Текст книги "Под покровом небес"

XI

Ранним утром, когда солнце еще не показалось из-за ближних гор, крыша отеля была и впрямь приятным местом для завтрака. От столиков, расставленных вдоль балюстрады, открывался вид на долину. В садах внизу рос инжир и чуть покачивались на освежающем утреннем ветерке высоченные стебли папируса. Ниже склон зарос деревьями побольше, на них вили свои огромные гнезда аисты, а в самом низу текла река с мутной красной водой. Порт сидел, пил кофе, с наслаждением вдыхая промытый дождем горный воздух. Прямо под ним аисты учили птенцов летать; похожее на звук трещотки клацанье, издаваемое клювами взрослых птиц, перемежалось взволнованным попискиванием малышей.

Пока он на них смотрел, с площадки лестницы в дверь вошла миссис Лайл. Порту показалось, что вид у нее какой-то растерянный, чуть не ошалелый. Он пригласил ее за свой столик, и, когда к ним подошел старый араб-официант в поношенной розовой униформе, она заказала себе чай.

– Батюшки! Какие мы расфуфыренные, прямо умереть не встать! – не удержалась она.

Порт обратил ее внимание на птиц; вместе смотрели на них, пока ей не принесли чай.

– Как ваша жена? Добралась благополучно?

– Да, но я пока с ней не повидался. Она спит.

– Понятно: с такой тяжелой дороги-то.

– А ваш сын? Еще в постели?

– Боже милостивый, нет! Он куда-то ушел уже, хочет встретиться с каким-то здешним каидом. У мальчика рекомендательные письма ко всем арабам-начальникам, правящим любым мало-мальски заметным поселением в Северной Африке. – Она задумалась. А после паузы вдруг говорит, многозначительно глядя на Порта: – Но вы, я надеюсь, к ним не приближаетесь?

– Это в смысле к кому? К арабам? Лично я ни с кем из них не знаком. Однако все же трудно к ним не приближаться: ведь они тут повсюду.

– Да ну, я говорю о знакомствах, связях. Эрик абсолютный идиот. Он не болел бы сейчас, если бы не эти грязные людишки.

– А он болеет? Выглядит, на мой взгляд, вполне здоровым. А что с ним?

– Он очень болен. – Она говорила куда-то в сторону, да и смотрела тоже вниз, на реку. Потом налила себе еще чая и предложила Порту печенье из жестянки, которую принесла с собой из номера. Справившись с голосом, продолжила: – Они здесь все заразные – вы это, конечно, знаете. Вот то-то и оно. А уж как я зверски намучилась, пытаясь организовать ему подобающее лечение! Молодой. Идиот.

– Я как-то не вполне понимаю, – сказал Порт.

– Ну, инфекция, заразился, – нетерпеливо повторила она. И добавила с удивившей Порта яростью: – А все из-за какой-то грязной паскуды-арабки.

– А-а, – неопределенным тоном произнес Порт.

Затем она продолжила, но уже без былого напора:

– Говорят, такая инфекция может передаваться напрямую даже от мужчины к мужчине. Вы верите в это, мистер Морсби?

– Да кто ж его знает, – ответил он, глядя на нее с некоторым недоумением. – Насчет подобных вещей ходит много пустых и нелепых слухов. Это надо врача спрашивать.

Она передала ему еще одну печенинку.

– Ну, не хотите это обсуждать, ладно. Я не виню вас за это. Но и вы должны простить меня.

– Что вы, я вовсе не возражаю, – запротестовал он. – Но я ведь не доктор. Вы ж понимаете.

Но она, казалось, его не слышала.

– Да, это отвратительно. Вы совершенно правы.

Из-за горы выглядывала уже половина солнечного диска; еще минута, и навалится жара.

– А вот и солнце, – сказал Порт.

Миссис Лайл стала собирать принесенные с собой вещи.

– Вы долго намереваетесь пробыть в Бусифе? – спросила она.

– У нас никаких планов нет вообще. А вы?

– Ой, Эрик разработал какой-то совершенно сумасшедший график маршрута. Кажется, завтра утром мы выезжаем в Айн-Крорфу, если он не решит вдруг выехать сегодня в полдень, чтобы ночь провести в Сфиссифе. Там вроде бы есть вполне приличный небольшой отель. Не такой шикарный, как этот, конечно, но…

Порт обвел взглядом потрепанные и колченогие столики, стулья и улыбнулся.

