Текст книги "Под покровом небес"

VI

Когда ее залило горячим утренним солнцем, Кит проснулась в поту. Она встала, на нетвердых ногах доковыляла до окна, задернула портьеры и рухнула обратно в кровать. Простыни, на которых она лежала, были мокрыми. Всякая мысль о завтраке вызывала дурноту. Бывали дни, когда с момента пробуждения она чувствовала, что над ее головой, словно низкая грозовая туча, нависает нечто, несущее гибель. Такие дни бывали трудными от начала до конца, причем не столько из-за нависающего несчастья, предчувствие которого ощущалось очень остро и явственно, сколько потому, что ее привычная и стройная система предзнаменований совсем переставала действовать. В обычные дни, если, готовясь выйти за покупками, она подворачивала щиколотку или расцарапывала голень о какой-нибудь угол мебели, сразу напрашивалась мысль, что весь предполагавшийся поход по той или иной причине обречен на неудачу, да и вообще своим упорством она может подвергнуть себя реальной опасности. В такие дни она, по крайней мере, могла отличить добрые предзнаменования от дурных. Но в иные, особо коварные дни ощущение угрозы бывало столь сильным, что враждебные сущности чувствовались где-то тут, рядом, прямо за спиной; они заранее предвидели всякую ее попытку избежать попадания впросак, предсказанного приметами, и, следовательно, запросто могли по собственному усмотрению усложнить расставленные ловушки. Таким образом, то, в чем на первый взгляд ей мог почудиться знак вполне благоприятный, теперь легко может оказаться не более чем приманкой, специально заброшенной, чтобы ввергнуть ее в опасность. И наоборот, какая-нибудь подвернувшаяся щиколотка может быть знаком ложным, запущенным лишь для того, чтобы она отказалась от намерения выйти на улицу и осталась дома в тот самый день, когда взорвется бойлер, случится пожар или в дверь постучится тот, с кем она особенно хотела бы избегнуть встречи. А уж в личной жизни, во взаимоотношениях с людьми эти соображения достигали у нее размеров просто чудовищных. Она была способна просидеть все утро, силясь припомнить детали какой-нибудь краткой сцены или разговора, которые помогли бы ей выстроить в голове все возможные истолкования каждого жеста или фразы, каждой мимолетной гримасы и интонации со всеми их взаимосвязями и наложениями. Огромную часть своей жизни она посвящала классификации примет. Неудивительно, что, когда это занятие вдруг становилось для нее непосильным (в силу непомерно разраставшихся сомнений), вся ее способность совершать простенькие движения каждодневного бытия почти полностью сходила на нет. Ее словно поражал вдруг некий паралич. Она переставала на что-либо реагировать, как личность исчезала из виду; да и вид при этом имела загнанный. В такие мучительные для нее дни люди, хорошо ее знающие, говорили: «А, ну, у Кит нынче опять особый день». Если в такие дни она вела себя сносно и казалась вполне разумной и рассудительной, то лишь постольку, поскольку механически подражала тому, что ей казалось рациональным поведением. Одной из причин, по которым она жутко не любила слушать, как рассказывают сны, было то, что их сюжеты привлекали ее внимание к борьбе, которая в ней и без того кипела непрестанно, а именно к схватке здравого рассудка с суеверием. В интеллектуальных дискуссиях она всегда выступала адептом всего научного и в то же время не могла не считать сны проявлениями чего-то мистически-необоримого.

Еще большую сложность всей ситуации придавал тот факт, что были у нее все же и другие дни, когда всякая возможность небесной кары ей представлялась крайне маловероятной. Всякий знак был добрым, каждый человек, предмет или обстоятельство распространяли вокруг себя неземную ауру благости. В такие дни, если она позволяла себе действовать сообразно с чувствами, Кит могла быть вполне счастлива. Однако с некоторых пор она уверовала в то, что такие дни (уже и сами по себе довольно редкие) даются ей всего лишь для того, чтобы потом застать врасплох, лишив способности правильно толковать предзнаменования. В результате приливы естественной эйфории все чаще стали у нее быстро перерождаться в нервную и слегка истерическую раздражительность. Разговаривая, она то и дело спохватывалась, пытаясь представить очередной выпад веселой шуткой, тогда как на самом деле высказывалась настолько ядовито, насколько может это делать человек в самом скверном расположении духа.

