Текст книги "Фавор или бабушкин внук"

Глава 9

Они стояли с Софией (Сурой) неподалеку от дома престарелых. София была не в униформе медсестры, а в легком брючном костюме. Ее смена закончилась, и она собиралась домой.

Но одна из дорог впереди была перегорожена полицейскими машинами. В глубине перекрытой улицы стоял джип. Из него были выдвинуты специальные металлические захваты, в которых был зажат какой-то темный ящик. Этот ящик грузили в бронированный кузов, а потом должны были увезти.

Как пояснил полицейский, кто-то из жильцов дома напротив увидел на обочине дороги подозрительный ящик и позвонил в полицию. Обычная ситуация.

Натана же больше всего поразило не спокойствие полицейского, а почти полное безразличие к этому окружающих. Пешеходы шли себе мимо, изредка бросая ленивые взгляды вглубь улицы. Водители, вынужденные ехать в объезд, сердились, некоторые громко ругались. Словом, будто бы сейчас там нашли не ящик, возможно, начиненный смертью, а дохлую кошку. Случись такое в Нью-Йорке, пришлось бы специально вызывать отряд полиции для разгона любопытных.

– Да, вам тут скучать не приходится, – Натан кивнул в сторону джипа и полиции.

– Вы правы. Но я уже научилась переживать только по мере поступления проблем, – София достала из сумочки пачку «Виржиния Слим» и закурила.

Она выглядела немного моложе своих пятидесяти лет. У нее было приятное, полноватое лицо, с тонким носом и узким подбородком. Рыжеватые курчавые волосы были собраны сверху и заколоты.

Посмотрела на свои часики:

– Подожду, пока они закончат, чтобы не делать крюк.

Видимо, ей хотелось немного поболтать, поэтому и не уходила.

– Нелегко Вам с моей бабушкой?

– Поначалу было трудно, потом привыкла. А в последнее время даже как-то полюбила ее. Однажды и совет у нее попросила, – София мельком взглянула на Натана, словно решая, можно ли ему открыть кое-что личное. – У меня были нелады с мужем, едва не дошло до развода. Спросила и вашу бабушку, как мне быть. Спасибо ей, подсказала… – она сделала неглубокую затяжку и выпустила струйку дыма. – Очень она за вас переживает: и что ребенка у вас нет, и что мало денег зарабатываете своими книгами.

– Что поделать, не все в нашей воле. Знаете, мне хочется у вас кое-что спросить, вернее, рассказать…

Натану все не давали покоя слова Фейги. Баба Лиза – доносчица! НКВДистка! Из-за нее люди попадали в тюрьмы! А ведь это правда, правда…

Об этой темной страничке биографии Елизаветы Марковны знали в семье. Но для всех остальных – друзей и знакомых – это оставалось неизвестным.

Дело было в Бишкеке, куда она эвакуировалась во время войны. Занесло, так сказать, из центра Европы к самым предгорьям Тянь-Шаня.

В войну Бишкек (тогда он назывался Фрунзе) стал городом ссыльных: российских немцев, татар, турок – словом, всех «неблагонадежных» народностей. Для органов там было работы невпроворот. Еще бы! Кто же из особистов хотел идти на фронт, если можно было раскрывать опасные государственные заговоры на окраине сталинской империи, в горах Тянь-Шаня?

Бабу Лизу пригласили в НКВД: «Вы, Елизавета Марковна, женщина умная, красивая, имеете почти законченное высшее образование. Наверное, будете удивлены, узнав, что в городе окопалось немало антисоветских элементов. В такое тяжелое время, когда весь народ… Мы кое в чем подозреваем Вашего старшего бухгалтера, товарища Н. Вернее, не до конца верим в его честность и благонадежность перед Родиной.

