Текст книги "Белая акула"

Они нашли акулу почти случайно, как раз вовремя, чтобы не допустить ее превращения в охотничий трофей, помещаемый на стене в баре.

Чейс поддерживал хорошие отношения с местными рыбаками-профессионалами, но никогда не принимал участия в разговорах о сокращении улова и оскудении рыбных запасов. Он не мог присутствовать сразу везде, и рыбаки были нужны ему как глаза и уши в океане, чтобы предупредить о природных и антропогенных аномалиях: массовой гибели рыб, неожиданном цветении водорослей или нефтяных пятнах.

Его подчеркнутый нейтралитет оправдался вечером в четверг. В институт позвонил рыбак, достаточно разумный, чтобы не использовать радио, которое могли слушать на каждой лодке в трех штатах. Он сообщил Чейсу, что видел мертвого кита, дрейфующего между островом Блок и Уоч-Хиллом. Тушу уже объедали акулы, но стайные, в основном – голубые. Редкие одиночки-белые еще не напали на след.

Но они нападут – те немногие, что еще бороздили бухту между Монтоком и мысом Джудит. И скоро нападут.

Слух дойдет до владельцев лодок, сдаваемых внаем; шкиперы позвонят своим лучшим клиентам и пообещают им – за сто или двести долларов в день – выход на один из наиболее желанных морских трофеев, верховного хищника, самую крупную плотоядную рыбу в мире, людоеда – большую белую акулу. Они быстро найдут кита, потому что его труп виден на экранах радаров, и будут кружить вокруг него, пока клиенты снимают захватывающее представление: вращающиеся глаза и подвижные челюсти, отрывающие от кита пятидесятифунтовые куски. А потом, опьяненные мечтой продать такую челюсть за пять или десять тысяч долларов и не замечающие возможности заработать гораздо больше, оставив акулу в живых и предложив привилегированным клиентам исключительное право съемки, они загарпунят ее и убьют... Потому, скажут они себе, что если не мы, то кто-то еще.

Это называется спорт. Для Чейса здесь было столько же спорта, сколько в том, чтобы застрелить собаку, когда она ест.

Он и другие ученые от Массачусетса до Калифорнии и Флориды уже несколько лет пытались «пробить» закон об официальном объявлении белых акул охраняемым видом, как это сделали кое-где в Австралии и Южной Африке. Но белые акулы не млекопитающие, не отличаются сообразительностью, не всплывают улыбнуться детям, не «поют» и не издают милые звуки, общаясь между собой, не прыгают за деньги сквозь кольца перед посетителями. Они остаются прожорливыми рыбами, порой – хотя и редко, много реже, чем пчелы, змеи, тигры или молния, – убивающими человека.

Все соглашались, что белые акулы – чудо эволюции, что они пережили, почти не изменившись, десятки миллионов лет, что они великолепны с биологической точки зрения и не до конца постижимы с медицинской; что они играют важнейшую роль в поддержании баланса в морской пищевой цепи. Но во времена бюджетных ограничений и противоречивых приоритетов очень немногие готовы были прилагать усилия для защиты животного, воспринимавшегося просто как рыба, которая ест людей.

Чейс был уверен: осталось недолго, может быть не далее начала следующего тысячелетия, до их полного исчезновения. Дети увидят головы белых акул на стенах и фильмы о них по каналу «Дискавери», но уже через поколение от них не останется даже воспоминаний – белые акулы станут не более реальными, чем динозавры.

Первым его побуждением после разговора с рыбаком было взять взрывчатку, найти кита и разнести его на куски. Это лучшее решение, наиболее быстрое и продуктивное: кит исчез бы с экранов радаров, акулы рассеялись бы. Но и самое опасное, потому что уничтожение туши кита – федеральное преступление.

Акт об охране морских млекопитающих представлял собой образец противоречивого закона. По положению, никто – ни ученый, ни праздный любопытный, ни кинооператор, ни рыбак – не мог приблизиться к киту, как живому, так и мертвому. Неважно, что движение за спасение китов (в том числе и данный Акт) родилось после демонстрации замечательных фильмов, снятых многоопытными профессионалами. Неважно, что туша кита оборачивалась экологической катастрофой. Связавшийся с китом превращался в преступника.

