Текст книги "Путешествие на Восток"

В сторону от дороги посетили мы развалины, или, правильнее, место, на коем стоял в древности храм Аполлона, ныне усеянное мелкими мраморными обломками. На этой земле, преданной опустошению, нет даже и развалин. В развалинах сохраняется память старины, а здесь в царстве смерти и ничтожества заглох и этот посмертный голос минувшего.

Далее, въехали мы в греческое селение Ренкёй построенное на краю уже известной вам горы Итъгельмэз, поросшей лесом, что здесь весьма редко, ибо горы здесь обыкновенно лысые и голые, изрытые и загроможденные камнями. Место живописное и светлое, с обширным видом на море, иллюстрированное поэзиею Гомера, который здесь один всюду и всегда жив и все собою наполняет. Селение, как и все греческие селения, отличается некоторою опрятностью и благовидностью, в сравнении с турецкими селениями, запечатленными мерзостью и запустением. Здесь также повеяло на меня Русью. Греческие поселянки напомнили, одеждою и некоторыми приемами, наших крестьянок. Особенно старухи. Молодые, не во гнев будь сказано нашим, вообще стройнее и красивее русских.

В доме, где остановились мы, чтобы дать отдохнуть себе и лошадям, где выпили мы но чашке неизбежного кофе, выкурили по трубке и утолили горячую внутренность нашу несколькими ломтями довольно безвкусного арбуза, нашли мы двух сестер замечательной красоты. Жаль, что не было между нами живописца. На всем пространстве от Дарданелл до Трои одно это селение и окружность его услаждает зрение живого, здоровою и цветущею природою. Все прочее носит отпечаток бесплодия, болезненности и помертвения. Вообще, турецкая природа, даже там, где она оживлена движением и разнообразностью, имеет что-то грубое и дикое, без благородства и величавости. Все как-то смешано, сбито, взъерошено. Нигде не отделяются стройные, чистые облака, которые образуют особенную прелесть картинной Италии. В Италии и сама природа отличается какою-то художественною отделкою. Здесь все чего-то недостает. Любуешься картиною, говоришь: прекрасно! а за восклицанием невольно вырывается возразительно – но! В чем заключается это но и все то, что из него изливается – выразить трудно и невозможно. Есть убеждение, но не приищешь доказательства. Впрочем, сила этого но таится, может быть, не в окружающей меня природе, а во мне самом. Я болен и мне кажется, что природа больна. Во всяком случае примите мое суждение только к сведению, а не за окончательный приговор. Сужу пока по виденному мною, а многого я еще не видал. Может быть после, когда прояснится мое сердечное зрение, когда более ознакомлюсь с здешними местностями, ожидают меня впереди впечатления, которые во многом исправят мое настоящее неблагоприятное предубеждение. Пока остаюсь при своем мнении, а именно, что природа здесь местами живописна, но что в ней мало поэтического; что свойство красоты её более вещественное, нежели духовное, ничто не умиляет души сладостным унынием; что скорби не отрадно думать здесь о прошедшем и радости мечтать о будущем. Одним словом, здесь, как народ, так и природа, обезжизнены, как будто и на нее повеял тлетворный дух неподвижного исламизма. За то если это не страна поэзии, – живописи здесь обильная жатва. Все так и ложится под кисть и карандаш живописца. Эти стада верблюдов, кочующих в степи; водопои, в которых кони наши утоляли жажду свою; огромные, волами и буйволами запряженные, колесницы, как будто сейчас только-что вывезенные из сараев царя Приама, с хлебом и другими полевыми произведениями; доски, которые тащутся по земле и молотят сырой хлеб, также вероятно допотопное, или по крайней мере до гомерическое орудие молотьбы, все это и тысячу других подробностей – драгоценная находка для живописца, особенно когда оживить и распестрить картину резко означенными лицами и странностью одежд и уборов, когда озарить и согреть картину блеском восточного солнца и воздуха, а вдали пролить голубое сияние моря.

