Текст книги "Охотники за микробами"

«Позвольте мне от всего сердца поблагодарить вас, – писал ему Листер, – за то, что вы своими блестящими исследованиями открыли мне глаза на существование микробов гниения и тем самым дали мне возможность успешно применить антисептический метод в моей работе. Если вы когда-нибудь приедете в Эдинбург, то я уверен, что вы получите истинное удовлетворение, увидев в нашей больнице, в какой высокой степени человечество облагодетельствовано вашими трудами».

Пастер радовался, как ребенок, который только что сделал без чьей-либо помощи паровую машину; он показывал это письмо всем друзьям; он цитировал его со всеми содержащимися в нем похвалами в своих научных статьях; он поместил его даже в своей книге о пиве. Затем он нанес заключительный удар старому Фреми, который, как можно догадаться, был уже в достаточной мере сокрушен великолепными опытами; он разбил Фреми, не нападая на Фреми, а восхваляя себя! Он говорил о своих собственных «замечательных открытиях», он назвал свои теории правильными и закончил словами: «Вообще говоря, признак правильных теорий – их результативность. Это та особенность, которую мистер Балар обычно подчеркивает с отеческим дружелюбием, говоря о моих исследованиях». У Фреми не нашлось, что сказать в ответ.

Вся Европа к настоящему времени была в сильном впечатлении от микробов, и Пастер знал, что именно он превратил микробов из забавы в полезных помощников людей, а также – и мир скоро будет ошеломлен этим – в ужасных бесконечно малых людоедов и мародеров, худших врагов рода человеческого. Он стал самым знаменитым гражданином Франции, а в Дании виднейшие пивовары поставили в своей лаборатории его бюст.

Случилось так, что внезапно умер Клод Бернар, и друзья Бернара издали незаконченную работу этого великого человека. К великому ужасу Пастера, эта незаконченная работа была на тему сбраживания виноградного сока в вино и в итоге утверждала, что вся теория Пастера была неверна, потому что… и Бернар указывал ряд причин этого.

Пастер не мог поверить глазам. Бернар сделал это, великий Бернар, который сидел рядом с ним в Академии и всегда восхвалял его работу; Бернар, обменивавшийся с ним саркастическими замечаниями в Академии Медицины о тех напыщенных докторах, из-за которых нельзя было проводить реальные медицинские опыты. «С меня вполне хватало неприязни этих докторов и слабоумных натуралистов, – но действительно великие люди всегда ценили мою работу – и вот Бернар…» – можно было бы услышать его бормотание.

Пастер оказался повержен, но только на мгновение. Он потребовал оригинальную рукопись Бернара. Ему дали ее. Он изучил рукопись с максимальным вниманием. Он нашел, что опыты Бернара по сути были только наметками, грубыми эскизами; с некоторым удовлетворением он заметил, что друзья Бернара, издавшие это, произвели некоторую осторожную правку, чтобы оно читалось лучше. Тогда в один прекрасный день он поднял скандал в Академии, к ужасу всех великих людей Франции, и бранил друзей Бернара за то, что те издали исследование, которое подвергает сомнению его собственные теории. Он вульгарно бранил возражения Бернара, который в конце концов не мог ничего ответить из своей могилы. Затем он издал брошюру, критикующую последние исследования своего мертвого друга. Это была брошюра в совсем дурном вкусе, содержащая обвинения, что Бернар потерял память. В этой брошюре даже утверждалось, что Бернар, который был до кончиков пальцев настоящим ученым, оказался испорченным мистическими идеями. И даже доказывалось, что при проведении последних исследований Бернар очень плохо видел: «Готов держать пари, что у него развилась дальнозоркость и он не мог видеть дрожжи!» Такой вот критикой он пытался убедить, что Бернар был уже в состоянии старческого слабоумия, когда делал свою последнюю работу.