Другие люди как таковые со всеми поворотами их судеб затрагивали ее не более, чем мраморную статую ползающие по ней мухи. Однако, рассматривая людей в качестве возможных предвестников неприятных событий или как носителей нежелательного влияния на ее жизнь, она наделяла их чрезвычайной важностью. Не уставала повторять: «Моей жизнью постоянно руководят другие», и это было действительно так. Но делать это она им позволяла только потому, что в суеверных фантазиях наделяла их магической способностью оказывать влияние на ее судьбу, а вовсе не благодаря какому-то сочувствию или пониманию, которые они в силу своих личностных качеств в ней пробуждали.

Добрую часть ночи она провела без сна, все думала. Обычно, когда Порт втихую что-либо затевает, ее интуиция дает ей об этом знать. Она всегда себя уверяла, что ей совершенно не важно, что он делает, но к этим самоуговорам приходилось прибегать так часто, что давным-давно уже она сомневалась, так ли это. В то же время согласиться с тем, что ей не все равно, было не так легко. Против собственной воли она упорно силилась считать себя по-прежнему его женщиной, несмотря даже на то, что он давно в ней женщину как раз таки словно и не видит, и она живет теперь в мире, освещаемом лишь отдаленным сиянием все еще возможного чуда: вот он вернется – и у них все будет как прежде. В итоге она чувствовала себя униженной и жутко на себя за это злилась, понимая, что все зависит только от него, а она просто ждет (причем ждет без особой надежды) какого-то каприза с его стороны, чего-то, что невероятным образом вдруг вернет его к ней. Для того чтобы прилагать какие-то усилия в этом направлении самой, она была слишком умна: даже самые хитрые ее поползновения были бы обречены на провал, а такого рода провал был бы куда хуже полного отсутствия попыток. Так что следовало сидеть тихо и быть поблизости. Не исключено, что в один прекрасный день он ее все же заметит. Но пока суд да дело, уходит драгоценное время, месяц за месяцем, и ведь совершенно же попусту!

Таннер раздражал ее, несмотря даже на то, что из-за его присутствия и интереса к ней возникала классическая ситуация, которую если развить, можно было бы и впрямь добиться результатов, каковых не даст ничто иное; но подыгрывать ему она была почему-то неспособна. Она с ним скуча-ала; то и дело непроизвольно сравнивала его с Портом, но результат всякий раз получался в пользу Порта. Лежа ночью и размышляя, она вновь и вновь пыталась так направить свои фантазии, чтобы сделать Таннера объектом желания. Естественно, ничего не выходило. Тем не менее она пообещала себе постараться как-нибудь с ним все же сблизиться, хотя в момент принятия этого решения уже прекрасно сознавала, что это будет не просто совершенно ей не в радость, но, даже делая такие попытки (как и все, что требует сознательного усилия), она будет стараться исключительно ради Порта.

Тут раздался стук в дверь передней.

– О господи, кто там? – громко спросила Кит.

– Кто же, как не я! – послышался голос Таннера, с его всегдашней возмутительной, преувеличенно живенькой интонацией. – Вы там как, проснулись?

Она завозилась в постели, создавая много шума, в котором смешались вздохи, хлопанье простыней и скрип пружин матраца.

– Ох, не совсем, – наконец простонала она.

– Это же лучшее время дня. Не пропустите! – прокричал он сквозь дверь.

Повисла бодрящая пауза, за время которой она припомнила принятое ночью решение. И умученным голосом воззвала:

– Мину-уточку, Та-аннер.

– Слушаю и повинуюсь!

