Текст книги "Реабилитированный Есенин"

Глава VII
«Кормится этот Мерингоф около Сергея»

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами.

А. Мариенгоф. «Роман без вранья»

Сестра Сергея Есенина Екатерина Александровна писала в своих воспоминаниях «В Константинове» таким образом:

«На следующий день мать допрашивает отца:

– Мерингофа-то ты видал?

– Видел, – отвечает отец. – Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видно, около нашего Сергея».

Что касается духовной пищи, ею Мариенгоф попользовался от Есенина всласть. С первого дня знакомства и до своей кончины. На славе гениального поэта держится имя «романиста» до сего времени и будет известно впредь. Но есть достаточные основания для подтверждения догадки отца поэта и относительно материальной стороны вопроса. Об этом мы поговорим немножко ниже.

Вспомним сперва о том, как характеризовал Есенин поэту С. Городецкому причину своей дружбы с автором «золотых» стихов, из каждой строчки которых сочилась кровь: «Как ты не понимаешь, что мне нужна тень».

Есенин, как и любой творческий человек, не чуждался своих поклонников. Мариенгоф в те годы был одним из них. Процитируем его свидетельство из «Романа с друзьями» о том, как еще в Пензе вместе со своим гимназическим другом Ванечкой Старцевым он познакомился с творчеством рязанского самородка:

«А вот Сергея Есенина, поэта, до той поры для нас совершенно неведомого, решительно возвели в своих сердцах на трон поэзии. Еще бы! И облака-то у него “лаяли”, и над рощей ощенялась луна “златым щенком”, а

 
Солнце, как кошка,
С небесной вербы
Лапкою золотою
Трогало мои волоса.
– Какие “имажи”! Ах, какие “имажи”!»
 

Оценка, как видим, вполне восторженная. Не следует, кроме того, сбрасывать со счета и известную долю лести, свойственной юному пензюку, которой он, наверняка, пользовался во время первых встреч с Есениным. Это не могло не понравиться поэту. Вдобавок, внешнее сходство будущего «образоносца» с Леонидом Каннегисером и абсолютная незащищенность Есенина от власти в значительной степени способствовали тому, что в поисках надежного друга он сделал такой неадекватный выбор.

И это вполне закономерно. История не знает случаев, когда крепко по-мужски дружили бы два крупных поэта, художника, артиста, певца, представителя других видов искусства, как не могут быть лучшими подругами две красавицы. Даже при внешне хороших отношениях между собой у них всегда в большей или меньшей степени присутствуют чувства ревности друг к другу, соперничества, желания приоритета.

И потому они предпочитают ежедневно видеть возле себя тех, кто (даже на короткое время!) не затмит, а, наоборот, – подчеркнет их прекрасные качества, дополнит общее впечатление своей привязанностью и верностью лидеру, показывая пример другим следовать таким же образом. Есенин кратко и образно определил такую дружбу – быть тенью.

Нельзя, безусловно, сбрасывать со счета в этом выборе и личные качества Мариенгофа. Его внешний облик, барскую элегантность, изысканность манер, одежды, умение непринужденно вести светские разговоры, находчивость и чувство юмора. Не говоря уже о связях с сильными мира сего. Ведь это давало и Есенину некоторые преимущества – помощь со стороны властей в создании литературной группы имажинистов, которую он возглавил, своего издательства «Имажинисты», открытие книжной лавки, а затем кафе «Стойло Пегаса», журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» и др. Работая в одиночку, он даже и мечтать не мог бы об этом.

Объединившись в группу, имажинисты получили возможность проводить различные мероприятия, которые содействовали популяризации их творчества, а главное – давали средства на существование. Третьего апреля 1919 года, например, они под эгидой Всероссийского союза поэтов провели «митинг-выставку стихов и картин», сообщения о котором появились в периодической печати, в том числе в таком авторитетном журнале, как «Вестник жизни», издававшемся ВЦИК.

Как отмечали современники, имажинисты оказались весьма расторопными и предприимчивыми людьми. Благодаря этому в своем издательстве они за 1919–1921 годы смогли подготовить и выпустить около 40 книг. В первую очередь, разумеется, своих. И это в условиях гражданской войны, при острейшем дефиците бумаги. Печатать их они умудрялись в разных типографиях, вплоть до той, что находилась в поезде Троцкого.