Наконец, в качестве аргумента против Бернара он провел красивые опыты – то, что и сделали бы большинство ученых, обойдясь без непристойных замечаний. Подобно американцу, собирающемуся построить небоскреб за шесть недель, он купил большие и дорогие блоки стекла и заказал столярам сделать из них разборную оранжерею. Его помощники работали без сна и перерывов на еду, чтобы подготовить для него колбы, микроскопы и прогретую вату из хлопка, и за невероятно короткий срок Пастер собрал все эти значительные по весу принадлежности и доставил железной дорогой к своему старому дому в горах Юра. Уподобившись все тому же американцу, он бросил все исследования и все текущие дела и занялся единственным беспокоящим его вопросом: «Устоит ли моя теория брожения?»

Приехав к скромному собственному небольшому винограднику в Арбуа, он торопливо воздвиг оранжерею вокруг нескольких виноградных лоз, закрывая их от внешнего воздуха. «Сейчас разгар лета, виноград еще не созрел, – размышлял он, – и можно не сомневаться, что на нем пока нет никаких дрожжей». Затем, чтобы быть вдвойне уверенным, что никакие дрожжи из воздуха не смогут попасть на виноград, он тщательно обернул хлопковой ватой, которую его помощники прогревали, чтобы убить в ней всех микробов, некоторые из гроздей в оранжерее. После чего спешно вернулся в Париж и нервно ждал, когда созреет виноград. В своем безумном рвении доказать, что Бернар был неправ, он слишком рано приехал потом в Арбуа, – но наконец дождался, когда урожай можно было собирать. Он исследовал виноград оранжереи с помощью микроскопа; на кожице никаких дрожжей не нашлось. Тогда он выдавил сок из нескольких гроздей в тщательно прокипяченные бутылки – ни один пузырь брожения не появился в них – и сделал то же самое с виноградом, оставшимся вне оранжереи, – сок довольно скоро запузырился, превращаясь в вино! Наконец он собрал несколько виноградных гроздей, обернутых в хлопок – он вез их в Академию и был готов предложить их любому, кто захочет попытаться сделать вино из этого предохраненного винограда… Он знал, что это невозможно сделать, не добавив дрожжи… Он всем им покажет, что Бернар был неправ! Мадам Пастер всю дорогу в Париж сидела напряженно, осторожно удерживая ветви прямо перед собой, чтобы хлопковая защита не пострадала при перевозке. До Парижа было ехать почти целый день на поезде…

На собрании Академии Пастер рассказал, как изолировал от дрожжей свою виноградную лозу. «Главное здесь не то, что это мой виноградник в Арбуа, – кричал он, – это будет верно для любого виноградника в любой части света! Полагаю, дрожжи попадают на созревший виноград из почвы, но почва в моей оранжерее не могла в этом поучаствовать. Почему? Потому что в нужное время я накрыл почву стеклом…»

Затем он перешел к удивительным предсказаниям и пророчествам, некоторые из которых осуществились при его жизни, перешел от прозы жизни к такой поэзии, которая заставляет забыть о его вульгарной ругани с мертвым другом Бернаром.

«Разве нам не следует верить, что наступит день, когда простыми защитными мерами мы обезопасим себя от всякой инфекции…»

Он нарисовал перед своими слушателями мрачную картину ужасной эпидемии желтой лихорадки, превратившей в пустыню веселые улицы Нового Орлеана; он заставлял их трепетать от ужаса, рассказывая о черной чуме, свирепствующей на далеких берегах Волги. Но в заключение дал им надежду.

А тем временем в небольшой деревушке Восточной Германии молодой и упрямый прусский врач стал на путь, ведущий прямо и непосредственно к тем чудесам, страстным провозвестником которых был Пастер. Этот врач в свободное от практики время проделывал странные опыты с мышами; он изобрел остроумный способ так манипулировать с микробами, чтобы быть уверенным, что имеешь дело лишь с одним видом микроба; он научился делать то, чего никогда еще при всем своем блестящем уме не мог достичь Пастер. Оставим на некоторое время Пастера – на пороге самых грандиозных его успехов и не менее грандиозных скандалов – и перенесемся к Роберту Коху, чтобы посмотреть, как он научился делать свои изумительные и бесконечно важные опыты с микробами.

