Текст книги "Дети декабря"

– Не буду, но это лишь с одной стороны. А с другой, это лозунги не против людей Евромайдана, но против их радикальных методов, понимаете? Они могут привести к фатальным для всей страны последствиям. Мы тоже хотим в Европу, но на равных условиях. Мы уважаем наши ценности и традиции. Мы не хотим конфронтации с Россией.

Понимаю, что говорю почти депутатскими словами.

– Но выбирать всё равно придётся…

– Между чем и чем?

– Между Евросоюзом и Россией.

– Это миф, навязанный Украине извне. Нас заставляют выбирать, понимаете? Можно жить с соседями в мире, сотрудничать, дружить и при этом заниматься своим домом, установив в нём свои правила.

Да, телевидение делает из нас потенциальных спикеров. Сколько раз мы представляли себе, как размазываем оппонентов в передаче у Шустера[6]6
  Ведущий популярных на Украине политических ток-шоу.


[Закрыть]? Что бы мы говорили при этом, как жестикулировали?

– Но люди на Евромайдане недовольны Януковичем, а здесь, в Мариинском парке, вы за него. Неужели вы поддерживаете то, что сделал со страной Янукович, и готовы терпеть это дальше?

– У нас есть претензии, серьёзные претензии, но мы считаем, что высказывать их можно только в рамках конституции и закона… – Я – агитка, я – компиляция выдержек из газетных статей… – Нравится это кому или нет, но на сегодня Янукович легитимно избранный президент Украины. Его можно убрать только конституционно. И, в конце концов, почему нельзя сделать импичмент?

– Вы голосовали за Януковича на прошедших президентских выборах?

– Нет.

– Здесь вы за деньги? – журналист сбивается на вопросы-тычки.

– Нет.

– А остальные люди?

– Спросите у них.

Телефон звонит. Играет кавер Мэрилина Мэнсона на Personal Jesus.

– Ты где шастаешь? – орёт Валера. – Степаныч нас на потолок натянет, если на Европейской через секунду не будем.

– Хорошо, хорошо, буду.

– Вас ждут, да? – Бородёнка телевизионщика жиденькая, как и его вежливость.

– Ага.

– Спасибо.

– И вам.

Как бы иронично мы улыбаемся.

5

На летней площадке у Арки Дружбы народов, где зрительские ряды полукругом и летом 2012 года так хорошо было смотреть матчи Чемпионата Европы по футболу, тешатся, давятся, заливаются алкоголем. Деревянные ларёчки закрыты, и, видимо, нарушающие статью 178 Уголовного Кодекса Украины принесли спиртное с собой. С закуской проблем нет: насупленные пожилые женщины с ярко накрашенными линиями, обозначающими потерянные в сражениях с возрастом губы, бойко торгуют пирожками у аттракциона The Matrix, на заднике которого уродливо, словно мстил агент Смит, нарисованы Нео, Морфеус и Тринити.

Я покупаю у одной пирожок с капустой. Вторая матрона смотрит укоризненно, и чтобы не обижать, беру у неё с картошкой. Он мне нравится, а вот тот, что с капустой, скорее из разряда «если нечем закусывать», и я давлюсь им, помня завет деда-блокадника «выкидывать еду – грех».

Летними и весенними вечерами я любил останавливаться у Арки, наслаждаясь видом на левый берег Днепра, по пути из Мариинского парка к Владимирской горке и дальше, на станцию метро «Золотые Ворота». Пробую любоваться им и сейчас, но слишком шумно: мат, гогот, споры. В кучу мусора рядом постоянно кидают пустые стаканчики и бутылки. И я ухожу, спускаясь по кашице растаявшего снега к Европейской площади.

Людей здесь больше, чем в Мариинском парке. И публика совсем иная. Больше радостных, сытых, улыбающихся женщин. Они судачат, комментируя происходящее на занавешенной бело-синей растяжкой Партии регионов сцене, хохочут, лузгают семечки, водят хороводы. Они искренние, настоящие. И даже седой депутат, этот старичок-боровичок, перебравшийся сюда из Мариинского парка, не раздражает, а вызывает жалость. Потому, когда он взметает невнятный кулачок вверх, призывая вторить неубедительному «ура», люди подбадривают его аплодисментами и криками. Мужик, повязавший георгиевскую ленточку на манер Рэмбо, усердствует так, что теряет бутерброд, данный ему заботливой женщиной, обмотанной шерстяными платками.

