Текст книги "Родная речь. Уроки изящной словесности"

Хартия вольностей
Пушкин

Благодаря Пушкину мы знаем массу вещей, имеющих к нему отношение самое косвенное. Пушкинская эпоха не ощущается отдаленной историей. Есть в ней некая тревожная актуальность, некая взволнованная занимательность, из-за которой нам интересно все, что окружало Пушкина, – кибитки, наряды, чины, рецепт брусничной воды (на четверик брусники три ведра воды).

Ученые так добросовестно изучили этот период, что он кажется самым ярким в нашем прошлом, что, может быть, и несправедливо – история ведь часто подчиняется читательским капризам. Мы, кажется, можем проследить каждый день в жизни Нерона, но путаемся в биографиях куда более достойных Траяна и Адриана.

Но куда лучше своей эпохи известен сам Пушкин. Наверное, нет другого русского человека, чью бы жизнь уже два столетия так прилежно изучали во всех мыслимых ракурсах. (Бесконечность этого занятия говорит не столько о Пушкине, сколько о загадке человеческой индивидуальности вообще.)

Образ Пушкина давно уже затмил самого Пушкина. Его творчество стало поводом, оправданием для самостоятельного существования этого гармонического шедевра. В небывалом в русской литературе органическом слиянии человека и поэта и заключается уникальность Пушкина. Но уникальность означает и противостояние потоку, направлению, даже самой концепции национальной литературы.

Пушкина выделяет его божественный эгоизм. Не зря он совершенно чужд жизнеучительству – Пушкин строил свою жизнь, а не чужую. Вот это исключительное, по крайней мере до Чехова, осознание ценности личности, индивидуальности, неповторимости, штучности человека – и есть черта, обрекшая Пушкина на долгое одиночество в нашей классике.

Ведь вот что, например, писал Достоевский, которого так мучила проблема свободного человека: “Последнее развитие личности именно и должно дойти до того, чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, – это как бы уничтожить это Я, отдать себя целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Это-то и есть рай Христов”.

И идеал этот был бы странен Пушкину, и жертва, которой требовал Достоевский, была бы для него неприемлемой. Чужд был Пушкину и своеобразный русский “буддизм” с его страхом перед эгоизмом личного “я”, в котором западные исследователи, начиная с “открывателя” российской словесности француза Вогюэ, видели особенность нашей литературы.

Перед Пушкиным стоял другой идеал, который он и воплотил в стихах.

Пушкин – это прежде всего те две сотни главных стихотворений, которые и составляют корпус всех школьных изданий.

Не поэмы, не драмы, не повести, даже не “Онегин”. Пушкин – поэт, автор стихотворений. Все остальное – следствие разветвления, усложнения или упрощения главного дела его жизни.

Поэма или повесть пишутся, лирические стихи – сопутствуют, являясь не фактами творческой биографии, а самой биографией. Может быть, в этом разница между писателем и поэтом: первый – автор произведений, второй – автор особого восприятия мира. В стихах нет героя, кроме автора. Стихи, как письма, интимны. Между поэтом и читателем нет посредников в виде сюжета или образов. Все, что он хочет сказать, он говорит сам. Не Мазепа, не Дубровский, не капитанская дочка, а Пушкин.

Сборник хрестоматийных стихов Пушкина – это наибольшее приближение к тому, что называется “Пушкин”. И если читать эту книгу подряд, в хронологическом порядке, то мы обнаружим в ней один из самых сложных и увлекательных романов русской литературы.

Черты классического романа этой книге придает естественная последовательность – от рождения поэта до его смерти. Эволюция главного героя – тема книги. От страницы к странице меняется герой, а вместе с ним и форма, в которой запечатлены эти перемены.

Конечно, каждое стихотворение по отдельности – законченное произведение, но внутри сборника они – главы одной книги.

Начинается эта книга со свободы. Это ключевое понятие для Пушкина. Двадцать лет он исследует разные виды свободы, с приключениями которой связаны чуть ли не все его страницы.