Вот Вам тетрадка. Вы в нее, пожалуйста, записывайте все выражения Н., которые Вам покажутся странными. Вот и все. А у Вас, если не ошибаюсь, четырехлетняя дочка на руках. Девочке нужно хорошо питаться. И в доме должно быть тепло, нужны дрова. И лекарства нужны. Вы же сами знаете, как часто теперь умирают дети… Отказаться от нашего предложения, конечно, Вы можете, Ваше полное право…

Зачем же Вы так сразу отрицательно качаете головой? Вы нам показались женщиной умной. Неужели мы в Вас ошиблись? Подумайте хорошенько еще раз. Кстати, один товарищ, очень сознательный, написал нам письмо, где упомянул и Вас тоже. Очень любопытное письмо…»

И так, не спеша, то ласковым тоном, то грубым. С потухшей папироской в пепельнице. С пачкой «Беломора» на столе. А в окошке, за его спиной, – деревья, солнышко. И какое-то загадочное письмо от сознательного товарища. И малая дочка. И от мужа никаких вестей. Говорят, расстрелы там, в Вильнюсе, за каждого пойманного еврея немцы дают десять рублей, но литовцы выдают их бесплатно. Вранье, конечно. Но какое-то предчувствие, что овдовела. В двадцать три года…

И папироска снова прикурена. А вот как отведет сейчас в камеру! И там… «А Вы женщина молодая, красивая…»

Словом, взяла баба Лиза ту проклятую тетрадку. Записывала все, что странного говорил старший бухгалтер завода. Потом отнесла тетрадку в кабинет к тому, с папироской. И сразу подвезли ей домой дровишек, а зима выдалась холодная, и лекарства понадобились для дочки, и белый хлеб, и даже масло на хлеб. Но завяз коготок – дали бабе Лизе новую тетрадку. А старшего бухгалтера увели. Э-эх…

Узнав «бишкекскую страничку» Елизаветы Марковны, Натан одно время испытывал к бабушке из-за этого едва ли не презрение. Ему было стыдно, что в их семье, что его бабушка… – стукачка! Раз уж на то пошло, лучше бы сидела в тюрьме, если времена были такие – либо стучи, либо мотай срок.

Тогда он был слишком молод, скор в осуждениях. Но с годами многое в своих взглядах пересмотрел. Особенно после прочтения «ГУЛАГа». Если сам Солженицын – титан! – и тот признается в своей книге, что согласился быть стукачом в лагере и даже получил секретную кличку – Ветров, придуманную ему особистом во время вербовки! (Но не стучал.) Так чего хотеть от двадцатитрехлетней женщины, белоручки, из семьи адвоката, у которой вплоть до самой войны были гувернантки? С ребенком на руках попала в далекий, дикий Бишкек. А ребята из органов свое дело знали, звездочки на погоны получали не зря…

– О чем же вы хотели меня спросить? – София недоуменно посмотрела на Натана. Вот они какие – писатели: вроде бы нормальный человек, разговаривает о том о сем, и вдруг – куда-то улетает мыслями. Наверное, сочиняет новый роман.

– А-а… – он словно очнулся. – Смотрю я на этих бабушек в доме престарелых. Сколько же им довелось хлебнуть на своем веку! И так печально заканчивают свою жизнь. Да, уход за ними прекрасный. И даже педикюр им делают, и перманент. Но какие-то они… одичавшие душой.

Глава 10

Вот и Пасха прошла. Натан взял билет обратно в Нью-Йорк: улетает через неделю. Напоследок поедет с Томом в Эйлат, на Красное море. Оттянется там немножко. Интересно, чем же все-таки Том занимается? Что у него за таинственный бизнес? Том в своем репертуаре – говорит загадками, играет в шпионов…

Баба Лиза пыталась ходить. Уже становилась на ноги, опираясь на ходунки. Но сделать шаг все никак не могла. Мешал страх. Дрожали руки.

Натан видел, что, несмотря на все оптимистичные уверения физиотерапевта, бабушка внутренне себя готовит к пожизненной прикованности к инвалидному креслу. Поэтому и нервничает так, и капризничает больше обычного.

Как же ей сказать, что он скоро уезжает, что уже взял билет? Жалко ее. Но что делать?..

Он поездил по стране. Конечно, побывал в Иерусалиме. Прикоснулся к холодным, гладким камням Стены Плача, воткнул туда и свою записку, и записку бабы Лизы. (Хоть и подмывало любопытство, но записку бабушки не прочел.)

Попросил у Всевышнего, понятно чего: ребенка, – в сравнении с девяностолетней Саррой, Аня – еще девочка; попросил и новых книг, чтобы вдохновение не покидало. Даже и про бабу Лизу попросил – чтобы смогла ходить.