В бурлящей витальной радостью массе я оживаю и, отдавшись порыву, скандирую: «Я-ну-ко-вич! Я-ну-ко-вич!» Плевать, что он и его сынишки сотворили с многострадальной, разрываемой ляхами, мадьярами, литовцами, русскими и больше всего украинцами страной. Плевать потому, что они одни из и с их уходом ничего не изменится, как не менялось с другими, отличными внешне, но схожими внутри.

Чувство, которое я испытываю здесь, среди взбудораженных триумфом единства людей, сродни песне светлячка у зажжённого фонаря. Во многом ради этого чувства люди выходят и на Европейскую площадь, и на Майдан, набивая Киев, словно автобус, отправляющийся на небеса, распевая при этом: «We got a ticket to ride and we don’t care»[7]7
  Искаженная цитата из песни The Beatles «Ticket to ride» (прим. ред.).


[Закрыть].

– Се-вас-то-поль! Се-вас-то-поль!

Нахожу своих по этому крику. Он слышен, пожалуй, лучше всех. Парни, скандирующие наши лозунги, регулярно тренировались на стадионе ФК «Севастополь». Фанатов среди тех, кто приехал со мной на автобусах, большинство. И возрастные – вроде гнусавого преподавателя философии Коркишко, взявшего почитать в дорогу книгу Юргена Хабермаса, – подчас активнее молодых.

– Ты где, бегемот, ходишь?

Валера зол. От него прёт алкоголем, и прыщи, которые были незаметны в автобусе, сейчас налились красным.

– Ладно, Валера, погодь, – тормозит его добродушный Ребро.

Когда я только пришёл в «Тавриду-Электрик», он паял, травил платы, но вскоре перебрался торговым в дистрибуцию. И там, говорят, поднялся.

– Да погодь, Ребристый? Нас тут, сука, колотун бьёт, а он ходит хер знает где!

– Ну, отошёл человек, – ухмыляется Ребро. – Может, поссать.

– Простатит, да.

– Ну так дома сиди, лечи простатит!

«Мы должны поддержать президента Виктора Януковича в его стремлении заключить выгодный, прежде всего для Украины, договор об ассоциации с Евросоюзом. Те, кто стоит на Евромайдане, хотят лишь одного – ввергнуть страну в состояние гражданской войны, а после сдать её в лапы американских хозяев, поступившись национальными интересами. Это недопустимо для украинского народа!»

Из всей этой речи, раскатисто звучащей со сцены, меня цепляет одно – «те, кто стоит на Евромайдане». Я видел их преимущественно по российским телеканалам. Я слышал о них от окружающих. И «те, кто стоит на Евромайдане» представлялись агрессивными молодчиками со свастикой на одном плече и портретом Бандеры на другом.

– Хера там Янык сиськи мнёт? – возмущался рабочий цеха «Тавриды-Электрик», таща вакуумный переключатель к испытательной установке.

– Трусит, наверное, – кивал младший инженер, подключая к стальным контактам клеммы. – Или две тысячи четвёртый не помнишь? Та же история.

– Америка бы за час всю эту быдлоту разогнала!

– Ну, так то Америка. Там всё просто: расфасовали и в Гуантанамо. Даже бы разбираться не стали. – Младший инженер проверил заземление, хлопнул металлической решёткой, пошёл в аппаратную. – Им можно, а нам нельзя. Все под их дудку плясать обязаны.

– Вот-вот, а этот говнюк тупит.

– А теперь как? Слишком много людей вышло.

– Да с вертолётов их за час расхерачить…

Я старался не вмешиваться в подобные разговоры. Но последний месяц ни о чём другом в «Тавриде-Электрик», как и во всём Севастополе, похоже, не говорили. И на меня, безмолвствующего, начали поглядывать с подозрением, свой ли. Приходилось обозначать участие в бессмысленных спорах, где один разбирался лучше другого, огорошивая собеседника якобы эксклюзивной, шокирующей информацией, а на деле пересказывал новости, льющиеся, будто из прорванной канализационной трубы, починить которую было некому – все ушли на телесъёмки.