Между тем, чтобы не остаться хвастуном, нужно мне пред окончанием повествования моего сделать маленькую оговорку. Читая в начале письма моего, что я вплавь и еще ночью переплыл реку, которую боги наименовали Ксанфом, а смертные Скамапдром, вы без сомнения предались вашим гомерическим воспоминаниям и трепетали за меня. Перед вашим воображением оживотворилась 21 песнь Илиады. Вы видели во мне Ахиллеса, бросившагося в Скамандр; вам представилось, что я подобно ему борюсь с божественною и гневною рекою, которая гонится за мною и грозит затопить меня своими поглощающими волнами. Вслед за Гомером пришел может быть вам на ум Байрон, переплывающий залив, чтобы лишить Леандра славы, которою он ни с кем нераздельно пользовался в продолжение нескольких веков, а еще более, чтобы, в лице Геро, усмирить спес красавиц и доказать им, что подвиг Леандра плевое дело и что красоте нисколько не следует гордиться этою данью; я вижу, что глаза ваши увлажились слезами, слышу как голосом, дрожащим от сердечного волнения, восклицаете вы: «воля ваша, господа, а подвиг дяди моего еще поотважнее и почище подвига британского лорда! и смотрите, как он скромно о нем отзывается. Патриотическому сердцу моему усладительно видеть, что наши отечественные сочинители ни в чем не уступают чужеземным, а по нравственному достоинству еще во многом превосходят их. С каждым днем более и более горжусь именем Россиянки!»

Софья Николаевна, ради Бога, успокойтесь, выкушайте водицы и закурите пахитос. Восторг ваш крайне для меня лестен, он умиляет душу мою признательностью к вам. Но дайте вам доложить всю правду. Совесть моя не позволяет оставить вас в заблуждении. В подвиге моем не было никакого подвига. Я не Леандр и не Ахиллес и не лорд Байрон. Не знаю, что был Скамандр во время десятилетней осады Трои, но ныне эта знаменитая река самая мелкая реченка, которую курица безопасно в брод переходит. Правда, сказывают, что и в наше время зимою накопляется она водами, стекающими с гор, широко разливается и затопляет все окрестности. Но тут, уверяю вас, не подвергался я ни малейшей опасности.

На другой день, вечером, возвратился я в Дарданеллы, ночевал под гостеприимным кровом красивой гречанки, а на следующее утро сел на французский пароход, битком набитый беглыми мятежниками венгерскими, польскими, сицилийскими, римскими, и отправился и благолучно прибыл в Константинополь. Ночь была тихая и плавание самое покойное, так что мне ни разу не сгрустилось, то-есть не стошнилось. И слава Богу что не было бури, а то при устройстве пароходной команды могла бы случиться беда. Капитан парохода был отчаянный социалист, а прочие офицеры отъявленные охранители и легитимисты. Офицеры и капитан были в непримиримой вражде и не говорили друг с другом. Вероятно они воспользовались бы бурею, чтобы потопить один другого и мы сделались бы жертвами этой междоусобной ненависти.

Теперь, что я возвратился, если мне поверить итог моих впечатлений и того, что вынес я из моей поездки, вот что окажется: во-1-х, убеждение, что я в море ни на что не гожусь, а на сухом пути еще могу постоять за себя и не хуже Софьи Николаевны просидеть несколько часов на коне; во 2-х, некоторые приятные воспоминания о Троаде и глубокая грусть и скорбь, что не попал на Афонскую гору.

Константинополь. 7 Апреля, 1850.

