Текст книги "Стихи про меня"

Водка
Сергей Есенин 1895-1925

 

«Снова пьют здесь, дерутся и плачут…»

Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
 
 
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
 
 
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
 
 
Ах, сегодня так весело россам,
Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека.
 
 
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
 
 
Где ж вы те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
 
 
Нет, таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Расея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!
 

[1923]

Попав в армию, я немедленно записался в самодеятельность. Никакими дарованиями не обладал, но, как знает каждый прошедший срочную службу, любая возможность устроиться придурком должна быть использована: штабным писарем, агитатором, почтальоном, артистом. Я пошел в артисты. Когда нас, новобранцев, выстроили на плацу и спросили, кто что умеет, нахально вышел вперед и сказал: “Художественное чтение”. Два года примерно раз в месяц талдычил одно и то же: “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…”, но в заводских клубах, куда на танцевальные вечера выезжал наш полковой ансамбль, “Алеша” шел в разделе официоза со сцены, а потом, за столиками в буфете, в бормотушном чаду, требовали Есенина, “Москву кабацкую”. Случался Блок, даже Северянин, но безусловным лидером клубных хит-парадов был Есенин.

Первым делом заказывали “про сисястую”, и я заводил: “Сыпь, гармоника. Скука… Скука…” Мариенгоф в мемуарах рассказывает об отношениях Есенина с Айседорой – “Изадорой” – Дункан, которую тот приучал к своему образу жизни, о том, как “его обычная фраза: “Пей со мной, паршивая сука”, – так и вошла неизмененной в знаменитое стихотворение”. Попавшие в поэзию напрямую из жизни, слова в жизнь и возвращались. Вернее, не уходили из нее.

Есенинское творчество и через полвека после смерти поэта вызывало живые жаркие споры.

– Ну, не могу это слышать! Каждый раз все прям подступает. Какой спирт поможет от сифона? Какой спирт?

– А я читал про Миклухо-Маклая, там эти папуасы, он их лечил.

– Сам ты папуас. Ничего с сифоном не сделаешь – ложись и помирай, и все.

– Трипак можно, это да. Мы в Капустином Яре на пусках только и спасались. Ректификату при ракетах залейся, а то там трипак едкий, азиатский-то.

– Го-но-рре-я!

– Да ладно, грамотный, мужики же одни.

– Это он для рифмы про сифон.

Стихотворение “Снова пьют здесь, дерутся и плачут” в 90-е читал по телевизору президенту России президент Киргизии. Он тоже споткнулся о строчку про киргизский сифилис, только не стал ее обсуждать, а как-то стеснительно зажевал. Отцензурировал мычанием, как и “гниль” в последней строфе.

В цикл “Москва кабацкая” Есенин собирался включить не то семь, не то восемь стихотворений, но поначалу в сборнике “Стихи скандалиста” вышли лишь четыре. В наборном экземпляре было вычеркнуто четверостишие, шедшее после Волги и Чека, – политическое: “Жалко им, что Октябрь суровый ⁄ Обманул их в своей пурге. ⁄ И уж удалью точится новой ⁄ Крепко спрятанный нож в сапоге”. Удачно вычеркнули, а то глупо выглядел бы Есенин со своим пророчеством: нож так в сапоге и упрятался.

Потом вариантов “Москвы кабацкой” было много, различаясь от сборника к сборнику. Есть стихи надрывнее – “Пой же, пой. На проклятой гитаре… ” или то, которое первым просили в клубах, со свирепыми строчками: “Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая. ⁄ Пей, выдра, пей. ⁄ Мне бы лучше вон ту, сисястую, – ⁄ Она глупей”. Но именно “Снова пьют здесь, дерутся и плачут”, про мертвечину и погубленную жизнь, – самое обобщающее из есенинских кабацких стихов.

Не зря дипломатически вдохновился президент Киргизии: в последних строчках здесь народная трактовка евразийской идеи, потрафляющая и русскому патриоту, поборнику “своего пути”, отличного от дорог западной цивилизации, и склонному к просвещению азиату. Есенин, как раз вернувшийся из унизительной для авторского самолюбия поездки по Америке и Европе, переживавший разрыв с выдрой иностранного происхождения, эту тему в кабацком цикле с удовольствием варьировал.

У него деревенская печь видит во снах “Золотые пески Афганистана ⁄ И стеклянную хмарь Бухары”. В другом сне “Золотая дремотная Азия опочила на куполах”. Это о Москве, перекликается с бунинским пунктиром из “Чистого понедельника”: “Москва, Астрахань, Персия, Индия”. С Розановым: “От колен до пупка – Азия, от ребер до верхушки головы… Аполлон Бельведерский, Эллин, Рим и Франция. “А Русь лежит на боку”. Оттого и “на боку”, что являет Азию и Европу. Разберите-ка, где тут верх и низ, перед и зад. Это – не страна, а чепуха. Это наше отечество. Тут “ничего не разберешь”. И я его люблю”.

