Текст книги "И будет рыдать земля. Как у индейцев отняли Америку"

Глава 7
Кровавая мирная политика

С учетом сомнительных триумфов Кастера и безоговорочных побед Карра на реке Репабликан задачи, которые ставил Шеридан в кампании 1868–1869 гг., были выполнены: запад Канзаса и юг Небраски были очищены от враждебных индейцев, дороги стали безопаснее, участники канзасских набегов 1868 г. понесли наказание (а с ними и ни в чем не повинная мирная часть общины Черного Котла). Племена южных равнин усвоили, что зима им теперь не союзница и солдаты с поддержкой пауни и оседж – это враг опасный, тем более что от былого индейского щита остались одни осколки. Арапахо разорвали союз с безнадежно раздробленными южными шайеннами, Воины-Псы были уничтожены, а кайова и команчи пошли своим путем, получая в резервациях провизию, поставляемую правительством, и параллельно грабя Техас.

По иронии судьбы, победы Шеридана пришлись на тот период, когда федеральное правительство плохо понимало, что делать с поверженными племенами. Ни завершающий свой президентский срок Эндрю Джонсон, ни Конгресс, занятые проблемами Реконструкции Юга, не сумели выработать последовательную политику в отношении индейцев, «бросив все на произвол судьбы и на волю случая», как выразился генерал Шерман.

В образовавшемся вакууме неуклюже топтались армия, вашингтонские чиновники и конгрессмены. Армейское командование хотело вернуть Бюро по делам индейцев в состав военного ведомства (куда Бюро входило до учреждения Министерства внутренних дел), чтобы исключить столкновения межведомственных интересов, чем индейцы, конечно, пользовались. Один проницательный полковник сравнил армию со «строгим отцом, который тем не менее во всем уступает жене», Индейское бюро – с «балующей детей матерью», а индейцев – с «отбившимися от рук сорванцами», которые пользуются разногласиями между родителями. За передачу Индейского бюро военному ведомству выступали общественное мнение на Западе, Конгресс и все участники миротворческой комиссии, кроме уполномоченного по делам индейцев Натаниэля Тейлора. В декабре 1868 г. соответствующий билль был проведен через палату представителей[148]148
  Шерман цит. по Cincinnati Daily Gazette, Jan. 3, 1868; Richard I. Dodge, Plains of the Great West, 436; “The Army and the Indian.”


[Закрыть].

Бюро по делам индейцев выразило громкий протест. Участник миротворческой комиссии Тейлор приравнял это решение к «развязыванию вечной войны» и предупредил, что под надзором военного ведомства индейцам грозят «болезни и разложение». Между тем Тейлору следовало подумать дважды, прежде чем заявлять о моральном превосходстве над армией: в Индейском бюро пышным цветом цвела коррупция. Среди прочих примеров получила огласку история о вожде, который так охарактеризовал своего агента генералу Шерману: «Наш агент большая человек. Когда он приходит, он приносит все в маленьком мешке, а когда уходит, ему нужны два парохода, чтобы погрузить все свои вещи». Сговариваясь со снабженцами и торговцами, агенты обманом выманивали у индейцев полученные по аннуитету товары и перепродавали их, прикрывая свои аферы поддельными квитанциями. Так что желающих защищать Индейское бюро нашлось немного. Публика и пресса осуждали махинации мошенников-агентов, продажных политиков и нечистоплотных чиновников, именуя их «индейской шайкой».

Поисками правды в мутной воде индейских дел занимались и гуманисты из восточных штатов со своими возвышенными представлениями о политике примирения с индейцами. Они протестовали против нарушения правительством обязательств по мирным договорам и требовали, чтобы Конгресс назначил честных агентов, способных покончить с хищениями на фронтире. Не так грозно, но не менее настойчиво бомбардировало петициями Конгресс Религиозное общество друзей (квакеры)[149]149
  Slattery, Felix Brunot, 145; Board of Indian Commissioners, Fourth Annual Report, 4; 40^th Cong., Indian Tribes, 1–2; New York Evening Post, Jan. 9, 1868; 40^th Cong., Department of Indian Affairs, 1–3.


[Закрыть].