4. Роберт Кох
Боец со смертью

1

В эти годы шумных сражений (1860–1870), когда Пастер занимался спасением уксусной промышленности, изумлял императоров и изучал болезни тутовых шелкопрядов, невысокий серьезный близорукий немец проходил курс медицинских наук в Геттингенском университете. Его имя было Роберт Кох. Он был очень хорошим студентом, но даже занимаясь препарированием трупов, не переставал мечтать о том, чтобы отправиться в джунгли для охоты на тигра. Он добросовестно зазубривал сотни названий разных костей и мышц, но далекие жалобные гудки пароходов, отправлявшихся на Восток, вытесняли из его головы все эти греческие и латинские термины.

Кох мечтал стать исследователем-путешественником или военным хирургом и заслужить Железный крест, или сделаться судовым врачом и объездить весь свет. Но, увы, по окончании медицинского факультета в 1866 году он сделался всего лишь младшим врачом в малоинтересной психиатрической больнице в Гамбурге. Среди утомительной работы с буйными маньяками и безнадежными идиотами до него едва доходили отзвуки пророчества Пастера о том, что вскоре будут открыты страшные, убийственные для человека микробы. Он все еще продолжал прислушиваться к пароходным гудкам, а по вечерам гулял по набережной с Эмми Фраац. Он предложил ей выйти за него замуж, соблазняя перспективой романтического путешествия вдвоем вокруг света. Эмми ответила Роберту, что согласна выйти за него замуж лишь при одном условии: что он выбросит из головы всякие бредни о путешествиях и приключениях и, занявшись врачебной практикой, станет полезным и добросовестным гражданином своего отечества.

Кох выслушал ответ Эмми, и перспектива пятидесятилетнего блаженства жизни с нею на время вытеснила из его головы знойную Патагонию и охоту на слонов. Он стал заниматься неинтересной медицинской практикой в скучной и малоромантичной прусской провинции.

В то время как Кох выписывал больным рецепты, или верхом на лошади месил грязь, переезжая из деревушки в деревушку, или дежурил ночи напролет в ожидании, пока жена прусского крестьянина разрешится от бремени, Листер в Шотландии начал уже свои первые опыты спасения рожениц путем предохранения их от микробов. Профессора и студенты всех медицинских факультетов в Европе занимались всесторонним обсуждением теории Пастера о вредности микробов и кое-где приступили уже к примитивным опытам. А Кох в это время был так же далек от мира науки, как Левенгук двести лет назад, когда впервые начал вытачивать свои линзы в Делфте, в Голландии. Казалось, что Коху уж так на роду было написано – сделаться беспомощным утешителем больных и неудачливым спасителем умирающих, а его жена Эмми была очень довольна и гордилась своим мужем, зарабатывающим пять долларов сорок пять центов за сильно загруженный день.

Но Роберт Кох не находил себе покоя. Он то и дело переезжал из одной скучной деревушки в другую, еще более неинтересную, пока судьба не забросила его наконец в Вольштын в Восточной Пруссии, где на двадцать восьмой его день рождения фрау Кох подарила ему для забавы микроскоп.

Эта добрая женщина, вероятно, рассуждала так: «Может быть, Роберт перестанет теперь ворчать на свою «идиотскую» практику. Эта штука его немного развлечет. А то он частенько рассматривает что-то своим старым увеличительным стеклом».