Минуту, час, он будет ждать сколько угодно все с той же добродушной (и фальшивой, как она считала) улыбкой, пока в конце концов его не впустят. Она плеснула холодной водой себе в лицо, вытерлась мягоньким, но чересчур тонким турецким полотенчиком, слегка подкрасила губы и прошлась гребнем по волосам. Вдруг став ужасно озабоченной, принялась озираться в поисках правильного халата. Через приоткрытую дверь в комнату Порта ей вдруг бросился в глаза его большой белый махровый халат, висящий на стене. Торопливо постучав, она вошла, увидела, что мужа нет, и схватила халат. Завязывая перед зеркалом пояс, она с удовлетворением отметила, что выбором именно этого предмета одежды она, по крайней мере, застраховалась от обвинения в кокетстве. На ней он доходил до полу, а рукава пришлось закатать на два оборота, чтобы они не мешали рукам.

Открыла дверь.

– С добрым утречком!

А вот не видать ему ответной улыбки!

– Привет, Таннер, – как можно равнодушней сказала она. – Заходи.

Проходя мимо нее, левой рукой он взъерошил ей волосы, проследовал к окну, раздвинул шторы.

– У вас тут что, спиритический сеанс?.. Вот, наконец-то, хоть тебя теперь видно.

Резкий утренний свет наполнил комнату, кафельная глазурь отбросила солнце на потолок: вместо пола словно водная гладь.

– Как самочувствие? – рассеянно спросила она, снова встав перед зеркалом и принявшись поправлять только что подпорченную им прическу.

– Дивное!

С сияющим видом он уставился в зеркало на ее отражение, играя глазами и даже – как она с великим отвращением заметила – специально напрягая на лице какой-то мускул, ответственный за появление ямочек на щеках. «Боже, какой он все-таки фанфарон! – еще раз поразилась она. – Но с нами-то он тут зачем? Конечно, это из-за Порта. Это Порт позволил ему за нами тащиться».

– А что вчера вечером приключилось с Портом? – говорил в это время Таннер. – Я его ждал, ждал, а он так и не появился.

– Ты его ждал? – подняв на него взгляд, недоверчиво переспросила Кит.

– Да, у нас даже вроде как свидание было в кафе назначено – ну в том, в нашем. Хотели выпить на сон грядущий. Я там сижу, сижу, а о нем ни слуху ни духу. Ну, пошел лег, довольно долго читал. До трех он точно не приходил.

Все это было враньем. На самом деле, когда они с Портом расставались, Таннер сказал: «Если надумаешь выходить, загляни в „Экмюль“: возможно, я буду там». Из гостиницы он вышел вскоре после Порта, подклеил какую-то француженку и пробыл у нее в отеле до пяти. Возвращаясь на рассвете, ухитрился через застекленный верх входной двери бросить взгляд внутрь их номера, увидел пустую кровать в одной комнате и спящую Кит в другой.

– Правда? – отозвалась она, снова поворачиваясь к зеркалу. – Тогда он, значит, почти не спал, потому что встал уже и ушел.

– Ты хочешь сказать, еще не приходил, – сказал Таннер, глядя на нее в упор.

Она не ответила.

– Нажми, пожалуйста, вон ту кнопочку, ладно? – наконец проговорила она. – Я бы выпила, пожалуй, чашку этого их цикория с круассаном – ладно уж, пусть даже деревянным.

Решив, что времени прошло вроде достаточно, она вошла в комнату Порта и бросила взгляд на кровать. Постель раскрыта, будто собирались спать, и нетронута. Сама толком не понимая зачем, она полностью откинула с нее одеяло и, присев на краешек, стала взбивать подушки. Потом развернула выложенную на кровать пижаму и бросила кучей к изножью. В дверь постучала горничная; Кит встала, вернулась в свою комнату, заказала завтрак. Когда горничная вышла, Кит затворила дверь и села в кресло у окна, но наружу ни разу не глянула.

– Ты знаешь, – проговорил Таннер задумчиво, – я тут недавно вот о чем подумал. До чего же странный ты человек! Тебя совершенно нельзя понять.

Кит раздраженно цокнула языком.

– Ой, ну тебя, Таннер! Все бы тебе интересничать. – Однако тут же, попеняв себе за открыто выказанное нетерпение, с улыбкой добавила: – Тебе это так не идет!

Обиженное выражение его лица быстро сменилось ухмылкой.

– Да нет, ну правда. Ты у нас просто чудо какое-то.