Словесной прекрасной пестротой евразийская идея, по сути, и исчерпалась. Лишь водка стала точкой схода, точнее, тем имперским ершом, в котором слились ни в чем другом не схожие уклады – русских и покоренных ими народов Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии. Покоренных в первую очередь именно водкой: огненная вода оказалась куда более действенным оружием, чем огнестрельное. Водочное евразийство в жизни – прошлой и настоящей – закрепилось.

“Снова пьют здесь, дерутся и плачут” – обобщение не только евразийское, шире: попытка расписаться за народ и страну В отличие от других стихотворений “Москвы кабацкой”, здесь не только личная судьба. Застольная историософия ведет от “московской Руси” первой строфы через революцию и Гражданскую войну четвертой и пятой к “азиатской стороне” заключительной. Судьба человека и нации объяснена и, поскольку рассмотрена и исследована через очищающую оптику наполненного стакана, – оправдана.

Зря, что ли, возникли пословицы: “Пьян да умен – два угодья в нем” или “Пьяница проспится – дурак никогда”. Да мало ли кто хорошо и красиво говорил о пьянстве и водке. У Чехова: “Выпьешь ты рюмку, а у тебя в животе делается, словно ты от радости помер”. Светлов: “Водка бывает двух сортов – хорошая и очень хорошая”. Жванецкий: “Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах”.

Невыдуманная народность явления ведет к его поэтизации. Как одухотворенно пишет Андрей Синявский: “Не с нужды и не с горя пьет русский народ, а по извечной потребности в чудесном и чрезвычайном, пьет, если угодно, мистически, стремясь вывести душу из земного равновесия и вернуть ее в блаженное бестелесное состояние. Водка – белая магия русского мужика; ее он решительно предпочитает черной магии – женскому полу”.

Это утешительное и лестное для русского человека стихотворение в прозе заканчивается несомненной грустной истиной. Сколько раз мне доводилось менять черную магию на белую, горько жалеть об этом потом – и снова менять. Сколько телесных радостей растворилось в застольях. Сколько романов осталось в стаканах. Сколько любовных угаров завершилось банальным похмельем. Сколько рассветов прошло в беседах не о соловье и жаворонке, а о портвейне и пиве.

Попадались изредка и иные человеческие экземпляры, как мой рижский напарник по подсобным работам Коля Палёный – потаскун, всю жизнь изображавший горького пьяницу. Ненавидевший водку Коля белой магией маскировал черную, понимая, что алкоголизм гораздо более приемлемый порок в глазах коллег, начальства и жены, если вообще порок, а не национальное своеобразие. Почему кабацкие стихи Есенина любимы по сей день – в них пойман важный мотив: водка больше, чем напиток, это – идея.

В поговорке “Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке” улавливается одобрительный оттенок: что думает человек, то и говорит. Открытый, прямой, простой. Наш. В этом – суть психоаналитического свойства водки. На том стоит институт собутыльничества, алкогольной дружбы. Водка – русский психоанализ.

Отсюда – серьезное к ней отношение. Вячеслав Всеволодович Иванов в застольной компании рассказывал со слов отца, как в начале 20-х тот пришел на банкет, устроенный для писателей каким-то меценатом (их называли “фармацевтами”). Случилось так, что в тот же вечер прием закатывал и другой фармацевт, так что к первому явились только Всеволод Иванов и Есенин. Они оглядели обильно накрытый стол, мысленно пересчитали бутылки и печально переглянулись: не одолеть. Тут Есенин без улыбки, спокойно и твердо сказал: “Не беспокойся. Между водкой будем пить коньяк. Коньяк сушит и трезвит”.

Высокая поэзия российского алкоголя тесно связана с трудностями его добывания и поглощения. На этом построены самые пронзительные драматические страницы поэмы “Москва – Петушки”. Если б мне пришлось участвовать в дурацкой игре, описанной в романе “Идиот”, – когда надо признаться в самом постыдном своем поступке, – я бы рассказал, как мы рижской январской ночью собрали трясущимися руками гроши, как полчаса шли по морозу к заветной подворотне ресторана “Даугава”, как приобрели у отделившейся от стенки тени бутылку и как я эту бутылку тут же уронил на асфальт. То, что я пишу эти строки, – свидетельство либо христианского милосердия моих товарищей, либо их алкогольного бессилия. Что часто трудноразличимо.

