Текст книги "Фон-Визин"

 
Весьма необычайно дело,
Чтоб всеми кто дарами цвел,
 

хотя нельзя было прибавить с поэтом: что ум ее небесный, дом себе имеет тесный. Напротив! Телесные свойства природы ее не соответствовали умственным: длинная, сухая, с лицом искаженным оспою, она не могла бы внушить склонности человеку, который смотрел бы одними внешними глазами; но ум сочувствует уму и зрение умного человека имеет свою оптику. Как бы то ни было, но Фон-Визин был ей предан сердцем, мыслями и волею: она одна управляла им, как хотела, и чувства его к ней имели все свойство страсти, и страсти беспредельной!

Вероятно, в 1774 году познакомился он с будущей женою своею, молодою вдовою из рода купцов Роговиковых. Единственная дочь богатого купца, она в детском возрасте лишилась родителей своих и воспитывалась в доме дяди, который, не совершив раздела, вообще с своими правил и делами покойного брата своего. Не получа согласия дяди своего на замужство с Хлоповым, адъютантом графа Захара Григорьевича Чернышева, она убежала из дому и обвенчалась с ним. Часть принадлежащего ей наследства, составлявшая около 300.000 рублей, не была ей выдана. От сего возникла продолжительная тяжба. Дело доведено было до сведения Императрицы, которая рассмотрение оного и пользы обиженной наследницы поручила Чернышеву, Панину и Елагину. Фон-Визин занимался производством сего дела и изложил существо оного в ясной и убедительной записке. Однакож, не смотря на правоту дела и усилия покровителей, оно имело только половинный успех и кончилось мировою сделкою, по которой наследница получила некоторую сумму денег и дом в Галерной улице, проданный впоследствии за 20.000 рублей. Но главное следствие сего дела было то, что любовь молодой доверительницы наградила попечения усердного ходатая и что Фон-Визин снискал себе жену добродетельную и примерную, которой постоянная нежность, неутомимые попечения и верное сотоварищество во дни скорби украсили и усладили жизнь его до самого конца. Говорят, что один из вельмож, который был на стороне Роговикова, сказал однажды в заседанни: «Охота верить показаниям Фон-Визина, который хлопочет о выгодах своей любовницы!» Фон-Визин, узнав о сем отзыве, тотчас принял намерение оградить женитьбою честь женщины, оскорбленной его именем. Небо брачное не всегда бывает безоблачно: нет согласия совершенного, то есть неразрывного; но счастливыми могут почесться те браки, в которых виновным бывает один муж: тогда в размолвке всегда есть слово к миру и в сердце женщины, и в уставе светского самовластия (писанном, мимоходом будь сказано, мужчинами), и еще более в сердце жены. Женщины великодушнее или смиреннее нас, что, впрочем, одно и тоже, потому что злопамятно и неумолимо одно малодушие. В этом отношении брачный союз Фон-Визина был счастлив.