Но, увы, к ее величайшему разочарованию, этот микроскоп, эта занимательная игрушка увлекла ее мужа в более увлекательные приключения, нежели те, что могли случиться с ним на Таити или в Лагоре; и эти увлекательнейшие приключения, о которых Пастер мог только мечтать и которых ни один человек до сих пор еще не переживал, явились к нему из трупов овец и коров. Дивные видения и широкие горизонты развернулись перед ним у порога его собственного дома, в его заставленном лекарствами кабинете, который так ему опротивел, что он начинал уже остро ненавидеть его.

«Я презираю этот обман, что зовется моей врачебной практикой. Не потому, что не хочу спасать детей от дифтерита. Но когда ко мне приходят плачущие матери и умоляют спасти их детей, что я могу для них сделать? Топтаться на месте, говорить глупости, утешать их, когда я знаю, что никакой надежды на спасение нет… Как я могу лечить дифтерит, когда я не знаю даже причины этой болезни, когда самый умный доктор в Германии ее не знает?» – горько жаловался Кох своей Эмми, которая слушала его с досадой и недоумением, полагая, что обязанность молодого врача – применять наилучшим образом те огромные знания, которые ему дали в медицинской школе.

Однако Кох был прав. Что, в самом деле, знали доктора о таинственной причине болезней? Пастер изумлял мир своими блестящими опытами, но они ровно ничего не говорили о том, откуда и почему берутся человеческие болезни. Он был только пионером, первым глашатаем великих будущих побед над болезнью, полного истребления и искоренения эпидемических заболеваний. Но в то же время в далеких равнинах России мужики продолжали бороться с мором, впрягая в плуг четырех вдов и проводя этим плугом в глухую ночь борозду вокруг деревни, и врачи не могли предложить им ничего лучшего.

«Но профессора, Роберт, знаменитые берлинские врачи, должны же они знать что-нибудь о причинах болезней, которые тебе никак не удается вылечить!» – пыталась утешить его фрау Кох.

Однако в 1873 году – это было всего шестьдесят лет назад, – повторяю, даже самые выдающиеся доктора не могли предложить лучшей теории происхождения заразных болезней, чем русские мужики, впрягавшие вдов в плуги. В Париже Пастер проповедовал, что вскоре будут найдены микробы чахотки, но против этого безумного пророчества восставала вся корпорация парижских врачей во главе с выдающимся доктором Пиду.

«Что? – кричал Пиду. – Чахотка вызывается микробами? Определенным видом микроба? Вздор! Дикая мысль! Чахотка имеет тысячу разных форм, и сущность ее заключается в омертвении и гнойном разрушении плазматического вещества в легких; а это разрушение происходит от массы различных причин, об устранении которых и следует позаботиться врачам и гигиенистам».

Вот так, с помощью нелепых и бессмысленных теорий, парижские врачи боролись против осуществления пророчеств Пастера.

2

Кох проводил за микроскопом целые вечера. Он научился подавать правильное количество света на свою линзу маленьким рефлектором; он понял, как важно и необходимо хорошо протирать предметные стеклышки, эти тоненькие стеклянные пластинки, на которые он так любил класть капельки крови овцы или коровы, погибшей от сибирской язвы…

Сибирская язва была странной и непонятной болезнью, таинственным и страшным бичом всех земледельческих хозяйств в Европе; сегодня она разоряла благоденствующего владельца тысячного стада овец, а завтра предательски убивала последнюю корову, единственную кормилицу бедной вдовы. Не было никакой закономерности, никакого смысла в путях распространения этой убийственной моровой язвы. Утром жирный ягненок весело резвился в стаде, к вечеру он уже отказывался от еды и печально опускал голову, а на следующее утро крестьянин находил его холодным и застывшим, с густой и почерневшей кровью. Назавтра такая же история случалась с другим ягненком, затем с овцой, затем с четырьмя овцами сразу, и так без конца. Затем вдруг и сам крестьянин, или пастух, или сортировщик шерсти, или кожевник падал в страшных судорогах и погибал от быстро развившегося гнойного воспаления легких.

