сне.

На узкой улице горит фонарь. Он не нужен. Уже светло. И – тихо… В Париже те короткие предутренние часы, когда жизнь замирает в городе. Ночная жизнь кабаков и баров, ночных притонов, кончилась; дневная – торговли и труда – не началась.

Обе женщины идут тихими, крадущимися шагами вдоль маленькой улички. Все так же крепко держит Татуша мать за запястье. Точно боится, что та убежит.

Они выходят на Сену.

На реке чист, прозрачен и свеж воздух. Полною грудью вдыхает его Татуша, пьет горлом, ловит губами. Воздух пьянит ее. По разгоряченному лбу, по покрасневшим от неудобного сна щекам бьются бронзовые локоны. Щекочут Татушу.

Противоположный берег Сены – остров Cite – тонет в прозрачном тумане. В домах повсюду спущены серые ставни. Нигде ни одно окно не светится. Уличные фонари погасли.

Сена несется, покойная, ничем не волнуемая. Вода прозрачно-серая, темная – ночная. Внизу, под деревом, на разостланных листах газет спит оборванец. Смятая шляпа надвинута на лицо, левая рука засунута глубоко и карман, правая лежит на животе. Еще дальше, на камнях низкого парапета, над самой водой, полулежа-полусидя, устроились двое, должно быть, пьяных. Как шли, как сели, – так и заснули.

Наталья Петровна с ужасом смотрит на них:

– Они упадут в воду, – говорит она, и эти первые слова, сказанные ею с того времени, как они вышли из комнаты, пробуждают ее из ее, как бы сна. Она вырывает руку из руки дочери, и схватывает Татушу за плечи:

– Татуша! – дико кричит она. – Да что же мы делаем?.. Да ты знаешь… Он, может быть, уже умер…

Холодными, безумными глазами Татуша смотрит на мать. Она говорит спокойно и медленно, будто это и не Татуша говорит, а какая-то странная девушка, что снится Наталье Петровне в этом кошмарном сне:

– Что же, мама… Ты хотела бы, чтобы он и мы так вот спали бы на камнях, на берегу Сены?.. Чтобы это он упал с парапета в воду?..

– Татуша!.. Что ты говоришь?.. Я не пойму тебя… Христос с тобою… О, Боже!.. Боже мой!..

Наталья Петровна бежит по улице. Татуша едва поспевает за нею.

В коридоре они задерживают шаги и затаивают дыхание. Наталья Петровна – с надеждой, Татуша – с ужасом прислушиваются, что там… за дверью…

Там… тишина…

Наталья Петровна вбегает в комнату и настежь распахивает окно. Мутный утренний свет точно нехотя входит в комнатушку. Леонтий лежит, свесив голову вниз. Рука тяжело упала и концами пальцев касается пола. Он не дышит. Татуша забилась в угол и стоит, закрыв руками лицо.

– Да помоги мне, Татуша, – говорит, задыхаясь, Наталья Петровна. Татуша не двигается с места:

– Не могу, мама… Мне страшно…

Наталья Петровна, напрягая все силы, поднимает тяжелое тело мужа. Ее поражает мраморный холод странно побелевшей руки. Она кладет растрепанную седую голову мужа на подушку.

Стеклянные, мертвые глаза выпучены. Наталья Петровна в них читает страшную правду. Она закрывает глаза восковыми веками, но они упорно приподнимаются. Тогда ужас охватывает ее.

Она кидается на колени перед телом и, зарыв лицо в грязные, вонючие простыни, дико кричит:

– Леня!.. Прости!.. Прости!.. Ей-Богу, не хотела!..

Потом плачет. Татуша стоит тихо, недвижно в углу, все так же закрыв лицо руками. Ее тело вытянуто в струну, и все в ней дрожит жуткою, холодною дрожью…

Так проходят часы…

Косой, утренний луч солнца заглядывает в их каморку. Шум города несется в нее, а в ней застыла такая страшная, неподвижная тишина, что, кажется, продлись она немного еще, и Татуша умрет от ужаса.