Корчагинское преодоление питьевых трудностей наблюдалось даже в безвоздушном пространстве. Через двадцать лет после своих полетов космонавт Гречко рассказал, как проносили коньяк на корабли “Союз”, как прятали бутылки на орбитальных станциях “Салют”, как в вакууме содержимое не хотело выливаться до конца, но законы физики были посрамлены знанием и смекалкой. На велосипедном заводе “Саркана Звайгзне” меня, ученика токаря, первым делом натаскали готовить клей “БФ-2”. Его следовало налить в специально выточенный для этого цилиндр из нержавейки, зажать цилиндр в станок, включить 1200 оборотов, через полторы минуты развинтить, сгусток выбросить, а остальное процедить через чистую ветошь. И мне, и доктору физико-математических наук, дважды Герою Советского Союза Гречко было непросто, но мы справились. В народе накоплен большой опыт в умении загнать себя в катастрофу, чтобы потом героически из нее выбираться.

Мариенгоф рассказывает: “В последние месяцы своего страшного существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки. А порой и меньше”. Мы понимаем, как он пил, но – что? “Он пил свой есенинский коктейль: половина стакана водки, половина – пива. Это был любимый напиток наших нижегородских семинаристов. Они называли его “ершом”.

Через тридцать лет после алкогольного самоубийства Есенина друг все еще потрясен вульгарностью его вкуса. Интересно, кому это в середине 50-х нужно было пояснять, что такое ерш, ставя его в кавычки? Характеристика не только дворянского воспитания Мариенгофа, но и питьевого обихода Есенина, который вообще-то предпочитал шампанское, но любил поразить Изадору, того же близкого приятеля и прочую благородную публику простотой нравов.

Ерш шел разве что по праздникам на “Саркана Звайгзне”, где после клея “БФ-2” лиловый денатурат, украшенный черепом с костями и надписью “Пить нельзя – яд!”, вполне оправдывал свое название – рабочий коньяк “Три косточки”. Не говоря уж об истинных амброзиях, которые я потом смаковал в армии: туалетная вода “Свежесть”, “Огуречный” лосьон (“выпил – закусил”). В пожарной охране мои коллеги-хуторяне приносили денатуратного цвета самогон, одного запаха которого не вынесла бы никакая Изадора.

По закону противодействия (некоторые законы физики в России все-таки действуют) бедности и алкогольным запретам “самогонный спирт” тек уже не рекой, как у Есенина, а разливался океанами. В горбачевские минеральные времена в дело вовлеклись и городские гуманитарии, а до того – всесоюзная деревня. Хотя в десятом классе и мы с Толей Поликановым успешно экспериментировали с яблочной брагой Толиного отца. Я придумал конструкцию из кастрюли на газовой конфорке, глубокой тарелки и тазика с холодной водой: не зря, стало быть, в девятом выиграл городскую олимпиаду по физике. От Толи был исходный продукт, ноу-хау – от меня.

На бедности развилась разветвленная культура бормотухи. В пьесе Николая Вильямса “Алкоголики с высшим образованием” персонаж по имени Сашок в поисках наивысшего алкогольного КПД вывел систему “грамм-градус-копейка”. В 80-е я познакомился с прототипом героя в Нью-Джерси, он оказался московским инженером по имени Саша, к тому времени систему усложнившим: “грамм-градус-копейка-секунда”. В обоих вариантах эффективнее всего работала бормотуха, портвешок. А то мы не знали эмпирически! Яблоки падали и до Ньютона, он только записал.

Когда появился “Солнцедар”, который, укрепляя до 19 градусов, делали из алжирского вина, пригоняемого в тех же танкерах, в каких в Алжир доставляли нефть (о чем мне рассказал директор Рижского завода шампанских вин) – наступил золотой век российского алкаша. Нынешние реплики: “О, портвейн “Три семерки”!” – не более чем бездумное словесное упражнение, просто название приметное. “Три семерки” стоил рубль восемьдесят семь – такое покупалось для девушек и только в первый вечер. Дальше они пили, как все мы, то, что запахом и вкусом напоминало пищевые отходы, но славно шло под плавленый сырок за одиннадцать копеек и сильно сближало. Хорошо, что российский человек редко бывает в Португалии. Какой удар для миллионов соотечественников: столица портвейна – Порту, а не Агдам. Очень бы удивились и португальцы, узнав, что их дорогой изысканный напиток так причудливо деформирован. Да, невкусно, полюбите нас черненькими!