Состояние отца Фон-Визина было весьма умеренное. В Москве, с большим семейством, жил он доходами с 200 душ; но со всем тем, при благоразумном хозяйстве и просвещенном чадолюбии, успел он дать детям своим приличное воспитание. Следовательно и сын его, при вступлении своем в свет, не мог пользоваться большими способами. С 1762 до 1769 года имел он, по службе своей коллегии иностранных дел, жалованья 800 рублей. После оклады его несколько увеличились. Литературные его занятия не могли также приносить ему больших выгод. В то время литература не была еще промыслом; это показывает недостаток или младенчество просвещения: ибо труды, не окупающие себя, не дают независимости, которая должна быть благодетельным следствием каждого звания и предприятия. Может быть, в сей безвыгодности Русского авторства должно искать одну из основных причин задержания нашего в успехах просвещения: весьма немногие могли совершенно предаваться трудам ума, с почти все должны были разделять между разными званиями силы свои, способности и время. Не видя выгоды быть артистами, у нас были одни аматеры. Это зло; но нет зла без примеси блага, и обратно. За то литература того времени, быв бескорыстнее, была и благороднее: тогда точно писали из чести; теперь многие пишут из денег, и в числе писателей есть отделение литературных барышников. Недостаточное состояние автора нашего неожиданно имело благоприятный переворот. Граф Панин, по окончании воспитания Наследника престола, между многими щедротами, оказанными ему Императрицею, получил богатые поместья. По редкому бескорыстию, которое могло бы показаться несбыточным, из 9000 душ, пожалованных ему в новоприобретенных областях, отдал он около 4000 душ трем секретарям своим, Фон-Визину, Бакуниву и Убри. Приписывать ли сей поступок единственно щедрости графа Панина и благородной признательности его за труды помощников своих в исполнении государственных обязанностей, столь блистательно награжденных, или причине политической, на которую указано жизни Бибикова: но в том и другом случае поступок сей принадлежит истории. Это едва ли не первый пример в своем роде, и, вероятно, он не скоро потерял бы цену единородности своей, если б даже и нравы наши не противились возобновлению подобного примера. О событиях прошедшего не должно судить по нынешним понятиям: потому и нечего нам оправдывать Фон-Визина и товарищей его в принятии благодеяния, которое теперь показалось бы несколько феодальным. Вследствие добровольного и законом утвержденного раздела, на часть Фон-Визина досталось 1180 душ. Такое приращение в имении могло бы составить умеренное благосостояние; но не долго пользовался им новый помещик. Путешествия его, продолжительное лечение, доверенность, оказанная им людям, не оправдавшим оной, неисправность в условленном платеже арендатора, которому отдал он имение свое в аренду, и тяжба, за тем последовавшая, скоро привели дела его в совершенное расстройство. Вероятно, способствовали к тому и род жизни его, довольно расточительный, хлебосольство, разорительная добродетель русского дворянства, и простосердечная беспечность, которая редкому автору дозволяет быть очень смышленым в науке домоправительства. Впрочем, если Фон-Визин не имел, по видимому, большого порядка в практическом хозяйстве, то, по оставшимся после него счетам, запискам и деловым бумагам, оказывается, что на письме он был большой теоретик: бухгалтерия его была в большой исправности! Дело в том, что легче записывать издержки свои, нежели от них воздерживаться, легче вести порядок в счетах, нежели в делах. Замечательно и то (хотя это и часто случается), что состояние его пришло в расстройство именно с того времени, когда было что расстроивать. Поручая, при отъезде своем в 1777 году за границу, дела свои Бакунину, начинает он тем, что, Богу благодарение, я никому не должен. В этом свидетельстве заключается, между прочим, и доказательство честности его. Когда не имел он в виду способов уплачивать долги свои, то в долги и не входил. Напротив, видно, что он еще ссужал тем, чем мог, знакомых своих и был заимодавцем. В доказательство подробностей, в которые входил он по делам своим, выпишем два места, довольно забавные, из памятной записки, оставленной им пред отъездом управляющему своему: «Ходить к П. Ф. С. в месяц два раза, а в ноябре весьма часто, и просить его о выкупе перстня, представляя, что если не изволит выкупить, то потеряет его; ибо я и сам заложил его не в надежные руки (перстень заложен был в 200 рублях)». – «Часто на мою мостовую ставят ворот для выгрузки барок, и тем ее портят. А как в рассуждении сего нет никаких полицейских учреждений, и подрядчики обыкновенно выгружают на мостовой тех людей, кои за себя не вступаются, то прошу гнать по шее подрядчиков, ибо я для них одну мостовую двадцать раз чинить не подряжался».

В сей же записке есть свидетельство нежной и предусмотрительной заботливости его о сестрах своих. Он предписывает, в случае смерти отца своего, посылать им часть из получаемого им жалованья. В пользу незамужних сестер своих отказался он после и от своей части в отцовском наследстве.

Из упомянутой же записки видно, что автор наш в свое время был щеголь. В гардеробном списке его значатся несколько бархатных кафтанов и суконных, шитых золотом, пара платья весеннего бархата, пара перуановая летняя, парчевый шлафрок, тулуп на лисьем меху, клетчатою материю покрытый, и прочее. В домовых уборах, пожитках и добре всякого рода виден пристойный достаток, а в исчислении их мелочная точность. Ничего не забыто – от картин до разломанной вафельной доски!