– Не думаю, что меня устроил бы отель, намного менее шикарный, нежели этот.

– Ах, мистер Морсби, дорогой мой! Этот – определенно роскошный. Это отель, лучше которого вы не найдете на всем пути отсюда и до самого Конго. Нигде не будет даже водопровода, имейте это в виду. Ладно, в любом случае до нашего отъезда мы еще увидимся. На этом жутком солнце я скоро испекусь. Пожалуйста, пожелайте вашей жене от меня доброго утра.

Она встала и ушла вниз.

Порт снял пиджак, повесил на спинку стула и посидел еще, раздумывая над странностями поведения этой женщины. Поверить в то, что ее эксцентричность происходит только от скудоумия или сумасбродства, как-то не получалось; казалось гораздо вероятнее, что секрет ее поведения состоит в желании как-нибудь исподволь, иносказательно поделиться мыслью, которую она не решается высказать прямо. В ее собственном спутанном восприятии это может выглядеть вполне логично. Впрочем, уверен он мог быть только в том, что главным ее мотивом является страх. А у Эрика – алчность; в этом тоже не могло быть сомнений. Однако, что представляет собой эта пара в целом, по-прежнему оставалось загадкой. Было у него такое ощущение, что какие-то самые грубые, первые наметки картины начинают смутно проглядывать, но что это за картина и каков в конце концов окажется ее смысл – это пока оставалось совершенно неясным. Вместе с тем он догадывался, что в данный момент мать и сын действуют друг другу наперекор. При этом у обоих есть причина искать его общества, но эти причины могут быть не идентичны и даже, как он полагал, не однонаправленны.

Бросил взгляд на часы: десять тридцать; Кит, вероятно, еще не проснулась. Как только они увидятся, надо будет обсудить это с ней, – если, конечно, она больше не сердится. Отдать ей должное, она обладает недюжинной способностью расшифровывать мотивировки. Он решил прогуляться по городу. Заскочив к себе в комнату, оставил там пиджак и прихватил солнечные очки. Для Кит он снял комнату напротив. Выходя, приложил ухо к двери и послушал; изнутри не доносилось ни звука.

Бусиф оказался совершенно современным городом, состоящим из больших прямоугольных кварталов; в центре города рынок. Улицы немощеные, полные подсыхающей красноватой грязи, а дома по их сторонам одноэтажные и по большей части похожие на коробки. По главной магистрали к рынку двигалась нескончаемая процессия из людей и овец; мужчины шли, набросив на головы капюшоны бурнусов для защиты от яростно палящего солнца. Нигде ни деревца. Концы поперечных улиц выходили на голую пустошь, с легким наклоном поднимающуюся вверх к подножию гор, представляющих собою голые, лишенные растительности нагромождения диких скал. На огромном рынке он не нашел ничего интересного, разве что за исключением лиц. В одном его конце обнаружилось крошечное кафе с выставленным наружу, к забору из штакетника, единственным столиком под тростниковым навесом. Он сел и дважды хлопнул в ладоши.

– Ouahad atai,[47]47
  Один чaй (дарижа).


[Закрыть] – воззвал он; уж это-то он по-арабски помнил.

Прихлебывая чай, заваренный, как он заметил, с сушеными листьями мяты вместо свежих, он обратил внимание на то, что мимо кафе раз за разом проезжает один и тот же древний автобус, настойчиво поквакивая клаксоном. Вот опять проехал. Уже и так битком набитый пассажирами – исключительно местными, – все кружит и кружит по базарной площади, а мальчик, стоящий на его задней площадке, ритмично бьет в его гулкий железный бок и без конца кричит:

– Arfâ! Arfâ! Arfâ! Arfâ!..

Так он и просидел там до ланча.

XII

Первое, что ощутила Кит, когда проснулась, это жесточайшее похмелье. Потом увидела комнату, залитую ярким солнцем. Но что это за комната? На то, чтобы думать, вспоминать, не было сил. Рядом с ее головой по подушке что-то ползло. Она скосила глаза влево и увидела рядом бесформенную темную массу. Вскрикнула и привскочила, но не успел еще затихнуть ее крик, как она поняла, что это всего лишь черные волосы Таннера. Не просыпаясь, он пошевелился и протянул руку, чтобы обнять ее. С головой, полной пульсирующей боли, она выпрыгнула из постели, встала и уставилась на него.