– Говорят, на Евромайдане в еду наркотики подмешивают, – с вечно блудливой улыбкой заметил инженер Мигунов, проверяющий отчёты исследовательской лаборатории. – У меня кума в Шостке. Так вот у неё знакомая с Евромайдана вернулась, теперь от наркозависимости лечится.

– Американцы им бабло платят, – шумно пустил табачный дым инженер Голубев. – Мёрзли бы они там за так?

– Знаете, – я прикурил сигарету, – у меня в Киеве друг, русский, из Севастополя, так вон он туда каждый вечер после работы ходит. Без всяких денег.

– Купили твоего друга!

– Мы десять лет знакомы, чего ему врать? Да и, в конце концов, глупо верить, что все там за доллары, накачанные транквилизаторами, стоят.

– Бордель в центре города развели, эка масть! – окрысился Голубев. – А ты, как я посмотрю, за них, да?

Я повернулся, ушёл. И неделю, хотя буйные мысли стучались, ломились в голову, старался не вспоминать о ссоре с Голубевым, пока в курилке не услышал, что «Вадик Межуев бандеровец». Говоря это, бухгалтерша Вера Скулкина, белобрысая толстушка с нарисованными бровями, не видела меня, оттого ещё больше струхнула, когда я вышел из-за её спины.

– Так это, – Скулкина часто заморгала ресницами, – Семён Ильич всем нашептал.

– Всем? – полыхнул я.

– Ну да…

Я бросился в помещение-аквариум, где за общим столом работал в OrCad крысюк Голубев.

– Семён Ильич!

Он то ли правда не слышал, то ли сделал вид, что не слышит, но наушников, в которых обычно звучали Fleetwood Mac или Doors, – склочный хиппарь! – не снял. Я схватил его за острое плечо, грозящее проткнуть вязаный свитер, и повторил. Он наконец услышал.

– Да, Вадим.

Я почувствовал, как наливаюсь злобой:

– Вы почему сказали, что я бандеровец?

Он вздрогнул.

– Вадим, ну не сейчас, а?

Пощадив его, я дождался обеда. На выходе из кафе «Молодость», где весной и летом зеленели виноградные лозы, а поздней осенью и зимой ржавели голые прутья, Голубев отбивался от моих вопросов, «экая» и «выкая», игнорируя конкретику и факты. И я крикнул:

– Не смейте так говорить! – И для чего-то добавил: – У меня дед на войне погиб!

Это была ложь, потому что об одном деде я вообще ничего не знал, а второй пережил войну и блокаду.

Не понимаю, отчего меня так взбудоражил, расшевелил данный Голубевым красно-чёрный ярлык. Возможно, стерлась грань между насмешкой и реальным обвинением. Через неделю я решился на поездку в столицу.

И вот я здесь. Среди вроде бы своих, идеологически близких. А те, кого я вроде бы защищал в Севастополе, по другую сторону «беркутовских» щитов. И кем бы они ни были, кем бы я ни был, не увидеть их – значит даже не попытаться сложить все части украинского пазла, значит не участвовать в истории, а кормиться исключительно телевизионной картинкой. Я должен видеть всё своими глазами. Так говорят. И говорят правильно.

Пробираюсь к Валере, беру за плечо:

– Отойдём!

– Чо? Только ж пришёл!

– Отойдём!

Покоряется. Отходим, закуриваем.

– Тут такая история, мне надо уйти, отлучиться, на час-два, хорошо?

Валера зажимает сигарету так, будто у него свело челюсть, но я опережаю его:

– Да, знаю, все за дело стоят, мёрзнут, и Степаныч наказал не расходиться, но надо. Пойми!

Он смотрит на меня и вдруг согласно кивает. Этот, в сущности, хороший парень Валера:

– Надо так надо, брат…

Он говорит что-то ещё, но я, развернувшись, уже иду в сторону Евромайдана, по пути сняв георгиевскую ленточку.

6

Перед поездкой я пробовал дозвониться в Киев Игорю Каратаеву, своему лучшему другу. Но связи с ним не было, и компьютерный голос – возможно, если бы у R2D2[8]8
  Астромеханический дроид из вымышленной вселенной «Звёздных войн».


[Закрыть] была жена, то она говорила бы именно так, – сообщал, что абонент находится вне зоны доступа. Когда же заботливая машина «Киевстар»[9]9
  Украинский оператор сотовой связи.