Nous avons dîné chez Paul; le soir concert de Svet-cliine (?), nous n'y sommes pas allés; à 11 ¹/₂ quelques personnes se sont réunies pour prendre le thé, les Golitzine, Fossati, Timoféew, Gabriac et les M-rs de la mission. Dans l'avant-soirée Sir Strattford Canning est venu prendre congé de nous; il nous a dit, entre autres choses, qu'il n'y avait que deux honnêtes hommes en Europe,– les Russes et les Anglais, en faisant sous-entendre que les nations sympathisaient déjà entr'elles, et que c'étaient les gouvernements, c. à d. probablement, selon lui, le gouvernement russe, qui y mettait des obstacles; d'après son opinion, c'est la mauvaise foi et les promesses non remplies de la part des gouvernements, qui sont en grande partie cause de toutes les révolutions, auxquelles l'Europe est livrée aujourd'hui. Tl vaut mieux, disait-il, ne rien promettre et faire ce que l'on peut pour le bien de ses sujets. Un peu après minuit, Golitzin est venu me dire que Marco venait de lui annoncer qu'il y avait une secousse de tremblement de terre; au salon personne de nous ne s'en est douté; Mariani, qui venait de rentrer au palais, a confirmé la nouvelle; nous sommes allés aux enquêtes, et de toute part effectivement il nous est revenu, que la secousse avait été assez forte. Nous nous sommes couchés après une heure du matin. Vers les deux heures et demie je me suis réveillé et quelques minutes après, les fenêtres ont tremblé et une assez forte commotion s'est fait sentir; mais comme il faisait obscur, nous n'avons pu voir aucune oscillation dans la chambre. Ma femme avait senti son lit manquer sous elle; elle avait éprouvé une espèce de défaillance; quant à moi, j'ai eu une forte palpitation, eu général une impression très penible, et quelques instants de terreur panique. Dans l'étage d'en haut Troubetzkoy a éprouvé une secousse plus forte, et l'archimandrite, avant le mouvement, a entendu comme un bruit de pas et de voix, qui semblaient parcourir le palais, que Titoff a visité le lendemain, sans trouver aucune crevasse. Dans la maison de bois qu'occupent Paul et Marie, le mouvement a été plus sensible, et ils ont vu, comme les murs allaient et venaient d'un côté et d'autre. On prétend qu'à Gheures du matin, il y a eu encore une 'légère secousse; la journée n'avait pas été chaude, et le soir il pleuvait et faisait même froid. D'après les descriptions, que l'on fait des tremblements de terre, on dit ordinairement le nombre de secondes qu'ils durent, et le calcul me parait fort sujet à caution, car il faudrait avoir les yeux fixés sur la montre à la première commotion et ne pas la perdre de vue pendant toute la durée du tremblement de terre pour que le calcul soit juste. Quelqu'un m'a dit à cela, que c'était d'après les paroles ou les prières, prononcées pendent cette terreur, qu'on arrêtait le calcul.

Le Samedi 8 (20) l'aui et Marie sont venus prendre congé de nous chez d'Ettoniano (?) dans l'appartement vide des Golitzine, qui étaient allés prendre congé de Buyuk-déré; ils nous ont reconduits, avec les Titoff, jusqu'à l'échelle de Topkhaua; une chaloupe russe nous a conduits à bord du bateau l'Africa de la compagnie Lloyd. Entre 4 et 5 heures on a levé l'ancre, l'air était froid, la mer calme et nous nous embarquâmes avec le projet de nous rendre à Jérusalem. Le pont du bateau est envahi par des Turcs hommes et femmes; ils sont parqués séparément, comme des moutons, et y passent le jour et la nuit avec un tas d'enfants. Spectacle aussi sale que pittoresque; le bateau à vapeur a rompu la captivité et l'invisibilité des femmes turques; elles sont là exposées à la vue de tout le monde, et accessibles aux questions qu'on leur adresse. Une espèce de чиновник turc, d'assez liante dignité, qui se rend à Damas, une foule de serviteurs à ses côtés, nous a offert du café turc; il fume dans un bout d'ambre enrichi de diamants. En général, je trouve beaucoup de bonhomie dans les Turcs. Deux petites biles anglaises: l'une de dix, l'autre de six ans, voyagent toutes seules et se rendent à Smyrne pour y être placées à l'école.– Vers 4 heures du matin, le Dimanche 9 (21), nous nous sommes arrêtés pour une demie heure devant Galipoli, et à 7 heures – devant la forteresse des Dardanelles. Fonton est venu nous voir à bord; un batelier nègre, nommé Sélim, d'une grosseur immense, espèce d'éléphant à deux pieds, toujours riant et gai, est connu dans le pays comme le loup blanc; Fonton nous a dit qu'il était d'une force prodigieuse pour soulever des poids énormes, et méchant, ce qui l'avait souvent mené à être mis en prison. Arrêtés pour un quart d'heure devant Ténédos, rocher désert, avec un fort et quelques habitations sur le bord de la mer; mes anciennes connaissances – la plaine de Troie et le tombeau d'Achille, les sommets neigeux, la mer bleue d'un tout autre éclat que le Bosphore; le temps continue à être beau, et la mer calme, nous faisons 11 noeuds à l'heure; mais le bateau Anglais, parti un peu après nous de Constantinople, nous a cependant dépassés; il est de la force de 450 chevaux et le nôtre ne l'est que de 250.– Notre capitaine est très prévenant et comme il faut; on a hissé le pavillon russe en notre honneur.

