Текст книги "Отречёмся от старого мира. Кодекс русского революционера"

* * *

Понятно из всего сказанного, что религиозно-социалистические теории первого периода развития человеческой мысли не могут составить подробный предмет нашего исследования, так как они представляют инстинктивный протест человечества против несправедливости общественного строя, но не заключают ни одного рационального элемента, который впоследствии мог бы лечь в основу научной теории общества, так как религиозный и научный склад мысли диаметрально противоположны, сходясь лишь в тех бессознательных элементах, которые были доступны и доисторическому человеку в его первобытных попытках удовлетворить своим основным потребностям.

Эти основные потребности справедливого общежития, которые удовлетворялись в доисторической общине и служили исходною точкою всему социалистическому движению в человечестве, эти основные потребности удовлетворялись и религиозным коммунизмом монастырей и еретических общин, и первоначально-христианским отрицанием частной собственности.

Но развитие социалистической мысли, как философской подготовки научной социологии, было совершенно чуждо всем формам религиозного социализма. Великая борьба труда, понятого как основной элемент общественного строя, против господства частной собственности, основанной на хищничестве, против господства капитала, основанного на истощении рабочей силы, и против господства государства, основанного на принудительности, – эта борьба могла привести к торжеству труда над его врагами лишь в таком случае, когда из общественных идеалов были бы удалены все элементы, враждебные полному развитию ясного понимания и энергического стремления к реальным жизненным целям.

Мы остановились на проявлениях религиозного социализма, во-первых, потому, чтобы показать настоящий его характер, а во-вторых, с тою целью, чтобы, при дальнейшем изложении социалистических теорий, выработанных в период развития научной мысли, показать, как сильно еще иногда отражался в них склад мысли религиозной, как часто он влиял на постройку этих теорий.

В рассмотренный нами период три причины препятствовали развитию рациональных теорий социалистического общественного строя и осуществлению, хотя бы частному, эмпирических попыток социалистического переворота.

Во-первых, религиозный строй мысли был враждебен всякому рациональному построению подобного рода. Во-вторых, авторитет священного сословия мешал организоваться протесту рабочих масс. В-третьих, господство экономического представления о земле, как единственном богатстве, полное преобладание натурального хозяйства над промышленным, вносило в социалистические теории и в попытки социалистических революций ложные экономические начала.

Понятно, что почва для социалистического прогресса могла быть подготовлена лишь подрывом тех общественных начал, которые пользовались этими тремя элементами, именно: во-первых, подрывом религиозного строя мысли вообще в обществе, как в организованной церкви, так и в разных формах ересей, наконец, в господствующих миросозерцаниях; во-вторых, подрывом авторитета духовного сословия как особенного, организациею науки и литературы вполне светской; наконец, в-третьих, развитием промышленности и денежного хозяйства, которое отодвинуло бы землевладение и натуральное хозяйство, как источники благосостояния, на второй план. Старый порядок должен был быть разрушен с падением этих трех его опор.

Вопрос заключался лишь в том, как и какими силами могло быть произведено разрушение старого порядка? созидательною ли критикою мысли, которая выставила бы новые общественные принципы и во имя их организовала бы новый строй в то же время, как она подрывала старый? или это должно было быть делом исключительно отрицательной критики, которая противопоставила бы существующему общественному порядку не новое связующее начало, а личную, обособленную мысль, личное стремление к свободе и независимости в мысли и в жизни, личное отрицание всякого традиционного верования, всякого стеснительного авторитета, всякой формы экономического строя, связующего личность с местом, с территорией, с куском земли?

Отрицательная критика представляет превосходное орудие для разрушения всех абсолютизмов и авторитетов, религиозных и политических, но она приводит окончательно лишь к разложению и оставляет личности в неисходной борьбе мнений, стремлений и интересов, не давая никакого средства для создания нового, лучшего строя. При этом подобный результат – окончательная борьба всех против всех – обрушивается, конечно, всею своею тяжестью в особенности на самый бедный, на рабочий класс, доводя его страдания до максимума.

Улучшение общественного строя возможно лишь тогда, когда рядом с отрицательною стороною критической мысли работает и организующая, рядом с анализом старого идет синтез нового. Лишь тогда эксплуататоры большинства, именно представители государственного и религиозного авторитета, защитники традиции, монополизаторы собственности, капиталисты и правительства имеют перед собою врага, который может противопоставить существующему порядку вещей задачу нового, лучшего порядка и организовать социальную революцию в пользу большинства.