Прошли те дни, когда Чейс стоял в рядах смутьянов из движения в защиту окружающей среды. Пять лет назад он принял решение работать в рамках системы, а не вне ее. Саймон проглотил свою ярость, поцеловал несколько задниц и добился стипендий, чтобы завершить образование, а потом вернулся в Уотерборо – без особого представления о собственных намерениях. Он мог преподавать либо продолжить обучение, но устал от несвободы классных комнат и лабораторий: он хотел учиться, делая что-то. Существовала возможность получить работу в Вудс-Холе, или в Скриппсе, или в каком-нибудь другом из институтов моря в стране, но он никак не мог собраться написать докторскую диссертацию и не был уверен, что ему предложат что-то стоящее.

Одно для Чейса было абсолютно ясно: жизнь его неотделима от моря.

Саймон полюбил море сразу, с первой встречи, когда отец взял его на борт «Мисс Эдны» и дал насладиться ощущением, звуками и запахами моря. Он научился обожать и уважать не только само море, но и создания, его населяющие, и людей, которые занимаются ими.

Особенно, хотя в понимании его отца извращенно, воображение Чейса поразили акулы. Тогда, казалось, акулы были везде: грелись в лучах солнца на поверхности, штурмовали сети, полные бьющейся рыбы, шли по кровавому следу лодки, когда за борт выбрасывали рыбьи потроха. Сначала его очаровал их неустанно угрожающий вид, но после, по мере того как он все больше и больше читал об акулах, Саймон увидел в них чудесное воплощение непрерывности природы: акулы не менялись в течение миллионов лет – мощные, почти не подверженные заболеваниям, поражающим других животных. Природа, создав их, словно решила: «Это хорошо».

Чейс по-прежнему любил акул и, хотя больше их не боялся, боялся теперь за них. По всему миру их безжалостно избивали – подчистую и без малейшего осознания творимого: иногда – ради плавников для супа; иногда – ради мяса; иногда – просто потому, что считали отвратительными.

По случайному совпадению Чейс вернулся в Уотерборо именно тогда, когда продавался небольшой остров между Блоком и Фишерсом. Штат Коннектикут забрал его у банка, переживавшего тяжелые времена, и выставил на аукцион, чтобы получить налог с реализации. Тридцатипятиакровый участок, поросший кустарником и усыпанный обломками скал, для коммерческой эксплуатации слишком отдаленный и непривлекательный, а из-за отсутствия выхода на коммунальные службы не представлявший интереса для частных владельцев недвижимости.

Чейс, однако, решил, что крошечный остров Оспри – идеальное место для океанографических исследований. Используя выручку от продажи родительского дома и рыболовецкой лодки, он выложил за остров наличные, оплатив балансовую стоимость, и основал там Институт моря.

Трудностей с поиском проектов, достойных разработки, не возникало: сокращение рыбных запасов, исчезновение морских видов флоры и фауны, загрязнение – все требовало внимания. Другие группы и институты, конечно, выполняли схожие работы, и Чейс пытался своими исследованиями дополнить их, но при этом всегда выделял, сколько мог, время и деньги на собственную тему – на акул.

И теперь, в тридцать четыре года, став директором института, Чейс, как ни противно в этом сознаваться, фактически обладал членской карточкой правящего класса. Он набирал солидную репутацию в научном сообществе благодаря своим трудам по акулам; его статьи об их иммунной системе принимали ведущие журналы – статьи оценивались как интересные, хотя и немного эксцентричные. А самого Чейса считали ученым, заслуживающим внимания, – идущим вверх.

Тем не менее, он знал, если его поймают при взрыве кита, он будет немедленно дискредитирован, а также оштрафован и, возможно, предстанет перед судом.

Саймон нашел компромисс. По факсимильной связи он направил сообщения в Агентство по охране окружающей среды в Вашингтоне и Департамент по охране окружающей среды в Хартфорде, испрашивая срочного разрешения не на уничтожение кита, а на его перемещение для того, чтобы обезопасить общественный пляж. Он не имел представления о том, в какую сторону движется туша, но знал, что угроза прозвучит убедительно: ни одна из властей – федеральная, штата или местная – не захочет нести расходы (в размере, возможно, до ста тысяч долларов) по эвакуации с пляжа пятидесяти тонн гниющего китового мяса. Чейс указал неверные координаты местоположения кита, сообщив данные по той точке, куда предполагал его отбуксировать. Если бы разрешения ему не дали, он мог заявить, что не трогал тушу, а если бы дали – оттащить ее дальше, в открытый океан, где едва ли до нее доберется какой-нибудь рыболов-спортсмен.