Останавливались пред Cap Baba – серые берега, на которых торчат серые строения, то есть лачужки, землянки. Нет мне удачи на море: если не своя беда, то чужая навяжется. Мы плыли благополучно и скоро; но пароход Триестский, с которым мы должны были встретиться в первую ночь, не попадался нам. Наш капитан озабочен был мыслью, что с ним сделалось. Мы прошли мимо островов….. у которых стояла французская эскадра во время размолвки нашей с Турками. Подалее, не доходя до острова Митилена, стоят скалы в море и мель. На нее наткнулся Триестский пароход и пробился о камни. Мы пошли ему на выручку вместе с английским пароходом, который вместе с нами плыл в Смирну, но все усилия были напрасны. Английский пароход очень ловко действовал, лучше австрийского. Капитан наш решился остаться тут до утра, чтобы пересадить пассажиров и в случае непогоды помочь кораблю, в котором открылась течь. Волнение и ропот между турецкими пассажирами. Турецкий чиновник Бей сердился и требовал, чтобы к вечеру, по условию, доставили его в Смирну. Солдаты и черный народ говорили, что они взяли съестные припасы до вечера. Жиды и переметчики приходили сказывать, что ночью солдаты собираются сделать революцию, если не отправятся. К утру пересадили к нам около двух сот пассажиров и в 7 часов поднялись мы с якоря. Таким образом, на одном и том же пароходе и в одно и то же время были люди плывшие из Смирны и плывшие в Смирну.

Остров Митилен. Красивое местоположение, крепость на возвышении и дачи на морском берегу. Все усажено масличными деревьями довольно высокими. От жестокости нынешней зимы они много пострадали. Бросили якорь в Смирнской гавани часу в 4-м по полудни, в понедельник 10 апреля. Остановились в лучшей гостиннице, довольно плохой – Les deux Augustes. Улица Франков довольно красивая улица с хорошими домами. Кофейная на берегу моря – La bella vista. В числе наших пассажиров смуглый дервиш, род турецкого юродивого.

11. Дождь. Нельзя гулять. Парохода австрийского в Бейруте нет. Все пошли на выручку погибшего товарища и мы сидим на мели. Скучно. Не читается, не разговаривается. Всякое новое место, пока к нему не привыкну, возбуждает во мне не любопытство, а уныние. Шатобриан, заметки о Смирне, извлечение из Choiseul. Недоумение: не отправиться ли с английским пароходом! Австрийская компания не возвращает нам денег, уплаченных до Бейрута. Несправедливо, потому что несчастие случилось не с нашим пароходом и не с тем, на котором должны мы были отплыть, следовательно нет законной причины держать нас.