– Боже мой! – громко сказала она.

Не без труда разбудила его, заставила встать, одеться и вытолкала в коридор со всем его багажом. Быстро заперла за ним дверь. Затем, пока он как дурак стоял там, не догадываясь вызвать гостиничного боя (тот хоть помог бы с поклажей), она отворила дверь и шепотом потребовала у него бутылку шампанского. Он вынул одну, дал ей, и она снова закрылась. После чего села на кровать и выдула всю бутылку. Необходимость выпить была отчасти физической, но главное, она чувствовала, что не сможет смотреть в глаза Порту, пока в ней не закончится внутренний спор, в ходе которого она, может быть, сумеет найти себе какое-то оправдание. Еще она надеялась, что от шампанского ей станет совсем худо, а значит появится законный повод весь день проваляться в постели. Но эффект оказался противоположным: не успела она прикончить бутылку, как похмелье исчезло и она почувствовала себя слегка под мухой, но в полном порядке. Подошла к окну и выглянула в сверкающий и слепящий двор, где две арабские женщины что-то стирали в огромной каменной чаше, а выстиранное вешали на кусты, чтобы на солнышке сохло. Поскорей вернулась, распаковала сумку с бельем и всякой всячиной для ночевки, все оттуда вынула и раскидала по комнате. После чего принялась за тщательные поиски следов пребывания в ее комнате Таннера. Обнаруженный на подушке черный волос заставил ее сердце провалиться в пятки; что ж, выбросила волос в окно. Старательно заправила кровать, прикрыла сверху шерстяным покрывалом. Затем вызвала горничную и попросила ее, чтобы явилась какая-нибудь фатима и помыла пол. Пусть уж, если заявится Порт, все будет выглядеть так, будто в комнате только что произвели уборку. Оделась, сошла вниз, провожаемая звяканьем тяжелых браслетов фатимы, протирающей кафель.

Вернувшийся в отель Порт постучал в дверь номера напротив своего.

– Entrez, – сказал мужской голос, и он вошел.

Полураздетый Таннер распаковывал саквояжи. Расстелить и смять постель он не догадался, но Порт ничего не заметил.

– Какого черта! – нахмурился Порт. – Только не говори мне, что Кит поселили в ту паршивую комнатенку на отшибе, которую я зарезервировал для тебя.

– Именно так они, видимо, и сделали. Но все равно спасибо, – усмехнулся Таннер.

– А если поменяться? Ты не против?

– Зачем? Разве тот номер так уж плох? Да нет, я, в принципе, не против. Мне только кажется, больно уж много будет суеты ради одного дня. Нет?

– Может быть, мы пробудем здесь не один день. И вообще, я хочу, чтобы номер Кит был напротив моего.

– Да пожалуйста, пожалуйста. Но ты уж и ей тогда об этом скажи. А то она в том, другом номере пребывает, наверное, в святом неведении. Думает, это лучший номер в отеле.

– Да комната как раз там неплохая. Просто на отшибе, вот в чем дело. Это все, что у них вчера было, когда я резервировал номера.

– Заметано. Надо позвать кого-нибудь из зверьков, чтобы перетащили вещи.

За ланчем сошлась вся троица. Кит нервничала и беспрерывно что-то говорила – главным образом о послевоенной европейской политике. Кормили скверно, так что особенно хорошего настроения не было ни у кого.

– Эти европейцы разрушили весь мир, – сказал Порт. – И что я должен делать? Благодарить? Жалеть их? Да провались она, эта Европа! Исчезни с карты!

Он хотел разом поставить точку в дискуссии, отвести Кит куда-нибудь в сторонку и поговорить с нею наедине. Их длинные, хаотические, чрезвычайно личные разговоры всегда влияли на него благотворно. А вот она как раз всячески старалась избежать такого собеседования с глазу на глаз.

– Почему бы тебе не распространить тогда твои пожелания на все человечество, если уж ты такой добрый? – не без сарказма предложила она.

– Человечество? – вскричал Порт. – А что это такое? Кто это? А я скажу тебе. Человечество – это другие. Все, кроме тебя самого. И как же оно может быть кому-то интересно?

