Текст книги "Уилки Коллинз"

3
Паломничество

В девять часов утра, в понедельник, 19 сентября 1836 года, семья Коллинз наняла экипаж до Пиккадилли, откуда дилижансом отправилась в Дувр. Они направлялись в Италию. Путешествие обсуждали долго. Сэр Дэвид Уилки уверял Уильяма Коллинза, что изучение итальянских мастеров станет бесценным подспорьем для его искусства. Коллинз колебался, не желая прерывать обучение сыновей в слишком раннем возрасте, но сэр Дэвид Уилки и другие друзья уверяли, что мальчики получат больше от итальянского путешествия, чем от сидения за школьными учебниками. Так и оказалось. Двадцать пять лет спустя Уилки Коллинз признал, что научился в Италии большему, «полезному для меня, среди картин, пейзажей и людей, чем когда-либо узнал в школе». Италия для замкнутых, постоянно утомленных и тревожных викторианцев была мечтой. Там виделись им чувства и свобода, яркие цвета и солнечный свет, Италия воплощала душу и дух, а не деньги и материализм.

Семья Коллинз села на пароход в Дувре и направилась в Булонь, четыре дня спустя она прибыла в Париж. Родители не интересовались городом, им не нравились его запахи, и, по словам миссис Коллинз, «там не было магазинов, сопоставимых с Риджент-стрит». Уилки в город влюбился. Позднее Париж стал для него желанной целью, он восхищался красотой бульваров, оживленностью горожан. Миссис Коллинз не нравилась парижская еда: «Баранина жесткая, но всё простое неплохо приготовлено», – писала она, не оценив французские деликатесы. Ее сын, напротив, стал настоящим гурманом.

Семья медленно следовала на юг, к Средиземному морю. В Мартиге, под Арлем, была «единственная маленькая гостиница, хозяин которой никогда прежде не видел англичан. Этот странный тип имел привычку садиться за ужин вместе с постояльцами и носил кепку с поучительной независимостью», – шутливая зарисовка Уилки в воспоминаниях об отце сохраняет непринужденный дух семейного путешествия. Они доехали до Марселя, который, опять же по словам миссис Коллинз, «пах самым отвратительным образом». Вскоре пришло время перебраться в Канны и Ниццу, где они задержались на шесть недель.

Италия манила, от нее отделяла теперь лишь одна граница. В середине декабря они наняли экипаж до Генуи, по пути Уильям Коллинз высовывался из окошка и делал наброски «бурных потоков – могучих ущелий – гор, окутанных облаками», пока они следовали вдоль Корниш[9]9
  Так называется несколько дорог Франции и Италии, проходящих вдоль побережья.


[Закрыть]. Отец уверял, что эти пейзажи «почти свели его с ума…». Затем пароходом добрались до Ливорно, откуда направились во Флоренцию. Путешествие через Сиену и Апеннины привело их в Рим, где Уильям Коллинз заявил, что достиг «священной цели своего паломничества». Там семья оставалась до весны. Коллинзы нашли жилье на Виа Феличе. В стене дома, где они поселились, в нише стояла фигура Мадонны – прямо над прилавками с капустой и грудами мусора. Уильям Коллинз в арендованной студии взялся за серьезную живопись, в то время как даже из окна квартиры можно было наслаждаться видом римлян, «предающихся беззаботном отдыху, двигавшихся и сидевших с неосознанной грацией, с естественным изяществом линий и инстинктивным умением создавать удачную композицию». Уилки охотно усваивал итальянские уроки.

Семья осматривала буквально всё что можно. Они посетили Ватикан и Сикстинскую капеллу, сходили на скачки, восхищались Колизеем – «вдвойне загадочным и величественным в сумерках, при угасающем свете», посещали оперу и балет, наблюдали за церемониями Святой недели, и оба мальчика торопливо сновали по собору Святого Петра, чтобы увидеть ритуал омовения ног паломников. Они прогуливались по холму Пинчо, который впоследствии сталместом действия первого опубликованного романа Коллинза «Антонина». Уилки писал: «Кто после усердного осмотра чудес этого темного, меланхоличного города не чувствовал себя обновленным благодаря его тенистым аллеям и свежему, благоухающему воздуху?»