По духовному завещанию своему оставил он жене все свое благоприобретенное имение; но из того, что мы видели выше, можно заключить, что она, кроме расстройства и тяжбы, ничего после мужа не наследовала. Сбереженное имущество, деньги, дом увлечены были в общий упадок состояния. Пенсия в три тысячи рублей, ассигнованная ему из почтовых доходов, не обращена была по смерти его на несчастную вдову. Фортуна редко имеет обратные действия. Панина уже не было; новые же любимцы ее заботились о себе и о своих, а не об участи предместников своих, Вдова пережила его четырьмя годами в страданиях физических и нравственных, в болезни и в нищете. Мы имели в руках записку ее, которою просит она из крайней нужды дать ей в займы 15 рублей. По счастью ее, Фон-Визин умел оставить по себе друзей, если не в вельможах и в счастливцах, несколько забывчивых, то в смиренных рядах людей, коих память надежнее, потому что она есть свойство сердца, В них вдова его нашла постоянное участие и неизменную услужливость. Семейство Клостермана принадлежит к сему избранному кругу друзей, испытанных временем и случайностию обстоятельств. Впрочем, сама Фон-Визина прекрасными качествами своими, нежною привязанностию к мужу, трогательною покорностию в разных печалях, понесенных ею, и всею участию своею, ознаменованною столькими волнениями и превратностями, была достойна любви, уважения и живейшего сострадания.

Глава X

Личные достоинства Фон-Визина. – Письмо П. Вас. Мятлева. – Литературные связи его с Державиным, Домашневым, Козодавлевым и актером Дмитревским. – Анекдот о Княжнине. – Ал. Сем. Хвостов. – Кн. Горчаков. – Духовные размышления Фон-Визина. – Исповедь. – Размышления по случаю смерти Потемкина. – Истинные заслуги Фон-Визина в литературе. – Слово на выздоровление В. Кн. Павла Петровича. – Действие сего слова на публику. – Благосклонность к Фон-Визину Великого Князя. – Журнал «Собеседник». – Участие в нем Императрицы Екатерины II. – Политические вопросы Фон-Визина. – Ответы на них Императрицы Екатерины II. – Опыты русских синонимов. – Поучение, говоренное в Духов День. – О намерении Фон-Визина издавать журнал. – Общее достоинство Сумарокова и Фон-Визина. – Придворная Грамматика. – Истолкование личных местоимений. – Письмо о плане Российского словаря. – Состязание с Болтиным. – Жизнь Гр. Никиты Ив. Панина. – Выбор гувернера. – Разговор Княгини Халдиной