– Минуточку. Погоди минутку, – неспешно заговорил Таннер. – Я бы тебя тут как раз поймал на слове. Я бы сказал, что человечество – это ты сам и есть, и как раз этим-то оно и интересно.

– Хорошо сказано, Таннер! – демонстративно поддержала его Кит.

Порт скривился.

– Бред! – рявкнул он. – Никакое ты не человечество. А всего лишь твое собственное, безнадежно изолированное эго.

Кит попыталась вклиниться, но он повысил голос и продолжал:

– Мне не надо оправдывать свое существование подобного рода примитивной демагогией. Одно то, что я дышу, меня уже полностью оправдывает. Если человечество не считает это оправданием, пусть поступает со мной, как хочет. Я не собираюсь всюду таскать с собой паспорт, удостоверение существования, не собираюсь доказывать, что имею право тут находиться. Я и есть мир! Но мой мир – это не мир какого-то там «человечества», то есть толпы. Это такой мир, каким его вижу я!

– Не кричи, – ровным голосом сказала Кит. – Если ты так чувствуешь, пожалуйста, по мне так и ладно. Но ты достаточно умен, чтобы понимать: не все с тобой согласны.

Они встали из-за стола. Когда шли к выходу, из своего угла им улыбались Лайлы.

– Все, у меня сиеста, – объявил Таннер. – Кофе не буду. Пока-пока.

Остановив Кит в фойе, Порт предложил:

– Давай сходим попьем кофейку в кафе на базарной площади.

– Ой, да ну-у! – нахмурилась она. – После этой свинцовой еды? Да я и не дойду никуда. С поезда у меня такая усталость!

– Ладно. Тогда, может, ко мне зайдем?

Заколебалась.

– Ну, если только на минутку. Я, конечно, с удовольствием… – По ее голосу этого не чувствовалось. – Но потом я хочу тоже пойти вздремнуть.

Поднявшись наверх, они вдвоем растянулись на широкой кровати и стали ждать, когда бой принесет кофе. Портьеры задернули, но настырный свет все равно просачивался, придавая комнате и всем вещам в ней ровный и приятный розоватый колер. За окнами на улице было очень тихо; все, кроме солнца, погрузились в послеполуденную дрему.

– Что новенького? – сказал Порт.

– Да ну… За исключением того, что железная дорога измотала меня в хлам, но это я уже говорила.

– А ведь могла бы ехать с нами на машине. Прекрасно, между прочим, прокатились.

– Нет, не могла. И не начинай это заново… А! Утром на первом этаже встретила мистера Лайла. Все-таки, думаю, он чудовище. Представь: настойчиво совал мне паспорт, причем не только свой, но и матери. Оба, естественно, сплошь обляпаны штампами и визами. Я ему предложила показать тебе: мол, я-то что, а тебе это будет любопытно, тебя такие вещи интересуют больше. Она, оказывается, тысяча восемьсот девяносто девятого года, родилась в Мельбурне, а он двадцать пятого, вот только где родился, забыла. Оба паспорта британские. На этом – по части новостей и информации – все.

Порт исподволь окинул ее восхищенным взглядом.

– Боже мой, как ты ухитрилась все это прочесть? Да еще так, чтобы ему твой интерес в глаза не бросился!

– Просто листала этак быстренько. Она записана журналисткой, а он будто бы студент. Разве не странно? Уверена, что за всю жизнь он ни одной книжки… Н-да. Причем даже не открыл.

– Да он вообще полудурок, – рассеянно сказал Порт, взял ее за руку, стал поглаживать. – А ты, я вижу, спишь совсем, а, детка?

– Да, я ужасно хочу спать, так что кофе я только глоточек сделаю: не хочу разгуливаться. Хочу спа-ать, спа-ать…

– Вообще-то, и я тоже – особенно теперь, когда лег. Если через минуту никто не явится, схожу вниз и отменю заказ.

Но в дверь тотчас же постучали. Не успели они на стук отозваться, дверь распахнулась и ввалился бой с огромным медным подносом.

– Deux café,[48]48
  Два кофе (фр.).


[Закрыть] – сказал он, осклабясь.

– Ты только посмотри на его рожу, – вполголоса проговорил Порт. – Он думает, что застал нас во время любовных утех.

– Разумеется. Да пусть думает. Бедный мальчик. Должны же и в его жизни случаться праздники.