[Закрыть], вытеснившая человека, пикнула СМС, отрапортовав, что абонент вновь на связи, я попал в зону длинных гудков. Сам Игорь не перезванивал.

Я сначала нервничал, но затем по обыкновению растворился в одиночестве, наслаждаясь им, как делал это раньше, прогуливаясь у моря или читая в продавленном кресле на балконе своей квартирки. Родители, переключив внимание на сестру, звонили редко, а знакомые если и искали меня, то исключительно через социальные сети. Я жил анахоретом.

Единственное, что нарушало моё одиночество как форму свободы, – звонки девушек, с которыми я, подвыпив, знакомился по дороге домой, на остановке «Студгородок», где у магазина живого пива и гастронома «Розовый слон» кучковались припозднившиеся на парах студентки или спешащие на вечерние занятия абитуриентки.

Я начинал разговор с чепухи вроде: «Извините, а здесь можно сесть на десятый маршрут?» А в итоге брал номера телефона.

Студентки были решительнее, бойче, наглее, но абитуриентки охотнее соглашались на фотосессию или – «потом сама сотрёшь, обещаю» – видеозапись. Абитуриентки реже заводили разговор о подарках, и я ограничивался покупкой двух баклажек «Оболонь светлое» и большой красной пачки фисташек. Иногда попадались не расколотые, без трещинки, и я, сердясь, пытался разгрызть их; девушка смеялась и протягивала мне свою фисташку, наклоняясь так, что можно было рассмотреть груди, между которыми чаще всего болтался какой-нибудь амулет или кулон, но иногда встречались кресты, стопорившие меня: каждый раз, когда девушка спускалась вниз, я испытывал стыдливую брезгливость оттого, что распятие касалось члена.

Девушки звонили, болтали о «Камеди Клабе», «Сумерках» и айфонах. Когда меня спрашивали, слушаю ли я и что вообще делаю, отвечал: «Возбуждаюсь от твоего голоса».

И тогда некоторые включались в телефонную игру. Возможно, подобной реакции не было бы у моих сверстниц, но проверить этого я не мог, потому что свободные тридцатилетние, сорокалетние, плюс-минус, женщины, как по мне, имели массу отягощающих факторов. Ребёнок. Или два ребёнка. Или навязчивое желание выйти замуж. Или печальный опыт с мудаками-мужьями.

Я бесконечно говорил об этом со знакомыми или коллегами, сексуально голодные мужики так любят сплетничать, и они заявляли:

– Да, да, если ей тридцать пять, а она без мужика, то что-то не так.

– А если это её осознанный выбор?

– Бизнесвумен? Не наш вариант.

Глядя на такого, плохо выбритого, похмельного, в заляпанной канифолью робе, я думал, что, возможно, женщинам не так уж не повезло с «не нашим вариантом».

Нет, проблема гнездилась не в женщинах, они все по-своему были прекрасны, а во мне. Ведь кроме того, чтобы заниматься сексом, нужно было общаться, и если со студентками я мог трепаться, например, о Guns N’Roses, хотя большинство слушали «инди», то сверстницы с Welcome to the jungle просили переключить на «Русское радио».

К тому же часто «тридцатилетние плюс» оказывались слишком. Слишком податливы – могу не успеть. Слишком зажаты – что с моим телом? Слишком докучливы – не хочу быть одна.

– Нет, это ты слишком, – смеялся Игорь, когда я делился подобными соображениями.

Он сам жил с тридцатишестилетней Валерией в её квартире на Оболони, на зелёной улице, названной в честь венгерского писателя и революционера Мате Залки. Валерия – она называла себя только так, и все остальные должны были поступать аналогично, хотя я с трудом представлял, как Игорь, меняя позу, выговаривает это викторианское, долгое «Валерия», – угощала меня вишнёвым пудингом и напоминала, что она директор украинского филиала крупной шведской фирмы. Я смотрел на её короткий «ёжик», бульдожьи щёки, полную грудь и заставлял себя думать о ней хорошо, потому что обо всех людях, в общем-то, надо думать хорошо, а о девушке лучшего друга тем более.

– У неё красивые глаза, хм. И голос томный, хм. И голова… какая же у неё огромная голова!