Избрание президентом Улисса Гранта в ноябре 1868 г., казалось бы, играло на руку армии. На посту командующего генерала он поддерживал и защищал жесткий подход Шермана и Шеридана к индейской проблеме и негодовал на вмешательство гражданских. Но президент Грант уже не был генералом Грантом и неожиданно для армейской верхушки одобрил предложения реформаторов, в частности квакеров. Согласившись заменить жуликоватых агентов набожными, Грант поставил квакеров заведовать двумя самыми ответственными (и сложными) полевыми учреждениями Индейского бюро – Северным индейским суперинтендантством, в состав которого входили шесть агентств в Небраске, и Центральным суперинтендантством, охватывающим Канзас и «нецивилизованную» часть Индейской территории (т. е. агентства по делам южных шайеннов и южных арапахо, кайова и команчей). Передача этих суперинтендантств в руки Общества друзей известна как «квакерская политика Гранта». На должности управляющих остальными западными суперинтендантствами и агентствами Грант назначил честных и надежных армейских офицеров.

Кроме того, Грант, желая взять Индейское бюро под независимый надзор, убедил Конгресс учредить Совет уполномоченных по делам индейцев. Совету, состоявшему из богатых филантропов, были даны широкие полномочия, позволявшие держать под пристальным наблюдением деятельность Индейского бюро в Вашингтоне и на местах. Наконец, Грант совершил нечто еще более впечатляющее – назначил уполномоченным по индейским делам индейца.

Этим новым уполномоченным стал Илай Паркер, чистокровный сахем (вождь) ирокезов сенека из штата Нью-Йорк и инженер-строитель, во время Гражданской войны дослужившийся в штабе Гранта до бревета бригадного генерала. Паркер успел доказать свою порядочность. И хотя он, как и большинство, считал, что будущее индейцев состоит в их «окультуривании», можно было не сомневаться, что он постарается сделать этот процесс максимально безболезненным. В июне 1869 г. Паркер объяснил своим сотрудникам их обязанности при администрации Гранта: индейские агенты и стоящие над ними суперинтенданты должны собирать индейцев на подведомственных им территориях в постоянных резервациях, помогать им продвигаться к цивилизованной жизни и, самое главное, проявлять в обращении с ними терпение и мягкость. А теми индейцами, которые откажутся жить в резервациях, займутся военные и «в зависимости от обстоятельств решат, обращаться с ними как с друзьями или как с врагами».

Грант не видел гуманной альтернативы своей политике кнута и пряника, получившей в прессе название «мирной», и сопутствующей ей политике концентрации индейцев в резервациях подальше от белых, а также объединения мелких резерваций в крупные, на несколько племен, что означало грядущую потерю «собственных» угодий даже для тех племен, которым они были якобы гарантированы мирным договором.

Пусть мирная политика и не оправдала надежды генералов на решение проблемы исключительно военным путем, она все же отводила армии весомую и понятную роль в индейском вопросе. Шеридан, истолковав инструкции Паркера в свою пользу, проинструктировал командиров считать враждебными всех индейцев, встреченных вне резерваций[150]150
  Prucha, American Indian Policy, 47–51; Utley, “Celebrated Peace Policy”, 125–26; 41^st Cong., Report of the Commissioner of Indian Affairs 1869, 5, 485–87; Simon, Papers of Grant, 20:38; Fritz, “Grant’s Peace Policy”, 430.


[Закрыть].

Начало мирной политики казалось многообещающим, по крайней мере с точки зрения правительства. Никого, в том числе Илая Паркера, не заботило, что думают сами западные племена о планах властей посадить их на цепь и разрушить их культуру. Индейские агенты и армейские офицеры действовали относительно слаженно. Даже если осенью 1869 г. и случались порой стычки с индейцами, ни одна из них не переросла в открытую войну. Казалось, что вот-вот наступит общий мир. Казалось ровно до тех пор, пока все выверенные расчеты правительства не пошли прахом из-за выходки одного напившегося майора в Монтане.