Наталья Петровна встает с колен. Ее лицо бледно, под глазами с опухшими, красными веками легли лиловые тени. Она говорит спокойно и твердо:

– Татуша, пойди к консьержке… Скажи ей… Потом беги к доктору Баклагину… Попроси приехать…

От него поезжай к генералу Акантову, попроси похлопотать в Сестричестве о похоронах. Я останусь при нем… Надо обмыть… Приготовить…

Наталья Петровна опускается опять на колени и кричит:

– Прости!.. Прости!..

Татуша боком проскальзывает мимо страшного тела и матери, и быстро спускается с лестницы.

Вслед ей несутся рыдания матери и дикие крики:

– Прости!.. Прости!..

V

Хоронило подполковника Февралева Сестричество. Отпевали ранним утром, в нижней церкви, на улице Дарю. На отпевание приехал генерал Акантов с Лизой, и собралось человек десять бывших офицеров, знавших Февралева по Великой войне. Кто-то из них привез шашку и помятую серую фуражку с кокардой и положил на гроб. Было два венка: один – из лавров, другой – из белых астр и георгин. В углу церкви стояла дежурная сестра в черном платье, со значком на груди.

Служил очередной, молодой священник. Певчих не полагалось. Но пришедшие офицеры пошли петь на клирос.

Пели, как умели – ни хорошо, ни худо.

Лиза стояла рядом с отцом. Она держала в руке свечу. Широко раскрытыми, печальными глазами смотрела она на закрытый, черный, дешевый гроб, на казавшуюся ей такой нелепой смятую фуражку и обнаженную шашку, положенную крест-накрест с ножнами, на розовую подушку, к которой было приколото три ордена покойного. Лиза прислушивалась к пению на непонятном ей славянском языке, таращила глаза на вдову и дочь, стоявших подле гроба, одетых в дешевый траур, с длинными креповыми вуалями, на свечи в их руках… Грустные мысли неслись в голове Лизы…

Все шло быстро. «Морбусы» – могильщики из бюро похоронных процессий – торопили. За восемьдесят франков за все похороны, – им казалось лишним такое долгое пение…

Еще не кончили «Вечную память», – очень тут старались офицеры не ударить лицом в грязь, – как вошли «морбусы», в черных фуражках на головах, и подошли к гробу. Офицеры хотели сами вынести покойника, но «морбусы» не дали им:

– Будьте спокойны… Мы лучше сделаем…

Они быстро продернули черные ремни в кольца гроба, подхватили гроб, как-то – так показалось Акантову – слишком уж непочтительно потащили по узкой лестнице в двери сбоку алтаря, потащили, как вещь, как тяжелый ящик, или как мебель…

Офицеры пошептались, собрали между собою денег, и передали Акантову для вдовы. Они не могли провожать тело на кладбище. У каждого было свое дело, своя служба. Акантов, освободившийся с завода до обеденного перерыва, Лиза, доктор Баклагин, вдова и ее дочь сели в автомобиль, в передней половине которого, в особом углублении, поставили гроб. «Морбусы» побросали венки, сели к шоферу, и автомобиль помчался на окраину Парижа, на кладбище бедняков…

Погребали без священника. Часто крестился Акантов, плакала Наталья Петровна, недвижно, опустив глаза, стояла Татуша.

Могильщики быстро набрасывали землю на гроб. Все было кончено, Акантов шептал на ухо дочери:

– Это ужасно… Не дают покойнику покоя. Через три года его выкопают…

– Зачем? – поднимая на отца спокойные глаза, сказала Лиза.

– Чтобы дать место другому. Места в Париже очень дороги. Лиза вздохнула:

– В сущности, папа… Не все ли равно… Мертвому?.. По моему, лучше, гигиеничнее – сжигать.

– Помилуй, Лиза… А родным, близким?.. На могилку прийти?.. Посидеть, вспомнить, помолиться… Цветы посадить…

Лиза хотела сказать: «Вечного ничего нет, так не все ли равно?», но удержалась.