* * *

Но средневековый порядок стал разрушаться не под напором сознательного нападения отрицателей или теоретиков лучшего строя. Ряд событий выказал его несостоятельность, и одновременно он начал подгнивать, оседать, рушиться в своем содержании, между тем как формально он остался господствующим еще на долгое время.

В текущий период религиозная мысль давно потеряла влияние и в теоретической и в практической области; ни один ученый не ссылается уже на книгу Бытия или на Евангелие; ни один судья не приводит заповедей в подтверждение своего решения; но формально до сих пор христианство официально признано высшею и единственною истиною государствами и господствующими классами европейского общества.

Авторитет духовенства давно побледнел пред авторитетом министров и парламентских ораторов, юристов и адвокатов, ученых академиков и редакторов влиятельных журналов, но вопросы о церкви и о ее отношении к государству, о юридических правах сект и признанных религий все еще рассматриваются совершенно серьезно в прениях парламентов и в полемике прессы.

Натуральное хозяйство давно уже утратило свое экономическое преобладание; феодалы биржи оттеснили на второй план землевладельцев; но до сих пор во многих странах Европы родовая аристократия, т. е. крупные землевладельцы и их потомки, занимает первое место в иерархии политического строя.

Падение трех элементов средневекового строя произошло постепенно в такой период, когда они все еще казались большинству влиятельных личностей в обществе существеннейшим и необходимым содержанием всякого общественного строя. Вследствие того организующая критическая мысль долго не противупоставляла средневековым общественным теориям никакой новой теории, и несколько веков прошло до тех пор, пока рабочий социализм выступил в наше время с органической теорией будущего общества, с теорией, во имя которой, как высшей истины, он требует разрушения государства, ликвидации экономических отношений, полной революции существующего, но отжившего порядка вещей.

За отсутствием организующей критики, в присутствии распадения средневекового строя, началась деятельность критики отрицательной, разрушительной, которая противопоставила религиозной мысли научный анализ, средневековому общественному идеалу – безусловный принцип индивидуализма, опирающегося на букву закона и буржуазной конституции, феодальной собственности – биржевой ажиотаж и капиталистическое производство.

Отрицательная критика индивидуализма господствовала почти безраздельно до первых десятилетий нынешнего века. Мы остановимся некоторое время на рассмотрении этого фазиса человеческих попыток решить общественные вопросы, так как в нем мы всего удобнее увидим различие созидательной работы социалистической мысли нашего времени от эмпирических приемов политической мысли предыдущего периода, в форме ли конституционно-буржуазных или радикально-революционных тенденций.

Эти тенденции, имевшие еще значение до конца прошлого века, пока шла работа разрушения и отрицания богословских и феодальных средневековых общественных форм, выказали в наш век свое полное бессилие внести какой-либо организующий, созидающий элемент в современное общество; с каждым годом, при каждой политической катастрофе они оказывались все более несостоятельными и, наконец, в последние годы заявили свою полную неспособность решить трудные социальные вопросы, со всех сторон возникающие пред современными деятелями.

Отрицательная критика прежнего времени, разложившая средневековый строй, когда он сам собою оказался бессилен отстоять себя, обратилась с теми же отрицательными приемами и к новому, организующемуся строю социализма. Прогрессивное начало предыдущего периода неизбежно сделалось реакционным, когда оно противопоставило эгоистический индивидуализм задаче построить рациональное общество, опирающееся на понятые права труда. Все политические конституции и революции потеряли смысл пред растущею волною социальной революции, которая стремится не только снести старые формы легального государства, капиталистической эксплуатации и буржуазных отношений, но поставить на их место новые формы, воплощающие живой организующий идеал социализма.

…В последнее время нашим духовенством, всегда готовым, по воле правительства, говорить за что угодно и против чего угодно, немало было произнесено «слов» против социально-революционной пропаганды.

Само собою разумеется, что мы находим всю эту «православную проповедь» против социализма вполне правильным явлением и весьма были бы удивлены, если бы было иначе. Царские слуги в рясах обязаны по самому своему положению действовать так же против всякого революционного элемента в России, как и царские слуги в жандармских мундирах, в чиновничьих вицмундирах или в фраках негласных шпионов.

От православного духовенства никто не ожидал ни серьезной поддержки, ни серьезного сопротивления. Хотя правительство и консерваторы прикидываются, будто высоко ставят его, но и они не настолько тупы, чтобы сомневаться в полной несостоятельности этих «пастырей» для какой-нибудь общественной роли. Народ им никогда не верил и никогда их не уважал настолько, чтобы видеть в них своих руководителей в смысле консервативном или революционном. Во всех планах общественных изменений и агитации в народе они просто в счет нейдут. И нам не приходится вовсе брать их в расчет.