На севере монтанской глуши обитали пиеганы – небольшое племя из конфедерации черноногих[151]151
  Черноногие (англ. Blackfeet – «черные ноги») – союз из пиеганов (англ. Piegan, произносится «пиган»), блад (англ. Blood – «кровь») и сиксика, или собственно черноногих (не путать с так называемыми черноногими-сиу). По языку относились к алгонкинской семье и в этом смысле родственны арапахо, шайеннам, кикапу и большому числу племен Восточного побережья и района Великих озер. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. На их жизни мирная политика почти никак не отразилась. Все было размыто, смутно и зыбко. Ни четко очерченных границ резерваций, ни внятного разделения индейцев на дружественных и недружественных, почти никакого сотрудничества между армией и индейскими агентами. Не было согласия и между белыми. Переселенцы и старатели, наводнившие земли пиеганов, преувеличивали индейскую угрозу и хотели бы вообще избавиться от племени, а торговцы виски и оружием предпочли бы сохранить свою индейскую клиентуру. Сами пиеганы тоже не могли договориться между собой. Община вождя Тяжелого Бегуна выступала за мир, община Горного Вождя на словах готовилась к войне, а на деле ограничивалась конокрадством и местью за соплеменников, убитых белыми головорезами.

Армия не очень понимала, чем заниматься в такой ситуации. Командующий округом полковник Филипп Режи де Тробриан принадлежал к числу преувеличивающих индейскую угрозу и жаждал покарать Горного Вождя. Шерман и Шеридан на его предложения отвечали неопределенно: они опасались, что любой неверный шаг вызовет такую же бурю общественного негодования, как и Уошито. Шеридан приказал де Тробриану отказаться от упреждающих военных действий против Горного Вождя, если имеется хоть малейшая опасность потревожить при этом дружественных индейцев. А опасность была, и невыдуманная: общины Тяжелого Бегуна и Горного Вождя расположились бок о бок на реке Марайас, в полутора сотнях километров к юго-востоку от территории современного Национального парка Глейшер. Однако де Тробриан был уверен, что он со своими разведчиками сумеет вычислить и уничтожить лагерь Горного Вождя. Поверив ему на слово, Шеридан дал разрешение нанести удар и рекомендовал на роль командира, который возглавит атаку, майора Юджина Бейкера, отличившегося в Гражданскую войну и получившего бревет за «особое усердие в действиях против индейцев». Увы, с таким же усердием Бейкер прикладывался к бутылке.

19 января 1870 г. майор Бейкер, судя по всему, пьяный, выступил в поход – с шестью кавалерийскими ротами и четким приказом не трогать общину Тяжелого Бегуна. Чтобы он не перепутал общины, его сопровождали два разведчика: Джо Кипп, близкий друг Тяжелого Бегуна, и Джо Кобелл, муж сестры Горного Вождя. Но Кобелл, как вскоре выяснилось, предпочел защитить своего шурина, а не выполнить возложенные на него обязанности.

На рассвете 23 января Бейкер отыскал стоянку пиеганов – 37 палаток, притаившихся в лесистой долине реки Марайас, – и приказал кавалеристам спешиться и занять позиции на утесах над лагерем. Стоял нестерпимый холод и мертвая тишина. В общине свирепствовала оспа, и сраженные болезнью обессиленные пиеганы не удосужились выставить часовых. Единственным, кто в этот час случайно бодрствовал, оказался семнадцатилетний воин по имени Медвежья Голова. Он поднялся ни свет ни заря, чтобы привести своего оставленного на обрыве коня. Карабкаясь наверх, он нос к носу столкнулся с солдатами – майор Бейкер схватил юного воина и приказал молчать. В этот момент к Бейкеру, увязая в снегу, подлетел Джо Кипп, крича, что это стоянка Тяжелого Бегуна, а не Горного Вождя. Разозлившись на Киппа, который мог поднять на ноги индейцев, Бейкер приказал его арестовать. Какая разница, чья это стоянка, сказал Бейкер Киппу, все они пиеганы, так что он намерен атаковать. Тяжелый Бегун, услышав крики Киппа, бросился к солдатам, размахивая охранной грамотой, полученной в Индейском бюро, но Джо Кобелл застрелил вождя, а Бейкер рявкнул: «Открыть огонь! Стреляйте, пока не прекратят сопротивляться!»