Не последняя роль в этом принадлежала Анатолию Мариенгофу. Потеряв хлебное место литературного секретаря в издательстве ВЦИК, он вынужден был, как и Есенин, жить за счет гонораров. А газеты и журналы после обрушившейся на него критики не спешили публиковать его «золотые» стихи, как он их сам называл. Поэтому приходилось все чаще напоминать Сереже о своей верной с ним дружбе, широкая душа которого всегда была нараспашку. Как, впрочем, и его кошелек, ставший вскоре общим.

Но не отреклись от Мариенгофа и покровители, которые не смогли защитить его от нелицеприятной критики в прессе. Больше других находил способы помочь земляку заведующий Центропечатью Борис Малкин.

«На Центропечати зиждилось все благополучие нашего издательства, – писал А. Мариенгоф в «Романе без вранья». – Борис Федорович был главным покупателем, оптовым».

И хотя «романист» главную заслугу относит здесь на счет лести Есенина, но прежде все-таки сообщает читателям о том, как Б. Ф. Малкин еще в Пензе «обласкал» его, когда он, «будучи гимназистом, притащил к нему тетрадочку своих стихов».

Не упомянул «образоносец» об этой «палочке-выручалочке» для имажинистов и в том месте своих «романов», где речь шла о работе их книжной лавки. Постеснялся. Ведь в ней, среди других, продавались книги из числа реквизированных у сбежавших на Запад и арестованных буржуев. Завозились они сюда, надо думать, не самые худшие, как и в кремлевскую квартиру небезызвестного библиофила и поэта Демьяна Бедного, который именно благодаря дружбе с Борисом Малкиным смог собрать в своей личной библиотеке 25 тысяч книг. Расстался Борис Федорович с этой должностью в 1920 году. А своеобразной «приманкой» для покупателей в книжной лавке был опять-таки Есенин.

Мы уже цитировали «Роман без вранья», где говорится о том, как весной девятнадцатого года Есенин и Мариенгоф остались без комнаты.

«Ночевали, – пишет далее “романист”, – по приятелям, приятельницам, в неописуемом номере гостиницы “Европа”, в вагоне Молабуха, в люксе у Георгия Устинова – словом, где, на чем и как попало».

Осенью, с открытием книжной лавки на улице Никитской, где друзья стали работать продавцами, они поселились в отдельной большой комнате в Богословском переулке у К. Е. Короткова (лживый Мариенгоф называет Карпа Егоровича Карпом Карповичем – П. Р.). Этот выходец из семьи богатого мануфактурщика, по свидетельству Мариенгофа, прославился тем, что издал за собственный счет много своих поэтических книг, которые из-за отсутствия на них покупателей, дарил знакомым. Несомненно, ему льстило то, что у него в квартире проживает знаменитый поэт Сергей Есенин со своим другом, прославившимся скандальными «кровавыми» стихами, Анатолием Мариенгофом.

Забегая вперед, скажем, что ровно через год, осенью 1920 года, друзья переселятся в свою квартиру № 48 этого же дома, а осенью 1921 года Сергей Есенин, познакомившись с Айседорой Дункан, переберется к ней в особняк на Пречистенке № 20, где размещалась ее школа пластического танца. Не более двух недель ночевал Есенин в семье Мариенгофа и по возвращении из заграничной поездки. Таким образом, вместе друзья прожили всего лишь два года. Но не три и уж совсем не четыре, как о том писали и сам Мариенгоф, и некоторые составители его книг, а также западные исследователи истории имажинизма в России.

Именно в эти два года укладываются и вся дружба поэтов, и вся деятельность литературного течения, которому кое-кто пытается придать едва ли не главенствующую роль в истории российского искусства ХХ века с активнейшим участием Мариенгофа.

Ни для кого не является тайной, что Есенин, как и все гениальные люди, был абсолютно беспомощным в устройстве своего быта. Его вещи и рукописи всю жизнь хранились в разных местах – у друзей, подруг, у едва знакомых людей. Когда он получал гонорары за стихи, поэмы и книги, вокруг него вились не только любители выпить. К нему, как к матери-Терезе, обращались со всевозможными просьбами – кто-то остался без обуви или сорочки, кому-то нужны деньги на дорогу, а некоторым часто вообще не было за что пообедать. Нередко буквально последние гроши он мог раздать беспризорным, даже не задумываясь о том, за какие средства ему уже назавтра придется жить.