Он вспоминал и о «великолепных римлянках… сплетничающих и нянчащих детей» прямо на улицах. Одна женщина особенно привлекла его внимание. Чарлз Диккенс пересказывает эту историю в письме свояченице. Он говорит, что Коллинз «как-то раз в экипаже… представил нам полный отчет о своем первом любовном похождении. Кажется, дело было в Риме и роман достиг, так сказать, предельного развития – он [Уилки] явился оттуда истинным языческим Юпитером». Вероятно, Уилки преувеличивал в пылу мужской бравады, но вполне возможно, что тринадцатилетний мальчик мог соблазнить или мог быть соблазненным женщиной постарше.

На самом деле есть основания считать, что Уилки был сладострастен или, по крайней мере, что его сексуальные аппетиты пробудились весьма рано. «Думаю, вид сзади на прекрасно сформированное женское тело – наилучший, – писал он и в возрасте шестидесяти трех лет, – и бедра составляют самую драгоценную часть этого вида». Он с наслаждением описывает женских персонажей; так, у одной из его героинь фигура «стройная, но уже хорошо развившаяся в своей стройности, в изящной гибкости». Когда американский фотограф Сарони прислал ему подборку обнаженной женской натуры, Коллинз внимательно изучал снимки и особенно восхищался «Венерой», вступающей в купальню, эту фотографию он вставил в рамку и поместил у себя на рабочем столе. В романе «Антонина» богатый римлянин Ветранио просит работорговца прислать ему самых красивых женщин империи, чтобы они предстали перед ним «во всех оттенках цвета кожи, во всем своеобразии форм». Нетрудно усмотреть в этом пристрастия самого автора и его склонность к вожделению.

Он признавался Сарони, что его идеал – Венера Каллипига, статуя, которую он мог увидеть в Национальном музее Неаполя на следующем этапе итальянского вояжа. Вид на нее сзади представляет весьма объемные ягодицы, и Коллинз говорил фотографу: «Моя жизнь прошла в поисках живой женщины, подобной ей, – и мне так и не удалось преуспеть в этом». Можно полагать, что он всегда пребывал в стремлении к идеальному образу. Вероятно, поэтому в его сочинениях женщины редко описаны с такой же подробностью, как мужчины, он скорее идеализирует женщин, чем изображает их, в то время как мужчин он описывает с поразительной точностью деталей. Не исключено, что именно увлечение женщинами, их телесностью побуждало его к сдержанности и лаконизму описаний.

В начале мая семья Коллинз выехала из Рима в Неаполь. В течение трех недель Уильям Коллинз делал зарисовки залива и береговых пейзажей, рыбаков и их лодок, он также нашел для себя свежий материал в «огромной армии нищих обоего пола, которые ели, пили и спали прямо на улицах». Он уже наметил обширные проекты и строил планы, когда семья заметила «странного вида желтые паланкины с зашторенными окнами», которые следовали по улицам, их пассажиры были поражены холерой. Нависла угроза оказаться в карантине.

Так что Коллинзы поспешили перебраться в Сорренто, по другую сторону залива. Этот город должен был стать идеальным убежищем, но жара южноитальянского лета оказала на англичан слишком сильное влияние. В своем дневнике миссис Коллинз признается, что «совершенно раздавлена», а затем отмечает: «Уилли целый день ужасно докучлив. Отец вынужден был наказать его за обедом. В этом климате мы все становимся невыносимыми». В какой-то момент Уилки запер мать на крыше, неясно – было это случайностью или намеренным жестом, своего рода демонстрацией протеста. Старший Коллинз заболел ревматизмом и воспалением глаз, на те же симптомы будет со временем жаловаться и его сын. Камфора и касторка не облегчили страданий, и местные доктора рекомендовали пациенту серные бани Искьи.