Никто из индейцев не оказывал сопротивления, но солдаты все равно стреляли, и Бейкер не пытался их остановить. Через полчаса этого безумия все женщины и дети были застрелены или сгорели заживо в палатках. По свидетельству Медвежьей Головы, Бейкер смеялся, прохаживаясь между догорающими останками лагеря и разглядывая обугленные трупы. На закате с утесов подул неистовый ветер и пошел гулять по долине, температура опустилась до минус 30 градусов. В лесу трещали костры, спустя какое-то время после наступления темноты промчался табун индейских лошадей. Нервы не выдерживали. Двое молодых пиеганов попытались бежать, но их схватили и доставили к обозленному Бейкеру – тот приказал убить беглецов. «Нет, не из ружей, – прорычал он, когда солдаты потянулись за карабинами. – Возьмите топоры и зарубите их по одному». Солдаты послушно оттащили пленных в сторону и зарубили.

Бейкер составил рапорт о 173 убитых пиеганах и 140 пленных и о том, что сам он потерял только одного человека. По утверждению Бейкера, почти все погибшие индейцы были воинами, но на самом деле он прикончил 90 женщин и 50 детей. Шеридан принял все за чистую монету и горячо расхвалил Бейкера за воздаяние «заслуженной кары». Однако Шерман скептически отнесся к этим подсчетам и велел Шеридану готовиться «к возмущенным воплям тех, кто считает индейцев паиньками».

Вопли, причем громкие, не заставили себя ждать. Уцелевшие пиеганы сообщили расследователю из Индейского бюро, что основную массу убитых, за исключением пятнадцати человек, составляли женщины, дети и старики. Осторожный агент подал эти сведения как индейскую версию событий, но секретарь Совета уполномоченных по делам индейцев Винсент Колиер обнародовал их как установленный факт. Армию подвергли словесному бичеванию в обеих палатах Конгресса, пресса восточных штатов требовала отдать под трибунал участников «ужасающей резни»[152]152
  Dunn, Massacres of the Mountains, 522–24, 532; Hutton, “Sheridan’s Pyrrhic Victory”, 36–38; 41^st Cong., Piegan Indians, 37–39, 45–46; Philadelphia Inquirer, March 13, 1870.


[Закрыть].

Критика вывела Шеридана из себя. Он разражался гневными тирадами о прежних зверствах индейцев, указывая на самые душераздирающие подробности: изнасилования, оскопления, размозженные черепа младенцев. То, что за пиеганами ничего подобного не числилось, Шеридана не смущало. Совершив странный логический кульбит, он заявил, что, раз Колиер защищал пиеганов, а пиеганы – индейцы, значит, Колиер хочет, чтобы преступления против переселенцев не прекратились никогда. Убийство женщин во время атаки Шеридан попытался оправдать тем, что индианки, скорее всего, сами лезли на рожон, ведь всем известно, что они дерутся порой неистовее воинов. На фронтире генерала за лишенные логики выпады и оправдание недостойных поступков превозносили, но к востоку от реки Миссури все это сильно подмочило его репутацию. Резня на реке Марайас – а это была именно резня, в ходе которой солдаты хладнокровно перестреляли больше мирных индейцев, чем на Сэнд-Крик, – загубила на корню надежды армии взять индейскую проблему под свой контроль. Закон 1870 г. об ассигнованиях на армию положил конец комплектации индейских агентств армейскими офицерами, поскольку лишал чина любого офицера, получающего гражданскую должность. Предлогом для принятия закона послужила Резня на реке Марайас, но главным образом за него голосовали конгрессмены, которых больше интересовали «кормушки», распределяемые среди членов победившей партии.

Однако здесь президент Грант их переиграл. «Господа, – сказал он сторонникам закона, – вы расстроили мои планы, касающиеся индейцев, но своей цели не добьетесь, поскольку должности я буду распределять между церквями, а с ними вы конкурировать не осмелитесь». Президент поставил Конгрессу шах и мат, и мирная политика, даром что запятнанная кровью, в целом осталась неизменной[153]153
  Hutton, “Sheridan’s Pyrrhic Victory”, 39–42; Sherman, Memoirs, 2:437; Prucha, American Indian Policy, 51–53.


[Закрыть].

