Текст книги "Дети декабря"

В тот же день я отправился к Михайловскому собору. По бокам широких, массивных ступенек, которые преодолевал страждущий или благодарящий, чтобы поставить свечу или приложиться лбом к ледяному камню с горы Афон, цвели красные и жёлтые розы; их вязкий, густой аромат действовал благостно.

Напротив собора, разложив на металлических рядах бутыли с агиасмой, свечи, просфоры, мёд, выпечку, торговали и собирали пожертвования сёстры милосердия, а высокий седовласый мужчина с недовольным лицом пил кофе, ловя солнечные лучи золотыми коронками.

Справа же, за церковной лавкой, разливали по плошкам гороховый суп. Но я, растерявшись, сунулся в лавку, и торжественное знание Иоанна Кронштадтского, Ефрема Сирина, Макария Великого, Паисия Святогорца сразу же навалилось на меня. Проповедь, звучащая из колонок, установленных под низким потолком, умиротворяла, и хотелось купить едва ли не все книги, что были разложены на центральном столе и настенных полках, но, стоя без денег, я довольствовался наблюдением за тем, как покупатели с излишне беспокойными или, наоборот, благообразными лицами выбирают духовную литературу. И подумалось, что если книжный бизнес всё-таки рухнет, отмежевав читателей от писателей, то церковные книги всегда будут востребованы, ибо их аудитория вечна.

– Вам что-нибудь подсказать?

Я обернулся. Остроносая женщина с восковым лицом стояла чуть наклонившись, словно готовая внимать мне, но, несмотря на её позу, вопрос показался хлёстко бестактным, потому что здесь, среди свечей, книг, икон хотелось безмолвия.

– Да, в общем…

Я хотел было взять книгу, потому что с детства не мог не приобрести что-нибудь у обратившегося ко мне продавца, но всё же опомнился, денег нет, касаться вот этих прекрасно изданных «Аскетических опытов» не стоит, и быстро взял парафиновую свечку, безжизненную, с угловато выбитыми буквами «ХВ».

– Вот.

– Две гривны.

Я протянул бумажку с мятым лицом Ярослава Мудрого:

– Спасибо.

– Спаси Бог!

Вышел из книжной лавки такой же взбудораженный, как и заходил. Но возбуждение помогло мне уверенно отвечать на вопросы сестры, раздающей гороховый суп, и я получил пластиковую плошку с жёлто-серо-зелёной массой, в которой виднелись неперемолотые половинки зёрен.

Я питался в богадельне Михайловского собора на протяжении двух недель, хотя знакомый Игоря вскоре занял мне денег, и, компенсируя тот первый испуг, я купил в церковной лавке четыре или пять книг. Они мне не понравились, кроме одной – «Духовной борьбы» Паисия Святогорца. Читая её в метро и в пахнущей штукатуркой квартире, я, казалось, говорил с тренером по физподготовке в футбольной команде Бога.

На Евромайдане тоже кормят гороховым супом. В том числе. Очередь выстраивается длинная, и когда кто-то ломится вперёд, молча или объясняясь, на него шикают, тыкают и просят не нарушать. Разговоры отличаются от тех, которые я слышал в Мариинском парке, настолько, словно люди отделены друг от друга не десятком километров, а всем земным шаром, и держат оборону на разных полюсах.

Подходит моя очередь. Кроме горохового супа есть колбаса «Московская» и «Краковская», сало, лук, чеснок, маринованные огурцы, ломти отрубного хлеба. На них жирным слоем мажут тушёнку.

Беру бутерброд, пристраиваюсь рядом, наблюдая, как стремительно расходуются съестные запасы; мальчики и девочки в белых полиэтиленовых фартуках режут колбасу наспех, не глядя, толстыми кусками. За один съеденный бутерброд уходит – я пытаюсь считать – две палки «Краковской», одна «Московской» и три банки тушёнки. А очередь растёт, люди вежливо, но напирают. Кто оплатил банкет?

– Это вам, на Майдан!

На украинском говорит приковылявшая старуха в лоснящемся полушубке. Достаёт из раритетного пакета «Вона працює»[10]10
  Пример агитационной политической рекламы Юлии Тимошенко.


[Закрыть] четыре банки тушёнки с уродливой головой хряка и ярко-красной надписью «Московская № 1».