Побывал и в Иудейской пустыне, и на Голанских высотах. Записями и пометками исчеркал несколько блокнотов.

…А в Афуле пели горлицы. И в небе грозно гудели турбинами истребители F-16, направляясь куда-то на север, в сторону Ливана. И было непонятно, летят ли они бомбить или это пока только обычный учебный полет.

Еще один теракт был совершен в Иерусалиме – араб в хасидской одежде взорвал автобус. Оказывается, одеяние хасида очень удобно для совершения теракта: под лапсердаком легко прятать взрывчатку. Никаких подозрений. А пейсы можно приклеить.

По телевизору – все крупным планом: кровь на разбитых стеклах, носилки с убитыми и ранеными, хасиды в перчатках, собирающие на месте взрыва останки в специальные мешочки. Все должно быть сохранено, каждая частичка тела еврея, кстати, и не еврея тоже – каждая косточка, каждый суставчик, – все в мешочек. Потому что когда придет Мошиах, а придет Он, не сомневайтесь, начнется всеобщее воскресение. Тогда – не сомневайтесь, пожалуйста, верьте и этому, – косточка соединится с косточкой, мышца – с сухожилием, все стянется, свяжется и в один миг предстанут пред лице Мессии народы, – все, со времен основания мира. И начнется новая, удивительная эра, новая жизнь. Не такая, как сейчас, а жизнь иная, какая должна быть, настоящая. И будут рядом мирно лежать ягненок с барсом, а волк с козленком. И не будет врагов, ненависти, крови. Земля перестанет производить тернии и волчцы. И потекут реки меда и молока. Все это произойдет непременно, быть может, даже завтра утром, или сегодня вечером…

Но пока, увы, приходится хоронить погибших, еще троих. Двоих – сегодня вечером, одного – завтра утром. Что-то говорят по телевизору их родные. Отцы, братья и мужья в ермолках читают Кадиш скорбящих[4]4
  Кадиш – еврейская поминальная молитва.


[Закрыть]. Плачут жены, сестры, матери, отрезая на кладбищах от черных своих платьев кусочки воротников. Раввины молятся. Премьер-министр выражает соболезнование. Завтра утром будут хоронить еще двоих. Почему двоих? Ведь осталось последнего, третьего? Все правильно, но еще один скончался в госпитале от ран, не спасли. А-а…

Снова – отец или брат – по телевизору, по радио, в приемниках автомобилей – читает Кадиш. Матери и жены надевают черные платья. Висят эти проклятые черные платья в шкафах. Хочешь или нет, надеть все равно придется.

Все звонят друг другу – в Хедеру, Тель-Авив, Ашдод. «Твои все живы? Никто не ранен? Слава Богу, Барух Ашем!..» У каждого магазина на входе – охранники. Обыскивают входящих, «прозванивают» детекторами, заглядывают в сумки, в глаза. И выходят в понедельник утром из подъездов домов солдаты – пареньки восемнадцати лет, очкарики, тянут автоматы и вещмешки к автобусным остановкам. И полные автобусы солдат.

И в доме престарелых – бункер со стальной дверью. Там внутри – противогазы, лекарства, бутыли с питьевой водой и баллоны с кислородом. У каждого старичка и старушки – свой противогаз, именной. У «баклажанов» тоже. И у бабы Лизы. И у Фейги. И у Ицика. Каждому специально примеряли, подбирали размер. Кто знает, может, уже сегодня вечером или завтра утром случится не приход Мошиаха, не всеобщее воскресение, а ракетный обстрел. Придется спускаться в бункер.

После взрыва и похорон все поникли. Весь город, вчера еще такой веселый, такой Пасхальный, в цветах и вине, стал унылым, мрачным.

Никто не смотрит в глаза другого. Боятся показать, что теряют надежду, что устали ждать, устали верить. Ладно с Ним, Мошиахом, может, Он и не придет никогда. Но как бы просто пожить, чтобы без взрывов? Чтобы не показывали по телевизору эти раскуроченные автобусы, разбитые стекла, хасидов с мешочками для останков? Ведь так хорошо можно бы жить. Вдыхать запахи в масличных рощах. Купаться в горных речушках. Сидеть в кафе. Но почему-то такие простые радости кажутся неосуществимыми мечтами. И где? На земле, которую Всевышний обетовал Своему народу…

День Поминовения! Помни обо всех усопших, обо всех мучениках, о всех погибших! Не забывай, чьей кровью и чьей жизнью тебе досталась свобода. Пусть даже такая свобода, со взрывами.