Между тем перемены все же назревали, и гораздо более глубокие. Незадолго до того, как общественное сознание потрясла Резня на реке Марайас, уполномоченный по делам индейцев Паркер нацелился на одну из самых пагубных, на его взгляд, сторон правительственной индейской политики – систему мирных договоров, на которых строились отношения между индейцами и правительством со времен возникновения Республики. Положив много сил на защиту прав сенеков, он знал, о чем говорит. Паркер рассуждал так: мирный договор предполагает соглашение между суверенными державами, у которых имеются властные полномочия добиться от противоположной стороны соблюдения договоренностей, но индейские племена – это не суверенные государства, их вожди подобной властью не обладают. Индейцы, с точки зрения Паркера, – это подопечные правительства, и земля, которую они считают своей, принадлежит им «лишь по праву владения». Мирный договор, доказывал он, дает племени ложное ощущение независимости. «Пора, – призывал Паркер, – внести ясность и прекратить издевательства правительства над его беспомощными и невежественными подопечными». Президент Грант и Совет уполномоченных по делам индейцев с ним согласились[154]154
  41^st Cong., Report of the Commissioner of Indian Affairs 1869, 6.


[Закрыть].

На практике упразднение системы мирных договоров повышало свободу властей в переговорах с индейцами. Соглашения, достигнутые с подопечными правительства, не требовали, в отличие от мирных договоров, ратификации Сенатом. Впредь участники миротворческих комиссий будут отвечать за свои действия только перед президентом и его кабинетом, а также перед общественностью.

Вождь Красное Облако вряд ли считал себя «беспомощным и невежественным». Как-никак именно он выдворил армию из района хребта Бигхорн и именно о «его» войне, единственной из всех конфликтов на Великих равнинах, можно было сказать, что победа осталась за индейцами. Нетрудно вообразить, как удивился и возмутился Красное Облако, прибыв со своими воинами весной 1869 г. в Форт-Ливенуорт на традиционный торговый обмен и узнав, что договор, который он подписал, обязывает его народ перебраться в резервацию на реке Миссури. Кроме того, Красное Облако ожидал, что армия покинет Форт-Феттерман, построенный на реке Норт-Платт в 1867 г. как плацдарм для операций на Бозменском тракте, но этого не произошло.

Этот опасный момент стал переломным в отношениях Красного Облака с белыми. Очевидно, что условия договора 1868 г. в Форт-Ларами ему преподнесли неверно. У него имелась веская причина возобновить войну – и тысяча разъяренных воинов, которых можно было вести в бой. Но Красное Облако уже утратил былой запал. Жизнь на «Неотчуждаемой Индейской территории» оказалась трудной: дичи мало, зима выдалась суровой. Вместо того чтобы начать войну, Красное Облако собрался в Вашингтон – жаловаться Великому Отцу. И хотя теперь он говорил только от имени оглала (и то не всех, а лишь части племени), его судьбоносное решение стало первым шагом к капитуляции индейцев северных равнин. Его нежелание советоваться с другими племенами лакота подчеркивало отсутствие у них единства. Сдержавшись и не отплатив властям за надувательство, он дал дорогу белым завоевателям северных равнин. Порой их смертоносная поступь будет замедляться или ненадолго обращаться вспять, но остановить их уже не получится. Генерал Шерман советовал президенту Гранту отказать Красному Облаку во встрече, но Грант не послушал старого друга, предпочитая ошеломить вождя великолепием Вашингтона во время тщательно отрежиссированного визита, а не ввязываться в очередную войну.

1 июня Красное Облако с пятнадцатью вождями общин оглала прибыли в Вашингтон. Там, в каменных столичных джунглях, они столкнулись с соперником Красного Облака – Пятнистым Хвостом – и его младшими вождями. Брюле негодовали на Великого Отца. Они добровольно переселились на реку Миссури, и за это правительство признало Пятнистого Хвоста верховным вождем «дружественных» лакота. Однако он возненавидел новую территорию, где вовсе не было дичи, и хотел вернуться в прежние охотничьи угодья в Небраске. Администрация Гранта вызвала Пятнистого Хвоста в Вашингтон, чтобы уговорить остаться на реке Миссури, одновременно с Красным Облаком, которого намеревалась уломать перебраться туда же. Уполномоченный Паркер ожидал трений между двумя вождями, но те на время забыли о соперничестве и выступили единым фронтом против Великого Отца.