Вначале свобода называлась вольность. Причем для Пушкина-дебютанта это понятие еще мало отличается от тавтологического сочетания – фривольность.

В первых главах молодой автор озабочен больше всего своим статусом. Он рвется из “кельи” лицея в настоящую взрослую жизнь.

Самые интересные взрослые того времени занимались любовью, стихами и политикой. Чтобы попасть в общество, Пушкин торопился перемешать эти вещи, видя путь к успеху не столько в правильности пропорций, сколько в густоте замеса.

Пушкин борется за свободу делать то, что уже делают другие. Вырвавшись из-под власти монашеского устава лицея, он сразу подпадает под влияние другого кодекса поведения – по-своему столь же строгого.

Как только автор становится автором, он входит в секту, поклоняющуюся Вольности. Пушкин темпераментно воспринял господствовавшие там правила: порядочного человека выделяет не чин, а опала.

Служа культу свободы, Пушкин, по сути, перекладывает в стихи существовавший миф. Ода “Вольность” пестрит именами богов и героев этой религии, которые, как и положено, пишутся с большой буквы – Свобода, Судьба, Рабство, Слава, Закон, Власть. Абстрактные понятия здесь приобретают ту аллегоричность, которая позволяла старым художникам изображать смерть в виде скелета с косой. В принципе, из этой оды можно было бы сделать оперу.

Свобода раннего Пушкина спустилась с Олимпа тогдашней поэзии, который она делила с Вакхом и Эротом. Гражданская лирика была лишь частью тех веселых мистерий, которые кроме фронды включали в себя вино и женщин. При этом “гнет власти роковой” нужен автору не меньше, чем “минуты вольности святой”. Власть и не может не быть роковой, потому что без нее не получится антитеза “свобода – рабство”. А именно она оправдывала пыл, с которым Пушкин врывался в литературу.

Сам поэт относился к своей оппозиционности с достойным его гения легкомыслием. Письмо Мансурову, своему приятелю по “Зеленой лампе”, он заканчивает таким образом: “Я люблю тебя – и ненавижу деспотизм. Прощай, лапочка. Сверчок”. И когда он написал “на обломках самовластья напишут наши имена”, он, конечно, не имел в виду, что потомки поймут его так буквально.

Пушкин быстро отошел от образной системы декабристской мифологии, стремительно исчерпав ее возможности. Пышная богиня Вольность исчезает у Пушкина вместе с условностью его ранней поэзии.

Жадно осваивая современный ему Парнас, автор воспринимал его как данность, как нечто само собой разумеющееся. Стихотворная речь казалась ему не только естественной, но и неизбежной. Поэтические штампы были всего лишь условием игры. Никого же не удивляет, что в опере не говорят, а поют.

Пушкин принял поэзию целиком, со всеми лирическими “ужель”, с волжским оканьем – “О юный праведник, / О Занд”, с общими местами – “И взоры дев, и шум дубровы, и ночью пенье соловья”. С готовыми формулами он обращался, как иконописец с деталями канона.

Главное было в другом: “Мои стихи, сливаясь и журча, текут…” То есть создают красочный поток речи, где негде споткнуться, некогда перевести дух, где смысл служит подспорьем мелодическому напеву, как в той же опере, которую, кстати, можно слушать и на непонятном языке.

Но Пушкин с первых своих строчек ощущал конечность “пленительной сладости”. Упиваясь ею, он предусмотрительно разбрасывал знаки будущего. Создавая русскую поэзию, он втайне закладывал мины, способные разрушить ее сладкую мелодичность.

Вот в “Разбойниках” два брата, скованные одной цепью, бросаются в реку и плывут: “Цепями общими гремим, бьем волны дружными ногами”. Эти “дружные ноги” уже не укладываются в самого Пушкина. Их можно пропустить в завороженности пушкинским бельканто, но можно и замереть в недоумении перед этими призраками будущего поэтического авангарда.