12. Мы все еще в Смирне. О пароходе нет ни слуху, ни духу. Многие дома, в квартале Франков, особенно греческие, могут вероятно дать понятие о строениях, которые были в Помпее. Чистые сени с мраморным полом, или камушками белыми и черными на подобие мозаики (камушки эти привозятся из Родоса); за сенями вымощенный двор, потом садик, убранный лимонными и померанцевыми деревьями; далее терасса на море. Все очень чисто и красиво. Все лестницы и корридоры устланы коврами. Мы заходили в некоторые дома; очень радушно были приняты. Дома здесь строются как в Нере, деревянными рамами, которые обкладывают глиной и камнями, сверху штукатурка; а иные дома обложены мрамором; почти все дома в беспорядке в отношении к мебели. Вследствие многократных землетрясений, бывших в течении месяца, в опасении новых, – многие жители даже выехали из города. Дома напоминают Помпею, а может быть та же участь угрожает и Смирне. Вчера был я у нашего консула Иванова. Он здесь уже 19 лет, любитель древности. У него несколько мраморных бюстов, обломков замечательных. Кажется тихой и малообщежительный человек. Базар меньше Константинопольского. Дом еврея Беньямина Мозера, русского подданного. Навязавшийся на меня чичероне, жид, чтобы похвастать своим соплеменником, водил меня туда. Большой, даже чистый дом, с прекрасным видом. Хозяина не было дома; но меня в нем приняли и угощали три женские поколения. Жена сына, Султана, красавица, белокурая жидовка; вышла замуж 11 лет, теперь ей 14 и кажется беременна. Кофейная перед садом. Тут, по вечерам, сходятся сидеть и гулять. В квартале Франков есть Улица Роз, не знаю почему так названная, но я не видал в ней ни роз на ветках, ни роз в юбках. Турчанки закрывают здесь лица черным покрывалом. Вечером были мы в кофейной, на берегу моря, La bella vista; музыка. Под эту музыку греческие мальчики, рыбаки, импровизировали довольно стройные скачки. Сегодня был опять на базаре, потом ездил я с баварским нашим спутником бароном Шварцом, на ослах, на Мост Караванов на Мелесе, реке известной Гомеру. По этому мосту проходят все караваны верблюдов, идущие из Малой Азии; но при мне не прошло ни одного верблюда, также не видал я на улицах ни одного Смирниотского женского костюма, о котором так много слыхал. Но красота Смирниоток не вымышлена; на улицах много встречаешь красавиц. Местоположение Моста Караванов красиво. Мелес льется с шумом. Кладбище с высокими кипарисами; вдали горы. Вообще все города на Востоке ряд кофейных, торговых лавок и кладбищ. Здешний паша Галиль, которого мы кажется видели в Москве у Дохтуровых, говорят, человек деятельный и благонамеренный. Он назначен сюда, или сослан сюда потому, что считается приверженцем Русских, женат на сестре султана и удален из Константинополя влиянием Решид-паши. В Самосе было на днях большое кровопролитие. Жители недовольны управлением Вогоридеса, или его поверенных и просили о перемене его. Недовольных взяли под стражу, несколько сот человек пришли из деревень просить об их освобождении. Их встретили выстрелами, они на них тем же отвечали. Завязалась драка. Турецкого войска было около 2000. Самоссцы ушли в горы. Турки бросались в греческие дома и начали резать все, что ни попадалось: женщин, детей; ворвались в церкви, разграбили их, повыкидали все образа. Мустафа-паша, адмирал командующий войсками, отправился в Копстантиноноль с некоторыми из зачинщиков Самосских. Одна часть недовольных сдалась, но другая все еще требует смены Вогоридеса. Вогоридес покровительствуем Решид-пашою, и пользуясь этим покровительством, отягощает народ большими и беззаконными поборами. Кажется должен он взносить в казну до 400,000 пиастров, а сбирает с него более двух миллионов. Ничего нет скучнее и глупее как писать или диктовать свой путевой дневник. Я всегда удивляюсь искусству людей, которые составляют книги из своих путешествий. Мои впечатления никогда не бывают плодовиты, и особенно не умею я их плодить. Путешественнику нужно непременно быть немного шарлатаном.

Grégoire Abro, interprète du consulat général. Mardi 8/20 Avril arrivés à 6 heures du matin à Beyrouth, Mercredi 19 nous repartons pour Jaffa. Nous avons écrit à Paul par M-r Titoff. Jeudi 13/25 Avril, entre 4 et 5 heures de l'après dîner, nous nous sommes embarqués pour Rhodes, où nous sommes arrivés Samedi soir le 13/27. Nous avons passé la nuit à bord et sommes repartis pour Chypre; nous sommes arrivés Dimanche le 16/28. Nous en sommes repartis Lundi soir le 17/29 et sommes arrivés à Beyrouth le 18/30. Nous sommes repartis mercredi soir pour Jaffa, où nous sommes arrivés jeudi matin et repartis le même soir pour aller coucher à Ramlé, couvent grec. Vendredi, avant l'aube, nous nous sommes remis en route et sommes arrivés à Jérusalem à temps pour la cérémonie du Vendredi saint. Le 21 Avril 1850. Nous avons écrit à Paul par M-r Titoff de Jérusalem le 23, et remis la lettre à l'agent du Lloyd, M-r Laurollo.

Схимонах Кирилл монастыря Св. Саввы – отставной унтер-офицер лейб-гвардии егерского полка. В монастыре с 1842 года. Имеет прусский крест – настоящий крестоносец древних времен. С жаром говорит о Кульмеком сражении. Добрый и простой старик.