Но я совершенно отчаялся, капитулировав окончательно, когда полыхнуло давнее, но ещё не проговорённое: «Он с ней из-за денег, из-за квартиры!»

В этом моём обвинении, которое Валерия, как умная женщина, сразу же почувствовала, аккумулировался целый спектр эмоций: от ощущения собственной неполноценности до подобия ревности.

Я понимал, Игорь заполняет пространство внутри меня большее, чем кто-либо. И когда Валерия прилепилась, срослась с ним, я невольно вступил с ней в конфронтацию, вынужденный, тем не менее, разыгрывать вежливый интерес. Нечто похожее происходит с матерью, когда её сын уходит к невестке.

И всё же дружба священна, так я думаю. Мне хочется сказать об этом Игорю лично. Мы должны выпить пива «Бердичев»; пусть декабрь, пусть люди мёрзнут за деньги или идею, но мы обязаны – не ради себя, но ради них, потому что всё компенсируется. Должны купить рыбу под пиво; я люблю жирную, чтобы пальцы блестели, а Игорь предпочитает сухую, чтобы икра легко отделялась и рёбра можно было разжевать вместе с мясом.

Прикидываю, какую и где рыбу лучше взять. Останавливаюсь на тарани и судаке. За ними надо ехать к метро «Славутич», спуститься по лестнице, миновать неказистый шалман, который держат жирный азер со стервозной русской женой, разъезжающей на «Хонде Аккорд», миновать рыночек и справа от двухэтажного здания, где внизу зелёной вывеской завлекает супермаркет «Фора», зайти в магазинчик «Продукты». Там за прилавком томится молодящаяся старуха с крашенными хной волосами; каждый раз, когда продаёт рыбу, а больше, похоже, никто у неё ничего не берёт, она приговаривает: «Такой рыбы, как у меня, вы нигде не найдёте…»

И я хочу увидеть старуху. И купить у неё рыбу. И затариться «живым пивом» на «Европейском» рынке. И сесть на метро, и поехать к Игорю. Чтобы почти всё было как раньше.

Автомат рядом с супермаркетом «Билла», где торгуют жирной кулинарией по завышенным ценам, не работает. Иду по Бассейной к воткнутому на углу киоску прессы, который, по севастопольской привычке, называю «Союзпечатью».

– Здравствуйте, есть пополнение «Киевстар» на сорок гривен?

– Сорок три.

– Ага, хорошо.

Пятикопеечной монетой – только для того они, наверное, и существуют – убираю серебристый защитный слой, ввожу цифры. Ваш счёт пополнен. Но Игорь опять вне зоны.

Остаётся ждать. И смотреть на Майдан, на Хрещатик, исследуя музей революции под открытым небом.

7

Когда активисты партии «Свобода» или те, кто казался ими, свалили памятник Ленину, отец – я заскочил к родителям по случаю приезда черкасских родственников, притащивших в клеёнчатых сумках рыбу и мёд, – воскликнул:

– За что? Он же памятник!

– Ну, – задумалась мама, пришедшая с кухни, и руки у неё всё ещё были в муке, – избавляются от наследия коммунистического прошлого…

– Ты что это, мать? – хлопнул по коленям отец. – Сегодня памятник, завтра – человек. Мало им было бульдозера?

Мама примирительно подняла белые руки:

– Просто стараюсь разобраться в причинах.

– Ну, знаешь ли, – ещё больше нахмурился отец.

Когда приехали черкасские родственники и все расселись за буковым столом («Это тебе не сосна и уж точно не ДСП», – довольно стучала по дереву мама), отец, выпив привезённого «Златогора», вновь заговорил о памятнике.

– По всей стране валить их надо! Чёрта рыжего! И труп с Красной площади вынести! – заявил в ответ седой дядя Назар (никаким дядей он мне по факту не был, но просил называть его именно так).

– Что? Ты, стало быть, одобряешь? – добавляя градуса в беседу и рюмки, вскрикнул отец.

– Андрей! – одёрнула мама.

– Нет, мать, погодь! Я не могу понять, Назар, ты бандеровец, что ли?

Они сцепились и успокоились только под утро, когда начатое после трёх бутылок водки «Златогор» массандровское «Каберне» свалило одного на пол, а другого – на буковый стол.