Есенин пишет из Европы: “От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер”. То, что звучит парадоксом, очень понятно русскому человеку: пить должно быть трудно, противно, горько, стыдно, опасно, греховно. А когда доступно много вкусного, хорошего, полезного – то уже и не стоит. Едва ли не главное в русском национальном напитке – мазохизм. Во всем мире основным достоинством водки считается ее вкусовая нейтральность: шведские, финские, датские сорта проглатываются безболезненно. Даже лучшая русская водка имеет сознательный сивушный оттенок: страдай, пока пьешь. Алкогольная достоевщина.

Выдающийся современник Достоевского эту водку и создал. Та, которую знаем мы и весь мир, рассчитана и выведена в исследованиях и опытах Менделеева. А нас столько лет учили ценить Менделеева совсем за другое – неживое и умозрительное. Запатентованная в 1894 году, лишь тогда водка стала канонически сорокаградусной. Тогда же началась реформа, положившая конец кабакам, в которых подавался только алкоголь без закуски и только на розлив. Навынос можно было взять не меньше ведра, то есть двенадцати литров. Есенин вырос уже в эпоху бутылочной торговли, а кабаки у него – метафора: их сменили трактиры, где к выпивке подавали еду. Реформа вступила в силу в 1902 году, никак не успев надломить главный стержень российской алкогольной культуры, прямо противоположный культуре европейской, – принципиальное разделение еды и питья.

Да и кто им так уж следовал, этим правилам. “Сухой закон” в России сопоставим по срокам со всем известным американским: в Штатах – четырнадцать лет (1919–1933), в России – девять (1914–1923). Но о российском никто, по сути, не знает: не для того приказано, чтобы выполнять. Есенин, судя по всему, и вовсе ничего не заметил: “Москва кабацкая” написана во времена “сухого закона”. Литературный – но и социальный – памятник эпохе.

У меня дома на книжной полке в рамочке – облигация 1930 года “Книга вместо водки”. Выдуманное противопоставление. Неуместный предлог “вместо” там, где должен стоять союз “и”, соединяющий две главные российские страсти. Непьющий интеллигент – оксюморон. Пьющий интеллигент – тавтология. Десятилетиями вскормленная алкогольная философия, пьяный образ жизни – достойный уже потому, что частный, выведенный из-под государства.

Поэма Венедикта Ерофеева стала пособием по противостоянию личности обществу – в том сильнейший пафос книги и причина ее феноменального успеха. По книге “Москва – Петушки” можно жить, много ли таких книг на свете. Она разлеталась на цитаты, заучивалась наизусть, словно и вправду поэма. Помню одного знакомого, человек был серьезный, у него над столом вместо папы с мамой висел Шопенгауэр. Опрокинув рюмку, степенно произносил: “Хорошо! Был поленом – стал мальчишкой”. Годами читал только ерофеевскую книжку и говорил, с неприязнью поглядывая на портрет немца: “Не, даже не думай, исключено, им не врубиться, забудь”. Доморощенный Тютчев, с заменой горечи на торжество.

Водка как идея – может быть, нагляднее всего это явлено в мифологии русского превосходства над Западом: бесчисленные рассказы о том, где, как, когда и кто кого перепил. У Костомарова слышна интонация недоумения: “Русские придавали пьянству какое-то героическое значение. Доблесть богатыря измерялась способностью перепить невероятное количество вина”. Через столетие эпизод в фильме “Судьба человека” в одночасье сделал Сергея Бондарчука народным героем. Когда пленный русский солдат, залпом выпив стакан водки, говорит нацистскому офицеру: “После первой не закусываю” – ясно, что война уже выиграна, без танков и самолетов, одной питейной доблестью.

Розанов попенял Костомарову и прочим летописцам: “История России” – это вовсе не Карамзин, а история водки и недопетой песни”. Он, сказавший: “Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы”, беспомощно и беспроигрышно крыл западное рациональное лидерство бестелесными козырями: даже не просто словами, но словами недоговоренными и словами непроизнесенными, шумел-камышами от всей души.

Не забыть фантасмагорической картины первых перестроечных лет. В очереди к колодцу со святой водой в Троице-Сергиевой лавре богомольные старушки в косынках сжимают в руках разноцветные бутылки из-под джина, виски, вермута – в те времена единственная подходящая в стране посуда с надежной пробкой на винте. Как прихотливо воплотилась евангельская метафора о новом вине в старых мехах!

Недалеко уйдя от этих бабушек, Евтушенко писал в 60-е о французских буржуа: “Приятно, выпив джина с джусом ⁄ и предвкушая крепкий сон… ” Мало того что джин мешают с тоником, а не с соком, его не пьют на ночь, это аперитив, и уж точно так не станут поступать французы. Какая разница: главное – нарядно.