Неожиданный эпитет Пушкина существует отдельно от конкретного контекста. Это стихи в стихах. Зашифрованный в одном определении образ, который потомки развернут в пространные метафоры. Память о будущем.

“Счастливые грехи”, “в немой тени”, “торжественную руку”, “порабощенные бразды”, “усталая секира”, “мгновенный старик”. Выписанные отдельно, эти эпитеты создают впечатление тайного послания адепта какого-то языческого культа.

Обычные предметы остраняются и оживают – как отрезанная рука в голливудском триллере. Пушкин с великолепным произволом распоряжается категорией одушевленности. Стрелы у него “послушливые”, парус “смиренный”, лоза “насильственная”. И даже человеческое тело расчленяется на отдельные, вполне самостоятельные части. “Сквозь чугунные перилы ножку дивную продень” – как будто речь идет о протезе.

Эта загадочная путаница объектов с субъектами отразилась и в несравненной пушкинской грамматике. Не зря он так любит пассивный залог: “в наслажденье, не отравляемом ничем”, “как дай вам Бог любимой быть другим”.

Во всем этом сквозит странная философская картина мира, тотально одушевленного и разъятого на части, каждая из которых важна сама по себе, каждая полна самостоятельной жизни. “За день мучения – награда мне ваша бледная рука”. Так и живет по воле автора эта обрубленная стихом рука.

Почувствовав свою власть над миром, свою способность вдохнуть в него жизнь, Пушкин перестает интересоваться прежним, более узким пониманием свободы. Он видел, куда она может привести. Жаргон из оды “Вольность” наполнялся реальным смыслом для тех, кто принимал его всерьез. Кончалось это не только виселицей, но и плакатными стихами: “Любовь нейдет на ум: увы! Моя отчизна страждет, душа в волненье тяжких дум теперь одной свободы жаждет” (Рылеев).

Пушкин жаждал свободы, но не по Рылееву. Главным предметом забот становится его гений. Чтобы он смог развиться и воплотиться, Пушкину нужна была не столько политическая свобода, сколько личная независимость, – чтобы никто не вмешивался в тонкий и загадочный процесс взращивания духовной мощи.

Наверное, его, как д’Артаньяна, устроили бы “времена меньшей свободы и большей независимости”. Не случайно Пушкин изучает английский и презрительно роняет: “Что нужно Лондону, то рано для Москвы”.

Свобода, которую Пушкин требовал для всех, теперь ему нужна для себя.

Дойдя до середины главной пушкинской книги – собрания его лирики, – мы обнаружим в ней совсем другого героя. Пушкин сбрасывает вериги своего окружения. Обогнав всю современную литературу, которую он же и создал, поэт ищет подходящий ему престол. И его не смущает, что трон занят. “Выпьем за царя, он человек! Им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей”. В трех строчках Пушкин низвел царя до простого человека и даже раба. А ведь когда-то царь был тираном и занимал место на Олимпе.

Молодой Пушкин с царем воевал. Зрелый Пушкин смотрит на него как на равного. Соперничество с государством кончается, потому что поэт сливается с державой. Фронда теперь нелепа – разросшийся Пушкин включил в себя Россию, не отвлекаясь на такие частности, как правительство. Отныне поэт и страна – одно целое, которое Пушкин называет “мы”.

Этот переломный момент заметил мудрый Чаадаев: “Вот вы, наконец, и национальный поэт, вы, наконец, угадали свое призвание”.

Стихи, вызвавшие восторг Чаадаева, назывались “Клеветникам России”.

Однако дело не в том, что Пушкин воспел подавление польской свободы, не в том, что он грозил своей возлюбленной Европе, не в том, что силу противопоставлял духу. Пушкин дошел до нового осознания свободы – свободы как необходимости. Будучи голосом своей державы, он и пел державу. Как Гомер, который не задавался вопросом о справедливости притязаний ахейцев на Трою.