Но эти тысячелетние представители православия в России, сумевшие в эту тысячу лет так опозорить свое звание в глазах всех сословий, говорят во имя христианства, которое было историческою силою, а по мнению многих, и до сих пор представляет историческую силу; они говорят во имя религии, роль которой в истории слишком значительна, чтоб можно было ее оспорить, каков ни был бы взгляд пишущего на религиозные верования. Проповедь социализма имеет пред собою массы народа, для которых религиозный склад мысли составляет еще далеко не перейденный способ воспринятая предметов и явлений. Социализм не может не отнестись серьезно к историческим силам, с которыми ему приходится бороться или вступать в соглашение; он не может не брать в соображение привычного склада мысли в народе, к которому он обращается и без которого его победа невозможна.

Пред проповедниками социальной революции стоят неизбежно вопросы:

Как относится учение солидарности всех рабочих, учение социальной революции к христианству в его историческом значении?

Как относится идеал социально-революционной партии настоящего времени к тому, что выработалось в сознании человечества из всей истории христианства как христианский идеал?

Как относится социализм, как цельное миросозерцание, устанавливающее понимание человеком его теоретической и практической деятельности, к религиозному элементу в истории и в современности?

Как следует относиться пропагандисту-революционеру к народным верованиям и к религиозным привычкам в мысли и в жизни, существующим среди масс, на которые ему приходится действовать?

Вопросы эти имеют настолько практической важности интерес, что уклоняться от их решения мы и не думаем, но исчерпать их в одной статье невозможно, и потому мы разделим их. Мы поговорим этот раз лишь об отношении социализма к историческому христианству, предоставляя себе вернуться еще к остальным вопросам.

* * *

Было время, когда религиозные социалистические учения искали тесной связи с христианством, доказывали, что христианство было настоящим социализмом и коммунизмом, цитировали в свою пользу евангелия и отцов церкви, серьезно мечтали о возрождении христианства помощью социалистической проповеди и о поддержке социалистической пропаганды всеми привычными представлениями и понятиями христианства.

В то же время другие проповедники социализма находили наилучшим выставить новые учения как религии, продолжающие дело христианства, как новое христианство, долженствующее наследовать всю силу прежнего. Это было в первой половине XIX столетия, в период отречения от традиций XVIII века и Великой революции, в период религиозной реакции и религиозного романтизма: под этим влиянием социалисты создавали «Истинное христианство» Кабэ, «Новое христианство» сен-симонистов, Вейтлинг писал «Евангелие бедного грешника», Бюше пытался прямо согласить социально-революционные стремления с католицизмом, и целый ряд подобных явлений, очень мало или даже вовсе не связанных с задачами социализма, доказывал, насколько все они были не личными фантазиями, но отражением общего исторического настроения.

С тех пор революционные и социалистические партии, по-видимому, отрезвились. Романтизм во всех отраслях искусства, философии, жизни уступил место реализму. Прогрессисты всех оттенков увидели на опыте, что, позволяя себе сближение с религиозными преданиями и привычками мысли, они подают невольно руку настоящим защитникам этих преданий и привычек, последовательным реакционерам, и усиливают их, не придавая себе нисколько силы. Романтический и утопический социализм прежнего времени сделался рабочим социализмом, который, опираясь на чисто экономическую почву, тем не менее доставляет совершенно достаточное основание для учения о солидарности всех трудящихся.

Правда, до сих пор там и здесь рутинеры демократизма и социализма толкуют о «проповеди Христа» как о демократическом протесте против государства, против собственности, против эксплуатации человека человеком; до сих пор кое-кто готов из-под толстого слоя исторического христианства вырыть на поклонение демократическим партиям фигуру божественного «беспорточника» (sans culotte). Но мало ли в настоящем обществе можно встретить переживаний старого мира? Мало ли старой рутины и старого предания мы находим в самых передовых рядах борцов за будущее? Разве на наших глазах предания Робеспьера и Дантона не подорвали Парижской коммуны?

В конце третьей четверти XIX века мы настолько уже вышли из-под влияния романтических увлечений его первой трети, что можем вполне критически отнестись к вопросу: что общего между христианством, как историческим явлением, и проповедью рабочего социализма? Могут ли подготовители социальной революции поставить в число своих исторических предшественников кого-либо из исторических представителей христианского учения?