Сначала Кох увлекался своим микроскопом, не имея в виду никакой определенной цели, примерно как Левенгук. Он с наивным любопытством исследовал все, что попадалось ему под руку, пока наконец не наткнулся на кровь овцы, погибшей от сибирской язвы. Тогда он стал вдруг сильно задумываться и забывал даже поднимать шум, когда находил в поле мертвую овцу. Он стал ходить по мясным лавкам и справляться, на каких фермах больше всего свирепствует сибирская язва. К сожалению, у него не было столько свободного времени, как у Левенгука, и ему приходилось урывать для своих исследований свободные минутки между выписыванием лекарства орущему «от живота» ребенку и выдергиванием больного зуба у крестьянина. В эти короткие минуты перерыва он клал капельку почерневшей крови от пораженной сибирской язвой коровы или овцы между двумя тоненькими, чисто протертыми стеклышками и, пристально рассматривая эту каплю в микроскоп, находил среди круглых зеленоватых кровяных шариков какие-то странные образования, напоминавшие маленькие палочки. Иногда эти палочки были коротенькие и в небольшом количестве, а иногда они склеивались вместе и выглядели сплошными длинными нитями, в тысячу раз тоньше тончайшей шелковой нитки.

«Что это за палочки? – думал он. – Неужели это и есть микробы? Неужели они действительно живые? Но почему же они неподвижны? А может, это высохшая кровь больных животных, распавшаяся на тонкие нити и палочки?» Другие ученые, Давен и Райе во Франции, уже наблюдали это же самое в крови мертвых овец; они объявили, что эти палочки были бациллами, живыми микробами, что они, несомненно, реальная причина сибирской язвы – но не смогли доказать это, и никто в Европе, за исключением Пастера, им не поверил.

«Я не вижу способа проверить, живы ли эти небольшие палочки и нити, – размышлял он, – но есть много другого, заслуживающего того, чтобы о нем узнать…» После этого он прекратил изучать больных существ и начал интересоваться совершенно здоровыми.

Он пошел на бойню и собрал по нескольку капель крови от пятидесяти здоровых животных, только что убитых на мясо. Он урывал теперь все больше и больше времени от дергания зубов и других профессиональных «рукоположений», и фрау Кох все больше и больше огорчалась его небрежному отношению к своей практике. Он часами просиживал над микроскопом, изучая кровь здоровых животных.

«Такие вот нити и палочки никогда не встречаются в крови здоровых животных, – рассуждал Кох. – Все это, конечно, хорошо, но ничуть не доказывает, что я наблюдаю действительно микробов и что они живые. Необходимо, чтобы они росли, производили потомство, размножались…»

Как же это выяснить? Все его чахоточные больные, которым он, увы, ничем не мог помочь, дети, задыхавшиеся от дифтерита, старые барыни, выдумывавшие себе болезни, – все эти врачебные заботы стали отходить на задний план. «Как доказать, что эти крошечные палочки живые?» – вот вопрос, который заставлял его забывать подписываться под рецептами, который сделал его маловнимательным мужем и вынудил его в конце концов позвать плотника и сделать перегородку в своем врачебном кабинете. За этой перегородкой Кох стал оставаться все дольше и дольше со своим микроскопом, с каплями черной крови от таинственно погибших овец и все растущим нагромождением клеток с белыми мышами.

«У меня нет денег, чтобы купить для опытов овцу или корову, – бормотал он, прислушиваясь к шарканью ног какого-нибудь нетерпеливого пациента в приемной. – Кроме того, не очень удобно содержать в кабинете корову. Но, быть может, мне удастся заразить сибирской язвой этих мышей, может быть, на них мне удастся доказать, что эти палочки размножаются».