Натан ходил по улицам Афулы. Чувствовал непонятную вину из-за своей непричастности к этим страданиям своих единокровников. Отсюда, из прекрасного израильского далека, Нью-Йорк, несмотря на теракт одиннадцатого сентября, все равно казался ему городом сытым и благополучным.

Увы, не понять ему жителей Израиля, хоть он и еврей, и все евреи, вроде бы, – братья. Но ведь не живет он их страданиями, не видит в Нью-Йорке по телевизору все эти сцены после терактов, не боится в Нью-Йорке ездить в метро и без обыска входит там в любой супермаркет.

Он здесь – чужой. У них, в Израиле, своя жизнь. И привыкнуть к такой жизни трудно. Куда легче привыкнуть к американскому комфорту.

…Что-то странное стало происходить на улицах города. Траурные мелодии, звучавшие с утра, почему-то смолкли. Все вокруг пришло в движение – вдруг, под вечер, с первыми звездами.

Из домов стали выходить люди, выносить столы и мангалы. «Р-р-р» – задрожала земля, по дорогам пошли танки и бронетранспортеры. И девушки в шортиках, с налитыми такими, ах-ах! – задницами, и в футболочках. Загорелые такие, сочные… Все улыбаются, смеются. А-а… День Независимости. Как? Сейчас? Подождите, минутку! Я ведь предавался трауру. Вспомнил и про своего деда Натана, погибшего в войну.

Неизвестно, где и как он погиб. Может, его расстреляли в первые дни войны, а может, позже, – в сорок втором или сорок третьем, – при ликвидации Вильнюсского гетто. Натан всегда представлял себе деда не смертником, не жертвой, а героем. Одним из тех, кто организовал в гетто группу самообороны и готовил восстание. «Нас не поведут, как овец, на бойню!» – так начиналось их знаменитое воззвание…

– Эй, хавер![5]5
  Хавер (идиш/иврит) – друг, приятель.


[Закрыть] Ты почему не пьешь? Почему такой грустный? – окликнул его какой-то мужчина у широкого стола, на котором стояли бутылки водки, пиво, лежала горка только что сваренной кукурузы.

– Да? А что, надо пить? – Натан взял протянутую рюмку водки и початок кукурузы. Дал какие-то деньги.

– Конечно! Ты где живешь – на Луне? – мужчина легонько постучал пальцем по своим часам на руке. – Уже начало девятого. День Поминовения закончился. Начался День Независимости. Праздник! Еврей не должен быть грустным. Пусть грустят наши враги!

Девчонки взобрались на танки и БТРы и, сбросив босоножки, танцевали на броне. Солдаты, оставив автоматы, вылезли из люков кабин, обнимались с девушками.

Натан встречал сейчас медсестер и санитаров из дома престарелых, с их супругами и детьми. И продавцов книжных магазинов, с которыми успел познакомиться, и гидов из турбюро. Одна из девушек, стоящая на бронемашине, громко звала его:

– Иди сюда! Ты что, не узнаешь меня? Я работаю в баре. Американец! Писатель!

Положив руки друг другу на плечи, танцевали хасиды. Развевались полы их черных лапсердаков. «Мошиах! Мошиах!» – выкрикивали они, и такая радость была на их лицах, что Натан, уже порядком захмелевший, вдруг ощутил себя навеки и неразрывно слитым с ними всеми – санитарами, таксистами, солдатами, хасидами…

А на темных холмах вспыхивали шестиконечные звезды. Бабахнул гром салюта. Все небо засверкало.

– Иди сюда! Американец!.. Хавер, почему не пьешь?.. Нас не поведут, как овец, на бойню!.. Пусть плачут наши враги!..

Взяв руку девушки, он полез было на бронемашину. Но девушка почему-то руку выдернула. Хохотала, видя, как этот неуклюжий пьяный писатель шлепнулся на траву.

Поднявшись, Натан засмеялся и направился к хасидам. Вклинился в их крутящееся кольцо.

Мошиах! Мошиах!..

Глава 11

– Иди! Иди, бабушка! Не бойся!