В вашингтонских кабинетах Красное Облако проявил себя не менее грозным противником, чем на поле битвы. Сперва он встретился с министром внутренних дел Джейкобом Коксом, чье расплывчатое обещание «попытаться сделать все как подобает», если лакота не будут воевать, его не убедило. «Может быть, Великий Отец добр и великодушен, но я этого не вижу, – заявил Красное Облако Коксу. – Он оставил мне крохотный клочок земли. Наш народ тает, словно снег на склоне холма под лучами солнца, а ваш нация растет, словно трава к лету». Красное Облако выставил жесткие условия: упразднить Форт-Феттерман, не допускать белых на Блэк-Хилс и в горы Бигхорн, предоставить оглала торговые привилегии в Форт-Ларами и не загонять их в резервацию на Миссури. Восточная пресса восхищалась «смелостью и прямотой» Красного Облака и его красноречивой отповедью «вероломству и гнусному мошенничеству правительства», из-за которых и вспыхивают Индейские войны[155]155
  New York Herald, June 8 and 9, 1870; The New York Times, June 9, 1870.


[Закрыть].

Большой совет с Великим Отцом не оправдал надежд вождя: Грант наотрез отказался сносить Форт-Феттерман. Переговоры забуксовали. Когда Кокс зачитал условия договора, Красное Облако зашел с козырей, заявив, что никогда ничего подобного не подписывал и не имеет намерения эти условия выполнять. Обескураженный Кокс заверил Красное Облако, что участники миротворческой комиссии никого не обманывали. «Я не говорю, что они солгали, – возразил вождь. – Но переводчики ошиблись. Белые хотели стереть индейцев в пыль. Я не возьму с собой эту бумагу. В ней все неправда». Встреча завершилась. Решив, что Великий Отец в очередной раз водит их за нос, ночью в отеле несколько оглала и брюле начали подумывать о том, чтобы свести счеты с жизнью. И Красное Облако скрепя сердце согласился еще на одну встречу.

Пока лакота рассуждали о самоубийстве, Кокс и Паркер совещались с Грантом. Ради мира они согласились уступить. На следующее утро Кокс сообщил Красному Облаку, что его народ может жить при Форт-Ларами. И хотя это было не более чем тактическое отступление, правительство давало приют Красному Облаку уже второй раз за два года. Также Вашингтон позволил Пятнистому Хвосту и его брюле вернуться на их земли на северо-западе Небраски.

После долгих уговоров Красному Облаку удалось объединить большинство оглала и значительное число северных шайеннов и северных арапахо в агентстве, названном его именем. Однако Красное Облако не мог повлиять на пять лакотских племен, сопротивлявшихся водворению в резервацию: ханкпапа, санс-арк, черноногих-сиу, ту-кеттлз и миниконджу. Их вел за собой почитаемый военачальник и знахарь ханкпапа по имени Сидящий Бык. К нему примкнули и разочаровавшиеся в своем прежнем лидере оглала. Они сплотились вокруг воина по имени Бешеный Конь, демонстрировавшего непревзойденную доблесть и завоевывавшего все бóльшую славу. Этих лакота не интересовала ни мирная политика, ни другие правительственные инициативы – они были готовы либо сохранить свой привычный кочевой уклад, либо погибнуть в бою.

Илаю Паркеру не довелось заняться проблемой этих кочующих, где им заблагорассудится, лакота. В январе 1871 г. бывший председатель Совета уполномоченных по делам индейцев огульно обвинил его в финансовых махинациях при закупке товаров для индейцев. Это было самое настоящее сведение личных счетов, и комиссия Конгресса вскоре очистила Паркера от подозрений. Несмотря на это, в августе 1871 г. он подал в отставку.

Однако во время пребывания в должности он застал упразднение системы мирных договоров. Она «кончилась всхлипом» и была похоронена одним-единственным неприметным пунктом Индейского апроприационного акта: «Отныне ни одна индейская нация или племя на территории Соединенных Штатов не будут признаны независимой нацией, племенем или властью, с которыми Соединенные Штаты могли бы заключить договор о мире». За индейцами законодательно закреплялся статус подопечных правительства.

Страна не обратила на это никакого внимания, зато к мирной политике, по-прежнему вызывающей жаркие споры, внимание было приковано прочно. Грант обозначил свою позицию четко. «Когда я говорю: “Давайте жить в мире”, я ничего иного в виду не имею, – заявил он в июне 1871 г. – Мне не нравится приводить войска и стрелять в этих бедных дикарей. Я хочу поладить с ними и сделать из них мирных граждан. Любви не добьешься поркой. Врага в друга превращает доброта, и к индейцам это тоже относится»[156]156
  Genetin-Pilawa, “Parker and the Peace Policy”, 213–14; Armstrong, Warrior in Two Camps, 151–60; Prucha, American Indian Policy, 69–70; Грант цит. по Philadelphia Inquirer, June 9, 1871.