Чейс не стал дожидаться ответов. Они с Длинным погрузили в институтскую лодку крюки-кошки, бухту каната и отправились искать кита. Нашли сразу и около полуночи, в свете луны, вонзили кошки в гниющее мясо и начали буксировать тушу в Атлантику, за остров Блок. Их преследовал мерзкий смрад разложения и ужасные хрюкающие звуки, которые издавали акулы, выпрыгивающие из воды, чтобы вырвать кусок жирной плоти.

Это был молодой горбач, и с первым светом зари они увидели, что его убило. Словно саван, вокруг головы кита плыли рыбачьи сети. Он напоролся на огромную промысловую сеть, еще сильнее запутался, когда метался в попытках вырваться, и наконец задушил себя.

Белая акула появилась вскоре после восхода, большая зрелая самка, вероятно – пятнадцати или двадцати лет, в лучшем для размножения возрасте. Беременная, как выяснил Чейс, когда акула перевернулась на спину, глубоко погружая тяжелую голову в розовое мясо китового бока и показывая вздутый живот и половую щель.

Никто точно не знает, как долго живут большие белые или когда начинают давать потомство, но существующая теория предполагает, что максимальный их век – от восьмидесяти до ста лет, а половая зрелость наступает примерно в десять лет, после чего самки рожают одного-двух детенышей раз в два года.

Убить ее, повесить голову на стенку и продать зубы – означало бы не просто убить одну большую белую акулу.

Это означало уничтожить, может быть, до двадцати поколений акул.

Крючок с передатчиком они вонзили быстро и легко. Акула не почувствовала укола и не перестала есть. Несколько минут они наблюдали ее, и Чейс делал снимки. Потом, когда они собрались домой, Длинный включил радио и услышал, как рыбаки по найму всюду болтают о ките. Рыболов-профессионал, очевидно, зашел в бар и, чувствуя долг исполненным, так как сначала позвонил в институт, не смог устоять перед искушением похвастаться перед приятелями и рассказал им про кита.

«Куда он делся? – будут гадать рыбаки. – Кто его забрал? Чертово правительство? Эти шизанутые из института? На восток. Его наверняка утащили на восток от Блока».

Рыбаки неизбежно придут. Придут, чтобы прикончить беременную акулу.

Чейс и Длинный не дискутировали. Они извлекли из лодки брикет пластиковой взрывчатки, сохранившейся от строительства институтских доков, и аккуратно разместили заряды в наиболее удаленных от питающейся акулы частях кита. Они взорвали заряды один за другим, развалив китовую тушу на куски, которые немедленно стали расплываться в стороны и тонуть. Цель для рыбачьих радаров исчезла; теперь они никогда не смогут найти останки кита – не найдут и акулу.

Акула, преследуя куски китового жира, погрузилась в безопасную глубину.

Если агентство или департамент захотят начать против него дело, подумал Чейс, пусть себе. Свидетелей не было, доказательства весьма слабые, а если у кого-то из рыбаков хватит ума вычислить, кто это сделал, и достанет глупости подать жалобу, он накажет сам себя, признав, что намеревался подойти к мертвому киту ближе дозволенного законом.

Важнее всего, что акула останется жива.

Они опустили приемник излучения и еще несколько часов шли за белой, двинувшейся к востоку, на большую глубину, а потом повернувшей на север.

При обычных обстоятельствах Чейс преследовал бы акулу непрерывно, потому что перерыв означал риск потерять ее: она могла уйти за пределы досягаемости передатчика, и снова отыскать ее прежде, чем сядут батарейки – через два, максимум три дня, – было бы очень трудно.

Но в этот вечер рейсом из Сан-Вэлли через Солт-Лейк-Сити и Бостон в аэропорт Гротон в Нью-Лондоне прилетал Макс. В первый раз Макс собирался провести с отцом целый месяц, и Саймон проклял бы себя, если бы позволил, чтобы мальчика встретил какой-то таксист из близлежащего городка Стонингтон, а потом отвез – одного, в сумерках – к скале, примерно столь же привлекательно для него выглядящей, как Алькатрас[8]8
  Федеральная тюрьма США. Расположена на острове.


[Закрыть].