– Я, папа, пойду. Позову к нам Февралевых…

– Да, да, конечно…

– Ты, папа, с нами?

– Нет, куда же мне… Мне надо на завод. Я тут, в бистро, с доктором перекушу чего-нибудь…

Февралевы охотно приняли приглашение Лизы позавтракать вместе в Бийянкуре. Уж очень тяжело им было сейчас возвращаться в свой «hotel», на улицу Saint-Julien-le-pauvre…

VI

– Теперь, Егор Иванович, самое бы лучшее – самовар, – говорил, усаживаясь под зеленым навесом вьющихся растений, на железном стуле, доктор Баклагин. – Жарко-то как!.. По ихнему – сентябрь, по нашему – конец августа. Самовар, пускай, хотя и плохо чищеный, деревенский, но большой, полуведерный, тульский. В Петербурге такие на Большой Садовой продавали. Помните, может быть, уже там, за Сенною площадью, напротив Юсупова сада, был такой специальный магазин тульских изделий. Во втором этаже окна – и все самовары разных величин выставлены. От маленьких игрушек, куда и стакан не войдет, до громадных, на ведро. Ну, и ружья там стояли охотничьи: дробовики тульских наших мастеров-оружейников, что ухитрились аглицкую блоху, пляшущую с вариациями, – помните, в рассказе Лескова – подковать на все шесть ножек. Березовые и ореховые ложа полированные были у тех ружей; я, гимназистом, часами не мог оторвать глаз от них… На станциях железных дорог, помните, раньше какие самоварища были, золотом сияли, как в кривом зеркале, коверкали ваше лицо, аж страшно было посмотреть на свою рожу. Подойдешь, заглянешь, а лицо длинное-предлинное, как огурец, и глаза узко поставлены. Рожа, а не лицо. Потом уже все кипятильники пошли никелированные, на керосине или газе, – не тот вкус и стиль, и чай, как будто, стал керосином попахивать. Да и вид уже не тот… Deux café crême[39]39
  Два кофе со сливками (фр.).


[Закрыть], – небрежно кинул Баклагин подошедшему к ним гарсону с зеленым передником. – Чаек не рискую тут спросить, и возиться будут долго, и бурду дадут, а не чай. Придется по заграничному, кофейком помянуть покойника… Да… Вот, жил человек, и умер, и нет ничего. Развязал вдову с дочерью. Вы, Егор Иванович, обстоятельства-то его кончины знаете?

– Да, мне вдова говорила. Плакалась… Напрасно она это рассказывает. Я посоветовал ей молчать. А то, сами знаете, люди-то нынче – э-эх!.. – хмуро сказал Акантов.

– Ведь, это, Егор Иванович, по старому-то, по довоенному, – уголовное преступление. У нас, конечно, присяжные в полной мере оправдали бы. Кони там какой-нибудь, Плевако, или князь Урусов, Карабчевский, какую речь сказали бы, сколько аплодисментов у толпы сорвали бы! Ну, и то, ведь, вдова-то еще и сейчас интересная, а дочь – прямо бутон… А тут… Тут каким буржуям попадет?.. Для дочери это гильотиной могло обернуться, а для матери Гвианской каторгой… А теперь? Я по чистой совести французскому врачу диагноз поставил, не путая никого, и совесть нисколько даже и не мучит.

Баклагин хлебнул из поданной ему чашки и сказал:

– И кофе не важнец… Кладбищенский какой-то, покойником отзывает. А, ведь, поди, раньше и совесть мучила бы… Пособником преступления назвала бы. Вот, что значит в пролетарской-то шкуре побывать и познать настоящее страдание. Бедность жестока, Егор Иванович…

– Я думаю, Иван Алексеевич, тут не столько воспитание бедностью и деклассированием, сколько уроки войны и, особенно, гражданской войны. Ожесточились очень наши сердца. Раньше, убил человека, – да, ведь, это отщепенец!.. Проклятый. С ужасом смотрят на него. А теперь?.. Кого убил?.. Если кого надо, то вот вам и герой. Ну, убил и убил, значит, так и надо. Велика важность… Или, скажем, палач. Убивает безоружного, «несчастненького». Средневековьем, темным ужасом, овеяна вся его фигура. Правительство какие деньги платит палачам, и то найти, у нас, по крайней мере, не могло палача. И палачи у нас, помните, водкой заправлялись на свою работу. Спивались потом, совесть замучивала…

– Нынче совести нет, – вздыхая, сказал Баклагин.