Перед завтраком я слышал, как мама – это были её родственники – умоляла отца, чтобы тот «не молол языком», а он тихо, шипяще-стонуще отвечал. Наверное, соглашался, потому что отец всегда соглашался с матерью. Но днём, когда мы вышли с гостями осматривать севастопольские достопримечательности, всё равно подначивал: «Ну, не знаю, Назар, это всё-таки святое для русского человека место; пустят ли туда бандеровца, а?»

Дома, когда черкасские родственники и мама ушли спать, а отец ложиться не стал, пробрался на кухню, чтобы побаловаться холодным «Львовским», я спросил:

– Папа, вот вы с дядей Назаром спорите, а в Оранжевую революцию как общались?

– А мы не общались, – заявил отец. – Да и какой он тебе дядя?

Собственно, черкасские родственники не привлекали: от Назара всегда несло хлоркой, а его жена, Галя, переходя на русский язык, использовала немыслимое число ласкательных суффиксов, «Олечка, Вадимчик у тебя совсем взросленький стал», но ссориться с ними я не собирался, потому что в 2004-м у моей тогдашней девушки Любы, записанной в телефоне как «Люба ЯЯЯ», из-за политических споров разошлись отец и мать, и она билась в истерике, напрягая: «Это тупо, это предельно тупо!»

Но тогда памятники не валили, а сейчас от Ленина, сделанного из уникального карельского кварцита, остался лишь постамент, торчащий, как культя рвущегося из-под земли монстра. Исписанный дикими призывами, обклеенный странными плакатами, обломок – напоминание, что после 2004 года разочарованных стало больше.

– Вот такой, вот такой! – орёт наголо бритый парень, становясь так, чтобы обломок памятника торчал, будто эрегированный член.

Товарищи, такие же наголо бритые, подбадривают его криками и хотят фотографироваться сами.

Обломок памятника, видимо, рождает эротические ассоциации не только у парней, но и у девушек. Миловидная брюнетка с разноцветными ленточками в волосах принимает сексуальные позы, а патлатый здоровенный нарцисс из тех, кто просит девушку надеть юбку покороче, чтобы задирать проходящих парней: «Ты что, сука, на неё вылупился?» – фотографирует, комментируя, как ей выставить задницу лучше.

– Эй, мужик, – меня окликает похожий на продрогшего цыплёнка парень, – тебе Ленин нужен?

– Что?!

Аналогичное я слышал, когда, прогуливаясь по центральным улицам Севастополя, шёл от Графской пристани к театру Луначарского и на троллейбусной остановке меня окликали бодрые коммунистки мафусаиловых лет, развесившие агитационные плакаты, красные знамёна, портреты Сталина на давно не крашенном витом парапете. Но вряд ли цыплячий парень разделяет марксистско-ленинские взгляды.

– Обломок памятника нужен? Недорого, двести гривен.

– Нет, нет, спасибо.

– Зря, – растягивает парень так грустно, что на секунду я передумываю.

Но тут же спешу уйти, дальше к Хрещатику, оставив памятник, превращённый в стенд, где упражняются в юморе: «Наденька, не жди дома!»

Проход между забором из металлосайдинга и баррикадами из шин, досок, земли, снега преграждает камуфлированный голем в балаклаве. Из неё зыркают глаза – светло-голубые, почти белёсые. Скапливается очередь, и, ожидая, я рассматриваю народное творчество на заборе. Любопытнее всего календарь на 2014 год с Януковичем и Азаровым за решёткой и подписью «Свято наближається».

На Майдане подобной самодеятельности особенно много. Ёлка в центре – та самая, для установки которой разогнали первых евромайдановцев, превратив ночь с 29 на 30 ноября в торжество глупости и жестокости, – увешана карикатурами, листовками и плакатами. Кажется, лозунги, манифесты, призывы вырвались из своих убежищ и вломились в распахнутые души людей, а те, покорённые, мутировали в живые слова, сложившиеся в древнюю молитву, которую подарил Украине Бог или дьявол – уже и не разобрать – для прочтения в тяжёлый, роковой час, когда из Вишнёвого Сада выйдет Святой Удалой Казак, окружённый зефирным сиянием; и огнём булавы он уничтожит всех неугодных, и разверзнутся лазурные небеса, и верные, преисполненные трепета и величия, пройдут по сияющей золотом ржи прямо в рай.