Она, в голубеньком халатике, стояла, окруженная целой армией помощников, – физиотерапевт, медсестра София, Натан.

И все тридцать пар глаз в зале были устремлены на нее – низенькую, щупленькую, опирающуюся дрожащими руками на ходунки. Даже киноманы оторвали свои взоры от телеэкрана. Сейчас в этом зале происходило нечто, по своей значимости, по накалу эмоций затмевающее все страсти-мордасти любой мыльной оперы. Какие там к черту измены и погони! Все это глупости, чепуха.

Шутка ли! Женщина почти в девяносто лет, с поломанным бедром, перенесшая сложную операцию, пытается встать на ноги и ходить. Не хочет быть калекой. Ни за что не желает на третий этаж.

Баба Лиза сжимала, что было сил, трубки ходунков, сверху обтянутые мягкой кожей. Вся дрожала. Не столько от физического напряжения, сколько от волнения.

Физиотерапевт легонько поддерживала ее с одной стороны под мышку, медсестра – с другой.

– Бабушка, давай, давай… – просил Натан.

Несколько раз она набирала глубоко воздух и… все равно не ступала с места. Стало ясно, что и в этот раз фокус не удался, – не смогла старушка перейти черту, в один маленький шажок преодолеть пропасть, отделяющую ее от мира ходячих. Что ж, оно и понятно. Возраст. Силы не те. И дух не тот.

Не страшно, не беда, будем пробовать еще. Может, завтра получится. Может, послезавтра. Или через год. Время есть, спешить некуда. Может, никогда. Люди живут и сидя, прикованными к инвалидным коляскам. Находят радости и в таком существовании: читают, смотрят телевизор, размышляют.

Да и куда, собственно, ей идти? На танцы? И зачем ей ходить? Ведь здесь, в доме престарелых, полный сервис: все подадут, отнесут. И отвезут.

Физиотерапевт незаметно кивнула медсестре и губы поджала: мол, все, надо ее сажать обратно в кресло.

– Молодетс, бэсэдер, – голос физиотерапевтши звучал слащаво и фальшиво, как у воспитательницы в детском саду, когда она хвалит ребенка за каракули на бумаге.

Что?! Какая сила помогла бабе Лизе поднять своими дрожащими, дряблыми руками ходунки, оторвать их от пола? В книгу каких рекордов это вписать?!

Натан увидел, как расширились от удивления глаза физиотерапевта, как вздрогнула медсестра:

– Лиза-а?..

Шажок. Маленький, крохотный, сантиметров на пять. Еще шажок. Еще.

– Какая она больная? Она здоровее всех нас… – зашипела одна старушка, глядя бабе Лизе вслед.

– Твой бабка – герой, с такой можно идти на любой фронт, – сказал Натану на ломаном русском сухощавый старичок, опирающийся на палочку. Он был из чешских евреев, во Вторую мировую войну помогал переправлять евреев из Италии в Палестину. Потом попал в плен к англичанам, бежал из лагеря и продолжал воевать.

Натан не сводил глаз с удаляющейся фигуры в голубом халате. Еще шажок. Еще… Скорчил гримасу, чтобы задержать набежавшие на глаза слезы.

* * *

– Ничего не понимаю. Все мужчины – бандиты, все женщины – проститутки. Кошмар, да и только, – баба Лиза отложила закрытую книгу. На салфетку рядом опустила свою большую лупу с черной пластмассовой ручкой. – Неужели это кто-то читает?

– Да, читают. Ты немного отстала от жизни, бабушка. В моих книгах еще все изображено романтично, даже старомодно.

– Не понимаю и понимать не хочу, – перебила она. – Все ваше современное искусство – одна порнография. И в телевизоре тоже сплошная порнография: все прыгают, визжат и дрыгают ногами. Моя бы воля – разбила бы этот телевизор и сожгла бы все ваши современные книги, – она приблизила к глазам согнутую в кисти руку, посмотрела на часы.

Зал уже опустел. Клетка с канарейкой была завешена. Уборщица вытирала столы.

– Ты молодец, что начала ходить, – Натан вдруг взял руку бабы Лизы. Хотел сказать ей о том, как гордится ею.