Красивой экзотикой были – за неимением далекого неведомого джуса – и прибалтийские изделия. Рижский черный бальзам считался отличным подарком в Москве или Питере, а керамические бутылки из-под него не приходило в голову выбрасывать: получались цветочные вазочки. Мы же в Ригу везли из Эстонии парный ликер – женский “Агнесс” и мужской “Габриэль”, приторный “Вана Таллин” в виде крепостной башни. Из Литвы – водку с разнузданным именем “Dar pa vienu” (“Еще по одной”) и натуральные фруктово-ягодные вина, о которых говорили, что английская королева заказывает их ящиками. Королева была алкоголичкой широкого диапазона: она выписывала и наш бальзам, и армянский коньяк, и массандровский портвейн, и московскую водку, разумеется, – расхлебывая всю советскую винно-водочную отрасль.

Соцлагерь поставлял румынский ром “Супериор”, ром кубинский с высоким черным человеком в лодке, югославский виньяк, болгарскую “Мастику” вкуса и запаха мастики, польскую “Будку выборову”. В 71-м году в Нарве я впервые в жизни попробовал в местном баре джин-тоник, чувствуя себя персонажем американского кино. Джин был венгерский, тоник – эстонский: тооник. За неимением английских чемоданов обходились своими пословицами.

Когда появился алкоголь с настоящего Запада, отношение к нему прошло все положенные этапы, начиная с восторженной некритичности: здоровенные мужики под рыбца принимали “Амаретто”. Потом увлеклись ритуальной стороной дела: поджиганием сахара для абсента, облизыванием лайма с солью под текилу, забрасыванием кофейных зерен в самбуку. Усложненность питьевого обряда для не пьющего запойно американца или европейца (пожалуй, только ирландцы и шотландцы робко приближаются к российскому уровню) восполняет содержание формой. Взять хоть десятки рюмок и бокалов для разных напитков в любом приличном баре: никто не ошибется, налив джин-тоник в сосуд для мартини. Не зря толстая книга-пособие называется “Библия бармена”.

Русскому человеку ритуальные новшества потрафили уважительным отношением к выпивке, подтверждая краеугольную мысль: алкоголь – это идея.

Сам-то русский обряд сводился к всегда достоверным и у каждого своим правилам питья: что “не мешать”, как “повышать градус” или “понижать градус”, после чего “никакого похмелья”. Все рассуждения, иногда даже разумные, разбиваются о количество – как в той довлатовской истории о нью-йоркском враче, который так и не поверил, что это скромная правда: литр за присест. Градус менять можно и нужно в течение застолья, но на уровне третьей бутылки перестает действовать не только арифметика, но и дифференциальное исчисление. Мешать очень допустимо, даже водку с пивом, но не в одном стакане.

И – не разделять еду и питье. Суть европейского подхода в том, что крепкий алкоголь обычно пьется до или после еды, а вино – часть трапезы. Понятно, что выпивка как идея на этом пути исчезает. Войдя в состав чего-то утилитарного и повседневного, выводится из закромов белой или любой другой магии, переходит из категории бытия в категорию быта. Ни “Москву – Петушки”, ни “Москву кабацкую” не написать.

… Уже в третий раз выполняя заказ по “Москве кабацкой”, я констатировал, оглядывая зал клубного буфета: “Снова пьют здесь, дерутся и плачут”, как из угла окликнули:

– Слышь, военный, иди выпей, хорош читать.

– Сами же хотели.

– Хотели-перехотели. Иди выпей.

Чувствуя себя непонятым поэтом, сел под огромной картиной в блестящей, недавно посеребренной раме – не разобрать, Айвазовский или Шишкин, какая-то природа. Мне налили, на высоких тонах продолжая свой прерванный разговор.

– Так я захожу, а у него там всё – горюче-смазанные материалы, карасин, масло импортное, ну всё…

Выпил, бормоча про себя: “Шум и гам в этом логове жутком… ”

– Чего ты? Чего не нравится?

– Да нет, это строчка, из Есенина.

– Хорош с Есениным. Заманал уже.

Шум в самом деле такой, что и музыки не слышно, не то что стихов. За соседним столиком истошные вопли:

– Я тебе, бля, авиатор, а не какой-нибудь пиджачок!

– Давай-давай, рассказывай!

– Нет, Рома, ты понял?

– Я, конечно, Рома, но не с парома!

– Нет, ты понял?

В первые годы XX века Ремизов еще сомневался: “Жизнь человека красна не одним только пьянством”. Итог столетию подвел Жванецкий: “Кто я такой, чтоб не пить?”