– Спасибо, бабуся, – кланяется, принимая дар, усатый мужик в камуфляже.

Этикетка отклеивается, падает на грязный снег. С такого ракурса голова хряка кажется пёсьей, а название «Московская» звучит как издёвка, потому что со сцены, окружённой толпой с флагами Украины, «Правого сектора», Евросоюза, США, Польши, Финляндии и даже Новой Зеландии вещает Арсений Яценюк. За ним стоят Тягнибок, Кличко, Парубий[11]11
  Украинский политический деятель.


[Закрыть], несколько батюшек.

– Мы должны уничтожить московского монстра!

Точно школьник стихотворение, читает Яценюк, а в сковороде Майдана, бурлящей, кипящей, «стреляющей» раскалённым патриотизмом, слышится одобряющий вскрик, ещё один.

– Наш главный враг сидит в Москве!

У Главпочтамта женщина торгует значками, шарфами, флагами с украинской символикой. Её лицо блестит, словно фарфоровое.

– Сколько значок?

– Двадцать гривен.

– Флажок?

– Тридцать гривен. Большой – пятьдесят.

Покупаю флажок, чтобы порадовать фарфоровую женщину, иду с ним, как малец на День Независимости. В Севастополе же в моде российские триколоры и лозунги «Севастополь – Путин – Россия».

Правда, здесь, в центре Киева, тоже есть Путин. Вот его три портрета, чёрно-белые, приклеенные к ситилайту. На одном – Путин стандартный. На другом – на его лбу перевёрнутая звезда и три шестёрки. На третьей – подпись «Зверь с Востока».

Странно, в Мариинском парке и на Европейской площади присутствия Путина я не ощущал. А здесь он на ёлке, на брусчатке, на сцене, и похоже, что в душах.

8

На Институтской я встретился с поэтессой. Она выронила «Дневники» Витгенштейна, и, раскрывшись, книга упала в лужу; тем летом по вечерам шли дожди.

– Калибан! – гаркнула поэтесса. И я не знал, чему удивляться больше – сержантскому голосу или отсылке к Шекспиру. – Подними книгу!

Я присел, хрустнув в коленях, протянул ей «Дневники». Поэтесса внимательно рассматривала меня. Я же не мог увязать друг с другом глаза, рот, волосы, уши; казалось – согласен, маньячий взгляд, но так было, – они существовали отдельно друг от друга.

– Как пройти к памятнику Пилипу Орлику на Липской?

– Могу проводить. Я сам туда…

Прощаясь у бронзового Орлика, она пригласила меня на поэтические чтения в Дом писателей. Я не собирался идти, но за час до мероприятия поэтесса напомнила о нём эсэмэской.

Чтения показались унылыми, чтецы – убогими, если бы не ямбы и хореи, я бы принял их за Секту Почитателей Боярышника и Пустырника, собирающуюся на лавочках в соседнем парке.

Но Дом писателей с его мраморными ступенями, витыми колоннами, фигурными барельефами меня ошеломил. Я всматривался в детали, и они вопрошали: «Ну почему ты не родился в то время, почему не стал писателем?» И тут же вызревали контрвопросы: «Вдруг не сложилось бы? Тогда готов ли я был отсидеть в лагерях? Или в психбольнице? Или пройти допрос в КГБ?»

– Ты отсутствовал, когда я читала! – возмутилась поэтесса после мероприятия. Я и правда несколько увлёкся Домом писателей. – Было совсем скучно, да?

– Да.

– Во всяком случае, честно, – гаркнула она. – В эту пятницу в Доме кино фестиваль «Каштановый дом». Вот там будет интересно…

За первые две недели наших встреч она зазывала меня, наверное, на полдесятка литературных мероприятий, всякий раз я находил повод не прийти и вскоре начал получать удовольствие от выдуманных отговорок.

В итоге, помимо секса, которым приходилось заниматься на улице (идеально для этого подходили Гидропарк и Труханов остров, логично переименованный нами в Траханов), мы ограничивались обсуждением литературы.

– Я не люблю встречаться с поэтами, потому что у поэтов, как правило, не стоит, – размышляла она, куря синий «Галуаз», – а мужчины совсем не читают…

Градация на мужчин и поэтов казалась мне насколько странной, настолько и обидной. Для тех и других.

– С чего ты, кстати, такой начитанный?