[Закрыть].

Пресса пела мирной политике дифирамбы. «В своей инаугурационной речи генерал Грант сказал: “Давайте жить в мире” – и МЫ ЖИВЕМ В МИРЕ», – провозглашала одна из газет штата Мэн. «Мирная политика творит чудеса, – восхищалась The Philadelphia Post. – Прошло то время, когда орду вооруженных воинов толкали на убийства и разбой вороватые политики, подвизающиеся на должности агентов. Бесприютные кочевники обретают дом в резервации, перековывают ножи для скальпирования на мотыги, встают за плуг и благодаря [квакерам] забывают свои варварские обычаи». New-York Tribune предрекала близкий «конец индейских войн – топоры войны от Орегона до Техаса будут зарыты». Казалось, что на Западе Америки наконец забрезжила заря новой, светлой эры[157]157
  Portland Daily Press, March 6, 1871; Philadelphia Post, March 17, 1871; New York Herald Tribune, Aug. 6, 1871.


[Закрыть].

Однако жители техасского фронтира никаких радужных перспектив не видели. Команчи и кайова глубоко вклинились в штат Одинокой Звезды, почти на 450 км отодвинув тонкую полосу переселенческих поселков. Они угоняли десятки тысяч голов скота и лошадей, похищали женщин и детей ради выкупа, мучили и убивали, когда им заблагорассудится. Пресса восточных штатов могла сколько угодно разглагольствовать о закопанных метафорических топорах войны, но у техасцев перед глазами были настоящие топоры, которые индейцы с пугающей частотой обрушивали на головы переселенцев.

Проблеск надежды мелькнул весной 1868 г., когда кайова и команчи прибыли в Форт-Кобб на Индейской территории – в назначенное им по Договору у Медисин-Лодж агентство – за обещанными подарками и продовольствием. То, что Форт-Кобб располагается на землях вичитов, а не в их собственной вотчине, кайова и команчей нисколько не радовало, но они готовы были дать Великому Отцу шанс… Готовности этой хватило ровно до тех пор, пока их не встретил у пустых складов служащий с известием, что их агент ушел в отставку. Взбешенные голодные индейцы разграбили агентство и принялись бесчинствовать в техасских поселках вдвое чаще и свирепее, чем прежде.

В этих бесчинствах техасцы с полным на то основанием обвинили мирную политику Гранта. Именно мирная политика запрещала войскам вторгаться в резервации кайова и команчей без запроса агента, а значит, чтобы ускользнуть от погони, индейцам достаточно было просто вернуться на свою территорию, что для них труда не составляло. Глядя на эту вседозволенность и безнаказанность, редактор одной далласской газеты разразился гневной статьей о том, что федеральное правительство в грош не ставит жизнь и имущество американцев в Техасе, зато «привилегии дикарей» для него дороже золота.

Привыкнув, что в резервации они вне досягаемости войск, индейцы не ожидали никаких неприятностей и от своего нового агента Лоури Татума – дородного лысого фермера-квакера из Айовы. Индейцы встретили его со снисходительным презрением. Сатанта заявил Татуму: единственное, чем его может заинтересовать путь белого человека, – это казнозарядные ружья и патроны. Другой вождь изложил ему modus operandi кайова: выйти на тропу войны, убить кого придется, угнать побольше лошадей, быстро уйти от погони, а потом ждать, пока правительство явится задабривать их подарками, ежегодными выплатами и провизией, чтобы кайова прекратили набеги. Из всего этого Татум заключил: они «были совершенно уверены, что управы на них нет»[158]158
  Dallas Weekly Herald, June 3, 1871; Richardson, Comanche Barrier, 158–61; Outrages Committed by Indians, 1–4; Tatum, Our Red Brothers, 29–30.


[Закрыть].

Но Татум не опускал рук. Он нашел родственную душу в полковнике Бенджамине Грайерсоне, командире Форт-Силла. Грайерсон обещал помочь Татуму, «как подобает человеколюбивому и доброму гражданину», заверив агента, что, пока он остается командующим, убивать индейцев на радость «жаждущим крови» техасцам никто не будет. Вот только надолго ли он останется на посту, большой вопрос. Грайерсон уже настроил против себя Шеридана. Единственное, что спасало гуманного полковника от отставки, – дружба с Шерманом и Грантом, уважавшими его за непревзойденную доблесть во время Гражданской войны.