Все свидетельства, на кои сослаться можно, все предания, сохранившиеся до нас о Фон-Визине, удостоверяют нас, что он был характера приятного, разговора живого и острого, любезности веселой и увлекательной, надежный в дружбе, в поведения прямой, чистосердечный, бескорыстный и незлопамятный. «При самом остром и беглом уме (писал ко мне Петр Васильевич Мятлев), он никогда и никого умышленно не огорчал, кроме тех, кои сами вызывали его на поприще битвы на словах». Он имел много дарований сценических, хорошо передразнивал и читал с большим искусством. Кажется, он в дружеских обществах игрывал, или сбирался играть роль Стародума в своем «Недоросле». Все лица были завербованы; одна роль Скотинина была не замещена. Может быть, не находилось охотников; к тому же и автор искал в актере телесных способностей, приличных сей роли, более материальной, нежели духовной. Наконец встречается он с молодым P., и, любуясь ростом его и широким лбом, восклицает с радостию: «Вот мой Тарас Скотинин!» Впрочем, тут не должно искать эпиграммы, тем более, что Р. был человек остроумный и образованный: это просто был крик артиста. Физиогномия Фон-Визина была значительна и глаза яркости почти нестерпимой. Сию быстроту и знойность глаз сохранил он до конца жизни, уже истощенной и полуувядшей. Мы уже сказали, что он был очень общежителен, любил быть с людьми дома и в гостях, хорошо есть и хорошо кормить. Гастрономические расположения его не ослабли и в болезни: в путевых записках своих всегда отмечал он с рачительностию, где хорошо пообедал или худо поужинал, и по отметкам его видно, что он судил о последнем неравнодушно, и разве только в этом отношении бывал злопамятен. Мы обозрели связи его с сослуживцами; литературные связи его были не менее почетны. Державин, Домашнев, президент академии наук, и сам заслуживший известность приятными дарованиями₎ Богданович, Козодавлев, бывший в последствии министром, но тогда еще скромный искатель счастия у алтарей муз, актер Дмитревский, который искусством и образованностию своею возвысил у нас актерское звание, и еще несколько других литераторов были ему приятели. Жаль, что ничего не дошло до нас из сих бесед, которые, вероятно, особенно Фон-Визин оживлял веселостию своею, комическими рассказами и вспышками беглого остроумия. Можно представить себе, как, мешая дело с бездельем, передавая друг другу надежды свои на успехи русской литературы и вообще народного просвещения, или частные планы свои для приведения сих надежд в исполнение, советовались они между собою, критиковали свои произведения, спорили и соглашались, или, вероятнее, оставались каждый при своем мнении, без злобы смеялись о ближнем и о себе; как в сем дружеском и просвещенном ареопаге судимв были «Водопад» Державина, новый отрывок «Душеньки», «Росслав» Княжнина; как Фон-Визин, долго слушая выходки сего классического Норманца, наконец спрашивает автора: «Когда же вырастет твой герой? он все твердил: Я Росс, Я Росс. Пopa бы ему и перестать рости!» и как Княжнин отвечает ему: «Мой Росслав совершенно выростет, когда твоего Бригадира произведут в генералы!» Или можно себе представить, как, при чтении сатиры на Фон-Визина, в которой он назван кумом Минервы, отражает он стрелу в самого насмешника, и говорит: «Может быть; только наверное покумился я с ними не на крестинах автора». То представляем себе, как, в этой приятельской беседе, в лице Фон-Визина вдруг оживает Сумароков с своею живостию, с своими замашками физическими а умственными: олицетворенный покойник бесится на Тредьяковского, сравнивает строфу свою с строфою Ломоносова, или жалуется на Московскую публику, которая в театре щелкает орехи в то самое время, как Димитрий Самозванец произносит свой монолог. Но, к сожалению нашему, весь ум этих бесед выдохся, все искры остроумия их погасли во мраке забвения! У нас нет говорунов, рассказчиков, нет гостинных рапсодов, передающих веселые предания старины; у вас нет и разговора: карты вытеснили и заступили все другие забавы общежития. Скорее найдет человека, готового вспомнить масти и козыри игры, которая сдана ему была во время оно Фон-Визиным или графом Морковым, нежели острое слово, слышанное им от того или другого. Кто достоин был иметь друзей, тот должен был иметь и неприятелей, или по крайней мере противников. Одна тусклая посредственность остается незамеченною: ни блеск на ней не отражается, ни сана она не отражает от себя блеска, для многих ослепительного. Вероятно, Фон-Визин имел недоброжелателей и на поприще успехов своих по службе; но имена их нам неизвестны. Из литературных противников его всех известнее Александр Семенович Хвостов, выступивший в бой против него с сатирою, о коей мы уже упоминали. Но бой был неравен: броня, которою одет был творец «Бригадира» и «Недоросля», ограждала его от ломких и не всегда острых стрел наездника, более отважного, нежели опасного. Говорят, что сей вызов на брань был началом нескольких перепалок: мы имели в руках ответ прозою, написанный будто бы Фон-Визиным, но не нашли в ней ни веселости, ни замысловатости, свойственных его сатирическому уму, и потому полагаем, что он написан не им, а каким-нибудь бескорыстным и добровольным его защитником. Во всяком случае нигде нет следов, чтобы Фон-Визин под своим именем выходил на полемическое поприще. Кажется, в числе литературных неприятелей его был и князь Горчаков, известный с поэзии нашей сатирами и другими мелкими стихотворениями; впрочем, наравне с Хвостовым, которого превосходил дарованием, он ознаменовал себя более рукописною, нежели печатною славою. По крайней мере, в «Ноэле» его есть куплет и на автора нашего:

«Но только лишь ввалился Фон-Визин, вздернув нос», и проч.