Звание “русского певца” позволяло Пушкину упрекать Запад: “И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир”. Когда-то поэт готов был за вольность проливать свою кровь. Теперь он требовал крови от Европы. Он перерос проблемы домашней вольности. Гений Пушкина не знал остановок. В его стихах Россия обрела свой голос. Она говорила с миром твердо, не заискивая. Вот когда Пушкин мог бы написать стихи для государственного гимна.

Но, став национальным поэтом, слив свое “я” в общенародное “мы”, Пушкин ощутил ограниченность и этого положения.

К концу книги вновь появляются античные тени. Как будто виток спирали возвращает поэта к кумирам его юности. Но это не та античность, что населяла первые страницы аллегорическими фигурами.

Теперь он находит в античности древнюю тайну единства тела и души. Пушкин, которому всегда был так близок пантеистский идеал одушевленного мира, находит себе образец в античном покое.

 
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий…
 

Всю жизнь Пушкин завоевывал мир, теперь он в нем растворяется. Он уходит в размер стиха, сливается с его вечным ритмом. Превзойдя вольность, страсть, поэзию, царя, родину, историю, поэт нашел наконец достойное вместилище своему гению – природу, мир, космос.

В стихотворении “Осень” Пушкин устраивает прощальный парад своих идеалов. Смена времен года здесь – знак того, ниспосланного свыше ритма, которому – единственно – подчиняется поэт. Таинство размеренной жизни, восхищение разумностью ее устройства, наслаждение мудрой последовательностью вещей – вот та гармония, которая объединила и заменила все прежние свободы Пушкина.

 
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Минута – и стихи свободно потекут.
 
 
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
 
 
Плывет. Куда ж нам плыть?
 

Плыть некуда, потому что путь завершен. Поэт вернулся к источнику своего вдохновения. И оказалось, что источник этот равен вселенной. И что любая часть этой вселенной равноправна и вечна, что нет у нее ни пространства, ни времени – она повсюду и нигде.

На последних страницах поэт прощается. Он чувствует, что, сливаясь с космосом, теряет свою индивидуальную жизнь. Но смерть ли это?

“Нет, – говорит поэт, – весь я не умру”. Мир принял в себя Пушкина. Его гений полностью воплотился – он стал всемирным.

Найдя свою дорогу, Пушкин указал путь для избранных. От мятежного вольнолюбия до последнего примирения, от веселой борьбы к мудрому покою, от Брута к Горацию.

Не тем ли путем идет по нашей литературе Иосиф Бродский? Гармония личности и космоса, одушевленность вселенной, подчинение ее ритму, находящему адекватное воплощение лишь в речи поэта: “Воздух – вещь языка. Небосвод – хор согласных и гласных молекул, в просторечии – душ”.

Трудно найти в русской поэзии стихи, которые были бы ближе пушкинскому духу, чем эти строчки из лучшего сборника Бродского, не случайно названного именем Урании, музы, ближе всех стоящей к вечности.

Вместо “Онегина”
Пушкин

Бросается в глаза неуверенность всех писавших о “Евгении Онегине”. Критики и литературоведы как бы заранее сознают порочность замысла и ничтожность шансов на успех. Даже смелый и независимый Белинский оговаривался с первой же строки: “Признаемся: не без некоторой робости приступаем мы к критическому рассмотрению такой поэмы, как “Евгений Онегин”. Тексты Чернышевского, Добролюбова, Достоевского, позднейших исследователей пестрят неопределенностями, оговорками, вводными словами вроде “кажется”.

Так с опаской пробует воду ранний купальщик, но, уже прыгнув, с силой гонит волну, поднимая шум и брызги. Так поступил Писарев, вложивший в разбор “Евгения Онегина” необычную для русской словесности лихость. Пушкинский герой назван не только “Митрофанушкой”, но и на современный фельетонный манер “нравственным эмбрионом” и “вредным идиотом”. В пылу обличения Писарев поднялся даже до истинного комизма, утверждая, что “Онегин скучает, как толстая купчиха, которая выпила три самовара и жалеет о том, что не может выпить их тридцать три”.