– В этом и дело… Помните, в такие же сентябрьские знойные дни, 17 лет тому назад, когда мы взяли ночью железнодорожную станцию, уже не помню и названия, на Курском направлении. Там казнили китайцев и коммунистов, и, помните, как там пьяный сотник-кавказец рубил голову пленному?..

– Как такое не помнить? Умирать буду, и тогда буду помнить… Как голова-то стукнула о пол… Кочан капустный. Помню и артисточку эту, Магду Могилевскую… Большевичкой потом оказалась…

– Представьте, пять дней тому назад, в Берлине, случайная встреча: на концерте Донского казачьего хора подходит ко мне капитан Лапин. Затащил к себе, с женой познакомил. И тоже декламация, как тогда Магда. Обстановка, конечно, не такая, но странно, чем-то она мне Магду напомнила. А он, ну, точно тот палач наш, комендантский адъютант Гайдук…

– Вы мне про Дусю Королеву рассказываете, наверное?

– А вы разве знаете?

– Кого я здесь, батенька мой, не знаю… Так и мне показалось: Магда, да только. Ну, только – года не выходят… Обманывает нас эмиграция с годами…

– Где же вы ее видели? Разве Дуся в Париже? Когда она приехала?..

– Да, верно, тогда же, когда и вы. Был я в Дамском комитете по устройству вечера в пользу бывших воспитанников Х-ского училища. И там, у генеральши Кусачевой, познакомили меня с этой обворожительной Дусей Королевой. Такая русская бабенция, насквозь русская. Все с молитвою, с именем Божиим, с поклонами, и на все сейчас же и согласилась. И декламировать, и петь, и продавать шампанское, все, что хотите… Всех знает, кого и как пригласить…

– Да, вот как!.. Странно…

– Что странно?

– Да, вот, так странно. Зовут петь, играть, а кто такая она, не спросят…

– Так, ведь, не паспорт же ее спрашивать?

– Вот именно, Иван Алексеевич: паспорт. Помните, как наша передовая интеллигенция возмущалась на дворников и паспорта… Выходит, паспорта-то как еще нужны.

– И собака, Егор Иванович, свой жетон с именем носить обязана…

– Собака, Иван Алексеевич, имени своего не подделает. Какое имя написано, на то и отзовется, а человек? Сегодня – Валлах Финкельштейн, – вор и грабитель, а завтра – Литвинов, всеми уважаемый Максим Максимович, кумир жидовок из Лиги Наций. Сегодня – Бронштейн, паршивенький газетный еврейчик, а завтра – Троцкий, главковерх Российских армий… И одураченный офицер и солдат ему повинуются и идут за ним… Сегодня – Джугашвили, полужид, полугрузин – бомбометатель и вор, а завтра – Сталин, некоронованный монарх обманутого, дикого, жидами порабощенного народа, и так далее, до бесконечности… Мы живем в век каких-то псевдонимов… Так и Лапин… Кто он такой?.. Он и паспорт покажет, а поди, узнай, кто он на деле… Мне однако, пора, Иван Алексеевич. На завод пора. Пока доберусь…

– Гарсон, – крикнул доктор проходившему вдоль столиков лакею, – I’addition s’il vous plait![40]40
  Счет, пожалуйста! (фр.).


[Закрыть]..

Акантов потянулся к карману. Баклагин полной, белой рукой удержал его за локоть:

– Полноте, батюшка… Позвольте мне угостить вас скромным кофе с круассанами.