Араб осторожно поставил поднос у окна и на цыпочках вышел; разок, правда, все же оглянулся, бросил почти мечтательный, как показалось Кит, взгляд на постель. Порт встал, взял поднос, поставил у кровати. Когда уже принялись за кофе, Порт резко повернулся к ней.

– Слушай! – голосом, полным энтузиазма, почти вскричал он.

Глядя на него, Кит подумала: «Какой он все-таки… как мальчишка».

– Да? – отозвалась она с таким чувством, будто и впрямь годится ему в матери.

– Там у базара есть заведение, где дают напрокат велосипеды. Когда выспишься, давай возьмем и поедем кататься. Вокруг Бусифа тут почти равнина.

Эта идея показалась ей чем-то все же привлекательной, хотя сказать чем, она бы затруднилась.

– Прекрасно! – сказала она. – Я совсем сплю. Разбуди меня в пять, если не передумаешь.

XIII

Они медленно катили по длинной улице в направлении промежутка между невысокими горами, цепью окаймляющими городок с юга. Дома кончились, и началась равнина – сплошное море камней по обе стороны дороги. Воздух был прохладен, в лицо дул сухой закатный ветер. При нажатии на педали велосипед под Портом слегка поскрипывал. Они не разговаривали, Кит ехала чуть впереди. Где-то позади них в отдалении протрубили в горн; крепкое, звонкое лезвие звука пронзило воздух. Даже теперь, за какие-нибудь полчаса до заката, солнце жгло. На пути попалась деревня; проехали сквозь. Яростно лаяли собаки, женщины отворачивались, прикрывали рты. Только дети оставались детьми: обездвиженные удивлением, стоят, смотрят. За деревней дорога пошла в гору. Это заметили только потому, что тяжелее стало крутить педали – на глаз уклон был не виден. Вскоре Кит приустала. Остановились, стали смотреть назад, туда, где за, казалось бы, плоской равниной лежал Бусиф, квадраты бурых кварталов у подножья горы. Ветер усилился.

– Такого свежего воздуха не найдешь больше нигде, – сказал Порт.

– Да, здесь чудесно, – отозвалась Кит. Она пребывала в мечтательном, благодушном настроении, но разговаривать ей все же не хотелось.

– Может, попробуем взять перевал? Вот он, рукой подать.

– Погоди минутку. Дай дух переведу.

Снова поехали, сосредоточенно крутя педали и не отрывая глаз от промежутка между вершинами гряды. Въехали на перевал, и взгляду сразу открылась бесконечная плоская пустыня по ту сторону, там и сям взломанная острыми скальными гребнями, торчащими над поверхностью, словно спинные плавники чудовищных рыб, плывущих стаей в одном направлении. Прокладывая дорогу, горный хребет, видимо, взрывали: по обе стороны пролома валялись грубо колотые глыбы, съехавшие по склону. Оставили велосипеды у дороги и полезли по скалам вверх, на гребень. Солнце уже лежало на горизонте; весь воздух пропитался красным. Обходя очередную глыбу, вдруг наткнулись на мужчину, сидевшего, закинув полы бурнуса на шею, так что ниже плеч он был совершенно голым; уйдя в себя, он сосредоточенно длинным остроконечным ножом брил лобок. Лишь когда они проходили прямо перед ним, мужчина окинул их безразличным взглядом и сразу снова опустил голову, чтобы с надлежащим тщанием продолжить ответственную операцию.

Кит взяла Порта за руку. Они молча продолжали карабкаться, счастливые, оттого что вместе.

– Закат такое печальное зрелище! – вскоре проговорила она.

– Когда смотришь, как кончается день – всякий день, – каждый раз чувствуешь, что это конец целой эпохи. А если еще и осенью! Тогда это может быть конец вообще всему, – сказал он. – Потому-то я и ненавижу холодные страны, а люблю жаркие, где нет зимы: там приход ночи ощущается как начало новой жизни, будто что-то открывается, а не замирает, не закрывается. У тебя нет такого чувства?

– Есть, – сказала Кит, – но я не уверена, что предпочитаю жаркие страны. Не знаю. Я не уверена… но есть такое ощущение, что… может, это даже и неправильно – пытаться избежать зимы и ночи. Может, если попытаешься, в конце концов за это как-то, чем-то придется поплатиться.