Это размашистое и безоглядное поношение – не что иное, как реакция на долгое топтание у берега. Брызгая и шумя, Писарев заглушает негромкий, но внятный голос сомнения. Для него ясна трактовка идей и образов, но – как и все! – он не знает, что делать со стихами, которыми написан роман. Как и все, он чувствует ускользающую плоть текста, для которой слишком крупна социальная ячея. Да, впрочем, крупна и любая другая. “Пушкин постоянно употребляет такие эластичные слова, которые сами по себе не имеют никакого определенного смысла…” Это жалоба храбреца Писарева на собственное бессилие. Потому он обсуждал не столько “Евгения Онегина”, сколько мнение Белинского о романе. Теперь можно обсуждать мнение Писарева. И так далее.

Но как же все-таки быть с пушкинским текстом? Оценки, разнесенные полутора веками, удивительно совпадают. И если “Московский телеграф” в 1830 году называет роман “опытом поэтического изображения общественных причуд”, то именно за это извиняется современный пушкинист: “Кажется, что автор ничего не хотел доказать, никакой ясной, конкретной идеи в свой роман не вкладывал”. Разница в том, что комментаторы пушкинской эпохи не были связаны авторитетом всенародного гения, а сегодняшний исследователь находится в зависимости от поэта и его неземной славы. Но в искренних, ненасильственных абзацах неизбежно прорывается все та же полуторавековая растерянность: о чем же все это? Зачем?

Непонятость Пушкина – точнее, принципиальная невозможность до конца понять – перемножена на десятилетия более или менее бесплодных попыток. Этот беспрецедентный в русской словесности феномен привел к тому, что прочесть “Евгения Онегина” в наше время – невозможно.

В недавние годы были проведены, правда, два успешных опыта чтения – использующих противоположные методы. Первый – максимальное погружение “Онегина” в контекст истории, литературы, социальной психологии. Второй – незамутненное, абсолютно непредвзятое чтение. Для одного опыта понадобилась неисчерпаемая эрудиция Юрия Лотмана (“Комментарий к «Евгению Онегину»”), для другого – конквистадорский талант Андрея Синявского (“Прогулки с Пушкиным”).

Для остальных существует третий, самый распространенный и практически единственный путь – чтение без текста.

Стоит снова взяться за “Евгения Онегина”, чтобы убедиться: внимание сосредоточивается на нескольких поразивших новизной строчках, не замеченных ранее или забытых – трогательных или смешных. Сам же роман ничуть не меняется, как не меняется привычная картина, если стереть с нее пыль: только и выяснится, что дерево в левом углу – береза. Вся психологическая и литературная игра, доверху наполняющая “Онегина”, ускользает от взгляда и слуха, засоренных сотнями толкований.

Дело даже не в школьной трактовке. Пушкин вообще и “Евгений Онегин” в частности шире хрестоматии и учебника – это часть жизни, о которой каждый имеет не конкретное, но свое представление. (Так каждый разбирается в медицине, футболе или воспитании детей.) И даже тот, кто “Онегина” не читал, его знает.

Вся классическая литература поступает к читателю в готовой упаковке. Но онегинский “хрестоматийный глянец” – особого рода. Будто попечением какого-то благотворительного пушкинского общества выпущены разные хрестоматии по числу читателей, с учетом индивидуальности каждого, и для каждого – свой глянец. Все мы живем со своим личным “Евгением Онегиным” – вполне интимно. У нас с ним свои счеты – как с женой.

Это происходит оттого, что читатель общается не с романом, а с неким метатекстом – чем-то большим и вязким, что лежит между романом в стихах, написанным Александром Сергеевичем Пушкиным, и читательскими усилиями. На этой дистанции “Онегин” успевает измениться и подладиться к восприятию. Все известно про роман, и на самом деле читать его совершенно не обязательно: и без того он с нами в виде бесчисленных словесных, образных, идейных цитат. Русский человек с малолетства знает, что чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. У нас у всех дядя честных правил, даже если дяди нет.