Должно однако ж заметить, что литературные несогласия того времени были не иное что, как рыцарские поединки, в которых действовали одним законным и честным оружием; тогда искали торжества мнению своему, хотели выказать искусство свое, удовлетворять некоторой воинственной удалости ума, искавшего, в подобных сшибках случайностей, гласности и блеска. По вышеприведенному замечанию, что у нас тогда было более аматёров, нежели артистов, следует, что и в сих распрях выходили друг против друга добровольные, бескорыстные бойцы, а не наемники, которые ратуют из денег, нападают сегодня на того, за которого дрались вчера, торгуют равно и присягою и оружием своим, и, за бессилием своим в бою начистоту, готовы прибегать ко всем пособиям предательства. Убегая с открытого поля битвы, поруганные и уязвленные победителем, они не признают себя побежденными; если стрелы их не метки и удары не верны, то они имеют в запасе другое оружие потаенное, ядовитое, имеют свои неприступные засады, из коих поражают противников своих наверное. Сей язвы литератур и обществ, которые их терпят потому, что и в Божием творении пресмыкаются ядовитые гады, и следовательно нужны в общем плане создания, к счастию и чести своей, не знала старинная литература наша.

В последние годы жизни своей Фон-Визин охотно обращался к духовным размышлениям и не стыдился смирения в раскаянии своего: напротив, он любил обнаруживать оные. «Исповедь» его и размышления по случаю смерти Потемкина носят живые отпечатки сего расположения. Рассказывают, что уже в болезненном состоянии своем, сидя однажды в Московской университетской церкви, говорил он университетским питомцам, указывая на себя: «Дети! возьмите меня в пример: я наказан за свое вольнодумство; не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслию!» В доказательство, что сие смирение духа не было в нем ни ханжеством, ни робким унынием, должно прибавить, что он и в самое то время сохранил по возможности живость мыслей и веселость разговора. Вероятно даже, что и некоторые из мелких сатирических статей его принадлежат сей эпохе.

Нет сомнения, что истинные заслуги Фон-Визина в литературе основаны на двух комедиях его. Переводы его заслуживали внимания от современников: ныне они могут быть любопытны для исследования языка, для изучения переворотов, последовавших в истории Русского слога; могут служить поощрением и уликою нынешним писателям, слишком пренебрегающим переводами, которых впрочем не заменяют они оригинальными творениями. Многим писателям должно верить на слово, что они писатели. Кто-то выдавал себя за музыканта. «Да вы сами играете ли на каком-нибудь инструменте?» спросили его. – «Нет, отвечал он: но дядя мой сбирался учиться играть на флейте!» – У нас иной литератор в правах своих с родни этому дяде и племяннику. Фон-Визин был, напротив того, писатель довольно деятельный, не смотря на то, что у него много временя было отнято службою, путешествиями и болезнию. И самые отдельные, так сказать беглые, сочинения его достойны замечания. Одно из первых в этом роде, по старшинству времени, есть «Слово на выздоровление Великого Князя Павла Петровича», говоренное в 1771 году. Болезнь Наследника и единого преемника Русского престола была в то время не только общею горестию, но в важною государственною опасностию; выздоровление же его было залогом спокойствия и радостию отечества. Участвуя в общем торжестве, Фон-Визин участвовал еще и в частном, столь близком сердцу графа Панина, царственного наставника. Слово сие читано было с жадностию и восхищением от одного конца России до другого. Впечатление, произведенное им, было так сильно, что И. И. Дмитриев, спустя более пятидесяти дет, помнил наизусть начало сей речи, слышанной им в детстве на семейном чтении. Конечно, успех сего творения много заимствовал от обстоятельств и сочувствия, с которым делили радость автора; силы, красноречия, движений, ораторского достоинства в нем мало, но вообще оно написано хорошо. Слог его не имеет тяжелой плодовитости и академической напыщенности слога Ломоносова: он приближается уже несколько к общему слогу. Может быть, слуху, в то время еще не очень опытному, нравились в сии стихотворческие накладки, которыми облепливал он свою прозу: вот образчики этому. Обращаясь к России, говорит он: «Велико счастие твое, но и напасть ужасная грозила. Воспомяну о ней, да больше ощутим, колико Небеса Россию защищают». Чем это не стихи из Россияды? Между тем встречается в сей речи и достоинство мыслей, которое никогда не стареется. «Любовь народа есть истинная слава Государей. Буди властелином над страстями своими, и помни, что тот не может владеть другими со славою, кто собой владеть не может. Внимай единой истине и чти лесть изменою. Тут нет верности к Государю, где нет ее к истине». Упомянем здесь, что Его Высочество, и в детстве своем и после, весьма благоволил к своему панегиристу, часто допускал его к себе до самой его болезни, и совершенно разделял с наставником свои чувства благосклонности и уважения к нему.