– Я из семьи советских инженеров, где чтение – это всё. – Я вспоминал заставленные книгами полки, шкафы. – До сих пор храним подшивки «Нашего современника» и «Октября».

– Ого! – воодушевлялась поэтесса, и тут же зло добавляла: – Сейчас эти журналы никто не читает!

Поэтесса всегда сама выбирала места встреч, но если бы это довелось сделать мне, то я бы остановился на Доме писателей. Неделю я воображал, как она делает мне минет в кабинете, где работал Остап Вишня или Максим Рыльский, – Игорь заявлял, что «совков» привили в школе литературой и они ходят с этим вирусом всю жизнь; ни в одной европейской стране, говорил он, нет подобного книжного культа, – и эти фантазии действовали сильнее любой порнографии.

– Мы можем встретиться в Доме писателей?

– Знаешь, там сейчас нет встреч. – Тут она осеклась, поняла, о чём я. – Нет!

Я упрашивал её около недели, пока она не согласилась и всё-таки не привела меня, ближе к вечеру, в Дом писателей. На проходной, чтобы не казаться подозрительным, я купил шесть выпусков «Литературной Украины», но, по мнению поэтессы, тем самым добился обратного результата. Её гаркающие аргументы я не слушал, прикидывая, насколько высокими окажутся потолки в помещении, куда она заведёт нас, будут ли там изящные вазы и мраморные колонны. Я грезил, я предвкушал, но поэтесса сбросила меня, точно Люцифера с небес.

Мы стояли у женского туалета, и взглядом я плавил белую табличку с чёрным треугольником на двери.

– Тут?!

– Если хочешь в Доме писателей, то да.

Я хотел сильно.

Люблю Институтскую и за это знакомство, и за прогулки по её тихим улочкам. Но сейчас она другая – людная, шумная, ограничивающая. Полоса препятствий, которую, как в компьютерной игре, нужно преодолеть, чтобы встретиться с боссом.

И флаги Евросоюза, европейские ценности здесь – только фетиш, лишь натянутая для лучшего понимания оболочка. В основе же – Великая Идея Очищения.

Ведь в тех честных, кто вышел на Евромайдан, сиял образ не Европы, но Града Золотого. Они жаждали свергнуть не Януковича президента, но Януковича внутреннего, аскаридой терзавшего каждого украинца. Этот душевный паразит разросся настолько, что поглотил самого хозяина, превратив в раба, точно грех, о котором сперва помышляют и принимают, а после сочетаются с ним и, наконец, не замечая, пленяются, становясь узником страсти.

Люди, толпящиеся на Институтской, хотят пройти через шеренги «Беркута». Его бойцы в полной выкладке, но без оружия. Держат перед собой металлические щиты. Головы закрыты шлемами, видны лишь глаза. Взгляд сосредоточен, венчает весь монолитный образ. Но будет команда, и бойцы, ощетинившись, пойдут вперёд, уничтожив любую угрозу. Если только будет команда.

Между щитами оставлен узкий, в полметра, проход. Его пропускная способность, как говорили на лекциях по «Информационным системам», невелика, образуется «пробка». Многие, правда, и не хотят продвигаться: стоят, комментируют, фотографируют бойцов «Беркута».

– Улыбочку, – ржёт толстый парень, – для будущих некрологов.

– Страна должна знать своих героев, – скрипит дед с внешностью Айболита.

– Каких героев, дед?

– Ирония, молодые люди, ирония.

– А!

– Ну, суки, улыбайтесь!

Бойцы молчат. Взгляд не меняется. Кожа на открытых участках по-прежнему телесного цвета. Только у одного, конопатого, она краснеет по мере роста оскорблений, впивающихся ядовитыми стрелами в расшатанные неопределённостью нервы.

За бойцами, чуть позади, курит их командир. Он больше, важнее и как бы надутее; даже обмундирование на нём смотрится объёмнее, внушительнее. И по коротким, ёмким затяжкам я понимаю, что он давно уже созрел для приказа. И бойцы в шеренгах тоже созрели. Готовые действовать, они ждут, чтобы мстить не столько за оскорбления, подленькие, словно тычки ниже пояса боксёра на ринге, сколько за дни, недели простоя, непонимание причин, по которым их пригнали сюда, но застопорили на месте, выставив как манекены, наподобие тех, что японские компании используют в офисе для снятия гнева у сотрудников.