– Да ну, Кит! Не сходи с ума.

Он помог ей взобраться на невысокий уступ. Пустыня лежала прямо под ними, и над ней они были гораздо выше, чем над тем плоскогорьем, с которого начинали подъем.

Она не ответила. И вот что ее печалило: она осознала, что, несмотря на столь частое совпадение мнений, ощущений, реакций, они никогда не приходят к одним и тем же выводам, потому что их жизненные устремления почти диаметрально противоположны.

Они сидели на скале бок о бок, лицом обратясь к колоссальной бездне. Просунув руку Порту под локоть, она положила голову ему на плечо. А он лишь сидел, уставясь в пространство, смотрел, смотрел, потом вздохнул и наконец медленно покачал головой.

Именно такие места, как это, и именно такие моменты он любил больше всего на свете; она это знала, знала и то, что они его радуют еще больше, если ему удается видеть и переживать их вместе с нею. Он отдавал себе отчет в том, что те самые наплывы безмолвия и моменты растворения в пустоте, которые его душу трогают, ее зачастую пугают, но терпеть не мог, чтобы ему об этом напоминали. В нем словно бы каждый раз заново пробуждалась надежда, что однажды и она тоже, как он, будет тронута самим этим уединением, безлюдьем и близостью к вещам, имеющим касательство к бесконечности. Он часто говорил ей: «В этом твоя единственная надежда», и всякий раз она не могла понять, что он имеет в виду. Иногда ей чудилось, будто он хочет сказать, что это его единственная надежда, что только если она сможет стать такой, как он, он сумеет отыскать дорогу назад к любви, потому что само слово «любовь» для Порта означает любовь к ней – ни о ком другом не может быть и речи. А ведь уже так долго любви между ними не было, она сделалась попросту невозможна. Но несмотря на всю свою готовность стать тем, чем он хотел, чтобы она стала, ну не могла она уж так-то измениться! А еще страх: он гнездится в ней постоянно, готовый мигом забрать всю власть над ней. Что уж тут притворяться, делать вид, будто его не существует. И точно так же, как она не может стряхнуть с себя этот ужас, никогда ее не отпускающий, Порт не способен выскочить из клетки, в которую сам себя запер, – клетки, которую сам же и смастерил, чтобы спрятаться от любви.

– Посмотри туда! – внезапно сжав его руку, прошептала она.

Всего в нескольких шагах от них, неподвижный настолько, что они его сначала не заметили, почти слился с утесом араб почтенного возраста; он сидел, по-турецки скрестив ноги и закрыв глаза. На первый взгляд могло показаться, что он спит, пусть даже и в столь неудобной позе, поскольку он ничем не выдавал того, что знает об их присутствии. Но потом они увидели, что его губы чуть заметно шевелятся, и поняли: старик молится.

– А хорошо ли, что мы вот прямо так на него смотрим? – очень тихо сказала она.

– Ничего, нормально. Просто будем вести себя тихо.

Он лег, положил голову ей на колени и стал смотреть в ясное небо. Она при этом гладила его по волосам, едва касаясь, долго-долго. Ветер, налетающий откуда-то снизу, усилился. Льющийся с неба свет мало-помалу терял интенсивность. Она бросила взгляд на араба; тот не двигался. Внезапно ей захотелось вернуться, но еще какое-то время она сидела совершенно тихо, с нежностью глядя вниз, на тяжелую голову под ее ладонью.

– Знаешь, – начал Порт голосом, который прозвучал как-то неестественно, – так звучат, бывает, голоса после долгого молчания и в таком месте, где абсолютно тихо, – какое-то небо здесь… очень странное. У меня, когда я на него смотрю, частенько возникает ощущение, что там, наверху – твердый свод, защищающий нас от того, что за ним.

Кит даже вздрогнула.

– От того, что за ним? – повторила она.

– Да.

– Но что там, за ним? – Ее голос стал вдруг очень слабым.

– Ничего, наверное. Просто тьма. Вечная ночь.

– Я прошу тебя, давай с этой темой покончим. – В ее мольбе прозвучало страдание. – Почему-то все, что ты говоришь, звучит здесь как-то пугающе. Уже темнеет, дует ветер, я не могу это выносить.