Здесь приходится прежде всего точнее установить термины самого вопроса, потому что разнообразие его решений в прошедшем (а частью и в настоящем) зависело преимущественно от неопределенности самых этих терминов.

Прежде всего мы говорим не о социализме вообще, но о единственном социализме, программу которого считаем своею, о рабочем социализме, подготовляющем победу социальной революции. О социализме, который провозглашает солидарность всех трудящихся, объявляет войну всем общественным паразитам и стремится энергическим усилием разрушить современное царство конкуренции и эксплуатации, чтобы завоевать трудящемуся пролетариату человеческое существование на реальной почве экономического обеспечения, с полной возможностью умственного и нравственного развития всех личностей.

Во-вторых, «историческими предшественниками» мы называем не всякие исторические явления, предшествовавшие настоящему положению дел и оказавшие значительное влияние на течение событий. Переселение варваров, крестовые походы и «черная смерть» имели весьма значительное влияние на изменение политических и экономических отношений в Европе, но едва ли кто решится их назвать «историческими предшественниками» революционного периода, начавшегося в последнюю треть XVIII века, или рабочего социализма нашего времени.

«Историческим предшественником» данной исторической эпохи можно назвать такое событие прежнего времени, которое заключало в себе более или менее значительную долю элементов рассматриваемой позднейшей эпохи, не заключало элементов, ей прямо противуречащих, и обусловливалось историческими влияниями своей современности, несогласными с требованиями позднейшего времени лишь в такой мере, что сходные элементы обеих эпох оставались существенными и неприкосновенными.

Так «Республика» Платона была историческим предшественником «Утопии» Мора и «Икарии» Кабэ, потому что, при весьма значительном различии этих трех планов общественного переустройства, все они одинаково стремились удовлетворить всем экономическим, политическим и аффективным потребностям личностей, как одной задаче, охватывающей все стороны общежития во имя одного требования – солидарности.

Так политические революции подготовляли социальную, вырабатывая в массах решимость завоевать себе собственными усилиями условия лучшего общественного строя. Так табориты были историческими предшественниками современных социальных революционеров, потому что под религиозными формами, нераздельными от влияний своего времени, табориты весьма определительно ставили социально-революционные задачи с весьма достаточною полнотою.

Так, наконец, в теоретической сфере, борцы за свободу мысли и за человеческое достоинство в XVIII веке были предшественниками теоретиков социализма, потому что боролись за уяснение истинного понимания мира и общества, что неизбежно должно было привести к социализму.

* * *

Все эти предшественники современных социалистических задач во многих случаях высказывали окончательные требования, резко противоположные теперешним, но в своих исходных пунктах, в основаниях своего учения или в главных его элементах они ставили именно такие задачи, которые, при рациональном и последовательном развитии, не только не противоречили нынешним задачам, но должны были привести к ним.

Такого рода явления могут действительно считаться «историческими предшественниками» последующих событий, иногда с ними мало сходных по внешности; но явления, заключающие в себе радикальное отрицание самых основ последующих требований, ни в каком случае назвать такими «историческими предшественниками» нельзя, хотя бы даже их внешность имела некоторое сходство с внешними сторонами последующих событий: например, убийство Цезаря в сенате можно считать «историческим предшественником» убийства Павла Петровича и Густава III, но не казни Карла I и Людовика XVI; автор «Общественного договора» («Contrat social») в XVIII веке был предшественником автора «С того берега» в большей степени, чем автор «Века Людовика XIV».

Наконец, говоря о христианстве, приходится условиться, о каком именно христианстве идет речь. Весьма многие европейские критики – как апологеты, так и противники: Шатобриан в «Духе христианства», как Фейербах в «Сущности христианства» – рассматривали его, для своих целей, как нечто однородное, преимущественно в форме выработанного римского католицизма. Но христианство было историческое явление, которое изменялось в весьма значительной степени в разные периоды своего существования, в разных отраслях своих схизм, расколов и ересей. Его общественное значение в разные эпохи и в разных местностях было весьма различно. Социалисты, определяя свое отношение к христианству, должны определить свое отношение к его различным историческим формам.

Каковы же были эти исторические формы хотя в первый, наиболее чистый период развития христианства?

Христианство является нам прежде всего как учение группы евреев, которая ожидала немедленного конца мира и наступления царства мессии и, во имя этого скорого прекращения всех общественных задач, требовала от верующих отречения от мира и собственности, от личных привязанностей, от борьбы за национальное существование, которую вели в это время зелоты против могущественной империи Рима.