Протискиваюсь между щитами, но тучная женщина, взывающая к бойцам «вставайте на нашу сторону, ребята», микширующая молитвы с угрозами, загораживает проход.

– Может, без остановок, а?

– Что?!

– Идите! – уже совсем зло выдаю я.

Она покоряется, но, миновав границу, пристраивается за спинами бойцов и снова вставляет в магнитофон рта кассету «Лучшие агитационные хиты Евромайдана».

Раньше, свернув во дворик, можно было оказаться в чудном скверике, вроде того, что устроили на Институтской: с работающим фонтаном, изящными вазонами, коваными скамейками; охранник у шлагбаума если и должен был проверять входящих, то никогда этого не делал. Но сейчас улица обрублена, как чурбан, перекрыта пожарными и военными машинами, и надо идти только вперёд, чувствуя себя гладиатором, пробирающимся на арену. У каждой машины дежурят пять-шесть человек в форме пожарной службы и МЧС.

– Ребята, дался вам этот Янукович! Давайте к нам!

– Нельзя…

– Так вы за него стоите?

– У меня знаешь сколько зарплата? Полторы тысячи гривен, это с премиями. Буду я за него стоять?

Они пикируются, швыряясь фразами, но каждый остаётся на месте, за рубеж никто не переступает.

Проходя, я думаю, что тех, кто напирает, куда больше, и если они захотят, то быстро прорвутся. Что тогда предпримут дежурные? Вызовут бойцов из оцепления? Или это не пожарные и эмчеэсники, а переодетые люди из соответствующих структур? И у них есть оружие?

У нас в гараже до сих пор валяются книги из серии «В поисках приключений». В них герои охотятся на диких зверей. В декабрьском Киеве нынче тоже охота, но разобраться сложнее, кто животное, а кто зверь.

Зато у каждого есть свой козёл отпущения. Автомат по производству информационной жвачки – только засунь монету – быстро выдаёт список виновных.

Я очень хочу, чтобы всё было так просто. Но разве в этой стране бывает когда-нибудь просто? И, кажется, есть только бесы и ангелы, а между ними – никого нет. Но посерёдке-то – почти все. И в каждом – от беса и ангела.

Вновь милицейский кордон. На этот раз в три ряда. Лица менее отстранённые, решительные. Тут и приказа давать не надо – лишь намекни. И понимаешь, что мы только в начале. Огонь разгорается, а кочегар – в забытьи.

У меня всегда были претензии к Украине, но, когда их масса становилась критической, придавливала, стесняла движения, мешала дышать, я включал новости, слушал, как убивают и жгут людей в других странах. А мы, слава богу, живём. Без Волгодонска и Грозного. Без Косово и Цхинвала. Кто после этого скажет, что Украина плоха?

На Институтской я разыскивал прежний Киев, а бубны верхнего и нижнего мира отбивали мотив: «До свиданья, ша-ла-ла-ла, мой любимый город!»

Но я вернусь. И ты должен вернуться. Договорились?

9

Не знаю, что хуже: гневный звонок от Валеры или Вениамина Степановича или их молчание. Я ведь должен быть с ними. Прямо сейчас. Но я в одном месте, они в другом, и никто не ищет.

В проулке, куда я свернул, – наконец-таки! – тишина. Наползает вечер, скоро серые краски потемнеют, сгустятся. Но пока в прощальной бледности солнца чётко прорисовываются голые ветки деревьев и сахарные дома, украшенные лепными барельефами и статуями, держащими своды. В этом проулке всё как раньше. И я должен благодарить за это город, вновь открывшийся для меня.

Неброской вывеской обозначен магазин «Веста». Приглашает восстановить атмосферу тех дней, прожитых в Киеве. Беспокойных, хмельных, но столь полных в своей внутренней свободе, в ощущении того, что ты действительно есть. Своя история, свой город. И ты часть целого, и сам целое.

Невероятно мощное в своей полноте чувство. Оно появляется стремительно, беспричинно: вечер, переулок, вывеска – казалось бы, что такого? Но так же быстро может исчезнуть. Достаточно одного звонка, одного вопроса – и ты вернулся обратно, в прелую духоту жизни. И можно лишь попытаться законсервировать алкоголем чувство. Если вдруг повезёт.