В итоге семья подняла паруса и отправилась на этот островок. Там Уильям Коллинз успешно восстанавливал силы, но настроение его старшего сына заметно испортилось. «Уилли снова в опале». Когда они вернулись в Неаполь после окончания эпидемии, младший мальчик, Чарльз, сломал руку. Стало ясно, что итальянское приключение подходит к завершению. В начале февраля они покинули Неаполь и вернулись в Рим. Оттуда неспешно двинулись домой через Венецию, Болонью, Парму, Верону и Падую. Финальный этап путешествия привел их из Роны в Кёльн и Роттердам. Они оказались в Лондоне 15 августа 1838 года, после двух лет странствий.

Нет сомнений, что молодой Уилки Коллинз сильно изменился благодаря этому опыту. Его спонтанное практическое образование оказалось успешным, и, как большинство юношей своего круга, он провел много времени в обществе, совершенно не похожем на средний класс Англии. Он научился читать по-французски и свободно болтать по-итальянски. Вероятно, ему повезло приобрести первый сексуальный опыт. Он чувствовал себя обновленным, совсем другим человеком.

И вот после этого блестящего опыта он снова вынужден был томиться в компании лондонских школьников. По возвращении семья обосновалась в знакомом ему районе Риджентс-парк, в доме 20 по Авеню-роуд, и вскоре Уилки отправили в школу-пансион в северной части Хайбери. Академия Генри Коула выходила фасадом на Хайбери-филдс. Это не была частная школа высокого уровня, но все же считалась вполне солидным и относительно недорогим учебным заведением – пребывание там Уилки обходилось всего в девяносто фунтов в год. Директор школы, преподобный Коул, одновременно служил священником в капелле Провидения в районе Айлингтон.

Уилки и на этот раз учился неподалеку от дома и не испытывал страданий, через которые проходили многие чувствительные английские школьники. Однако префект его общежития, похоже, был тираном. По словам Уилки, он «обожал на ночь слушать истории, словно восточный деспот, литературным вкусам которого мы обязаны “Тысяче и одной ночи”». Он мог заявить несчастному школьнику: «Ты пойдешь спать, Коллинз, лишь когда расскажешь мне историю». Если Уилки успешно справлялся с требованием, получал печенье, если не смог развлечь повелителя – плетку-девятихвостку. Эта красочная байка, возможно, является приукрашенной версией реальности, однако она показывает, что повествовательный дар Коллинза уже тогда был оценен. Кроме того, Уилки отлично читал вслух. Он зачитывал отрывки из «Франкенштейна» Мэри Шелли и «Монаха» Мэтью Льюиса своей тете и ее многочисленным гостям, а те восклицали: «Боже! Ох! Ах! Вот это да!» Ему нравилось, когда у слушателей мурашки по коже ползли от страха. Один из его персонажей говорит: «В данный момент прическа у тебя прилизанная, но волосы твои встанут дыбом к концу моего рассказа».

Были и другие воспоминания об академии. Судя по всему, Уилки заслужил там репутацию ленивого и невнимательного ученика. «Если бы это был Коллинз, – выговаривал один из учителей другому ученику, – я не был бы удивлен. Никто не ожидает от него ничего особенного. Но Вы! И т. д. и т. п.». Тот факт, что на уроках Уилки блистал знанием французского, лишь отталкивал от него одноклассников. Он лучше других мальчиков знал мир, больше путешествовал, чем многие из его сверстников. Два письма к матери из школы написаны на итальянском не как упражнение, а скорее как шифр, чтобы избежать пристального взгляда учителей, неизменно просматривавших корреспонденцию учеников, – это считалось нормой. На итальянском он называл школу «тюрьмой» и «этим проклятым местом». Он, очевидно, не чувствовал себя там комфортно. Странноватость и даже некоторая эксцентричность его поведения не располагали к нему более заурядных английских мальчиков.