Она сердито сжала губы, причем злилась не столько из-за того, что он говорил (хотя сплошной идиотизм, конечно), сколько раздражала сама мысль: вот! именно сейчас она должна с ним, видите ли, беседовать! Невыносимо.

– Ну, возможно, – сказала она.

Принесли завтрак. Пока пила кофе и ела круассан, он сидел рядом. Ее глаза тем временем сделались задумчивы, почти сонны, и у него появилось ощущение, что о его присутствии она забыла напрочь. Почти покончив с завтраком, вдруг повернулась к нему и вежливо так спрашивает:

– Прости, пожалуйста, ничего, если я поем?

Он разразился хохотом. Она смотрела с испугом.

– Давай, давай, в темпе! – сказал он. – Хочу вывести тебя на прогулку, прежде чем на улице станет чересчур жарко. У тебя же там куча всего еще в твоем списке.

– Ой, – простонала она. – Сейчас мне что-то не…

Но он оборвал ее:

– Давай, пошли, пошли. Одевайся. Я подожду в комнате Порта. Вот, смотри, даже дверь закрою.

Она не нашлась что сказать. Порт никогда не отдавал ей приказов, лишь исподволь послеживал, надеясь угадать, чего она на самом деле хочет. И этим еще больше все запутывал, поскольку в своих действиях она редко руководствовалась желаниями, гораздо чаще опиралась на сложный баланс примет, исходя из соотношения правильных с теми, которые лучше отринуть.

Таннер уже вышел в смежную комнату и затворил дверь. Кит почему-то было приятно, что он сидит там, глядя на развороченную постель. Одеваясь, она слышала, как он насвистывает.

– Зануда, зануда, зануда! – себе под нос тихонько повторяла она.

В этот момент другая дверь ее комнаты отворилась; левой рукой приглаживая волосы, в прихожей стоял Порт.

– Можно войти? – спросил он.

Она уставилась на него.

– Ну… разумеется. Но что с тобой?

Стоит, молчит.

– Ты можешь мне сказать – что, черт возьми, с тобой стряслось? – нетерпеливо повторила она.

– Ничего, – отрывисто бросил он. Шагнув в середину комнаты, кивнул в сторону закрытой двери в смежное помещение. – Кто там?

– Таннер, – сказала она с совершенно ненаигранным простодушием, как будто все абсолютно в порядке вещей. – Ждет, пока я оденусь.

– Какого черта? Что тут происходит?

Кит вспыхнула и резко отвернулась.

– Ничего. Ничего. Ничего, – зачастила она. – Не сходи с ума. А ты уже подумал – что-нибудь этакое?

– Не знаю, – сказал он все тем же ледяным тоном. – Откуда же мне-то знать? Я тебя спрашиваю.

Она толкнула его в грудь обеими выставленными вперед руками и пошла открывать дверь, но он поймал ее за локоть и развернул.

– Пожалуйста, перестань! – на яростном выдохе прошептала она.

– Ладно! Ладно! Сам дверь открою, – сказал он так, будто разрешить ей открывать дверь было бы слишком рискованно.

Порт вошел в свою комнату. Свесившись из окна и глядя куда-то вниз, Таннер лежал животом на подоконнике. Услышав, выпрямился и резко развернулся.

– О! Это кто это к нам… – начал было он, но осекся.

Порт во все глаза смотрел на кровать.

– Это что такое? У тебя что – своей комнаты нет, что тебе все время у нас пастись приходится?

Но Таннер, похоже, вовсе не желал проникаться ситуацией – во всяком случае, внешне признавать ее наличие отказывался наотрез.

– Ого! Ты что – с войны, что ли, вернулся? – всплеснул он руками. – Вид – ну точь-в-точь! Мы с Кит собираемся на прогулку. А тебе, видимо, требуется поспать. – Он подтащил Порта к зеркалу. – Ты только взгляни на себя! – приказал он.

При виде своего перепачканного лица и красных воспаленных глаз Порт приувял.

– Хочу черного кофе, – проворчал он. – Кроме того, мне надо сходить вниз и побриться. – Тут он опять возвысил голос. – А вас обоих чтобы я тут не видел! Убирайтесь к черту на эту вашу прогулку. – И он с отвращением вдавил в стену кнопку вызова прислуги.