Акантов не возражал. В его кошельке была только мелочь: несколько медных су…

VII

Только теперь, когда Лиза водворилась на маленькой бийянкурской квартире, понял Акантов, какое ответственное и непосильное бремя он на себя взял. И собаку, или кошку завести, и то сколько хлопот и забот. А тут поселилась у него взрослая барышня, с печальными глазами, грустная, задумчивая, с неровным характером, – его дочь…

Надо было заниматься с нею, разговаривать, учить ее. А когда? Акантов вставал по будильнику в шесть часов утра и уходил на завод. Возвращался он в восемь часов вечера, усталый и измученный. Дочь ожидала его с ужином. Вечерняя беседа не клеилась, сводилась к пустому разговору. Расчет Акантова был на воскресенье. Думал, по старинке, по-семейному проводить этот день. Напиться утром вместе уютно чаю и поехать по подземной дороге в церковь, к обедне.

Не очень-то и сам Акантов был богомолен, но думал, что все придет само собою. А потом – позавтракать скромненько, и тихая беседа. Не вышло… Лиза, как оказалось, не знала ни церкви, ни Православного богослужения:

– Душно, папа… И толкают. Трудно стоять… Почему не устроят, как везде за границей, чтобы сидеть? И слушать легче, и не устаешь. И порядка больше. Ходят, толкают, свечи ставят. Смешно как-то… И суетно…

Не вышла и беседа. Лиза оказалась образованнее отца, а когда тот попытался, по воспоминаниям юношеских лет, рассказывать Лизе Русскую историю, про древлян и кривичей, про речные пути и варягов, Лиза сразу увяла.

На второе воскресенье Лиза не пошла в церковь. Она уговорилась с Фовралевыми ехать куда-то искать работу, устраивать свою мастерскую.

Акантов остался один. Он сел в Лизиной комнате у открытого окна. В комнате было аккуратно и чисто прибрано, чересчур, как показалось Акантову аккуратно, слишком все было чисто, так, что Акантов боялся накрошить где-нибудь седым пеплом папиросы.

В раскрытое окно поздняя осень дышала летним теплом. Липа тихо роняла на землю золотой убор увядшей листвы. Тополя еще сохранили зелень, но была она бледная и прозрачная, точно больная, умирающая от чахотки. Прелым листом, густым, терпким, пивным запахом осени несло в окно. Без облака было синее небо. По воскресному, тихо было в Париже.

Дымок папиросы сизой лентой стоял перед глазами Акантова. Тело в кресле наслаждалось давно не испытанным покоем. Акантов очень был счастлив быть на своей квартире и сидеть в своем кресле. Ноги отдыхали. Голова ушла в воспоминания, в думы, в соображения.

«Лизе нужно общество. Она девушка на выданье. Значит, по-нашему, надо ее вывозить, надо, чтобы она где-то бывала, видела людей, надо, чтобы и ее видели… Кто же этим всем займется? У его покойной жены, когда он был женихом, была семья, были сестры, были тетки, была дряхлая бабушка, кузины, подруги, словом, был семейный дом… У Лизы?.. Напрасно, однако, он так понадеялся на себя, и взял Лизу… С кем она?.. Февралевы?.. Он знал Леонтия только кадетом и юнкером, потом их дороги разошлись. Они так, до самой эмиграции, и не встречались и даже не переписывались. Встретились в Париже, на корпусном обеде, узнали друг друга, сразу заговорили на “ты”, как старые товарищи, но опять виделись редко… Некогда было… Кто такое была Наталья Петровна, Акантов не знал… Леонтия Наталья Петровна называла неудачником. Работала она за троих, билась изо всех сил, шила, готовила, стирала белье, бегала за материалом и работой, она была достойна самого большого уважения, но какого была она происхождения, какого круга, каких понятии? Она бойко и грубо говорила по-французски, по самоучителю научилась говорить по-английски, с ужасным произношением, научила и Татушу двум этим языкам. Узнав, что Лиза владеет, и очень хорошо, тремя языками, Февралевы ухватились за Лизу и воспылали какими-то необычайными надеждами: устроить салон… Одевать богатых американок и жидовок… Может быть, делать им маникюр, поступить в Institut de beaute… И дочь, и мать очень скоро оправились после смерти Леонтия, и черное вдовье платье шло к похорошевшей Наталье Петровне. Они теперь – и Лиза с ними – носились по Парижу в поисках большого заработка, хорошей добычи… Но хорошо ли это для Лизы?..».