Так этот неудавшийся кругосветный путешественник пустился в свои необыкновенные исследования. По мне, Кох – более удивительный, более оригинальный охотник за микробами, чем Левенгук, несмотря на то, что тот был подлинным ученым-самоучкой. Кох был беден, вертелся как белка в колесе в своей медицинской практике; все его познания не превышали того, что ему дал курс медицинской школы, из которой, по правде сказать, он вряд ли мог почерпнуть искусство тонкого эксперимента; у него не было никаких аппаратов, кроме подарка Эмми к дню его рождения, все остальное он сам придумал и соорудил из дощечек, веревочек и сургуча. И – что было хуже всего – когда он приходил домой от мышей и микроскопа, чтобы поделиться с Эмми своими удивительными открытиями, эта милая дама морщила нос и говорила ему: «Ах, Роберт, от тебя так ужасно пахнет!»

Наконец он напал на верный способ, как передавать мышам заразу сибирской язвы. Не имея удобного шприца, чтобы впрыснуть им под кожу зараженную кровь, он взял деревянную щепочку, очинил ее в виде карандаша и прогрел хорошенько в печи, чтобы убить случайно попавших на нее микробов. Он сунул эту щепочку в зараженную кровь овцы и затем, когда ему как-то удалось удержать в руках вертлявого мышонка, сделал ему небольшой надрез у самого корня хвоста и осторожно погрузил в этот надрез пропитанную кровью щепочку. Он поместил этого мышонка в отдельную клетку и, вымыв руки, с задумчивым видом пошел посмотреть на приведенного к нему больного ребенка.

«Погибнет мышонок от сибирской язвы или нет?

…Ваш ребенок, фрау Шмидт, на следующей неделе сможет пойти в школу… Надеюсь, что кровь с сибирской язвой не попала мне в порез на пальце».

Вот каков был обычный рабочий день Коха.

На следующее утро Кох вошел в свою лабораторию и увидел, что мышонок лежит на спине лапками кверху, холодный и окаменевший, с поднявшейся дыбом шерсткой, принявшей какой-то голубой оттенок. Он наскоро прокипятил свои скальпели и, укрепив на доске мертвого мышонка, разрезал его до печени и легких и заглянул во все уголки маленького трупа.

«Да, похоже на то, как выглядят внутренности овцы при сибирской язве. А селезенка!.. Какая она большая и черная, и заполняет почти всю брюшную полость».

Он вонзил нож в распухшую селезенку и, взяв из нее капельку черноватой сукровицы, поместил ее под микроскоп.

«Да, вот они, эти маленькие нити и палочки, точь-в-точь такие же, как в овечьей крови, которой я намазал вчера свою щепочку».

Кох был рад, что ему удалось заразить сибирской язвой этого маленького мышонка, который стоит так дешево и с которым так легко манипулировать. В продолжение нескольких дней он повторял тот же самый опыт: заражал одного мышонка за другим и каждое утро находил нового мертвого зверька, кровь которого кишела мириадами этих спутанных нитей и палочек, – этих неподвижных палочек толщиною в одну двадцатипятитысячную часть дюйма, которые никогда не встречались в крови здорового животного.

«Эти палочки должны быть живыми, – рассуждал Кох, – потому что на щепочке, от которой я заразил мышонка, было максимум несколько сот этих бацилл, а в течение каких-то двадцати четырех часов они размножились до целых миллиардов. Мне очень нужно увидеть, как они растут, а внутрь живого мышонка заглянуть невозможно…»

«Как мне увидеть их рост?» – Этот вопрос преследовал его неотступно, пока он считал пульс у своих пациентов или смотрел их языки. По вечерам он наскоро съедал свой ужин и, буркнув «спокойной ночи» фрау Кох, запирался в своей маленькой лаборатории, пропахшей мышами и карболкой, и искал способ, как вырастить эти палочки вне тела мышонка. Он ничего не знал еще о дрожжевом бульоне, придуманном Пастером, и его опыты отличались такой же примитивной оригинальностью, как попытки первого пещерного человека получить огонь.