Так что они с Длинным оставили акулу, моля Бога, чтобы она не отправилась в странствие к Нью-Гэмпширу, или Мэну, или в океан к Нантакету, и чтобы им удалось в течение ближайших шести часов снова засечь ее. Чейс не представлял, как скоро она должна разродиться, но электронный датчик отметит это событие, если оно произойдет, сообщит о переменах в температуре тела и химическом составе. Может быть, они даже увидят роды, если животное будет у поверхности. Никто до сих пор – ни ученый, ни спортсмен – не становился свидетелем рождения большой белой акулы.

Макс сказал, что не ждет багаж, и они заторопились из аэропорта: на грузовик, на остров и на лодку. С покрасневшими глазами, измотанный, мальчик был безумно возбужден, предвкушая встречу с живой белой акулой. Когда он позвонил матери с лодки по радиотелефону, единственным определением, которое он вспомнил, оказалось «ужасающая».

Коринна ничуть не испугалась, она попросила к телефону Саймона и прочитала ему лекцию о необходимой осторожности. Все проблемы решил Макс, он снова отобрал трубку у Чейса и сказал:

– Ма, не дергайся, все нормально. Большие белые не любят причинять людям боль.

– Что ты имеешь в виду?

Макс засмеялся и пояснил:

– Они их просто едят, – но, услышав, как мать хватает ртом воздух, добавил: – Шучу, ма... Маленькая акулья шутка.

– Штормовка у тебя есть? – спросила Коринна.

– Все отлично, ма, правда... Целую. – И Макс повесил трубку.

На поиск акулы они потратили меньше часа, и Чейс расценил это как очередное подтверждение одной из своих любимых идей.

Его особенно интересовал вопрос о перемещениях больших белых акул – он даже намеревался посвятить этой теме диссертацию. Исследователи в Южной Австралии, на атолле Дейнджер и в заливе Коффина, где в течение года температура воды меняется незначительно, пришли к выводу, что белые в тех местах определенно привязаны к своим территориям. Источник питания – колонии тюленей – оставался у них постоянным, и в течение примерно недели каждая белая совершала обход участка, возвращаясь затем к его началу.

Здесь, на Восточном побережье Соединенных Штатов, разница зимних и летних температур достигла около пятнадцати градусов, пищевые запасы менялись непредсказуемо, и привязанность к территориям была бы необоснованна. Никто, конечно, не мог сказать этого наверняка, но Чейс собирал свидетельства того, что здешние белые могут мигрировать: видимо, зимой они уходили к югу, снова появляясь весной или в начале лета (причем некоторые забирались на северо-восток до канадских берегов), оставались тут до конца сентября или начала октября, а затем опять поворачивали на юг.

Но больше всего убеждали Чейса записи многолетних наблюдений. Они показывали: некоторые белые год за годом возвращались в одни и те же районы и, пока находились здесь, эксплуатировали одни и те же участки. Доказав подобные повторы схемы, он открыл бы новую область исследований по навигационным способностям и по матрицам памяти больших белых акул.

По крайней мере, до тех пор, пока для изучения оставалось хоть какое-то количество больших белых акул.

* * *

– Она снова пошла вниз, – крикнул Длинный из каюты.

– На мой вкус, дама очень непостоянная, – разочарованно произнес Чейс.

Он посмотрел на берег. Лодка находилась на траверзе мыса Напатри, Уотерборо остался прямо за кормой.

– Куда теперь?

– Похоже, она собралась к Монтоку. Но без особых намерений. Прогуливается.

Чейс прошел в каюту, повесил камеру и вытер со лба пот.

– Хочешь сандвич? – позвал он Макса.

– Только не тот огромный с сардинами и луком.

– Нет, я припас тебе с ореховым маслом и джемом.

– Открой мне пиво, – попросил Длинный, глядя на часы. – На часах – девять пятнадцать, но это ничего не говорит о том, какое время на самом деле. – В течение последних сорока часов они спали нервными четырехчасовыми сменами. – Брюхо мне говорит, что сейчас как раз пить часов пиво минут.

Чейс шагнул к трапу, ведущему в проход, но лодка вдруг накренилась – раз, потом другой – и остановилась. Нос задрался вверх, корма резко опустилась.

– Что за черт? – спросил Чейс. – Ты на что-то наткнулся?

– На стофутовой глубине? – Длинный посмотрел на эхолот. – Сомневаюсь.

Двигатель работал с напряжением. Они услышали звук, словно жалобно запищала растягиваемая резина, а потом телевизионный монитор и индикатор сигналов медленно поползли назад на стойках. Соединительный кабель в дверном проеме туго натянулся.