Он нуждался в компенсации за это вынужденное пребывание «в тюрьме». Мать посылала ему выпечку, которую он, отвечая ей, с благодарностью называл «изумительно вкусной». Из тех же писем мы знаем, что зимой можно было кататься на замерзших прудах у школы, а один мальчик за пенни соглашался глотать пауков. Уилки заверял мать, что с глазами у него все стало лучше, что позволяет предположить: воспаление глаз уже тогда начинало мучить будущего писателя. В поздние годы болезнь станет источником его постоянных страданий. Должно быть, для него стало облегчением окончание школы в возрасте шестнадцати лет. Никакой больше латыни. Никакого греческого. Но что делать дальше? Уильям Коллинз обдумывал перспективу принятия сыном сана священника. «Мой отец, – писал Уилки, – предложил послать меня в Оксфордский университет, с тем чтобы я поступил в церковь». Однако по некотором размышлении старший Коллинз пришел к выводу, что сын совершенно не подходит для такого служения. Он был начисто лишен респектабельности и почтительности. Он был готов в любой момент бросить вызов «восхваляемой морали» XIX века. Да и необходимое содержание студента университета, включавшее расходы на «поддержание должного вида», было Уильяму Коллинзу не по карману. Уилки сказал отцу: «Я подумал и решил, что мне следует писать книги», но тот счел это заявление демонстрацией юношеского своенравия, способного привести лишь к нищенскому существованию где-нибудь на чердаке. Итак, при отсутствии достойной альтернативы было решено, что семнадцатилетний юноша займется коммерцией.

После болезни в Сорренто здоровье главы семьи так всерьез и не улучшилось, доктор считал причиной ревматизм, осложненный тем, что дом на Авеню-роуд стоял на сырой глинистой почве. Летом 1840 года семья переезжает в более сухой район Оксфорд-террас к северу от Гайд-парка. Именно отсюда Уилки Коллинз ежедневно отправлялся на омнибусе в офис «Антробус и Компания», расположенный в западной части Стренда, рядом с Трафальгарской площадью.

Он стал учеником в фирме, занимавшейся импортом чая. Поскольку Эдмунд Антробус был другом Уильяма Коллинза, надо полагать, он оказал услугу художнику, приняв его сына «учеником без оплаты», но, конечно, не было и речи, чтобы предоставить ему статус клерка с постоянным окладом. Не получая жалованья, но и не оплачивая обучение, Уилки должен был «узнать бизнес» и освоить методы коммерции. Это также должно было обеспечить его полезным занятием. Ведь праздность – это грех.

Итак, Уилки маялся тоской на офисном табурете, копируя инвойсы и счета за погрузку и разгрузку. В одном из романов, «Игра в прятки», молодой человек поступает в офис чайного брокера и через три недели работы жалуется: «Все говорят, что это для меня отличное начало, рассуждают о респектабельности коммерческой деятельности. Но я не хочу быть респектабельным, и я ненавижу коммерческую деятельность». Вероятно, здесь звучит собственный голос Уилки Коллинза. «Только представь, как я посещаю чайные склады в грязных еврейских кварталах вроде Сент-Мэри-Экс с целью взять образцы товара, при мне синяя сумка для образцов, и чумазый младший клерк, чистящий перо о свои волосы, упорно пытается научить меня, как правильно складывать упаковки с чаем!»

Возможно, Уилки выражал неудовольствие в разговорах с отцом весной 1842 года, так как вскоре Уильям Коллинз обратился к одному из своих покровителей, сэру Роберту Пилу, с просьбой помочь с поступлением сына на гражданскую службу. Пил был на тот момент первым лордом Казначейства, и художник рассчитывал, что именно там его сын «мог бы обрести перспективу, пусть отдаленную, подняться на достойное место». Пил не поддержал прошение. Уилки остался в «Антробус и Компания» на долгих четыре года. Судя по всему, он быстро справлялся с работой, а затем посвящал свободное время сочинению стихов, пьес, рассказов, чего угодно. Позднее он признавался, что произвел на свет чудовищное количество чепухи, но это послужило необходимой подготовкой к карьере, которой он будет следовать на протяжении всей дальнейшей жизни. Вероятно, по временам он испытывал разочарование и приступы мрачного настроения.