«Вчера Наталья Петровна сказала мне: “Париж нам тесен. С талантами вашей дочери и с нашим уменьем, мы настоящий размах получим только в Америке. Мы созданы для большого… Мы миллионы заработаем…”»

Очень это не понравилось Акантову.

«Нет», – думал он, – «лучше как-то обойтись без Февралевых и их широкого размаха… Но тогда кто же?..».

Разбуженная память листала страницы прошлого. В далеком, довоенном прошлом, были друзья, родственники, товарищи по полку, их семьи, был уют маленького гарнизона… На Кавказе были кунаки-горцы, – славный, сердечный народ, отзывчивый и прямой. На Волге и вовсе было хорошо. Были вечера, балы, театры, церковные службы, где встречалась молодежь, и где завязывались романы. Там просто, на гулянии, на бульваре можно было показать Лизу… И, ведь, есть что показать!.. Прелестна Лиза… Но где все это?.. Где Родина?.. Где друзья, товарищи?..

Глядя вдаль, и не видя пустырей окраины Парижа, Акантов вел мысленно перекличку своим друзьям. И всякий раз, как вставал перед ним образ лихого офицера-стрелка, сердце тяжело, болезненно стукало и память отзванивала похоронным звоном: «Убит… убит… убит… Умер от ран… Расстрелян большевиками… замучен в советской тюрьме… Убит в Крыму… На Перекопе. Умер от тифа в Галлиполи…». Никого… никого…

Заграничная, парижская жизнь стала перед ним, как ровный степной шлях зимой. Блестит, блестит накатанными колеями, нигде ни столба, ни куста, ни хутора, ни слободы, ни церкви, ни креста, ни часовни. Далеко за горизонтом, где пылает закатное небо и красным, морозным, громадным шаром, налитым кровью пузырем, садится солнце – цель пути… Дойду ли до нее, пока не сядет солнце, или закатится солнце жизни раньше, чем достигну я цели пути – России… Ничего на зимней дороге. Нечем отметить уже пройденный путь. Маячит замерзший, почерневший, колючий, будто сахаром посыпанный, обындевевший чертополох-могильник, ничего он не отмечает, и опять снежная, ровная пустыня пути-жизни… Гудок… будильник, завод… и опять гудок, будильник и завод… завод… завод…

Быстро пронеслись эти шестнадцать лет трудовой фабричной жизни в Париже, ничем не отмеченные для Акантова. И лето, как зима, и зима, как лето…

Кругом толпа… Народ… У фабричных ворот, на заводе, в мастерских, в вагоне подземной дороги, в бистро, в русском ресторанчике, завод… везде давка, людская толпа… а людей-то и нет. Все чужие, незнакомые, иностранцы. Свои, как чужие, чужие, как свои… Был кое-кто, появился и в этой каторжной, рабской жизни, но годился ли он для Лизы?..

После военной формы, даже той скромной, походной, серой, поношенной формы, с потертыми погонами, которую носили на войне и в Добровольческой армии, само штатское платье, очень плохое, бедное, на рынке купленное, с рыжей английской шинелью на плечах, показалось унижением.

Толпа у железных заводских ворот. Приемная контора. Грубые, на «ты», вопросы.

– Tu, toi, comprends tu!.. Et alors!.. Rien à faire!..[41]41
  Ты… Понимаешь ты… И потом!.. Ничего не поделаешь! (фр.).