«Попробую вырастить эти палочки в чем-нибудь, по возможности близком к животной ткани», – решил Кох и поместил крошечный, величиной с булавочную головку кусочек селезенки от мертвого мышонка в каплю водянистой влаги из бычьего глаза.

«Это должно быть для них подходящим питанием», – пробурчал он.

«Но, может быть, они нуждаются для своего роста в температуре мышиного тела?» – подумал он и соорудил неуклюжий термостат, подогреваемый масляной лампой. В эту ненадежную машину он и поместил между двумя плоскими стеклышками свою каплю жидкости из бычьего глаза. Среди ночи, когда он уже лежал в постели, но не спал, он вдруг поднялся, чтобы убавить немного огонь под термостатом, но вместо того, чтобы вернуться в постель, стал снова и снова просматривать под микроскопом свои стеклышки с заточёнными в них крошечными палочками. Иногда ему казалось, что они как будто растут, но он не мог быть в этом абсолютно уверен, потому что другие микробы каким-то коварным путем умудрялись пробираться в образцы между этими стеклышками и, быстро размножаясь, забивали палочки сибирской язвы.

«Мне необходимо вырастить их в чистом виде, без всякой примеси других микробов», – пробормотал он и принялся настойчиво искать способ добиться этого. От этих упорных поисков глубокая морщина легла у него между бровями, а возле глаз образовались «гусиные лапки».

Наконец в один прекрасный день в его голове вдруг сложился удивительно легкий и до смешного простой способ изучать без помех рост этих палочек.

«Я их помещу в висячую каплю, в которую не сможет проникнуть ни один микроорганизм».

На чистое очень тонкое стеклышко Кох поместил каплю водянистой влаги глаза только что убитого здорового быка; в эту каплю он пустил крошечную частицу селезенки, только что вынутой из погибшего от сибирской язвы мышонка. Сверху на эту каплю он положил другое, более толстое продолговатое стеклышко с выдолбленным в нем углублением, так чтобы капля к нему не прикасалась. Края этого маленького резервуара он смазал вазелином, чтобы тоненькое стеклышко хорошо пристало к толстому. Затем он ловко перевернул этот простой аппарат верхней стороной вниз, и готово – получилась висячая капля, наглухо замурованная в маленьком колодце и изолированная от всех других микробов.

Это изобретение, хотя Кох об этом и не знал, было важнейшим моментом в истории охоты за микробами и борьбы человечества со смертью с тех пор, как Левенгук впервые увидел крохотных животных в дождевой воде.

«В эту каплю ничто не может проникнуть снаружи, в ней находятся одни только палочки – теперь посмотрим, будут ли они в ней расти», – пробормотал Кох, подкладывая свою висячую каплю под линзу микроскопа. Он сел на стул и стал наблюдать, что произойдет. На круглом сером поле линзы он видел только несколько частиц мышиной селезенки, казавшихся под микроскопом огромными, и среди этих обрывков там и тут виднелись крохотные палочки. Он смотрел на них в продолжение двух часов с двумя перерывами в пятнадцать минут и ничего пока не видел. Но вдруг… чудесные вещи стали происходить среди обрывков селезенки: перед Кохом развернулась дивная, несказанно волнующая живая картина, от которой по спине у него забегали мурашки.

Крохотные, почти неподвижные палочки начали расти. Там, где была одна, стало вдруг две. А вот одна палочка стала медленно вытягиваться в длинную спутанную нить, выросшую вскоре во весь диаметр поля зрения, и через какие-нибудь два-три часа лоскутики селезенки совершенно были скрыты от глаз мириадами палочек, массой нитей, спутавшихся в густой клубок бесцветной пряжи, – живой, безгласной, смертоносной пряжи.