Шеридан не без оснований сомневался в пригодности Грайерсона для командования фортом. Команчи и кайова считали его сдержанность слабостью и наглели все больше. В 1879 г. проживающие в резервации команчи открыли сезон набегов, угнав 20 лошадей агентства и скальпировав человека прямо под окнами кабинета Татума. Не желая отставать от них, военный отряд кайова угнал стадо мулов и убил трех солдат. Молодой военачальник Большое Дерево попытался захватить коней 10-го кавалерийского полка и преуспел бы, если бы один из воинов не поднял Солдат Буффало преждевременным выстрелом. Даже Бьющая Птица вышел на тропу войны. Сатанта дразнил его трусом и размазней за приятие пути белого человека, и, чтобы восстановить свою честь, Бьющая Птица сделал то, на что никогда бы не отважился Сатанта. Он вывел своих кайова на открытый бой с кавалеристами, убил троих и ранил двенадцать, не потеряв ни одного своего человека. Бьющая Птица даже пронзил одного противника копьем. Однако на этом он баталии с белыми закончил. Своим отчаянным поступком он продемонстрировал кайова, что добивается мира по убеждению, а не из страха сражаться с солдатами. Шерман, судя по всему, понял стратегию Бьющей Птицы, во всяком случае, наказывать его он не стал.

Зато Шерман не смог спустить с рук техасцам обвинения в том, что Татум и Грайерсон снабжают враждебных индейцев оружием и патронами, которые предназначены для мирных, – уловить разницу между первыми и вторыми было, прямо скажем, непросто. Шерман считал, что техасцы преувеличивают индейскую угрозу, чтобы отвлечь армию от выполнения своих обязанностей в рамках Реконструкции. Задавшись целью установить истину, он проехал с вооруженным эскортом от Сан-Антонио до Форт-Ричардсона. Не встретив ни одного враждебного индейца, Шерман пришел к выводу, что техасцам придется впредь заботиться о себе самим. Но думал он так ровно до прибытия 18 мая 1871 г. в Форт-Ричардсон. Незадолго до этого до форта, шатаясь, добрел умирающий возчик и, собрав последние силы, рассказал душераздирающую историю: большой отряд индейцев напал на обоз близ соседнего Джексборо и зверски расправился с семью белыми переселенцами. Шерман, проезжавший там всего каких-нибудь несколько часов назад, был ошеломлен. Приказав командующему фортом полковнику Рэналду Маккензи выследить и поймать виновных, Шерман поспешил в Форт-Силл выяснять у Татума и Грайерсона, не в резервации ли проживают нападавшие[159]159
  Hutton, Sheridan and His Army, 227–34; Nye, Carbine and Lance, 107–14, 124, 126; Galveston Tri-weekly News, Aug. 1, 1870; Morris F. Taylor, “Kicking Bird”, 309–10.


[Закрыть].

Рэналд Маккензи был в высшей степени интересной личностью. Появился на свет в богатой семье, восемнадцати лет от роду (на следующий год после Джорджа Армстронга Кастера) поступил в Вест-Пойнт. Сходство между двумя кадетами было разительным, как и различия. Как и Кастер, Маккензи любил компанию и развлечения, однако, не в пример Кастеру, оставался скромным, воспитанным и прилежным кадетом. Кастер был худшим в своем выпуске 1861 г., Маккензи год спустя был лучшим. В бою оба проявили себя как отважные и талантливые командиры, но Кастеру больше везло. Он прошел Гражданскую войну целым и невредимым, тогда как Маккензи получил шесть ранений и потерял два пальца на правой руке. Солдаты 4-го кавалерийского полка прозвали его Трехпалым Джеком, индейцы – Плохой Рукой. Волнуясь, Маккензи яростно щелкал обрубками пальцев. Сдиравший три шкуры с подчиненных и имевший заслуженную репутацию деспота, язвительный, колкий и придирчивый, Маккензи, как ни странно, робел перед женщинами. Кастеру выстоять в житейских бурях помогала его прекрасная пылкая Либби, Маккензи был убежденным холостяком.