Она улыбнулась. Посмотрела на него так, будто увидела впервые:

– У тебя появились седые волосы. Ты очень… – запнулась, как будто не могла подобрать нужное слово. – Ты очень изменился за последние годы. Стал более терпимым к людям. Стал мужчиной… – накрыла его руку своей ладонью. – Ладно, уже поздно. Тебе пора идти. А меня уже Фейга ждет. Будем с нею вести ночные дебаты о том, кто какой грех в жизни совершил. Нам есть о чем вспомнить. Будем каяться. Может, Бог услышит. Услышит, как считаешь? – в ее голосе как будто звучала скрытая тревога.

– Не знаю. Должен услышать.

– Представляешь, иногда с ней так разговоримся, так распереживаемся, что потом не можем заснуть. Ворочаемся до утра. Нужно попросить Суру, чтобы увеличила мне дозу снотворного.

– Ты пойдешь сама или тебя отвезти? – спросил он.

– Повези. Я сегодня уже находилась за день. Устала.

Натан помог бабе Лизе осторожно переместиться из обычного кресла в инвалидную коляску. Повез ее по коридору в палату. Смотрел сверху на ее маленькие, опущенные плечи под халатом. На ее седые, редеющие волосы. Теперь, когда был взят обратный билет на Нью-Йорк, о чем баба Лиза еще не знала, он испытывал к ней сильную жалость и даже новое чувство, похожее на любовь…

Здесь, в доме престарелых, он впервые с предельной ясностью осознал то, что бабушка не бессмертна. Что и он тоже, как и другие люди, независимо от возраста, – ВСЕ стоят перед великой тайной Вечности. И в свете этого «открытия» такими нелепыми, мелочными, глупыми! – теперь казались ему все его прежние обиды, претензии, скорые суды…

По дороге Елизавета Марковна бросала взгляды в раскрытые двери других палат-квартир – любопытно, что делается у соседей?

– Да, чуть не забыл тебя предупредить: я завтра не приду. И послезавтра тоже, – промолвил он, когда «въехали» в комнату.

Там, на одной из кроватей, лежала Фейга, постель бабы Лизы уже была расстелена.

Над кроватью бабы Лизы висела знакомая свадебная фотография – баба Лиза с дедом Натаном. Она – в белом платье, волосы завиты, губы улыбаются, как улыбаются и глаза. И дед Натан – в костюме и при галстуке, слегка склонившись к жене.

Этот снимок всегда в памяти Натана вызывал строфу из стиха Блока:

 
«Я и молод, и свеж, и влюблен,
Я в тревоге, в тоске и в мольбе,
Зеленею, таинственный клен,
Неизменно склоненный к тебе…»
 

Кстати, на стене возле кровати Фейги – похожая фотография, где молодая женщина лет двадцати, тоже полная жизни, рядом с мужчиной в гимнастерке…

– Куда это ты собрался? – баба Лиза насторожилась. – И почему на три дня?

– В Эйлат, с туристической группой.

– Неправда. Ты едешь с Томасом. Я же знаю, что ты едешь с этим бандитом! – ее лицо стало суровым.

– А даже если и с Томом? Что с того? Он – мой друг детства, – сердито ответил Натан, досадуя в душе на свою болтливость: зачем сказал ей про недавнюю встречу с Томом? Попутно, в очередной раз поразился и проницательности бабушки. Ничего от нее не утаишь!

– Натанчик, внучек. Пожалуйста, прошу тебя, – она перешла на плаксивый тон. – Не едь, это добром не кончится. Твой Том сидел в тюрьме в Литве и здесь тоже непонятно чем занимается. Он тебя втянет в беду…

– Не волнуйся. Все будет хорошо.

Фейга, до сих пор неподвижно лежавшая на кровати, повернула к нему лицо:

– Сыночек, бабушку нужно слушать. Никуда не едь. Иначе тебя застрелят, и ты будешь лежать в яме.

– Замолчи! Чтоб твой язык отсох! – взорвалась на Фейгу баба Лиза. Снова посмотрела на Натана, но уже твердо. – Знай: если ты поедешь, то в живых меня не застанешь, – и потянулась к кнопке у кровати, чтобы вызвать медсестру.

…– Ой, больно. Как больно… – доносилось из палаты, когда пришедшая медсестра укладывала бабу Лизу в кровать. – Как же все это выдержать?..