Летом 1842 года Уильям Коллинз взял сына в поездку по Шотландии, в ходе которой планировал делать этюды. Они отправились морем до Эдинбурга, где молодой человек посетил Старый город и вскарабкался на Трон Артура, затем пароходом добрались до Уика на севере Шотландии, а потом до Лервика на Шетландских островах. Уильяму Коллинзу заказали иллюстрации к роману сэра Вальтера Скотта «Пират», и потому он хотел сделать наброски диких и безлюдных краев. В поздних романах Уилки не раз описывает пейзажи болотистых равнин, сырой белый туман. Однажды они с отцом потерялись посреди трясин и выбрались, лишь «доверившись своим пони».

В воспоминаниях об отце Уилки рассказывает о «слабом, тусклом свечении, характерном для западного полушария» и о «ярких, чистых северных сумерках, струящихся через окна спальни в полночь». Он описывает «мистера Коллинза, стоящего одним коленом на земле, сопротивляющегося ветру, и его компаньона [самого Уилки Коллинза], который держит над ним зонт, чтобы дождем не залило альбом для набросков». В мемуарах он также описывает работы отца в самых возвышенных словах, и эти короткие прозаические отрывки раскрывают интерес Уилки к живописной композиции. Он пишет об одном из пейзажей: «Небо тронуто мягким светом зари, поднимающимся над клубами тумана и касающимся рваных, острых краев большого облака».

У него был взгляд художника, он многому научился, наблюдая за тем, как работал отец. Он понял, как выстраивать на полотне общие темы и детали, и нашел способ применить это в композиции романа, как использовать пропорции света и тени, выделяя одно и временно затемняя другое, как смешивать оттенки комического и пафосного. Он рассказывал одному корреспонденту, что в процессе создания романа «надо следовать примеру моего отца, когда тот писал небеса на своих знаменитых морских пейзажах, то есть работать на едином дыхании». Когда он объяснял, что Уильям Коллинз любил искусство, которое «соотносит фигуры с ландшафтом, придавая равную важность и тем, и другому», он говорил и о своем собственном методе. Вот сцена из романа «Лунный камень»: «Потом я увидел бушующее море, волны, заливающие берег, пелену дождя, дождь над водой и желтый дикий берег с одинокой черной фигурой, стоявшей на нем, – с фигурой сыщика Каффа»[10]10
  Перевод Мариэтты Шагинян.


[Закрыть]. Его романы напоминают серию живописных картин, а не последовательность эпизодов. И все же внутренняя связь между персонажем и пейзажем во всех его сочинениях указывает, что картины эти одушевлены драматическим действием. Описывая предварительный этап создания общего сюжета и периоды проработки деталей, он естественным образом обращается к метафорам живописцев. Завершая «Женщину в белом», он писал другу: «Я сделал это! (остаются только дни лакировки, проведенные над листами верстки)»; «дни лакировки» – это время накануне открытия выставки в Королевской академии, когда художники наносили финальные мазки и тонировки на свои произведения.

После диких просторов Шетландских островов они с отцом вернулись к уединенной жизни в замкнутом пространстве Лондоне. Семья снова переехала, на этот раз на короткое расстояние, поселившись буквально за углом от прежнего жилья, на Девонпорт-стрит. Преимуществом нового дома было место для студии – первой собственной студии в жизни Уильяма Коллинза. Такую студию Уилки описывает в одном из своих романов: банки с краской и кисти, мастихины, мелки и карандаши, тряпки, пропитанные краской и маслом. Он упоминает и особый трюк отца: тот нарисовал перо и соболиную кисточку на полу так достоверно, что посетители пытались поднять их, что неизменно заставляло Уильяма Коллинза смеяться столь удачной своей шутке.