[Закрыть]

От воспоминания об этих часах и теперь становилось тошно…

В старые годы, с негибкими пальцами, непривычными к работе, трудно усовершенствоваться, выбиться из серой рабочей массы… Тут не спрашивали, кто ты: генерал, или солдат?.. Wrangeliste, белый русский, по жидовскому приказу, большевистскими штыками выгнанный из России, голодный и отрепанный, белый раб, заводское мясо… Становись к станку, работай, получай номерок…

Особенно мучительны были Акантову те минуты, когда, сняв рабочий «комбинезон», надев городское платье, он, в толпе рабочих, подавался к выходному турникету, и нужно было поднять руки и дать ощупать себя контромэтру: не уносишь ли с завода какой-нибудь гайки, не украл ли чего-нибудь.

Акантов в детстве никогда не украл яблока из чужого сада, не взял у матери из шкафа пирожного…

Мысль, что вообще можно украсть, никогда не приходила ему в голову. Поднять руки?.. Позор…

Ведь – это сдача труса!..

Лицо Акантова побурело от возмущения. Внутренняя дрожь потрясала все тело, когда ловкие, привычные пальцы контромэтра ощупывали его карманы. Акантов пошатнулся от отвращения к самому себе, когда выходил из пропускного турникета.

За его спиной раздался могучий, ядреный, громкий, смелый, вызывающий голос:

– Да вы, ваше превосходительство, чего их стесняетесь… Вы глядите на их просто, как на собак. Ну собака вас обнюхает, так что вам с того?.. Какая же это обида?.. Рази они понимают в нас чего, аль нет?..

– Wrangeliste… Wrangeliste…[42]42
  «Врангелисты», буквально – «врангелевцы», жаргонное наименование русских эмигрантов в левацких кругах довоенной Франции. – Примеч. ред.


[Закрыть] – заворчали в толпе. И тот же голос обратился к рабочим:

– Ну, ты, espece de nouilles, ты того, полегче, а то кубыть я на твоей поганой роже Вранжелиста не прописал… М….е!

Грубое французское слово сорвалось с уст говорившего, и в толпе примолкли.

Пройдя узкий проход у турникета, Акантов остановился, чтобы посмотреть на того, кто ему говорил. Он его сразу и узнал в толпе рабочих. Рослый, широкоплечий, могучий, как донской выкормленный маштак, и спрашивать не нужно было, кто он, – казак – вышел на улицу. Рукава его рабочей блузы были засучены по локоть, и сжатые, крепкие кулаки были, как кузнечные молоты. Загорелое, бурое лицо, с русыми усами, освещалось блеском смелых, дерзких, голубых глаз.

Акантов подошел к казаку и спросил:

– Вы почему же узнали, кто я?..

Казак снял фуражку, молодцевато, по-строевому, подтянулся, и тем же самым, громким голосом, каким только что говорил рабочим, ничем и ни кем не стесняясь, ответил:

– Угадал-то почему?.. По обличию вашему, больше ни по чему. Попа, говорится, и в рогоже угадаешь. Ить, мы с вами, ваше превосходительство, встречались. Только где же вам меня упомнить?

– Простите, не припомню…

– Разрешите, я провожу вас, погуторим дорогой. Казак зашел с левой стороны Акантова и пошел с генералом в ногу.

– Вы в Херманскую войну стрелковым полком командовали, а я к вам с взводом для связи от нашей дивизии приезжал. С неделю при вашем штабе, на реке Стоход, прожил. Ну, известно, моложе тады был, бороду опять же носил… Изменила меня теперешняя жизнь… А вы никак не переменились… Как были, так и остались…

– Вы тут на заводе работаете?

– Уже с полгода будет, как по контракту сюда из Сербии прибыл… Меня здешние товарищи хорошо знают… Вран-же-лист!.. Сволочи они все, ваше превосходительство… Бог им судья… Дозвольте, однако, представиться. Боковской станицы, Всевеликого Войска Донского, хутора Дальнего, есаул Чукарин… Пошел я в Херманскую войну урядником во второй очереди полку, все четыре креста Егорьевских заслужил, аглицкий король мне ишо медаль свою пожаловал… В пятнадцатом году окончил я у полковника, теперь генерала, Секретева, антомобильную школу в Петрограде, а в гражданскую войну воевал с большаками и дослужился до есаульского чина.