– Ладно, пока! – Таннер по-братски хлопнул его по загривку. – Отдыхай давай.

Пока Таннер шел к двери, Порт сверлил взглядом его спину, а когда тот наконец вышел, сел на кровать. В гавань как раз вошел пароход, наверное огромный: снизу донесся его басовитый рев, перекрывший уличные шумы. Порт был уже в кровати, лежал на спине, судорожно ловил ртом воздух. Когда в дверь постучали, уже не услышал. Коридорный сунул голову в щель, сказал «Monsieur!», пару секунд подождал, тихо притворил дверь и удалился.

VII

Проспал весь день. Кит вернулась к ланчу, тихо вошла, разок кашлянула – вдруг проснется? – и отправилась есть без него. Проснулся уже чуть не в сумерках, чувствуя себя свежим и обновленным. Что ж, встал и медленно разделся. Набрал ванну горячей воды, долго нежился, побрился и стал искать свой белый банный халат. Нашел его в комнате Кит, а самой ее не нашел. На ее столе громоздились свертки с провизией, которую она закупила в дорогу. Товары по большей части были с черного рынка, «мейд ин Ингланд» и, если верить этикеткам, все произведенные по прямому заказу его величества короля Георга VI. Распечатал пачку печенья и принялся эти печенья поедать – одно за другим, с какой-то ненасытной жадностью. Город в обрамлении окна потихоньку тускнел. Наступил как раз тот момент сумерек, когда освещенные предметы кажутся неестественно яркими, тогда как остальные уже успокоительно темны. Электричество на улицах еще не включили, так что немногочисленные огни горели только на нескольких судах, что стояли на рейде в гавани, ширь которой была и не светлой, и не темной – просто пустое пространство между городскими постройками и небом. А чуть правее – горы. Первая из которых, вздымаясь прямо из моря, напомнила ему два колена, сомкнутые и поднятые под огромным одеялом. Лишь на какую-то долю секунды, зато так явственно, что это вызвало почти шок, он почувствовал себя где-то совсем в другом месте и в давнее-давнее время. Потом опять колени сделались горами. Он побрел на первый этаж.

Между собой они давно решили гостиничный бар вниманием не баловать, потому что там всегда царило безлюдье. Теперь же, зайдя в эту полутемную крохотную комнатенку, Порт с некоторым удивлением увидел у стойки бара одинокого посетителя – грузного юношу с бесформенным лицом, хоть какую-то определенность которому придавала лишь неряшливая пегая бородка. Пока Порт усаживался у другого конца стойки, молодой человек задвигался и сказал с явственным британским акцентом:

– Otro Tio Pepe,[29]29
  Еще порцию «Дяди Пепе» (исп.).


[Закрыть] – и пододвинул свой стакан к бармену.

Порту представились прохладные подземные погреба в испанском городе Херес-де-ла-Фронтера, где когда-то его угощали хересом «Тио Пепе» 1842 года, и заказал то же самое. Молодой человек взглянул на него с некоторым удивлением, но ничего не сказал. Вскоре в дверях появилась крупная рыхлая женщина с землистым лицом и волосами, выкрашенными хной в огненный цвет, и с ходу подняла крик. Ее черные глаза – будто стеклянные, как у куклы, – ничего не выражали; их тусклую безжизненность подчеркивала поблескивающая вокруг них густая косметика.

Молодой человек обернулся к ней:

– Привет, мама. Ты лучше заходи давай, садись.

Женщина приблизилась к юноше, но не села. Взволнованная и возмущенная, Порта она, казалось, не заметила вообще. Ее голос был тонок и визглив.

– Эрик, мерзавец ты этакий! – кричала она. – Ты что, не понимаешь, что я тебя уже обыскалась? Что за поведение! И что ты там пьешь? Ты зачем вообще пьешь, после того, что тебе сказал доктор Леви? Несносный мальчишка!

Юноша на нее даже не взглянул.

– Не надо так визжать, мамочка.

Она бросила взгляд в направлении Порта и наконец увидела его.