Уилки вернулся в офис «Антробус и Компания», но теперь в его жизни произошли существенные перемены. Ему предстояло приступить к учебе совсем в ином, не формальном смысле, осваивая совершенно новую профессию. В 1843 году, в возрасте девятнадцати лет, он впервые мог назвать себя настоящим писателем, автором опубликованного сочинения.

4
Тираж!

Офис Эдмунда Антробуса располагался в одном из лондонских центров издательской деятельности. Компания «Чапмен и Холл», уже опубликовавшая «Записки Пиквикского клуба» и «Николаса Никльби», находилась по соседству; офисы редакций журналов Punch[11]11
  Здесь и далее названия журналов и газет приводятся на языке оригинала.


[Закрыть], Illuminated Magazine и Illustrated London News тоже были неподалеку. Уилки уже начал в то время писать заметки для журналов, но – поскольку они были анонимными – ни одна из них не найдена исследователями.

Его первое сочинение, пафосная вещь, озаглавленная «Вольпурно», известна лишь по перепечатке в нью-йоркском журнале, а первая английская публикация не сохранилась. История напоминала рассказы Эдгара По, на фоне Венеции возникала роковая любовь прекрасной англичанки и безумного астронома. Повесть не представляет особого интереса, однако уже в ней чувствуется склонность Коллинза к сентиментальности и готической мелодраме. Летом 1843 года он опубликовал один из первых рассказов, «Последний дилижанс», в Illuminated Magazine. В этом случае влияние на Коллинза оказал Диккенс, а не По, история эта посвящена ностальгии по тому времени, когда дилижансы были вытеснены поездами. «Мы не были полны, но и не пустовали, – говорит анонимный кучер, – и мы будем сражаться до конца».

Рассказ был написан на пике настроений, известных как «железнодорожная одержимость», и это свидетельствует о том, что Уилки начинал писательскую карьеру в эпоху социальных и экономических перемен. Отношение кучера к появляющемуся поезду было «концентрацией ярости и смертельной вражды всех водителей дилижансов Англии к паровым железнодорожным перевозкам». Коллинз всерьез интересовался процессом развития сети железных дорог, раскинувшейся на пять тысяч миль в пределах Англии, растущими и все более эффективными фабриками, быстрым ростом городов и промышленных центров, расширением пригородов, увеличением населения, радикальными изменениями в сельскохозяйственной практике – тем, что Чарлз Диккенс описал в романе «Домби и сын» как «соревнование, соревнование – новое изобретение, новое изобретение – изменение, изменение».

Вероятно, Уилки с гордостью демонстрировал свои первые публикации отцу, который в следующем году показал их президенту Колледжа Корпус-Кристи в надежде услышать его мнение. После этого Уильям Коллинз писал жене: «Доктор Норрис… полагает, что он [Уилки] создаст великие произведения». Отец находился под достаточно сильным впечатлением, настолько сильным, чтобы записать в дневнике: «Я думаю, вполне вероятно, что мой дорогой сын, Уильям Уилки Коллинз, соблазнится – если будет угодно Господу продлить дни сына за пределы жизни его отца – перспективой поделиться с миром воспоминаниями о моей жизни».

Уилки с готовностью бросался в любое литературное предприятие и в 1843 году приступил к работе над первым романом, «Иолани», действие которого происходило на Таити; позднее он писал: «Мое юношеское воображение породило бунт благородных дикарей». Девятнадцатилетнему автору остров Таити казался восхитительным местом еще и потому, что ассоциировался у него со свободной любовью. Он был выдумщиком. Да, он тщательно проделал «домашнюю работу», консультировался с четырьмя томами «Полинезийских исследований» Уильяма Эллиса, а также с «Фрагментами странствий и путешествий…» Бэзила Холла, его на протяжении всей жизни вдохновлял документальный материал, он буквально дышал фактами и насыщал ими жизнь своих героев.