Однако при всей сугубой индивидуальности подхода к феномену “Онегина” существует все же единый схематичный его образ. Опять-таки – как с женой. Нет и не может быть определенных рекомендаций, но приблизительно известен образ идеальной супруги: хранит верность, вкусно готовит, не ругается. Так же имеется обобщенный образ великого романа.

“Евгений Онегин” – это красивые люди, красивые чувства, красивая жизнь.

Подобно тому как Татьяна “влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо”, Россия была покорена обманом Пушкина.

Кровь и горе разливаются по сюжету “Онегина”, а мы ничего не замечаем. Поруганные чувства, разбитые сердца, замужество без любви, безвременная смерть. Это – полноценная трагедия. Но ничего, кроме блаженной улыбки, не появляется при первых же звуках мажорной онегинской строфы.

Конечно, ответственность за это несет и одноименная опера. Поколения русских людей обмирают от жалости и печали, когда тенор выводит за Ленского: “Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?” Высокие, недоступные простым смертным эмоции льются усилиями двух гениальных обманщиков – Пушкина и Чайковского, – и нет ни сил, ни охоты подметить черный юмор поэта, заставившего героя произносить перед смертью пародийный набор штампов.

В оперное, праздничное настроение стихов не вписывается ничто низменное, и далеко не с первого прочтения попадаются на глаза такие строки:

 
…К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
 

Эти строки и не надо помнить, потому что они не из Пушкина, а из Гоголя, например, или разночинцев. В “Евгении Онегине” нет и не может быть чахотки, чулок, нацменьшинств. А есть вот это: “Шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс…” Список продлевается по желанию.

У российского человека зарубежные интерпретаторы русской классики обычно вызывают справедливое раздражение. Но в чем-то существенном они правы. Лишенные рабского преклонения перед текстом, они не стесняются следовать не букве, даже не духу, а – образу, ощущению, метатексту. Пьер Безухов привязывает квартального к медведю. Долохов прогибается и не падает с карниза с бутылкой рома. А что же Онегин? Он поздно просыпается, серебрится морозной пылью и в чем-то широком (боливаре?) мечет пробку в потолок.

Джентльменский набор царит в пушкинском романе. Все тут диковинное, богатое, заграничное: кларет, брегет, двойной лорнет. Не простой, одинарный лорнет, как у всех, а двойной. Нарядная экзотическая выпивка и еда, разговор о сравнительных достоинствах аи и бордо – как у Ремарка с Хемингуэем. Аи – любовница, бордо – друг, ром – молоко солдата. Повсюду ножки. Даже бесплотный Ленский выказывает понимание: “Ах, милый, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь!”

Обаянию изящной жизни поддавались и разночинские критики. Белинский, известный тем, что опрокинул красное вино на белые штаны Жуковского, даже чрезмерно уважительно относился к воспитанному сословию: “К особенностям людей светского общества принадлежит отсутствие лицемерства…” Непримиримый Писарев неохотно говорил о том, что грязь жизни у Пушкина незаметна, о веселье и легкости, о картинах романа, нарисованных “светлыми красками”. Эта светлость такова, что даже пушкинские обличения воспринимаются как похвала:

 
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен…
 

Красота стиха завораживает, все вызывает восторг и умиление: и “кокетки богомольные”, и “измены ласковые” – все хорошо!

По строфам “Онегина” разносится, по замечательному выражению Надеждина, “разгульное одушевление веселого самодовольствия”. В том и заключалось невольное пушкинское лицемерство, что он – как опытный лакировщик действительности – вывел только праздничную сторону жизни. Но именно – невольное. В романе, если приглядеться, происходит все, чем славна русская словесность: бьют служанок, сдают в солдаты крестьян, царит крепостное право. Но приглядываться нет никакой возможности – все внимание занято стихами. Точнее – тем впечатлением, которое они оставляют.