– Нет, что ты там такое пьешь, Эрик? – снова пристала она к нему уже без надрыва, но по-прежнему напористо.

– Да это всего лишь херес, и очень даже вкусный. Не стоит так расстраиваться.

– А кто, по-твоему, будет оплачивать эти твои капризы? – Она уселась на табурет рядом с ним и стала рыться в сумочке. – Да будь оно все!.. Пошла, а ключ оставила, – сказала она. – Все из-за твоего неразумия. Теперь тебе придется впускать меня через дверь твоей комнаты. Я тут нашла одну мечеть, такая очаровательная, но вся обсижена малолетними поганцами, орущими как дьяволята. Просто грязные какие-то зверьки, вот они кто! Я тебе завтра покажу ее. Возьми и мне, что ли, стаканчик хереса, только сухого. Может, хоть он мне поможет. Весь день чувствую себя просто ужасно. Наверняка опять малярия возвращается. Сейчас ее любимое время, сам знаешь.

– Otro Tio Pepe, – невозмутимо проговорил юнец.

Порт наблюдал; зрелище того, как человек низводит себя до уровня механизма, становясь карикатурой на самого себя, всегда оказывало на него гипнотическое воздействие. Сколь бы ни были сопутствующие этому обстоятельства нелепы или ужасны, такие персонажи забавляли его несказанно.

В обеденной зале обстановка была неуютна и официальна до такой степени, каковая может быть приемлема лишь при условии, что обслуживание безупречно; здесь это было далеко не так. Официанты пребывали в апатии и двигались как сонные мухи. Принимая заказы, с трудом понимали даже французов и, уж конечно, ни к кому проявлять любезность не испытывали ни малейшего желания. Английской парочке был выделен столик поблизости от того угла, где обедали Порт и Кит: Таннера не было, он где-то развлекал свою француженку.

– Вот они, вот они, – зашептал Порт. – Ухом к ним повернись. Но постарайся, чтобы на лице не отражалось.

– О! Он похож на Ваше́ в юности, – сказала Кит, низко склонясь над столом. – Ну, на того, который бродил по Франции и резал на куски детишек, помнишь?

Несколько минут помолчали, надеясь, что соседний столик доставит им какое-никакое развлечение, но матери с сыном, похоже, сказать друг другу было нечего. Наконец Порт повернулся к Кит и говорит:

– Да, кстати, раз уж я вспомнил: что все это значило – ну, нынче утром?

– А обязательно надо сейчас в это вдаваться?

– Да нет, я просто так. Спросил. Думал, может, ты объяснишь.

– Ты видел все, что можно было увидеть.

– Если бы я так думал, я бы тебя не спрашивал.

– Ах, ну неужто не понять… – раздраженно начала Кит и осеклась.

Она хотела сказать: неужто не понятно, я просто-напросто не хотела, чтобы Таннер узнал, что тебя всю ночь не было! Разве ты не заметил, как его разбирало любопытство по этому поводу? Неужто не видишь, что это бы дало ему тот клин, который ему так и хочется вбить между нами? Но вместо этого она сказала:

– Разве так необходимо это обсуждать? Ты как вошел, я тебе сразу все рассказала. Он приперся, когда я завтракала, и я отослала его в твою комнату, чтобы он ждал там, пока я оденусь. Разве я сделала что-нибудь неправильно?

– Это зависит от того, что ты называешь правильным, детка.

– Зависит, конечно, – скривившись, согласилась она. – А ты заметил – о том, что ты делал прошлой ночью, я так и не спросила.

– А что тебе проку спрашивать, все равно не узнаешь, – сказал на это Порт, нисколько не смутившись и даже с улыбкой.

– И не хочу знать. – Несмотря на все старания, ее гнев все же нет-нет, да и прорывался. – И ты тоже можешь думать что угодно. Мне абсолютно наплевать.

Скользнув взглядом по соседнему столику, Кит заметила, что громоздкая, неистово накрашенная тетка с нескрываемым вниманием ловит каждое слово их разговора. Заметив, что от Кит ее интерес не укрылся, дама тут же повернулась к юноше и разразилась собственным громким монологом.