Летом 1844 года он прервал труды – и в личном кабинете, и в офисе – и отправился в Париж вместе с Чарльзом Уордом. Тот ухаживал за кузиной Коллинза и, хотя был на десять лет старше Уилки, оказался отличным компаньоном в путешествии. Позднее Уорд стал солидным финансовым консультантом в «Куттс и Компания». Но в тот год в Париже они оба были молоды. Зарубежная поездка длилась пять недель, из чего можно сделать вывод, что условия контракта Уилки как ученика в компании Антробуса были не слишком жесткими. Молодые люди собирались проследовать по начальной части маршрута Йорика из романа Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие», но истинным пунктом назначения была столица распутной жизни. Непосредственно перед отъездом Коллинз купил сочинения Франсуа Рабле – эпатажная и сибаритская нота в подготовке поездки на Континент.

Письма к матери из Парижа рассказывают о прогулках в парках, посещении театров, кафе и оперы, бесконечной чередой следуют описания еды и напитков, подтверждающие, что уже тогда Уилки стал верным поклонником французской кухни – пристрастие, которое он сохранил до конца жизни. Он также интересовался, не продлит ли Антробус его отпуск. Он подписывал письма «Уилки Коллинз», а не «Уилли», словно подчеркивая свою взрослую независимость. Отцу не слишком импонировал парижский оживленный досуг сына. Он писал: «Мне не нравится его легкомысленный спутник, они, кажется, не думают ни о чем, кроме абсурдных пустяков».

По возвращении Уилки завершил «Иолани». Сюжет, как большинство его сюжетов, с трудом поддается краткому пересказу. Иолани – верховный жрец на острове, злой и жестокий; у него рождается ребенок от сентиментальной героини по имени Идия; он решает принести свое дитя в жертву богам, так как у таитян существует древняя практика ритуального детоубийства, но Идия бежит в джунгли со своим ребенком и женщиной, которую зовут Аймата. Череда приключений включает междоусобицы, явление враждебных дикарей, колдовство. Повествование яркое, и это первое у Коллинза описание жестокой власти мужчин над женщинами, что впоследствии было одной из его ключевых тем. Характерно, что две героини отважны и решительны, готовы дать отпор насилию. В более поздних сочинениях Коллинза мы встречаем множество независимых женщин, разрушающих стереотипы женственности, типичные для XIX века. Роман «Иолани» написан сочным, хотя и несколько вычурным языком и напоминает насыщенный образами удивительный сон. В нем Коллинз одновременно демонстрирует зрелое мастерство и юность чувств. Убийство и сражение, погребальные процессии и свадебные празднества напоминают театрализованные представления, главы сменяют друг друга в прекрасной монотонности, словно волны, накатывающие на таитянский берег.

Он представил рукопись в компанию «Лонгман», которая ответила, что готова опубликовать роман, если отец Коллинза покроет расходы на издание, это Коллинза не устраивало, так что он обратился в «Чапмен и Холл», где рукопись сразу отклонили. Другие английские издатели также не проявили к ней интереса, и Уилки отправил сочинение в ящик стола. «В тот момент, – вспоминал он позже, – я был слегка разочарован. Но я пережил это и взялся за другой роман». Он твердо верил, что его судьба – стать писателем.