Nous partons, 25, Mardi à 4 heures du matin avec Wolkoff et le Pr. Hilkoff pour Jéricho, le Jourdain et la Mer Morte. Notre expédition a été des plus heureuses et des plus agréables; nous sommes revenus le jeudi 27 Avril et nous sommes repartis, 28, Vendredi, les M-rs pour le couvent S-t Saba; ils coucheront (?) à Bethléem, où je vais les attendre. Le mitropolite de Bethléem m'a donné un débri de la table de marbre, posée par l'impératrice Hélène sur l'endroit même où naquit Jésus. Au nombre de clefs, qui renferme celle, avec laquelle il ouvrait l'armoire où étaient déposés ces restes sacrés et d'autres, il est impossible de douter du cas qu'il fait et de l'authencité de ces reliques. Il m'a donné des débris de mosaïque de la grande église, fondée par l'empereur Justinien et restaurée par les soins de l'imp ératrice Hélène, où se trouvent cinquante colonnes de marbre. Mon mari a été indisposé, ce qui fait que nous ne sommes repartis pour Jérusalem que Dimanche, le 30, après avoir entendu la messe, moitié arabe, moitié russe. Mardi, 2 Mai, j'ai entendu une messe toute russe au Golgotha.

На острове Родосе замечательна улица Рыцарей, в которой хорошо сохранились древние здания с гербами, девизами и пр. Ныне гнездятся в них Турки. Мы заходили в сад турка, который при нас наблюдал за работами в своем саду. Прекрасные померанцевые деревья и самый здоровый климат. Жители долголетни. На острове Кипре город Ларнака; нас тут приняли очень радушно и духовенство и светские жители; вероятно и потому, что из Смирны были мы на пароходе с Кипрским жителем, который отрекомендовал нас своим соотчичам. В особой записке значатся имена всех лиц, с которыми мы, в течение трех или четырех часов, познакомились и подружились. Духовенство монастыря Си, Лазаря, который, по воскресении своем, жил и умер на острове Кипре, подало мне записку об исходатайствовании им дозволения звонить в колокол. При входе моем в монастырь в колокол звонили, но просили меня, на всякий случай, если турецкое начальство будет взыскивать за это нарушение общего постановления, сказать, что я привез этот колокол в дар монастырю и сделан был нами один опыт. В Ларнаке нашел я греческого архимандрита, который был в Петербурге и показал мне письмо к нему князя Александра Николаевича Голицына и я узнал в нем почерк Александра Тургенева. Кипр один из самых жарких мест В последних числах апреля местами жатва была уже окончена, а местами еще продолжалась; но климат, сказывают, нездоровый. Яффа окружена садами апельсинными.

 
Свод безоблачно-синий
Иудейских небес,
беспредельность пустыни,
Одиноких древес
Пальмы, маслины скудной
бесприютная тень,
 
 
Позолотою чудной
Ярко блещущий день.
По степи – речки ясной
Не бежит полоса,
По дороге безгласной
Не слыхать колеса;
Только с ношей своею
(Что ему зной и труд?)
Длинно вытянув шею,
Выступает верблюд;
 
 
Ладия и телега
Сих безжизненных стран,
Он идет до ночлега;
И за ним караван,
Иль, бурнусом обвитый,
На верблюде верхом,
Бедуин сановитый,
Знойно-смуглый лицом.
 
 
Словно зыбью качаясь,
Он торчит и плывет,
На ходу подаваясь
То назад, то вперед.
Иль промчит кобылица
Шейха с длинным ружьем,
И кружится, как птица,
Под лихим седоком.
 
 
Помянув Магомета,
Всадник, встретясь с тобой,
К сердцу знаком привета
Прикоснется рукой.
Полдень жаркий пылает,
Воздух – словно огонь;
Путник жаждой сгарает
И томящийся конь.
 
 
У гробницы с чалмою
Кто-то вырыл родник;
Путник жадной душою
К хладной влаге приник.
Благодетель смиренный!
Он тебя от души
Помянул, освеженный
В опаленной глуши.
 
 
Вот под сенью палаток
Быт пустынных племен:
Женский склад – отпечаток
Первобытных времен;
Вот библейского века
Верный сколок: точь в точь
Молодая Ревекка,
Вафуилова дочь.
 
 
Голубой пеленою
Стан красивый сокрыт;
Взор восточной звездою
Под ресницей блестит.
Величаво-спокойно
Дева сходит к ключу,
Водонос держит стройно,
Прижимая к плечу.
 