– В этой гостинице, между прочим, необычайно интересное устройство водопровода: из кранов все время доносятся вздохи и клокотанье, как туго их ни закрути. Какие все же идиоты эти французы! Невероятно! Все как один дебилы. Сама мадам Готье мне говорила, что коэффициент умственного развития у них самый низкий из всех наций в мире. И кровь, конечно, жидкая: все идет в семя. Все полунегроиды-полужиды. Ты только посмотри на них! – И она произвела широкий жест, обведя им всю залу.

– Ну, здесь – возможно, – ответствовал молодой человек, подняв стакан с водой к свету и внимательно его изучая.

– Да нет – во Франции! – возбужденно вскричала женщина. – Мадам Готье сама мне говорила, да и читала я – что в книгах, что в газетах…

– Что за отвратная вода, – пробурчал сын. Поставил стакан на стол. – Пожалуй, пить это все же не стоит.

– Да что ты вечно нюни распускаешь! Хватит ныть! И слушать даже не желаю! Эти твои жалобы у меня уже вот где! То ему грязь, то черви. Ну не пей. Кому какое дело, будешь ты эту воду пить или нет. Это вообще, между прочим, вредная манера – всякую пищу запивать. Когда ты уже повзрослеешь! Ты керосин для примуса купил? Или забыл, как «Виттель» в тот раз?

Молодой человек улыбнулся, но так, чтобы изобразить ядовитую пародию на благостное послушание, и заговорил медленно, словно с умственно отсталым ребенком:

– Нет, я не забыл керосин и «Виттель» не забыл. Канистра уже в машине, сзади. А теперь, если можно, я, пожалуй, пойду пройдусь.

Он встал и, все еще улыбаясь крайне неприятным образом, двинулся от стола прочь.

– Куда, щенок невоспитанный! Я тебе уши надеру! – кричала ему вслед женщина. Но он даже не обернулся.

– Правда же, чудная парочка? – прошептал Порт.

– Да уж, забавные, – сказала Кит. Она все еще сердилась. – Почему бы тебе не пригласить их тоже в наше великое путешествие? Нам как раз их только и не хватало.

Фруктовый десерт ели в молчании.

После обеда Кит удалилась в номер, а Порт, слоняясь по коридорам первого этажа гостиницы, забрел в «писчую комнату» с ее невозможно тусклыми лампами высоко-высоко вверху; оттуда вышел в тесно заставленное пальмами фойе, где две старухи-француженки, сидя на краешках стульев, что-то шептали друг дружке на ухо; из фойе к парадному входу, в дверях которого несколько минут постоял, разглядывая стоящий прямо у крыльца вместительный «мерседес» с откидным верхом; потом обратно в «писчую». Там уселся. Чахоточный свет сверху еле-еле освещал плакаты на стенах – все как один с рекламой путешествий: «Fès la Mystérieuse», «Air-France», «Visitez l’Espagne».[30]30
  «Зaгaдочный и таинственный Фес», «Эр-Фрaнс», «Посетите Испанию» (фр.).


[Закрыть] Эта писчая комната больше всего напоминала ему тюрьму. Из забранного решеткой окошка над головой слышались пронзительные женские голоса и металлические бряки кухонной деятельности, усиленные каменными стенами и кафельными полами. А поверх всех этих фоновых шумов время от времени раздавались электрические звонки кинотеатра – долгие и каждый раз с новой силой бьющие по нервам. Он подошел к столам, стал переставлять стоящие на них пресс-папье и открывать ящики в поисках бумаги; бумаги не было. Поднял и потряс чернильницу, одну, другую – сухие. На кухне тем временем разгорелся какой-то яростный скандал. Почесывая недавно накусанные комарами голые части рук, он медленно вышел из писчей комнаты в фойе и по коридору проследовал в бар. Здесь тоже тускло горели редкие лампочки, но строй бутылок на полках позади стойки манил и надежно приковывал взгляд. Порт чувствовал некоторый непорядок с желудком – не то чтобы изжога, но некое предвестие боли, которая в тот момент ощущалась всего лишь как легкое недомогание неясной локализации. Смуглый бармен устремил на него вопросительный взгляд. Больше в баре никого не было. Он заказал виски и сел, стал смаковать его, прихлебывая по чуть-чуть. В каком-то из номеров гостиницы в туалете спустили воду, послышалось придушенное клокотанье унитаза.