Полной противоположностью Есенину в этом плане был А. Мариенгоф. И потому совсем не удивительно то, что вскоре у друзей образовалась общая касса, а заведующим в ней стал Анатолий. Ведь они практически неразлучны. Вместе живут, вместе работают, вместе читают стихи в кафе «Стойло Пегаса» или участвуют в других мероприятиях. Вместе посещают сильных мира сего, чтобы, пользуясь всевозможными уловками, выпустить совместные и свои собственные книги.

Мариенгоф благодаря крепким связям, истинно театральному умению вести закулисную игру обладал значительно большей пробивной силой во властных коридорах, что вполне устраивало Есенина. Но еще больше устраивало такое положение Мариенгофа. Его имя всегда и всюду звучало рядом с именем лучшего поэта России, что в значительной степени давало право на жизнь его «каталогам образов» ставило их автора в число заметных поэтов.

Кроме того, распоряжаясь совместными с Есениным средствами, он снова получил возможность жить по-барски, в свое удовольствие, как привык к тому с самого детства.

В подтверждение этому снова процитируем «Роман без вранья»:

«Опять перебрались в Богословский. В том же бахрушинском доме, но в другой квартире.

У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзый пес (Ирма).

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами.

Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием.

На брюках выутюжена складочка: воротнички, платочки, рубахи поразительной белоснежности.

Есенин мечтает:

– Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и автомобиль ржать у подъезда.

Три дня у нас обедает один крестьянский поэт…»

Как видим, на правах хозяина положения мечтает Есенин, а не Мариенгоф. И это происходит в конце двадцатого или в начале двадцать первого года, то есть в то время, когда все вокруг, и особенно литераторы, бедствовали. И обедает у них не кто-нибудь, а крестьянский поэт, один из недавних друзей Есенина. Значит, надеялся Есенин в первую очередь на свои силы и способности, мечтая о своей типографии и автомобиле, а не на то, что все это заработает его друг – обладатель совместной кассы.

Рассказывая на страницах так называемой «Бессмертной трилогии» о своем барском детстве, Мариенгоф сообщает читателям об изысканности в одежде отца, в частности, о его золотом пенсне, красивой трости. Некоторые литературоведы утверждают, что он носил даже цилиндр, страсть к которому от него унаследовал Анатолий. Как и свою приверженность к дендизму, а вернее – гедонистским привычкам. Упрощенно говоря, жить в свое удовольствие, ни в чем не ограничивая себя.

После октябрьского переворота модничанье перестало быть в чести. Но, ощущая крепкую поддержку, А. Мариенгоф и не подумал менять свои привычки, оставаясь, по выражению Всеволода Мейерхольда, «единственным денди в республике». Дело было только за средствами. А коль скоро Есенин их обещает…

Друзья-поэты заказывают себе самые модные делосовские пальто, щеголяют в роскошных шубах, лакированных башмаках, шокируют прохожих пушкинскими цилиндрами, носят с собой трости, приглашают на дом парикмахера.

Для Мариенгофа все это – норма недавней жизни, усвоенная им с самого детства, унаследованная от родителей. Для Есенина – подражание, стремление оторваться от своего жалкого прошлого, доказать отцу, который сомневался в правильности выбора сыном своего пути, односельчанам, критикам, все считавшим его крестьянским поэтом, что он выше всего этого, добился славы и популярности.

Но именно таким образом он все больше и больше уделял в своей жизни внешней ее стороне, богемной, теряя внутренние красоту и богатство, незаметно попадая в зависимость от Мариенгофа, от его выдумок, а также от всевозможных инициатив друзей-имажинистов.

И очень прав был поэт Сергей Городецкий, когда в ответ на есенинскую фразу о том, что Мариенгоф нужен ему как тень, писал: «Но на самом деле, в быту, он был тенью денди Мариенгофа, он копировал его и очень легко усвоил еще до европейской поездки всю несложную премудрость внешнего дендизма».

Умело пользуясь дружеским к себе расположением Есенина, Мариенгоф все больше и больше предопределял их совместные действия, стараясь в любом случае извлечь выгоду в первую очередь для себя лично. Вот как он сам же писал в «Романе без вранья»:

«Зашел к нам на Никитскую в лавку человек – предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: “И до чего же это я хорош в бобре!”

Потом примерил я.

Со страхом глядел Есенин на блеск и черное масло моих расширяющихся зрачков.

– Знаешь, Анатолий, к тебе не тово… Не очень…

А ты в ней, Сережа, гриба вроде… Березовика… Не идет.