Во всеобъемлющей заботливости своей о прививках просвещения, Екатерина, подобно Петру, соображаясь с веком и полом своим, не оставляла без внимания ни одного средства размножать у нас успехи образованности, приохочивать к ним общество и дать умам благонамеренное направление. Можно сказать в сем отношении, что как Петр был плотник и преобразователь, так Екатерина была законодательница и журналист. «Собеседник» – ее Саардам. Сие периодическое собрание, изданное в 1782 году под руководством председательницы академии наук, княгини Дашковой, оживляемо было Венценосною Сотрудницей не одним только покровительством, но и деятельным участием. Нельзя без особенного внимания, без благодарности, без живейшего ощущения различных чувств, читать и ныне сей памятник золотого века литературы нашей. Рассматривая его в отношении чисто изящном, найдем в нем соединение имен, коими наиболее гордятся летописи словесности нашей, – Державина, Хераскова, Богдановича, Княжнина, М. Н. Муравьева, Капниста. В отношении умозрительном сие издание не менее, если не более, замечательно и важно. В сравнении с ним, многие из современных журналов наших не более, как ученические упражнения в словесности, и то еще под руководством учителя, плохо знающего свою грамоту. Фон-Визин был также одним из соучастников его. Опыты Русских синонимов и Поучение говоренное в Духов день и Вопросы его «Собеседнику», возбудившие, так сказать, политическую полемику его с Императрицею, любопытны и занимательны до высшей степени. В сем последнем произведении (должно сказать без лести к царственной тени) превосходство не на стороне автора нашего: Екатерина уже и тем победила противника своего, что, не отклонившись от состязания с ним, отвечала на вопросы его, из коих некоторые могли казаться довольно неуместными. Если Фон-Визин в вопросах своих оказал смелость, то повинное письмо его, по сему случаю писанное, умно и благородно.

Несколько лет после сего Фон-Визин и сам собирался издавать журнал. Намерение его не состоялось; но до нас дошло несколько статей, приготовленных им для сего журнала. Кисть творца «Недоросля» оказывается во многих из них. Повторяем сказанное нами: Сумароков и Фон-Визин одни у нас живописцы нравов, одни умели владеть веселою прозаическою сатирою. Первый оригинальнее, заносчивее, карикатурнее; он смешит нас чистосердечною досадою своею, потому что ничего нет забавнее сердцов человека, который сердится сатирически. В другом также много веселости, но более приготовления, более замысловатости. Один забавляет нас как человек, в котором все комическое:– ум, голос, ужимки и движения; другой как искусный говорун, который достигает цели своей одним даром слова, игривостью выражений, так сказать ударением голоса, придающим особенную физиогномию самым обыкновенным словак. Общее достоинство Сумарокова и Фон-Визина есть следующее: они не вымышляли нравов, не были живописцами наобум, но между тем и не списывали лиц и картин, в коих нечего было схватить живописного. Ныне развелись у нас живописцы нравов от журнальных статеек до романов. Каждый журнал имеет своего юмориста, как в старину каждый дом имел своего крепостного шута или, еще вернее, своего доморощенного карлу. Но что узнает потомство по картинам нынешней школы, не заклейменным отпечатком современным, не расцвеченным ни живостью лиц, ни верностью костюмов? Картины прежних художников писаны масляными красками, не теряющими от времени яркости своей: ныне пишут пастельными, которые стираются под рукою самого художника. Одно заимствовали новейшие у предместников своих, – местоположение их сцены и колорит действующих лиц. Но и тут оказался недостаток их соображения. Простаковы, Дурыкины, подьячие и тому подобные лица были оригиналами той эпохи и требовали красок, им свойственных. Ныне должно искать оригиналов в сфере более возвышенной: пороки, дурачества наши равно ненавистны, равно смешны, но наружность их, так сказать, благороднее и требует красок более резких, оттенков более нежных. Фон-Визин и Сумароков, со всем умом своим, если б жили в наше время, но не перенесли бы выше своей палитры и кисти, то в они писали бы для одной черни. Чего же ждать от новейших, которые не имеют ни тени их ума, ни искры их веселости? Похождения их по передним и далее, но все не до внутренних и чистых покоев, им недоступных, писаны разве для одних лакеев, но и тут без пользы. Фон-Визин показал пример, как писать нравственные и сатирические статьи для простолюдинов. Его «Поучение» статья образцовая в своем роде. Оно не по направлению своему, совершенно чуждому политики, но по искусству в отделке и по принаровке к понятиям простонародным, подходит к лучшим памфлетам Куре, знаменитого виноградаря. В «Придворной Грамматике» много остроумия, но есть несколько и натяжек. Хотя в письме Стародума и сказано, что идея сочинения сего есть совсем новая, но вероятно, что первая идея его принадлежит Сумарокову, написавшему «Истолкование личных местоимений: я, ты, он, мы, вы, они». Любопытно сравнить сии две статья для поверки определений, выше приведенных о сатирическом искусстве обоих писателей. Очень забавно говорит Сумароков: «В брани относится отрицание ко второму лицу единственного числа, например: ты человек нечестный; из чего следует иногда пощечина; но то уже касается до тропов».