 
В поле кактус иглистый
Распускает свой цвет.
В дальней тьме – каменистый
Аравийский хребет.
На вершинах суровых
Гаснет день средь зыбей
То златых, то лиловых,
То зеленых огней.
 
 
Чудно блещут картины
Ярких красок игрой.
Светлый край Палестины!
Упоенный тобой,
Пред рассветом, пустыней
Я несусь на коне
Богомольцем к святыне,
С детства родственной мне.
 
 
Шейх с летучим отрядом –
Мой дозор боевой
Впереди; сзади, рядом
Вьется пестрый их рой.
Недоверчиво взгляды
Озирают вокруг:
Хищный враг из засады
Не нагрянет ли вдруг?
 
 
На пути, чуть пробитом
Средь разорванных скал,
Конь мой чутким копытом
По обломкам ступал.
Сон – под звездным наметом;
Запылали костры;
Сон тревожит налетом
Вой шакалов с горы.
 
 
Эпопеи священной
Древний мир здесь разверзт:
Свиток сей неизменный
Начертал Божий перст.
На Израиль с заветом
Здесь сошла Божья сень:
воссиял здесь рассветом
Человечества день.
 
 
Край святой Палестины,
Край чудес искони!
Горы, дебри, равнины,
Дни и ночи твои,
Внешний мир, мир подспудной,
Все, что было, что есть, –
Все – поэзии чудной
Благодатная весть!
 
 
И в ответ на призванье,
Жизнь, горе возлетев,
Жизнь – одно созерцанье
И молитвы напев.
Отблеск светлых видений
На душе не угас:
Дни святых впечатлений
Позабуду ли вас?
 

Иерусалимский паша сказывал мне сегодня, мая 4, что жителей в Иерусалиме около 30 тысяч и что на Пасху пришло в нынешнем году до 30 тысяч поклонников христиан и мусульман. Мусульмане в тоже время приходят на поклонение мнимой Моисеевой гробнице вблизи Иерусалима. Это мусульманское богомольство учреждено, кажется, с недавнего времени, чтобы на время необыкновенного стечения христиан в Иерусалиме усилить мусульманское народонаселение: ибо Турки все боятся, что христианские поклонники когда нибудь да овладеют Иерусалимом.

Гефсимания. У Матфея: «И воспевше, изыдоша в гору Елеонску» (26, 30) «Тогда прииде с ними Иисус в весь, нарицаемую Гефсиманиа» (26, 36).

У Марка: «И воспевше, изыдоша в гору Елеонскую» (14, 26). «И приидоша в весь, ейже имя Гефсиманиа» (14, 32). Вообще многое в последних главах Марка повторение, и почти слово в слово, сказанного Матфеем.

У Луки: «И исшед иде но обычаю в гору Елеонскую: по нем же идоша ученицы его. Быв же на месте (каком – не сказано), рече им: молитеся…И сам отступи от них яко вержением камене, и поклон колена моляшеся» (22, 39-41). О Гефсимании не упоминается.

У Иоанна: «И сия рек Иисус, изыде со ученики своими на он-пол потока Кедрска (темный), идеже бе вертоград, в оньже вннде сам и ученицы его. Ведяше же Иуда предали его место: яко множицею собирашеся Иисус ту со ученики своими» (18, 1-2).

Латины показывают одно место, где молился и страдал Спаситель, а Греки другое. Вообще главная местность хороню обозначена Евангелистами; но жаль, что хотят в точности определить самое место, самую точку, где такое-то и такое-то событие происходило. Тут определительность не удовлетворяет, а напротив рождает сомнение.

Сад Гефсимания ныне заключается в небольшом участке земли, обведенном каменною оградою. На нем растут восемь весьма древних масличных дерев. Они за несколько лет пред сим куплены Латинами. Разделяется он на два уступа: на верхнем четыре маслины и на нижнем четыре. Перед входом в ограду на лево образован огороженный камнями род закоулка. Тут, но преданию, сохранившемуся у Греков, молился и страдал Спаситель. Предание основывается на словах: яко вержением камене. Перед этим местом показывают в скале камни, на которых уснули Апостолы. У Латинов место моления и страдания Христа отстоит от сада гораздо далее и ниже, в пещере (в Евангелии не упоминается о пещере). Но вероятно Гефсиманский сад расположен был на пространстве более обширном, нежели то, которое он ныне занимает – и тогда все объясняется и согласуется, особенно же, если принять в соображение другие наименования, данные Евангелистами этой местности: весь, в гору элеонскую. Очевидцы не определили с математическою точностью места события; а мы но преданиям хотим все привести в математическую известность и все размерить по вершкам.