– Ну?

И оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминулся с ноги на ногу.

Я сказал:

– Наплевать, что не к лицу… зато тепло будет… я бы взял.

Есенин погладил бобра по серебряным иглам.

– И мне бы тепло было! – произнес он мечтательно.

Кожебаткин посоветовал:

– А вы бы, господа, жребий метнули.

И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на кисточках из акварели.

Мы с Есениным невозможно обрадовались.

– Завязывай, Мелентьич, на платке узел.

Кожебаткин вытащил из кармана платок.

Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.

– Н-ну!..

И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка.

Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей.

Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас кольцо.

Узел и бобровую шапку вытащил я.

С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь».

Чего ж не метать жребий более удачливому Мариенгофу, если значительно большую сумму в общую кассу вносил, несомненно, Есенин.

Примечательно в этом плане свидетельство издательского работника Александра Сахарова, дружившего с поэтом:

«Есенин делал для Мариенгофа все, все по желанию последнего исполнялось беспрекословно. К любимой женщине бывает редко такое внимание. Есенин ходил в потрепанном костюме и разбитых ботинках, играл в кости и на эти «кости» шил костюм у [Деллоне] Мариенгофу. Ботинки Мариенгоф шил непременно «в Камергерском» у самого дорогого сапожного мастера, а в то же время Есенин занимал у меня деньги и покупал ботинки на Сухаревке. По какой-то странности казначеем был Мариенгоф. До 1920 года Есенин к этому относился равнодушно, потом это стало его стеснять, и как-то, после одного случая, Есенин начал делить деньги на две части» (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. М., 1998. С. 297).

А вот еще одно подобное свидетельство «романиста» о щедрости Есенина, относящееся к августу 1923 года, когда тот с Айседорой вернулся из зарубежной поездки:

«На лето уехали с Никритиной к Черному морю пожариться на солнышке. В августе деньги кончились…

…Мы пополняли пустоту желудков щедротами юга и писали в Москву друзьям, чтобы те потолкались в какой-нибудь мягкосердечной редакции за авансиком для меня, и родичам – чтобы поскребли у себя в карманах на предмет краткосрочного займа.

Хотя, по совести говоря, плоховато я верил и в редакторское широкодушие, и в родственные карманы.

Впрочем, и родичей-то у меня (кроме сестры) почти что нет на белом свете. Самые кровные узы, если, скажем, бабушки наши на одном солнышке чулочки сушили. Так, кажется, говаривали старые хорошие писатели.

Вдруг: телеграфный перевод на сто рублей. И сразу вся кислятина из души выпарилась. Решили даже еще недельку поболакаться в море.

За обедом ломали головы: от кого бы такая благодать?

А вечером почтальон догадку вручил нам под расписку.

Телеграмма: “Приехал Приезжай Есенин”».

(Отметим, что подруга Есенина Галина Бениславская в то время зарабатывала в месяц всего 60 рублей).

Так что «около нашего Сергея Мерингоф» не только «кормился», но и недурно одевался, позволял себе и другую роскошь.

Глава VIII
«Порядочный сукин сын»

Как рано зависти привлек я взор кровавый

И злобной клеветы невидимый кинжал.

Александр Пушкин

Способным завидуют, талантливым вредят, а гениальным – мстят.

Никколо Паганини

Так как ум нельзя унизить, ему мстят, поднимая на него гонения.

Пьер Бомарше

Мариенгоф, Ивнев и другие стали настоящими врагами.

Екатерина Есенина

В книге «Мой век, моя молодость, друзья и подруги» А. Мариенгоф рассказал историю своей любви в четырнадцатилетнем возрасте к гимназистке Лидочке Орнацкой. Встречались они по два раза в неделю. По воскресеньям в театре или на концерте, откуда юный кавалер «провожал Лидочку домой на лихаче», а по субботам – на катке. И если в театре они могли обсуждать происходящее на сцене, что называется на равных, то на катке Лидочка предпочитала танцевать на коньках польку-бабочку в обществе виртуоза на льду Васьки Косоворотова, сына сторожа из Вдовьего Дома.