Из самих стихов, если читать их пристально и буквально, можно извлечь решительно все: на то и большая форма, “энциклопедия”. Так, Достоевский легко доказал, что “Онегин” – произведение славянофильское и почвенница Татьяна противостоит западнику Евгению. Эта талантливая спекуляция не вошла в читательский “образ” романа, в его метатекст – как слишком серьезная и основательная, а потому выпадающая из стиля “Онегина”. Зато другая выдумка Достоевского – вошла: он впервые назвал мужа Татьяны стариком. Старик и остался, как ни бьются комментаторы, доказывая, что муж и Онегин – почти ровесники. Это естественно: для картины общей красоты необходима антитеза молодого возлюбленного и старого мужа – такова традиция. Ведь убитая жестокосердием Татьяна вышла с отчаяния за кого попало, а в чем же жертва – выйти за богатого, знатного, да еще и молодого?

“Онегинский” метатекст произвел необходимый отбор, презрев и распределение красоты между сестрами, задуманное Пушкиным. В тексте прямо говорится о необыкновенной прелести Ольги, а про Татьяну дважды – в начале и в конце – сказано: “Ни красотой сестры своей не привлекла б она очей” и “Никто б не мог ее прекрасной назвать”. Но вопреки воле автора, у читателя нет сомнения в том, что Татьяна – томная красавица, а Ольга – здоровая румяная дура. Снова законы красивой жизни оказываются сильнее авторского намерения: несправедливо, чтобы лучшая из героинь мелькнула и упорхнула с безымянным уланом, а читателю восемь глав коротать с худшей.

Лучшие российские критики – и читатели вслед за ними – рассуждают о том, что чистой и умной Татьяны недостоин испорченный и пустой Евгений, который книжек не пишет, а когда читает – не те. Как мог он отвергнуть ее, будучи явно хуже? Но ведь как раз Татьяну Евгений вполне устраивал: “Я знаю, ты мне послан Богом, до гроба ты хранитель мой…” Та же история произошла у Пушкина и в личной жизни: только тут он оказался Татьяной, а Евгением – Наталья Николаевна. Правда литературы и правда истории не значат ничего: вина Евгения перед Татьяной и Натальи Николаевны перед Пушкиным в читательском сознании – неоспорима.

Персонажей – и книг, и жизни – судят не по законам справедливости, а по законам красоты сюжета. Сюжет “Евгения Онегина” принадлежит не Пушкину, а русскому читателю. Массовому сознанию, метатексту, обобщенному образу. Пушкину принадлежат – стихи.

Стихи, подобных которым не было, нет и не может быть в русской поэзии – как нельзя достичь скорости света. Гармония пушкинского текста способна сама по себе, одним своим стройным звучанием создать самостоятельный мир, который мы и воспринимаем, – вне зависимости от того, какой смысл имеют слова в этом тексте. Окутывающее роман стиховое поле столь же осязаемо и реально, как текст первоначальный, авторский, написанный материальным пером на материальной бумаге. Это и есть чтение без текста.

“Евгений Онегин” более не доступен для непосредственного прочтения. Вместо романа у нас есть его аура – бесплотная и бесконечная субстанция, неиссякаемый образ совершенства и красоты.

В конце 5-й главы романа Пушкин спохватывается:

 
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.
 

Слава Богу, это осталось лишь угрозой (или кокетством). Убрать необязательную болтовню, избыточные описания, отступления о ножках и бордо – останется трагедия о разбитых и простреленных сердцах. А “Евгений Онегин” – совсем не то.

Это крепкая бодрость: зима, крестьянин, торжествуя. Это романтическая любовь: свеча, слезы, гусиное перо.

Это былое веселье: с ананасом золотым, страстью нежной, толпою нимф, щетками тридцати родов, кавалергарда шпорами, ножкой Терпсихоры, огнем нежданных эпиграмм.

Это та жизнь, которая должна быть, но нету.