Он сел, обнял ее за шею, поцеловал, отстранился и посмотрел на нее, опять поцеловал, снова отстранился, несколько раз. На ее щеках были слезы. Он утирал их кончиками пальцев, она жалобно улыбалась.

– Знаешь что? – проговорил он с величайшей серьезностью. – Я думаю, мы боимся одного и того же. И по одной и той же причине. По большому счету нам так и не удалось – ни тебе, ни мне – занять нормальные места в поезде жизни. Мы висим снаружи, на каком-нибудь буфере или подножке и цепляемся что есть силы, уверенные, что при очередном толчке непременно сорвемся. Скажешь, разве не так?

На миг она закрыла глаза. Прикосновения его губ пробудили в ней чувство вины, и оно накрыло ее горячей волной, от которой закружилась голова и стало дурно. Только что всю сиесту она посвятила тому, чтобы попытаться очистить совесть от случившегося прошлой ночью, но лишь теперь ей стало окончательно ясно, что это ей никогда не удастся. Она ладонью охватила лоб и так держала. Потом говорит:

– Но если внутрь мы так и не попали, стало быть, скорее всего, мы… упадем.

Она сказала так в надежде, что он это оспорит, что, может быть, признает аналогию неудачной – в общем, что воспоследуют какие-то утешения. Но все, чем он на это отозвался, – «Не знаю, не знаю».

Свет вокруг начал ощутимо меркнуть. А старый араб все сидел, с головой погруженный в молитву, суровый и похожий на статую, утопающую в сумерках. Порту показалось, что где-то сзади, на равнине, откуда они приехали, вновь протрубили в горн, но звук был долгим, нескончаемо-протяжным, он все не кончался и не кончался. У человека на такое не хватит дыхания – значит, звук породило его воображение. Он взял ее руку и сжал.

– Пора возвращаться, – прошептал он.

Они быстро встали и начали, перепрыгивая с камня на камень, спускаться к дороге. Велосипеды лежали там, где их оставили. В молчании покатили под уклон, обратно в город. Все еще не вращая педалями, проскочили деревню, где собаки снова устроили гвалт. Приехав на базарную площадь, велосипеды сдали и медленно пошли по ведущей к отелю улице, двигаясь против хода толпы из людей и овец, даже ночью не перестающей вливаться в город.

Пока ехали к городу, у Кит вертелась в голове одна мысль: «Непонятно откуда, но Порт, видимо, знает о том, что было между мной и Таннером». В то же время она полагала, что знать-то он знает, но лишь безотчетно. И все-таки на уровне каких-то скрытых, глубинных областей ума – да, несомненно: он правду чувствует и понимает, что произошло. Когда они шли по той темной улице, ее подмывало спросить: а как, мол, ты догадался? Ей было любопытно, неужели и в столь сложном человеке, как Порт, работает такое чисто животное шестое чувство. Но ни к чему хорошему это, конечно, не привело бы: как только он осознал бы это свое дотоле смутное ощущение, мог в качестве реакции избрать бешеную ревность – сразу разыграется бурная сцена, и вся нежность, только-только вновь затеплившаяся между ними, исчезнет. Исчезнет и – кто знает, – может быть, никогда уже не восстановится. Нет-нет, остаться без единения с ним, пусть даже такого зачаточно-скудного, было бы невыносимо.

После ужина Порт поступил странно. В одиночестве отправился на базар, сел за столик кафе и несколько минут наблюдал за животными и людьми при свете мерцающих карбидных ламп, а потом, проходя мимо лавки, где днем брал напрокат велосипеды, вдруг взял да и вошел в ее открытую дверь. Там он спросил велосипед с фарой и велел хозяину ждать его возвращения, после чего быстро уехал по дороге на перевал. На высоте среди скал было холодно, задувал ночной ветер. Луны не было; пустыню, которая должна простираться где-то впереди и далеко внизу, разглядеть не удавалось, зато звезды, очень крупные и сверкающие по всему небу, так и били в глаза. Он сел на камень и сидел, пока не замерз на ветру. Возвращаясь в Бусиф, он знал, что не расскажет Кит о том, куда он поздним вечером снова ездил. Нет, она этого просто не поймет: ведь как же так, зачем? Зачем он захотел вернуться туда без нее? Или (как он заподозрил, поразмыслив), наоборот, она поймет его слишком хорошо.