Места Голгофы и Гроба Спасителя могут быть также спорными пунктами. Иоанн говорит: «Бе же на месте, идеже распятся, верт и в верте гроб нов, в немже николиже никтоже положен бе» (19,41). Этоместо, которое мне всегда казалось невразумительным, объясняется тем, что в древности гробы, то есть место куда складывали трупы, были всегда иссечены в скале, а не отдельные гробы, как ныне; кажется и теперь здесь не употребляются гробы, а трупы просто зарываются в землю. Во многом рождает сомнение малое расстояние, отделяющее Голгофу от сада, в котором погребен был Христос. Иоанн двукратно определяет местность садами: сад Гефсиманский и сад погребения. Впрочем, далее слова Иоанна: «яко близ бяше гроб, положиста Иисуса» (19, 42) могут придать вид вероятности, если не достоверности, мнению, что местности определены безошибочно. Но все эти спорные пункты должны быть поглощены общею истиною местности и не могут поколебать веру и удостоверение и убеждение, что рассказ Евангелия не подлежит сомнению, и в главных частях своих сообразуется с местностью, которую видим и ныне. Саженью ли ближе или далее – не в том дело; а потому и желал бы я менее топографической определенности. По мне также жаль, что место казни и погребения застроены храмом. В своем первобытном, в природном виде были бы они величественнее и поразительнее; по и то правда, по замечанию одного латинского монаха, с которым встретился я за стенами Иерусалима, что если эти места не защищены были бы зданием, то от них не осталось бы следа, от влияния непогод и набожных похищений поклонников, которые в продолжение нескольких столетий совершенно очистили бы и сгладили их с лица земли.

Признаюсь откровенно и каюсь, никакие святые чувства не волновали меня при въезде в Иерусалим. Плоть победила дух. Кроме усталости от двенадцатичасовои езды верхом по трудной дороге и от зноя, я ничего не чувствовал, и ощущал одну потребность лечь и отдохнуть. Но шум и вой нескольких тысяч поклонников, который раздавался под окнами, только-что умножали мое волнение, кровь кипела, и нервы мои более и более приходили в раздраженное и болезненное состояние. Я боялся прилива крови в голову и обыкновенного моего недуга. Но все обошлось благополучно. Я пошел в храм. Наместник повел меня к Гробу Господню и на Голгофу. Я помолился, возвратился в свою келью, лег на кровать и проспал часа два, или три. Тут проснулся, встал и пошел к заутрени. Я не имею в черепе своем шишки распорядительности. У меня только одни те шишки, которые валятся на бедного Макара. А шишка распорядительности великое дело в жизни, а особенно в путешествии. Я не умею распоряжаться часами, моими чтениями, прогулками etc. Все это не приводится мною в стройный порядок, а мутно и блудно расточается. Основа поминутно рвется. Другой еще важный недостаток для путешественника: близорукость. В зрении моем ничего ясно не отражается. Многое вижу я кое-как, а многое верю на слово другому. Третий недостаток – отсутствие топографического чувства. Не умею глазом хорошо обнять и понять какую бы ни было местность. План дома, план города для меня тарабарская грамота. Не знаю ни в Москве, ни в Петербурге, что лежит к северу, что к югу, а тем паче в городе новом, с которым я не успел еще ознакомиться. Вообще в моей организации есть какая-то неполнота, недоделка, частью вероятно природные, а частью и злоприобретенные худыми навыками и пагубною беспечностью[1]1
  Примечание автора: В этих недостатках заключается вероятно начало болезни, которой ныне стражду (Париж 21 Декабря 1851 г.). Неужели в самом деле Иерусалим привел меня в Париж, то есть, но мнению некоторых врачей, поездка на Восток и деятельная там жизнь слишком возбудила мои нервы, а по возвращении в Россию они упали и ослабли от однообразной и довольно ленивой жизни. Во всяком случае больно, что не из Парижа попал я в Иерусалим. Ужь лучше занемочь Парижем и исцелиться Иерусалимом, нежели делать попытку на оборот.


[Закрыть].