Магазин до пасхальных воспоминаний наполнен ароматом ванили. Красный пластик корзинки испачкан чёрными пятнами. Закрываю их половинкой «Бородинского», упаковкой грибов, кольцом «Буковинской». У витрины кулинарии долго прикидываю, брать квашеные огурцы или помидоры. Останавливаюсь на бледно-зелёных помидорах. Покупка бутылки «Первака» проходит быстрее.

Устраиваюсь на парапете в одном из двориков. Не таком милом, как на Институтской, но каштаны здесь есть и скамейка тоже, а рядом, бонусом – сугроб относительно чистого снега. Бутылку «Первака» – в него, соленья, колбасу, хлеб – на скамейку. Эту методику пития я разработал на старших курсах, когда после утомительных шатаний, отколовшись от пивных компаний, в одиночестве я начал экспериментировать с алкоголем, тратя президентскую стипендию и деньги от заводских подработок на элитный алкоголь: ром, виски, джин, текилу, абсент. Очень скоро мне начало казаться, что «элитный» – лишь маркетинговая приставка, а на деле я пью самогон или водку, испорченную сахаром, травяными и пряными добавками.

Тогда же, после студенческого КВН, я познакомился с Никой. Приятель с лицом сухим, как пятка, бросил:

– О, Вад, слабо тебе вот с той девчонкой?

– Нет, – автоматически ответил я и после этого уже не мог отказаться.

Подходя к Нике, излишне бодро, так мне потом казалось, я расстегнул вельветовый пиджак, открывая надпись на футболке: «Sex instructor. 100 % satisfaction».

– Привет! Ты очень симпатичная. Я режиссёр клипов. Хорошо бы тебя снять.

– Снять? – улыбнулась она, рассматривая надпись на моей футболке.

– Ага, – я старался держаться небрежно, но волновался.

– И что это за ролики?

– Тебе надо их видеть!

Мы обменялись телефонами. А через три дня, отмеренных пикаперским кодексом между знакомством и первым телефонным звонком, собираясь набрать Нику, я обнаружил, что в номере не хватает одной цифры.

Но вскоре она позвонила сама. Голос у неё был низкий, томный, не такой, как в жизни.

– Ты правда снимаешь клипы?

– Да, конечно.

– Я участвую в одном конкурсе, мне нужно снять видео…

Ника хотела заплатить. А я хотел отказаться, потому что, несмотря на техническое образование, даже фотоаппаратом пользоваться не умел. Но в результате уговорил помочь знакомого, свадебного оператора, рассчитывая, что Ника отблагодарит натурой.

Она участвовала в конкурсе «Мисс студентка Крыма» и хотела снять что-нибудь весёлое, в духе КВН. Но я не согласился. И мы сделали очередной ремейк на любимые Джоуи и Чендлером[12]12
  Джоуи Триббиани и Чендлер Бинг – герои популярного телесериала «Друзья».


[Закрыть] кадры из «Спасателей Малибу».

Моя лень окупилась: сними мы что-нибудь забавное, и это смотрелось бы глупо на фоне псевдоэротической дряни, которую продемонстрировали остальные конкурсантки. А так Ника, похожая на певицу Шакиру, но с большей грудью и меньшей задницей, вошла в пятёрку лучших.

Но в сексе она бы не попала и в третью десятку. Никаких отступлений от ГОСТа, миссионеры могли бы гордиться ей.

И я охладел. Простуженная ртуть в градуснике страсти упала ниже нуля. На звонки Ники я отвечал изредка, встречался с ней через раз. И за её деньги ходил в кино и театр, караоке и боулинг – в общем, симпатично проводил время.

Сначала подобное меня отвращало, но после я втянулся и захотел видеть Нику чаще. Начал звонить сам, приглашал встретиться, смирился с её пуританской позицией – стал ею, стал для неё, и тогда она заскучала, так быстро, что я не успел ничего изменить.

– Извини, я не могу сегодня…

Потому что…

…мне надо заниматься;

…плохо себя чувствую;

…надо помочь маме;

…день рождения у отца;

…собака заболела.

Отговорки становились всё страннее, а я лишь распалялся от этого нескрываемого игнора: писал, звонил, приходил – делал то, что делают влюблённые, а с красивыми девушками это сродни прыжку с камнем на шее, как написали бы романисты позапрошлого века, в дьявольский омут.