В этом христианстве боролись две секты. Одна, руководимая апостолами-столпами (Иоанном, Петром, Яковом), оставалась верна еврейской исключительности, утверждала, что ожидаемый мессия придет только для евреев, которые одни войдут в Новый Иерусалим, остальные же народы будут низвергнуты в геенну. Другая, под руководством Павла, призывала все народы признать мессию, который должен немедленно прийти, призывала все племена к тому же отречению от всего мирского и обещала верующим всякого происхождения участие в царстве мессии.

Эти две секты спорили при жизни апостолов, спорили после их смерти. Против Павла и его приверженцев иудео-христиане направляли целую литературу: они писали «Апокалипсис», обвиняли эллинно-христиан в разврате и коммунизме под именем николаитов; рисовали, по всей вероятности, Павла под именем Симона мага.

Павел отвечал в своих посланиях. Его ученики сочинили небывалое соглашение между ним и Петром. Спор шел о том, о чем всегда идут споры между сектами: кто истинный апостол? те ли, которые видели и слышали мессию – Иисуса – на Земле, между которыми был его брат, или тот, которому являлся этот мессия в видении? Следует ли совершать обрезание или нет? Формы инстинктивного коммунизма имели место здесь, как во множестве религиозных и нерелигиозных общин; существовало отречение от семьи, отречение от национальности; но во имя чего?

Во имя неизбежного, каждую минуту ожидаемого конца мира. Земные интересы не имели смысла для тех, которые должны были завтра вступить в царство мессии.

* * *

Что же? Имеет ли современный социализм что-либо общего с этими вопросами? Для борцов за реальное экономическое обеспечение, за земные условия человеческого развития, есть ли какой-нибудь интерес в заботах несчастных психопатов, которые восемнадцать веков тому [назад] ожидали мессию, долженствующего принести людям блаженство, недоступное им в империи цезарей, и спорили о том, кому можно будет вступить в это фантастическое царство, одним обрезанным или тоже и необрезанным? Их презрение к миру во имя неслыханного благополучия, ожидающего их в Новом Иерусалиме, имеет ли что-либо общее с нашею решимостью завоевать трудящимся те земные блага, которые у них отняты?

Но поколения умирали, а мессия не являлся. Для людей, не знавших его, написаны были многочисленные евангелия, которые выработали его легенду в ряде несогласных между собою рассказов. Восточная фантазия и греческая философия, еврейская нетерпимость и римская легальность приносили каждая свой элемент в массу накопляющейся христианской литературы. Гностики создавали фантастические ряды эонов, посредствующих существ между богом и миром, давая видную роль в этом ряду эону – Христу.

Наиболее простые из этих философско-поэтических созданий формулировали его значение в этом фантастическом мире как воплощенное Слово божие. Позднейшее из евангелий, как бы иронически приписанное тому самому лицу, которому был приписан и более древний Апокалипсис, установило для него титул Сына божия. Диалектику греческих философских школ стали прилагать к вопросу о том, каким образом человек-Иисус мог быть в то же время сыном божиим, словом божиим, богом.

Секты умножились до бесконечности. Большинство все ждало пришествия мессии-Христа. Они описывали в самых пестрых формах долженствующее наступить царство Христово. Другие видели уже в облаках Новый Иерусалим. Одни доходили до скопчества, другие до полного разгула чувственности. Одни сохраняли частное имущество, другие проповедовали полный коммунизм. О борьбе же против цезарей, о борьбе против рабства, о борьбе противу всеобщего грабежа мира вольноотпущенными императоров не было и речи, потому что мир должен был пройти не сегодня, так завтра, и лишь тот имел больше шансов сесть одесную Христа, кто вернее определил его место, как фантастического зона в ряду эонов, кто полнее отрекся от всего мирского.

Не в этом ли периоде христианство имеет что-нибудь общее с задачами современности? Критика давно уже доказала, что литература евангелий не дала нам ни одного факта, ни одного слова, которое можно было бы с какою-нибудь достоверностью отнести к действительной жизни Иисуса.

Пред нами хаос противоречивых рассказов, легенд, верований, фантастических построений; хаос обрывков самых разнообразных приемов мышления; хаос практических учений, истекающих из самых различных источников и требующих самых различных действий. Пред нами не одно христианство, а сотни христианств, из которых каждое защищает свое право на божественную истину, каждое называет себя правоверием, а других ересями.