«Теперь я знаю, что эти палочки живые, – с облегчением вздохнул Кох. – Теперь я вижу, как они размножаются миллионами в моем бедном маленьком мышонке, в овце и корове. Каждая из этих палочек – бацилл – в миллиард раз меньше быка, но стоит только одной из них совершенно случайно, без злого умысла попасть в тело быка, она начинает расти, размножаться целыми миллиардами всюду в теле этого громадного животного, наводняет его легкие и мозг, разъедает его кровеносные сосуды. Это ужасно!»

Течение времени, унылые служебные обязанности, ожидающие его и жалующиеся пациенты – все это стало казаться Коху нереальным; в его глазах теперь стояла картина растущей пряжи сибирской язвы. В продолжение восьми дней подряд Кох повторял чудо превращения одной бациллы в целые миллиарды. Он сеял крошечную частицу из кишевшей палочками висячей капли на свежую чистую каплю водянистой влаги из бычьего глаза, и вскоре в этой капле появлялись мириады таких же палочек.

«От погибшего мышонка этих бацилл отделяет восемь пересадок в другую среду обитания. Я вырастил их абсолютно чистыми, без всякой примеси других микробов. В этой восьмой по счету висячей капле нет уже ни малейшей частицы мышиной селезенки – в ней есть только потомки бацилл, убивших моего мышонка. Будут ли эти бациллы по-прежнему размножаться, если я введу их под кожу мышонку или овце? Они ли настоящие возбудители сибирской язвы?»

Кох осторожно взял заостренной щепочкой крошечную частицу этой висячей капли с микробами восьмого поколения – даже на глаз эта капля казалась мутной от бесчисленного количества содержавшихся в ней бацилл – и воткнул эту щепочку под кожу живому мышонку.

На следующее утро он близоруко склонился со своим прокипяченным ножом над трупом маленького создания, пришпиленным к доске для препарирования. А через три минуты сидел перед микроскопом, рассматривая кусочек селезенки, растертый между двумя стеклышками.

«Я доказал это, – шептал он. – Вот эти нити и палочки, эти крохотные бациллы из восьмой висячей капли – такие же смертоносные, как первые, взятые из селезенки мертвой овцы».

Таким образом, Кох первым из всех исследователей доказал, что определенный вид микроба вызывает определенную болезнь и что крохотные жалкие бациллы могут легко стать убийцами большого грозного животного. Он охотился на этих крошечных рыбок, не подозревая даже, как легко им было наброситься на него самого из своей тайной, коварной засады, обеспечиваемой их незримостью.

3

Хладнокровный и бесстрастный Кох, разобравшийся в этих опасностях, вовсе не думал о себе как о герое; ему даже не пришло в голову опубликовать результаты своих опытов. В наше время почти невозможно представить, чтобы кто-то, сделавший важное и великое открытие, держал о нем рот на замке.

Но Кох просто ушел с головой в это исследование, и совершенно не важно, осознал ли скромный немецкий сельский доктор красоту или важность проводимых им в одиночку экспериментов. Он ушел с головой в исследование. Дети на далеких фермах неистово орали, но он не приходил к ним; крестьяне со стреляющей болью в зубах долгие часы мрачно дожидались его в приемной, и в конце концов ему пришлось передать часть своей практики другому доктору. Фрау Кох видела его очень редко, молча страдала и надеялась, что Роберт разочаруется в своем зловонном зверинце. Но в данный момент пациенты и жена были для него словно жителями обратной стороны Луны, новая загадка стала сверлить его мозг, отравляя существование и не давая спать по ночам: «Каким же образом эти крохотные, слабые бациллы сибирской язвы, так быстро высыхающие и погибающие на моих стеклышках, передаются от больного животного к здоровому?».

Среди ветеринаров и фермеров Европы существовала масса диких суеверий относительно таинственной силы этого страшного мора, висевшего невидимым мечом над некоторыми пастбищами и стадами. Эта болезнь казалась им слишком ужасной, чтобы зависеть от такого ничтожного, жалкого создания, как бацилла величиной в одну двадцатипятитысячную часть дюйма.