Я понял это, оставшись один. Понял так же чётко, как то, что девушки лучше у меня не будет.

Успокаиваясь, я гулял по городской набережной в надежде, что море заберёт воспоминания о Нике, а значит, и досаду, тоску, грусть, разочарование. Заберёт возможность того, каким я мог бы стать с ней, но уже никогда не стану. И надо банально оставаться собой.

Бабушка рассказывала мне, что в молодости к ней сватался один человек. Она должна была ехать к нему, но у телеги сломалось колесо; его можно было бы исправить, но бабушка, увидев в этом дурной знак, осталась дома. Когда жених сам прибыл, она вновь вспомнила о сломанном колесе как о дурном знаке и отказала. А через год вышла замуж за моего деда.

– Сейчас, перед смертью, когда вся жизнь перед глазами, я думаю, как было бы, если бы я не отказала тому, первому? – лёжа на тахте, вспоминала бабушка. – Кем бы я стала?

Тогда, размышляя об этом, я забрёл на Центральный городской холм и на улице Советской изумлялся, почему за двадцать с лишним лет севастопольской жизни никогда не был здесь, но зато сотни раз топтал набережную, площадь Нахимова и Комсомольский сквер. Советская очаровывала: её тенистые улочки, двухэтажные здания, лестницы из дворика во дворик, разросшиеся деревья шелковицы, чьи корни осьминогами прорывали асфальт. Тишина, благодать. А внизу – суета, люди, транспорт.

Так я вышел на площадь, где в девяностые собирались моделисты и был «блошиный рынок». В центре стоял памятник Кириллу и Мефодию, а за ним высился рафинадный храм с дорическими колоннами. Встретив подобное в Севастополе, разрушенном войнами и отстроенном заново в стиле классической советской архитектуры пятидесятых годов, я почувствовал себя Индианой Джонсом, нашедшим Храм Судьбы.

Здание и правда оказалось храмом – православным собором Петра и Павла, построенным по образцу Храма Тесея в Афинах, и рядом с ним мои чувства, эмоции, мысли вновь слились воедино. Больше не было разочарований, гнева, обид, претензий – точнее, всё это присутствовало, но в другом мне, в том, за которым можно было наблюдать со стороны, отсекая лишнее, наносное.

И сейчас, на Институтской, это чувство повторяется вновь. Я наблюдаю за человеком, который должен быть мной.

Отламывает колбасу, хлеб. Рвёт упаковку с грибами. Достаёт из пакета квашеные помидоры. Свинчивает крышку «Первака». Цедит в стаканчик. Выпивает, закусывает сначала помидором, затем колбасой и хлебом, а сверху чёрным грибом. И так – десяток раз, в строго установленном порядке.

Допивает, хмелеет, сметает мусор в пакет, выкидывает в урну. Поднявшись, выходит из дворика на улицу. Улыбается, не замечая прохожих. Ему кажется, что он в мире, и мир в нём. Ему кажется, что его визит сюда, на улицу, бывшую другом, стал правильным, важным решением. И ему хорошо. Пускай на время, но ему хорошо.

10

В Мариинском парке людей стало больше. Со стороны Банковой движется колонна школьников, натянувших поверх зимней одежды белые футболки. В руках у школьников таблички «Здесь тоже говорят по-русски», «Давай к нам, у нас хорошо», «Мы друзья». Колонна идёт к поредевшему митингу Партии регионов. Его участники разбрелись по палаткам, расселись на паллетах, скамейках, постелив вместо скатертей бело-синие флаги.

В начинающейся кутерьме, где уже слышны характерные крики и диковатый смех, я не нахожу тех, с кем приехал. Валера не берёт трубку. Вениамину Степановичу лишний раз звонить не хочется. Брожу по дорожкам Мариинского парка с перерывами на обогрев у дымящих бочек.

Сделав круг, вновь оказываюсь у входа, где блондинка в зелёной шапочке, синей куртке «Барберри» и ярко-красных джинсах раздаёт листовки. Протягивает мне одну, отпечатанную на сероватой бумаге. Мы стоим, гласит листовка, не против Януковича, не против русского языка, не за Америку или Европу, а потому что просто устали жить в говне.