– Реверс! – закричал Чейс и побежал к двери. Длинный переключил машину на задний ход; кабель обвис и опустился на палубу. Выскочив из каюты, Чейс увидел, что бухта кабеля в резиновой изоляции исчезла – триста футов ушли за борт.

– Фал, должно быть, оборвался, – констатировал он. – Приемник излучения зацепился за что-то на дне.

Чейс взял кабель и начал вытягивать, а Макс складывал бухту на палубе позади него. Когда кабель снова натянулся, Саймон начал дергать его, тянуть вправо-влево, стравливать и снова натягивать. Проку не было: приемник что-то надежно удерживало.

– Не могу понять, за что он зацепился, – произнес в раздумье Чейс. – Внизу нет ничего, кроме песка.

– Возможно, – отозвался Длинный. Он перевел двигатель на холостой ход, оставив лодку дрейфовать, и присоединился на корме к Саймону и Максу; забрал у Чейса кабель и стал щупать его кончиками пальцев, как будто пытаясь расшифровать сообщение, заключавшееся в дрожании проволоки:

– Норд-ост на той неделе... Полтора дня ветра в сорок узлов поднимут со дна всякую дрянь. Песок поползет. Может быть что угодно: скала, чей-то утопленный автомобиль.

– А может – затонувшее судно, – подсказал Макс. Чейс покачал головой:

– Только не здесь. Все обломки в этом районе у нас нанесены на карту. – Он повернулся к Длинному: – Баллоны на борту есть?

– Не-а. Я не собирался нырять.

Чейс прошел вперед, в каюту, и выставил шкалу эхолота на наибольшую чувствительность. Вернувшись, он держал маску и трубку.

– Тридцать метров, – сказал он. – Девяносто пять футов, плюс-минус.

– Ты хочешь нырнуть за приемником? – спросил Длинный недоверчиво. – Без акваланга? У тебя крыша поехала?

– Надо попробовать. Я уже нырял на девяносто футов.

– Только с аквалангом – тебе не восемнадцать. Черт побери, Саймон, да ты выпадешь в осадок, если попробуешь нырнуть хотя бы на сорок футов.

– Может, ты попробуешь?

– Ни в жисть. Страна уже получила достаточно трупов краснокожих.

– Тогда у нас проблема. Черт побери, я не горю желанием потерять на три тысячи зеленых кабеля и еще приемник за три тысячи.

– Поставь буй, – предложил Длинный. – Возьмем баллоны и вернемся.

– К тому времени мы окончательно потеряем акулу.

– Возможно... Но не потеряем тебя.

Чейс колебался, все еще испытывая искушение нырнуть за датчиком или, по крайней мере, достаточно глубоко, чтобы увидеть, что застопорило прибор. Ему хотелось узнать, может ли он еще нырять на такую глубину. Юнцами они с Длинным без акваланга доставали дно там, где оно не просматривалось с поверхности, плавали вокруг обломков старых рыбацких лодок, воровали омаров из ловушек, установленных в щелях подводных скал. Но Длинный был прав: он уже не подросток, способный гулять всю ночь и плавать весь день. Может, он и достигнет дна, но никогда не вынырнет. При кислородном голодании у него выключатся мозги и он потеряет сознание: если повезет – у поверхности, если нет – глубже.

– Поговори с ним, – обратился Длинный к Максу. – Скажи ему, ты не для того сюда ехал, чтобы забрать папочку домой в ящике.

Макс вздрогнул от грубого натурализма Длинного, потом положил ладонь на руку отца и попросил:

– Двинем отсюда, па...

– Хорошо, поставим буй, – улыбнулся в ответ Чейс.

– Мы можем взять баллоны и вернуться, чтобы нырять? – спросил Макс. – Было бы классно.

– А ты умеешь нырять? – Чейс почувствовал болезненный укол ревности, словно то, что Макс научился нырять без него, подчеркивало его отцовскую несостоятельность. – Где ты учился?

– Дома, в бассейне. Грэмпс мне дал несколько уроков.

– А-а, – произнес Чейс с некоторым облегчением. По крайней мере, мальчик в действительности не нырял, он просто готовился к поездке сюда. – Конечно, мы тебя макнем, но начнем, наверное, с меньшей глубины.

Длинный вернулся в каюту отцепить кабель и изолировать разъем с помощью герметика и резиновой ленты. Чейс поднял крышку люка на корме и вытащил желтый резиновый буй восемнадцати дюймов в диаметре с надписью «О. I.»[9]9
  O.I. (Osprey Island) – остров Оспри.