В этот период нет причины признать гностиков-василидиан менее христианами, чем последователей Иринея, признать Христа – Слово божие по евангелию Иоанна – более существенным представлением для христианства, чем Христа в ряду 28 эонов с Огдоасом, Софиею, Демиургом и т. д. Но все отрасли христианства в этот период поглощены именно вопросами о выработке теоретических представлений. Все же те вопросы, которые для нас составляют самое важное в это время, вопросы о любви к ближнему, вопросы о рабстве, вопросы о собственности, всего менее интересуют большинство христианских учителей этого времени.

Чувствуя полное бессилие завоевать себе земное блаженство и не желая вовсе завоевывать его, они поглощены интересами не от мира сего. И к чему? они все верят, что мир сейчас кончится.

* * *

Но вот им открыт этот мир с его временными благами, и в то же время ожидание страшного суда ослабело вследствие долгого откладывания. Организовались церкви с выработавшимся разделением между духовным и светским людом, с пресвитерами и епископами, которых влияние растет.

Приходится приспособляться к земному существованию, и «гонения» прекращаются. Организация федерации церквей под руководством епископов оказалась настолько сильною в разлагающемся строе империи, что один из претендентов на трон цезарей нашел для себя выгодным на нее опереться.

Христианство признано господствующею религиею. На соборах, под председательством некрещеного язычника императора, мессия-Иисус признан единосущным с богом.

Ортодоксия раздавила ереси. Из многочисленных евангелий, апокалипсисов, посланий, деяний выбраны были немногие, вошедшие в канон Нового Завета.

Отцы церкви IV века, в ряде замечательных трудов, совершили невероятное: из хаоса преданий, из отрывков еврейской, греческой и римской мысли они построили одну цельную богословскую систему, имевшую видимую стройность.

Явилось действительно одно христианство, объявившее всех иноверцев еретиками и призвавшее против них силу государства. Явилось одно христианство, как теоретическое и практическое миросозерцание.

В этом миросозерцании есть все: и любовь к ближнему, и проклятие еретику; и вечное милосердие божие, и вечные мучения; и отречение от мира, вырабатывающее идеал аскета Фиваиды, и богатая церковь, которая поглощает мирские имущества; и равенство, братство всех верующих, и рабство, которое церковь удержит на востоке и на западе до последней возможности; и забота лишь о будущей жизни, и ползание епископов пред императорами, услужливость их пред варварскими королями.

В этой величественной мешанине можно найти сколько угодно цитат против собственности, разврата богатых, но можно так же легко найти сколько угодно цитат в защиту собственности, в защиту цезарей, в защиту насилия над мыслию и над действиями человека. Поэтому цитаты за и против неубедительны. Важны исторические факты. Что же они дают?

Как только христианство вступило в мир, оно стало поддерживать государство римское и варварское, как оно его нашло, – с жестокими началами собственности, с рабством, с неограниченным цезарем, с варварскою резнёю народов, с подавлением трудящегося населения; и церковь в ее высших и лучших представителях воспользовалась совершенно спокойно всеми формами государственной и экономической монополии.

Нигде она не выступила с требованиями братства и равенства. Нигде она не внесла в кодексы, писанные под ее влиянием, начал социализма, даже в самых элементарных его формах. Нигде она не потребовала даже уничтожения рабства. Христианский коммунизм этого времени имеет лишь одну форму, форму отречения от мира, форму общины аскетов.

Неужели в этой церкви с ее хаотическим миросозерцанием, сплоченным крайне искусственно в одно целое, в этой церкви с ее рабами и с ее раболепием пред цезарями социалисты нашего времени станут искать себе предшественников?

Или монастыри, где человек отказывается от всякого личного достоинства, должны сделаться образцами для социалистической общины будущего?

Идти ли дальше в истории… но это едва ли нужно.

* * *

Когда мечтают о том, чтобы опереть социалистическое учение на христианское предание, думают большею частью о первобытном христианстве. И вот оно в трех первоначальных фазисах: как зарождающееся обособленное верование в близкий конец мира; как секты, борющиеся за фантастические вопросы для завоевания нездешнего блаженства; как учение церкви, совершенно удобно приспособляющейся к самому возмутительному общественному строю, или как коммунистические общины людей, отрекшихся от всего человеческого.

Это ли наши предшественники в истории? Это ли возможная поддержка миросозерцанию и практическим требованиям рабочего социализма?

Между историческим христианством в его самых чистых, первобытных формах и нашим социализмом нет и не может быть ничего общего.