Неприятное напряжение внутри понемногу отпускало; наконец-то он по-настоящему взбодрился. В баре пахло затхлостью и унынием. Или, вернее, той неустранимой грустью, что свойственна вещам, пережившим самих себя. «Небось, первая рюмка, которую сегодня в этом баре налили, – подумал Порт. – Вот интересно, много ли мгновений счастья видела эта комната?» Счастье, если оно все еще существует, сюда забредает едва ли: место ему в уединенных комнатах, что смотрят на залитые солнцем улочки, где кошки с урчаньем гложут рыбьи головы; в тенистых кафе, завешенных тростниковыми циновками, где дым гашиша мешается с мятным духом горячего чая; оно живет в порту или где-нибудь в шатрах на границе с себхой (тут пришлось отмахнуться от образа Марнии в белом, ее невозмутимого лица); а то и вовсе за горами в великой Сахаре и дальше, на бескрайних просторах Африки. Но не здесь, не в этой унылой колониальной комнатенке, где, сколько ни взывай к Европе, она проявляется разве что в виде разрозненных жалких черточек, каждая из которых лишь еще одно веское доказательство изоляции; в такой комнате родина кажется еще более далекой.

Покуда он сидел, временами делая крохотные глоточки теплого виски, из коридора послышались приближающиеся шаги. В помещение вошел юный англичанин и, ни разу даже не глянув в сторону Порта, сел за один из столиков. Порт пронаблюдал, как тот заказывает ликер, и, когда бармен оказался опять за стойкой, подошел к его столику.

– Pardon, monsieur, – сказал Порт. – Vous parlez français?[31]31
  Извините, мсье. Вы говорите по-французски? (фр.)


[Закрыть]

– Oui, oui,[32]32
  Да, да (фр.).


[Закрыть] – с испуганным видом отозвался юноша.

– Но вы также говорите и по-английски? – быстро продолжил Порт.

– Да, конечно, – ответил тот, поставив стакан на стол и глядя на собеседника с такой миной, что Порт сразу заподозрил в нем притворщика, каких мало. Интуиция подсказала ему, что в данном случае самым верным подходом будет лесть.

– Тогда, может быть, вы сможете мне кое-что посоветовать, – продолжил Порт с непробиваемо-серьезным видом.

Юноша слабо улыбнулся:

– Если это про Африку, то я, пожалуй… Последние пять лет я ведь топчу здешнюю пыль, можно сказать, непрерывно. А как же: пленительные края!

– Да, замечательные.

– Вы ее тоже знаете?

Лицо юноши сделалось немного обеспокоенным; чувствовалось, что ему хочется быть тут единственным путешественником-первопроходцем.

– Ну, разве что местами, – поспешил развеять его опасения Порт. – Я довольно много поездил по ее северной и западной части. Где-то примерно от Триполи до Дакара.

– А, Дакар… Грязная дыра.

– Да, как и все портовые города в мире. Я хотел посоветоваться с вами насчет обмена денег. В каком, по-вашему, банке здесь это лучше сделать? У меня доллары.

Англичанин улыбнулся:

– Ну, с этим вы как раз по адресу. Собственно, сам-то я австралиец, но мы с мамой живем в основном на американские доллары.

И он принялся подробно объяснять Порту особенности французской банковской системы в Северной Африке. Его голос заиграл модуляциями этакого старомодного профессора; вообще вся его манера подачи материала показалась Порту отталкивающе педантичной. К тому же огонек, при этом мелькавший в его глазах, не только противоречил тону и менторской манере, но даже и вовсе каким-то образом лишал его слова всякой достоверности и веса. Как Порту показалось, юноша говорил с ним так, будто решил, что имеет дело с буйнопомешанным, да и от темы уклонялся надолго и, по-видимому, намеренно: чтобы можно было заговаривать пациенту зубы как можно дольше – пока тот не успокоится.