– Вы и правда устали? – благодушно спрашиваю я. Умеренное опьянение – ни отнять ни прибавить – позволяет соблюдать баланс между нормами приличия и общительностью.

– Да, конечно.

Блондинка говорит с акцентом. То ли чешка, то ли полячка. Может, словачка. В общем, откуда-то из Восточной Европы. Хорошо, если с еврейской кровью, как многие там: тогда окажется не только симпатичная, но и страстная.

– А «вы» – это кто?

– Мы европейцы, – ещё шире улыбается блондинка.

Если мы хотим стать европейцами – иначе для чего в который раз собираемся на Майдан? – то нам определённо необходимо научиться так улыбаться. Или хотя бы улыбаться в принципе. Венгры, чехи, словаки, болгары, поляки освоили эту завещанную Дейлом Карнеги науку. До американцев им, конечно, ещё далеко, но путь осилит к дантисту идущий.

– А ты из какой страны?

– Чехия, – сообщает блондинка. Не люблю чехов и Чехию, это царство свингеров и порнографии, но девушка мне определённо нравится.

– О, я был в Чехии!

– Был? – русский она понимает так себе.

– Да. Лет, – я прикидываю и ужасаюсь классическому «боже ты мой, как летит время», – восемнадцать назад. Прага, Карловы Вары…

Я был в Чехии в двенадцать или в тринадцать лет. Надо уточнить у мамы; мама помнит всё. Отец вдруг захотел – интересно, где он взял деньги? – чтобы дети посмотрели Европу. Невыездные советские инженеры решили, что хотя бы сын с дочерью не должны прожить затворниками. Три лета подряд я и сестра ездили с туристическими группами: Чехия, Мальта, Германия.

Жили в кампусе, в городке, название которого уже и не вспомнить. Рядом был сосновый бор и болотистый водоём с ордами комаров, стремящимися переночевать вместе с нами. В первую ночь меня покусали так, что на следующий день, покрывшись алыми блямбами, расчёсывая их до крови, я мечтал, как змея, сбросить ненавистную кожу. Чешская медсестра сначала дала мне вонючую мазь, а после, спустя полчаса насколько мучительного, настолько и терпеливого ожидания, сделала болючий укол; стало легче, блямбы уменьшились и побледнели.

На вторую ночь нам выдали средство от комаров, и мы сразу распрыскали весь баллон, а после Зюзя и Аристарх, соседи по комнате, закупорив окно, курили, «травя гадов». Я, костеря Чехию, получал никотин на годы вперёд. Но вскоре свыкся и остальные дни спал нормально, пока в ночь перед отъездом старшие парни, согласно традиции, не измазали моё лицо зубной ментоловой пастой и не принялись тушить об меня «бычки».

Тогда я сбежал: выпрыгнул из окна (зачинался рассвет) и пробрался на летнюю площадку, где остывали угли прощального костра. Подкинул бумаги, хвороста, крашеных, едко дымящих досок, раздул пламя и сидел так до завтрака.

Днём нас вывозили из кампуса осматривать достопримечательности других городов. Я запомнил только Пражский Град: мощённые булыжником улочки и огромный серый костёл, поразивший меня тем, что внутри, оказывается, можно было сидеть. Хотя когда нас погрузили в автобусы, чтобы везти обратно в Киев, я вспоминал не костёл, а крепкое пиво «Радегаст», им упивался до комариной бесчувственности Зюзя, и блондинку Петру, с которой я и Аристарх познакомились у телефонной будки возле автозаправки, куда мы ходили, чтобы купить мороженое и позвонить родителям.

Петра была с подружкой, и Аристарх, старше меня на три года, по-английски спросил её, где поблизости есть бар. Я вставил фразу. Петра рассмеялась. Мы поболтали ещё немного, и на прощание она мило, так казалось, помахала ручкой.

Три дня я бродил под впечатлением, а после наконец решился спросить у Аристарха, что он думает о блондинке. Он изрёк несколько нижепоясных фраз и тем самым, похоже, мой выбор одобрил. Так я уверовал в love at first sting по-чешски окончательно.

Оставшееся в кампусе время я спускался к автозаправке, покупал мороженое и возле телефонной будки ждал Петру, но она так и не появилась.

И вот я познакомился с ещё одной чешкой.

– Кстати, меня зовут Вадим.