«Наш Чернопрудский каток, – повествует “романист”, – обнесен высокой снежной стеной. В дни, когда играет большой духовой оркестр под управлением Соловейчика, билет стоит двугривенный. Это большие деньги. На них можно купить груду пирожных в булочной Розанова. Откуда взять такую сумму сыну сторожа из Вдовьего Дома? И вот, рискуя жизнью, мой соперник всякий раз кубарем скатывался по снежной крутой стене. Раз! два! – и на льду. И уже выписывает свои замысловатые кренделя на допотопных снегурочках.

В одну прекрасную субботу я, терзаемый ревностью, говорю своей даме в крохотной горностаевой шапочке («Боже, как она к ней идет!»):

– Взгляните налево, Лидочка.

И показываю ей сына сторожа из Вдовьего Дома в то самое мгновение, когда он скатывается на лед. Собственная спина служит ему салазками. Фуражка слетела.

Желтые вихры, запорошенные снегом, растопорщились, как шерсть на обозленном коте.

– Что это?.. – растерянно шепчет Лидочка.

– Заяц! – отвечаю я с искусственным равнодушием. – Самый обыкновенный чернопрудский заяц. К счастью, уборщик снега не видел, а то бы получил ваш кавалер метлой по шее.

На Лидочку это производит страшное впечатление. Она надувает губы, задирает носик и прекращает всякое знакомство с моим грозным соперником.

– Нет, – говорит она, – этот чернопрудский заяц мне не компания.

Я торжествую победу. И в тот же вечер всю эту историю рассказываю отцу, с которым привык делиться событиями своей жизни. У нас товарищеские отношения.

Отец снимает с носа золотое пенсне, кладет на книгу, закуривает папиросу и, кинув на меня холодный недружелюбный взгляд, говорит негромко:

– Так. Значит, победитель?.. Победитель!.. А чем же это ты одолел своего соперника? А?.. Тем, что у тебя есть двугривенный, чтобы заплатить за билет, а у него – нет?.. Н-да! Ты у меня, как погляжу, герой. Горжусь тобой, Анатолий. Продолжай в том же духе. И из тебя со временем выйдет порядочный сукин сын!!.»

В подобных случаях принято говорить, что отец, как в воду глядел. Ни его строгое осуждение поступка сына, ни пощечина отвергнутого Лидочкой Васьки Косоворотова не смогли в корне изменить злой и коварный характер амбициозного «романиста», его пренебрежительное отношение к людям. Особенно, если это касалось представителей низшего сословия, не его круга, простолюдинов.

Возомнив себя бароном, он абсолютно не знался даже со своим сводным братом Борисом, матерью которого была кухарка и горничная Мариенгофов Настенька.

Не будь у Анатолия крепкой поддержки в правительстве, пришлось бы ему, как сотням тысяч других дворян, бежать за границу, чтобы не попасть под маховик красного террора. Но, чувствуя свою неуязвимость, он надменно бравирует своей буржуазностью, подтрунивает над теми, для кого, по официальной версии, и был совершен в 1917 году октябрьский эксперимент. А среди них и Есенин, и Настенька, которая еще в те годы, когда Анатолий был мальчишкой, приучилась называть его на «Вы». В «Романе с друзьями» есть ее такая фраза: «Вставайте, барин. На урок опоздаете» (Октябрь. 1965. № 10. С. 89).

А как в таком случае должен был чувствовать себя перед этим «барином», уже взрослым и известным, ее сын Борис? Процитируем абзац о встрече братьев из книги «Неизвестный Мариенгоф» (СПб., 1996. С. 171–172). Составителем и автором «Штрихов к портрету А. Б. Мариенгофа» является А. С. Ласкин. В подготовке книги ему оказывал помощь Борис Борисович Мариенгоф).

«Но вот ему неожиданно позвонил брат Борис, родившийся в тот самый месяц, когда отец элегантной походкой отправился под пули. Брат был сводным, значительно его моложе, и, хотя они жили в одном городе, он виделся с ним второй раз. Анатолия Борисовича смущали казенная форма, учеба в морском институте, обилие «белых пятен» в биографии родственника. А тут брат явился словно для прощания – на следующий день он уходил на войну с белофиннами. Невзирая на это, Мариенгоф не изменил тона и встретил Бориса строго отмеренной дозой приветливости. Ему опять что-то мешало, и он не мог избавиться от ощущения опасности. Он даже не выпил тогда с гостем, а это на языке их компании значило, что он не посчитал его человеком своего круга».

Можно себе только представить, что сказал бы по поводу этой встречи их общий покойный отец!