[Закрыть], сделанной ярко-красным цветом.

Длинный смотал кабель на плечо, снял насквозь пропотевшую рубашку. Мышцы его огромного торса блестели, будто натертые маслом, перекатываясь под кожей цвета киновари. Росту в нем было шесть футов шесть дюймов, вес – около двухсот двадцати, и если был какой-то жир, то, как говорила его мать, подкладывая Длинному добавки, то только между ушей.

– У-у! – воскликнул Макс, глядя на Длинного. – Рэмбо встречается с Терминатором. Ты тренируешься каждый лень?

– Тренируется? – засмеялся Чейс. – Он делает только два упражнения: ест и пьет. Диета – стопроцентные соленые и жареные жиры. Он – образец вселенской несправедливости.

– Я – мщение Великого Духа, – заявил Длинный Максу. – Он должен как-то расплатиться за пять столетий гнета белых.

– Поверь ему, – сказал Чейс, – и с таким же успехом можешь поверить в сказочных гномов. Его Великий Дух – Рональд Макдональд.

Макс расплылся в улыбке. Ему это нравилось: разговор мужчин, разговор взрослых, и они принимали его, включали в свой разговор, ему разрешали быть взрослым.

Он слышал о Длинном всю жизнь – тот с детства был лучшим другом отца. Огромный индеец пеко стал для мальчика фигурой мифической. Макс почти боялся встречи с ним, боялся, что действительность испортит созданный образ. Но этот человек в величии не уступал мифу.

Несколько раз Саймон и Длинный разлучались: когда Чейс учился в колледже, Длинный служил морпехом; а когда Чейс был в университете, Длинный практиковался в Олбани как монтажник-высотник.

Но вот Чейс начал воплощать в жизнь свою затею с институтом, и их судьбы снова пересеклись. Саймон знал, что ему нужен помощник с хорошими техническими навыками, которыми сам он не обладал, и он нашел Длинного, работавшего механиком по дизельным двигателям у оптового торговца грузовиками. Работа Длинного вроде бы устраивала, и двадцать долларов в час – неплохое жалованье; но ему было противно слушать, как кто-то указывает, когда приходить в мастерскую и когда уходить, и к тому же он не любил сидеть взаперти. Хотя Чейс не мог предложить ему ни определенного оклада, ни каких-либо гарантий, Длинный немедленно рассчитался и начал работать в институте.

Его служебные обязанности не предусматривали чего-то конкретного, и он делал все, что требовалось Чейсу, а также все, что сам считал необходимым, – от техобслуживания лодок до испытаний редукторов скафандров. Длинный любил работать с животными и, казалось, имел почти мистический дар общения с ними, успокаивая их и заставляя верить себе. Морские птицы с рыболовными крючками, впившимися в клювы, позволяли ему лечить себя: запутавшийся хвостом в моноволоконной сети и израненный дельфин подплыл к Длинному на мелководье и терпеливо лежал, пока тот удалял пластиковые обрывки и вводил животному антибиотики.

В Длинном удачно сочетались свобода и ответственность: он рано приходил, поздно уходил, работал в том темпе, который ему нравился, и немало (хотя и не высказывался вслух) гордился тем, что он – партнер в деле обеспечения нормальной жизни института.

* * *

Прикрепив кабель к бую, они выбросили связку за борт и некоторое время наблюдали, не запутается ли кабель и выдержит ли буй его вес. Кабель был довольно тяжел, но в воде почти терял вес: на десять футов оставался один фунт, а расчетная нагрузка буя превышала двести фунтов.

– Вот и ладненько, – удовлетворенно произнес Длинный.

– Если только никто не украдет...

– Ну прямо. Кому нужны триста футов кабеля?

– Ты знаешь не хуже меня. Народ ломает фонари у ломов, чтобы добыть бронзу, рушит осветительные мачты из-за алюминия, ворует детали в туалетах ради меди. При теперешней экономической ситуации, особенно благодаря твоим братьям по крови, собирающим толпы в своих казино в Ледьярде[10]10
  Индейцы в США не платят налоги с игорных предприятий.


[Закрыть], умный человек ходит по улицам с закрытым ртом, чтобы никто не украл у него пломбы.

– Вот опять, пожалуйста, – ухмыляясь, сказал Длинный Максу. – Этот расист во всем винит бедных индейцев.

Чейс засмеялся и прошел вперед запустить двигатель.