Это чувство настолько реально, что я замираю напротив закусочной «Два гуся» и едва ли не воздеваю, словно маг или волхв, руки.

Из брезентовых палаток, таких же как в Мариинском парке, валит дым, огненное чрево буржуек кормят дровами, их колют, точно у себя на дворе, хлопцы в камуфляже. Палатки окружены баррикадами, и на них восседают чубатые казаки, бьющие в барабаны. Бум-бум-бум-бум-бум – неизбежно подчиняешься этому шаманскому ритму, и он вместе с дымом костров создаёт ощущение Мордора, гигантской воронки, в которой по спирали закручиваются энергетические волокна древнего украинского мира.

В девяностых у нас дома, на маленьком столике, сколоченном из свежих, ещё пахнущих смолой досок стояли трёхлитровые, литровые банки с водой, а напротив работал похожий на автомобильную фару телевизор. Из него вещал седовласый мужчина, заряжающий воду. Потом нарисовался ещё один, лечащий одним своим видом. Папа же нёс домой запрещённые прежде романы – я пробовал изучать их, и часто думалось, читаю только потому, что они запрещённые, – а после эзотерическую литературу. Книги с мандалами и пентаграммами лежали стопками, и эти тексты, напечатанные на серой газетной бумаге, предположительно содержали откровение, истину, и пророки, не находя свободного места, препирались друг с другом, как нищие, доказывающие, что это их место на паперти. А в комнате бабушки горели свечи, и лики Иисуса, Богоматери, Николая Угодника были печальны.

По вечерам, по выходным к нам заходили гости, и мама, выставив свой фирменный салат оливье, в который она добавляла ливерную колбасу, усаживала всех за стол. Папа доставал бутылку «Белого аиста», и кто-нибудь заводил длинную, тягучую ахинею, наполненную словами «карма», «энергетика», «аура».

Когда позже я читал фантастические книги, где космический корабль с героями, предателями и красотками на борту летел к прекрасной планете, когда смотрел приключенческие фильмы, где до синевы выбритые герои разыскивали Священный Грааль, то вспоминал собрания на кухне родителей: ведь те, кто был там, в сущности, занимались тем же.

И спустя годы, когда кухонное братство распалось – эзотерики всерьёз занялись бизнесом, а мои родители так и остались радиоинженерами, только книги уже не покупали, а читали старые, – многие продолжали на свой манер разыскивать Шамбалу или Град Китеж.

Знание, искомое отцом в пылящихся книгах, и богатство, отвоёванное у государства его приятелями, были, прежде всего, попыткой обрести безопасность, поиском доказательств, аргументов в споре со временем. Они создавали контекст, в котором можно было бы ощутить себя не умирающим животным, но Причиной и Следствием.

Здесь, на Евромайдане, люди ищут чего-то подобного, важного, первостепенного, выбивающегося из привычной матрицы бытия. Они живут в истории, но этого им, выращенным на смеси абсурдности существования и веры в своё мессианство, недостаточно. Они жаждут подчинить себе мир, установив тотальный контроль над всеми сферами жизни, но ни в коем случае не допустить чужой власти.

Желание не ново, но шанс реализоваться оно получило только сейчас, когда Бог не просто умер, но на всеобщее обозрение выставлен его труп, отвращающий видом и смрадом; да-да, он совсем такой же, как мы, ничего особенного, слепленный по нашему образу и подобию, но мы живы, а он мёртв, аминь.

Поводом могут быть деньги. Или бунт против коррумпированности Януковича. Или поиск справедливости. Или желание потусоваться. Или борьба с одиночеством. Но первопричина всегда одна: люди на Евромайдане хотят доказать себе, что они больше, чем есть на самом деле, и тем самым победить, уболтать, перемолоть смерть.

Я тоже приехал в Киев за этим. Быть вне себя, выйти за рамки. Рамки квартиры, «Тавриды», города, Крыма, семьи, фобий, надежд.

– Пожертвуйте пострадавшему от «Беркута» в ночь на двадцать восьмое ноября…

Подошедший ко мне редкозубый парень с тёмно-сиреневыми гематомами под глазами рвёт жалостливой фразой на лоскуты, и я должен, наверное, ему всё, что есть, ибо он всколыхнул во мне подлинно христианское. Но бес противоречия, что уселся за левым плечом на пуфике IKEA, шепчет: «Кажется, ты видел его раньше, он стоял у входа на станцию метро „Майдан Незалежности“ и, пряча ногу, просил копеечку на протез. И не на двадцать восьмое ноября, а в ночь с двадцать девятого на тридцатое. Лжец!» Нога у парня есть, но с датами он и правда ошибся:

– Не двадцать восьмого, а с двадцать девятого на тридцатое!