Таким «романист» оставался и до своей смерти. Некоторые авторы предисловий к его книгам пишут, что он был отличным семьянином и хорошим человеком, подкрепляя сказанное всего лишь тем, что он почти сорок лет прожил в браке со своей женой, актрисой Анной Никритиной.

Очень хотелось бы верить на слово этим господам, но… Трудно назвать хорошим семьянином человека, который, по воспоминаниям Августы Миклашевской, в случае поездки в другой город берет билет жене в жесткий вагон, а сам по-барски едет в мягком (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. С. 283).

В рукописном отделе Российской национальной библиотеки среди иных документов А. Мариенгофа хранится его письмо своей жене Анне Никритиной, в котором есть довольно точно характеризующая его фраза: «Бароном был, бароном и помру…» (ф. 465).

Какой скромник?!! Правда, в стихотворении «Мариенгоф развратничает с вдохновением» он представился уже испанским королем Филиппом Вторым. Случай для России, конечно же, редкий. Обычно подобные ему «больные мальчики» здесь выдают себя за более знаменитого Наполеона.

Не красят дворянина, тем более претендующего на баронский титул, его слова о своей жене из книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (Л., 1988. С. 445): «Никритина забрюхатела». Написал, как мог бы неграмотный крестьянин сказать о корове или кобыле. И далее: «Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по брюшку» (с. 446).

А вот «нежные колыбельные» вирши этого «заботливого папаши», посвященные единственному и, как утверждают многие исследователи, горячо любимому сыну Кириллу:

 
Прощай стихи
И вдохновенью крышка!
Сейчас каналья заорет.
 

(«Сыну», март 1924).

Более теплые строки, посвященные сыну, поэтические и прозаические, появились у Мариенгофа только после того, как Кирилл добровольно навсегда от него ушел (считая, что подражает Есенину) в свои 16 лет. Согласитесь, что этот решительный шаг сына-самоубийцы не делает чести отцу.

А вот свидетельство писателя Давида Шраера-Петрова из «Романа с участием автора «Друзья и тени» (Liberty pyblishing House. New York, 1989. р. 236) о том, как в июне 1960 года его, начинающего поэта, принял Мариенгоф в своем номере в Доме творчества писателей в Комарово, под Ленинградом:

«Вы к Анатолию Борисовичу? – приветливо улыбнулась Некритина (правильно Никритина. – П. Р.), сразу же догадавшись о намерениях молодого человека, нерешительно взиравшего на мэтра, который нежился на кушетке.

– Я хотел бы стихи показать.

– Прекрасно! Поближе, поближе ко мне, юноша, – отозвался возлежащий Мариенгоф. Он в точности воспроизводил позу древнеримского патриция».

Да, согласимся, что у 63-летнего человека болели ноги. Но ведь сидеть при такой хвори вполне можно. Тем более что несколькими минутами раньше автор романа видел его в кабинете администратора. И оттуда спесивый мэтр пришел без посторонней помощи на своих ногах.

Все дело в том, что именно лежа можно так наглядно демонстрировать «позу древнеримского патриция», как это любила делать Айседора Дункан. Но перед ней, перед ее талантом склоняли головы правители, широкоизвестные деятели искусства, миллионеры. Кроме того, она – женщина. А здесь?! – Здесь бывший полузабытый имажинист Мариенгоф, которого в шестидесятые годы знали лишь как друга Сергея Есенина, но, привыкший бахвалиться своим мнимым баронским происхождением, «ложится в позу» в присутствии робкого начинающего армейского поэта. Стыд и срам!

С Сергеем Есениным Мариенгофу, безусловно, приходилось считаться. И не только при первых встречах, но и потом, когда узнал истинные корни его генеалогического древа. Никуда не денешься – талант. Притом большой. Хотя и себя этот пензюк считал не менее одаренным. Потому и держался с ним на равных. Сам же тайно надеялся, что вот пообщается близко с Есениным год-два и затмит его своим «бессмертным творчеством».

Пока же надо побыть у старшего товарища, что называется, под крылышком. За это время публика привыкнет к тому, что фамилия «Мариенгоф» постоянно звучит рядом с Есенинской. А затем несложно будет поменять их местами.

Имажинист Матвей Ройзман в своей книге «Все, что помню о Есенине» писал:

«Анатолий не переносил, когда, даже в шутливом тоне, ему намекали, что Есенин талантливее его. В 1921 году 3 октября – в день рождения Есенина – нужно было что-нибудь ему подарить. Мариенгоф достал где-то хорошую трость и хотел выгравировать на ней надпись. Я сказал, к кому нужно обратиться.