«Письмо о плане Российского Словаря» отличается большим искусством в критике и эпиграмматическим остроумием. Нельзя беспрекословно согласиться со всеми замечаниями автора, например, что все пословицы, где есть Сенюшки и Фили, весьма низки умом и выражением, и желательно, чтоб они вовсе были забыты; как будто пословицам, сим апофегмам народным, должно иметь склад и чопорность академических фраз, или щегольство светских приветствий! Но, не смотря на то, сей критический отрывок весьма замечателен: в нем автор входит в состязание с другим знаменитым критиком, Болтиным. Жаль, что неизвестны нам подлинные примечания Болтина на план Словаря Российской Академии. Сии критические взгляды на язык народа весьма драгоценны, особливо у вас, где вообще все более или менее говорят понаслышке. Нельзя не пожалеть также о краткости написанной Фон-Визиным «Жизни графа И. И. Панина»; но и в настоящем виде прочтешь ее не без участия, с уважением к государственному мужу и с благодарностию к признательному биографу. Нам сказывали за верное, что автор написал эту, «Жизнь» первоначально на французском языке. Читая ее в рукописи одному из своих приятелей, заметившему неверность в какой-то подробности, он сказал ему, что тут неверность умышленная, дабы приписали это сочинение иностранцу. Достоверно то, что сей биографический отрывок в первый раз показался в печати на французском языке; переведенный с него, он напечатан в 1787 году Иваном Ивановичем Дмитриевым, не знавшим, что он переводчик Фон-Визина; а автоперевод, напечатанный ныне, отыскан уже после в бумагах покойного Фон-Визина. К сему отделению сочинений его можно причислить и «Выбор гувернера» комедию в трех действиях, которая не была и не может быть на театре за совершенным недостатком действия. Читая ее, можно подумать, что она служила основанием «Недорослю»: но между тем известно, что она написана после. Странно, что автор подражал в ней самому себе и подражал слабо. Но и в сем произведении, как далеко ни отстоит оно от двух прежних комедий, и даже от «Разговора у княгини Халдиной» и других нравственно-сатирических очерков его, пробивается иногда дарование Фон-Визина. По времени оно из самых последних, а может быть и последнее сочинение автора, уже приближавшегося к концу страдальческой жизни своей: в этом отношении оно драгоценно. Рассматривая автора сих отдельных статей со стороны нравственной и философической, должно указать с уважением, что он везде руководим был просвещенным патриотизмом: благонамеренные виды его на некоторые запросы высшей гражданственности показывают, что он размышлял об устройстве и потребности общества, обращал внимание на исследование предметов, которые вообще были еще довольно чужды современным ему писателям; одним словом, он оправдал и подтвердил примером своим сказанное им, что «таковая свобода писать, каковою пользуются ныне Россияне, поставляет человека с дарованием, так сказать, стражем общего блага». Понимать таким образом, и согласно с понятием исполнять свою обязанность, есть лучшая похвала писателя монархического, писателя гражданина и патриота. Фон-Визин заслужил ее в полной мере.