Блондинка улыбается:

– Петра.

– Что? – обомлеваю я.

– Петра. Моё имя Петра.

– Петра, тебя зовут Петра?!

– Да, а тебя Вадим? – блондинка не перестаёт улыбаться.

Как же назывался тот городок? Или кампус? Но что спросить? Ты ходила к телефонным будкам возле автозаправки?

– Мне очень нравится Чехия! – Надо выиграть время, не отпускать.

У меня должны быть заготовки на случай знакомства с девушками. Где-то они были. Они должны быть. Да что там! Ко встрече с Петрой я должен был готовиться всю жизнь.

– А как тебе Киев?

– Энергия, – она говорит медленно, подбирая слова, – демократия, Украина. Страшне impressive.

– Даже так?

– Янукович. Не понимаю.

Ещё чуть-чуть реверсивной хроники событий – «привет, мы будем счастливы теперь и навсегда»[13]13
  Цитата из песни «Романс» группы «Сплин».


[Закрыть], – и я пойду валить оставшиеся в Украине памятники.

– Но вообще я не то чтобы за Евромайдан. – Надо быть честным.

«Your own personal Jesus» – телефон оживает мелодией звонка. И я внутренне поджимаюсь, ожидая услышать Валеру или Вениамина Степановича, но на экране высвечивается: «Игорь Каратаев».

– Извини, я на пять минут. – Оставлять Петру жаль, но друг важнее. Отхожу в сторону. – Игорь, здорово! Тебе, блин, не дозвониться!

– Да так, – голос его фальшив и сух, – занят был.

– Всё время? – не обращаю внимания на равнодушие. – Я тебя набирал, набирал! Я в Киеве! Хорошо бы встретиться!

– Честно сказать, я сегодня немного занят.

– Как занят?

– Вечером важная встреча. С друзьями-коллегами.

– А завтра?

– Тоже работа.

Возможно, меня зовут не Вадим Межуев. Я не живу в Севастополе и не приехал в Киев. Возможно, сейчас не 2013 год.

– Но я же приехал… мы не виделись… столько…

Наверное, это уничижение. Даже не слова, а взгляд, умоляющий, жалкий.

– Честно сказать, – он шумно дышит, похоже, что курит, я тоже распаковываю пачку красного «Бонда», – после твоих постов и комментов у меня нет особого желания видеться.

– Как? Что?!

Разграничивай, разбивай вопросы.

– Весь этот бред про Евромайдан. Эти твои перепосты Проханова.

– Но мне нравится «Господин Гексоген». Остальное, конечно, так себе, но это…

– Мне по хер, Вадим! Люди гибнут здесь за идею, а ты там злорадствуешь, в своём Севастополе. На хера?

– Подожди, стоп! Во-первых, это и твой Севастополь. А во-вторых, где это я злорадствовал и кто гибнет?

– Люди, украинцы!

Игорь срывается на крик. Я не выдерживаю сам.

– Пока что, слава богу, никто не погиб! Но, судя по тому, что я увидел, ещё погибнут!

– А ты рад?

– Да при чём тут?!

– Да при том! Того ты и ждёшь! Иначе какого ты перепощивал статейку «Ваша кровь, много и зря»? Кликушей заделался?

У меня трясутся руки, сдавливает грудь – точь-в-точь старик.

– Игорь, ты чего? Мы же друзья!

– Вот и я про то. Вроде нормальный пацан, а пишешь патологический бред! За что ты так ненавидишь Украину, Вадик, за что?

– Игорь, успокойся! Не пори чушь! Во-первых, я ничего такого не постил. Проханов в тех комментах говорил о России…

– Вот-вот! Думаешь, Путин нас этими миллиардами купит? Хер вам!

– Кому нам, Игорь? Кому?

Делаю совсем не мхатовскую паузу, жду ответа, но Игорь молчит.

– И, во-вторых, единственное, что я запостил о Евромайдане, – это «Ваша кровь, много и зря» и тексты за русский язык, за русскую культуру, которая, согласись, не отменяет украинского гражданства. Если мы стремимся в Европу…

– Мы! Не вы!

– Так вот, – прикуриваю новую сигарету, – если мы стремимся в Европу, то напомню, что одна из главных европейских ценностей – это терпимость, уважение к иному мнению, культуре, языку, право на альтернативную точку зрения…