Однако его мысли не были заняты исключительно работой, он был молодым человеком в большом городе. Вместе с Чарльзом Уордом и другими он исследовал прелести и опасности Лондона. Он по-прежнему служил учеником в конторе и, без сомнения, вел обычную жизнь клерка, в том числе – на улицах города. Такие будни молодых лондонских клерков составляли любимую тему эссеистов того времени. В романе «Игра в прятки», рассказывая о приключениях молодого человека, занятого в чайной торговле, Коллинз красочно представляет бесхитростные радости города: «сияние газовых фонарей», дешевые таверны, питейные заведения, где продавали джин, забегаловки, бурлескные представления – все захватывало и привлекало внимание. В том же романе он описывает беднейшие кварталы, где «завывание баллад, скрип шарманки и голоса уличных торговцев» никогда не стихали, вливаясь в общий рев Лондона. В других текстах Коллинз показывает нищенские уличные рынки, подмечая детали, которые можно было отыскать только при личном пристальном наблюдении. Там продавали «рыбу и овощи, глиняную посуду и писчую бумагу, небольшие зеркала, кастрюли и раскрашенные гравюры». Оборванец торгует яблоками с тележки, в которую запряжен осел: «Кто скажет, что бедному не надо позаботиться о себе?» – кричит этот торговец фруктами, зазывая покупателей. На углу слепец продает шнурки для ботинок, распевая псалом, старый солдат на жестяном свистке выводит «Боже, храни королеву», а нищий расхаживает с плакатом благотворительного общества.

Повсюду собирали зрителей дешевые театры. В них давали мелодрамы и пантомимы на разный вкус, иногда представления длились до полуночи. Залы были полны, в изобилии лилось спиртное. Плата за вход – один пенс, такие шоу называли «грошовым балаганом». Начинающие актеры платили за возможность получить роль в готическом триллере, изуродованной пьесе Шекспира, сентиментальной комедии или бытовом фарсе. Это было основное развлечение того времени, мюзик-холлы еще не изобрели. В зале ставили деревянные скамьи без спинок, публика была грубая и вульгарная, как сам город. Танцы и пение часто прерывало появление на сцене женщин с детьми, которые, по словам Генри Мэйхью, «распространяли чудовищную вонь». Это оборотная сторона викторианских приличий и респектабельности – контраст, часто подмечаемый Коллинзом-писателем.

Иногда вечерами, после закрытия театров, открывались заведения, где давали «музыкальные представления»: любители пели под аккомпанемент пианино или банджо. Но прежде всего там пили и распутничали. Там пахло бренди, зловонным дыханием и застоявшимся табачным дымом. «Комические куплеты» были грязными и непристойными. Их часто исполняли уличные девицы, к которым Уилки проявлял особый интерес. «Вы доброго нрава, сэр?» – спрашивает проститутка у предполагаемого клиента в одном из романов Коллинза; эта фраза кажется весьма реалистичной. Он нередко размышлял об участи этих женщин. Как писал один из современников, «больницы не всегда их принимали, диспансеры не могли их вылечить, даже суповые кухни для больных не всегда помогали им с едой».

Когда Чарльза Коллинза приняли в школу при Королевской академии, появился повод для достойного праздника. По этому случаю Уилки выпил так много, что цитировал Библию: «Чрево мое как вино». Есть основания полагать, что в те годы молодой Уилки частенько напивался. Как-то раз они с младшим братом возвращались домой в четыре утра, Чарльз услышал крик петуха и прошептал, что люди, столь поздно возвращающиеся домой, «не в состоянии даже умереть по-христиански». Самый младший Коллинз был робким и нервным юношей. Он до ужаса боялся оставаться один в темноте, и его друг Милле прозвал его Старина Застенчивость.

Здоровье отца Коллинза так и не шло на поправку, он медленно двигался к смерти. Весной 1844 года начался постоянный изнурительный кашель, от которого он все больше слабел, после одного особенно мучительного приступа кашля, случившегося во время вечернего приема, Уильям Коллинз заметил: «Я в последний раз выходил из дома на ужин». Вместе с женой он отправился в поисках более сухого воздуха в Энглси, оставив сыновей дома. Однако поездка не дала устойчивого улучшения, осенью того же года художник начал кашлять кровью. Состояние нервов тоже было скверным. Так что атмосферу в доме Коллинзов в тот период счастливой не назвать.