– Не знаю, что лучше надписать Сереже? – спросил он.

И черт меня дернул сострить!

– А ты кратко и ясно, – посоветовал я. – “Великий – Великому”.

После этого до дня рождения Есенина Анатолий со мной не разговаривал».

Далее М. Ройзман называет причину, заставившую Мариенгофа помириться с ним. И она тоже ярко характеризует этого человека, старавшегося во всем быть равным с Есениным. Вот как это было:

«В этот день я подарил Сергею галстук, который он хотел иметь: бабочкой, коричневый в белую полоску.

Мариенгоф пришел ко мне и сказал, что он и Есенин одеваются одинаково, а галстука бабочкой у него нет. Я открыл перед ним коробку оставшихся от царского времени галстуков, и он выбрал бабочку…»

Из этой цитаты можно сделать вывод, что Мариенгоф едва ли не потребовал для себя такой же галстук, какой тот подарил имениннику. Зная, что начинающий поэт, недавно ставший имажинистом, не сможет отказать ему, одному из основателей этого литературного течения, правой руке Есенина, в такой просьбе.

Мариенгоф прекрасно понимает, что его близость к первому поэту России приносит ему не только известность, но и целый ряд преимуществ. И не таких, как приобретение галстука-бабочки. Они с Сергеем везде вместе выступали на литературных вечерах, печатались, выпускали книги. Есенин знакомил Анатолия с поэтами старшего поколения. Хотя новоявленный гений считал, что он уже всех их перерос. Даже Блока, которым так восторгался, будучи гимназистом.

Вот как писал об этом «образоносец» в «Романе без вранья»: «В Петербурге весь первый день бегали по издательствам. Во «Всемирной литературе» Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами». Короче – будь Александр Александрович каким-нибудь бухгалтером, смотрелся бы еще лучше!

Позже, 28 августа 1921 года, т. е. через три недели после смерти автора стихов о Прекрасной Даме, Мариенгоф вместе с Вадимом Шершеневичем принял участие в кощунственном вечере под названием «Чистосердечно о Блоке», где прозвучало издевательское «Слово о дохлом поэте».

Эта грязная выходка «образоносцев» явилась, по свидетельству современников, первой «черной кошкой», пробежавшей между Есениным и его собратьями по перу.

Но ни эта размолвка с Есениным, ни последующая вражда с ним, ни многолетний шквал критики, обрушивающийся постоянно на «бессмертное» творчество А. Мариенгофа, не выветрило из него неистощимого честолюбия, завышенной самооценки своих, более чем скромных способностей, зависти и стремления любым путем уравнять свое имя с Есенинским.

«Я, товарищи, поэт гениальный.

С этой фразы, – писал А. Мариенгоф в 1950-годы в “Романе с друзьями”, – любили начинать свои речи Вадим Шершеневич, Есенин и я».

В данном случае у автора хватило такта себя упомянуть только рядом с Есениным. Когда же «романист» не упоминает фамилии имажинистов, а именует их по названию малой родины, здесь уж, будьте спокойны, он на первое место непременно вытаскивает себя любимого:

«Народные комиссары первого в мире социалистического государства и среброволосые мэтры российского символизма – Брюсов, Бальмонт и Андрей Белый – самозабвенно спорили с юношами – поэтами из Пензы и Рязани, возглашавшими эру образа».

Его не волновало то, что таким образом он ставит себя в смешное, если не сказать глупое, положение. Современники помнили, а грамотные люди знали и так, что ни Брюсов, ни Белый, ни Бальмонт, которого, кстати, в одном из своих «романов» он обозвал «самым глупым поэтом», не только спорить с ним, но и поздороваться не захотели бы, не будь рядом с ним «поэта из Рязани», поставленного им в данном случае на второе место после себя. А вот того, рязанского, они все ценили по достоинству.

Смешно и грустно читать произведения А. Мариенгофа в тех местах, где он то и дело проводит параллели между собой и Есениным. Это его желание издать книгу «Эпоха Есенина и Мариенгофа», и одновременная их работа над пьесами «Пугачев» и «Заговор дураков», и наглое требование в книге «Буян-Остров» к людям, «истинно понимающим прекрасное, в равной степени восторгаться поэзией и Есенина, и Мариенгофа», и многое другое.