– И тогда тоже, – находится парень, – подайте, сколько не жалко…

Он профессионал, этот парень. Возможно, тот самый, что стоял у метро, спрятав ногу, но сейчас он, похоже, решил не напрягаться, а, как говорят футбольные комментаторы, одержать победу на классе. Нет, приятель, подойди ты ко мне в полной боевой выкладке, готовый к изматывающему поединку, ни шагу назад без гривны, я бы расщедрился, скинул купюру, но ты недооценил соперника, и потому благодушия к тебе быть не может.

– Нет, извините.

– Для пострадавшего от «Беркута» жалко…

Их много, на самом деле, пострадавших от «Беркута». Вблизи Майдана. Там, где раньше предлагали фото с голубями. Пристают к людям – перебинтованные, фингалораскрашенные.

Впрочем, и без них колоритных, сюрреалистических персонажей на Евромайдане хватает. Лягается девушка в костюме лошади. Бродит смерть в маске из «Крика» с надписью на косе: «Янукович, я за тобой!». Вещает у «свободного микрофона» косматый провидец, а его уже отталкивает поэт, жгущий гражданской лирикой.

Так нищие и юродивые сбредаются к храмам, ища пропитания и утешения. Впрочем, кормят на Евромайдане лучше, чем в прихрамовых богадельнях. Мне довелось питаться в одной из них, когда я приехал в Киев и на вокзале, ища кошелёк, чтобы расплатиться за гамбургер, обнаружил, что стал жертвой либо воровства, либо собственной рассеянности. Денег оставалось сорок пять гривен, полученных от проводника как сдача за чай и оставленных в кармане. Рассчитаться с «Макдоналдсом» я смог, но на что жить оставшиеся две недели – не представлял.

Ночевать, правда, было где: знакомая мамы пустила меня в свежеотремонтированную квартиру, где помимо газовой плиты, кровати, двух сковородок, подсолнечного масла, тряпки, спичек, куска хозяйственного мыла и пинцета ничего не обнаружилось.

Просить денег у родителей я стыдился. Киевских знакомых у меня, кроме Игоря, не было, а он по контракту уехал в Чехию, и я, рискуя остаться без средств на телефоне, набрал его, но он, сбросив, перезвонил сам, «всё равно компания платит». Всегда раздражавшая привычка теперь оказалась кстати.

– Да, Вад.

– Привет, слушай, такое дело…

– Не сомневаюсь, – хмыкнул Игорь, – иначе бы ты не звонил.

– Может, мне просто захотелось спросить, как там музей Кафки.

– Я не был. И вряд ли буду. Ты знаешь.

– Зря…

– Слушай, не так дёшево тебе перезванивать…

– Ну, компания ж платит, – усмехнулся я.

– О’кей, тогда…

– Подожди, подожди! В общем, есть дело, да. – Я откусил гамбургер. Лист салата оказался вялым, безвкусным, а котлета чересчур жирной, не дающей забыть, каким дерьмом набиваешь желудок. – Я в Киеве. И меня, по ходу, ограбили.

– Ух, – выдохнул Игорь, – совсем без денег?

– Сорок пять гривен. И у родителей просить не хочу.

– Понимаю. – Пауза. – Но меня нет, а ключик под дверью я не держу…

– Мне есть где жить.

– А, с хавкой проблемы? Дай прикину. – Большая пауза. – Одно время я питался в Михайловском соборе, это на «Кловской». Там, где Октябрьская больница. А деньги займи у Азизы. Скажешь, что от меня. Сейчас эсэмэской пришлю её номер.

Азиза – вся фруктовая: с вишнёвыми губками и попкой-персиком – не говорила ни по-русски, ни по-украински, английский же, которым мы насиловали друг друга, у каждого был свой. Она улыбалась, а я характерным жестом стеснительно намекал на деньги и повторял: «Игорь, Игорь». Улыбка её становилась шире, но денег Азиза так и не дала.