Текст книги "Доктор из Этампа"

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Очнувшись, он услышал тихие голоса, но сил открыть глаза или пошевелиться у него не было.

– Досадно, что вы так переусердствовали, Флоримон.

– Что было делать, хозяин? В потёмках не слишком видно, но то, что незваный гость схватил ваш саквояж, я разглядел отлично.

– Ладно, что уж теперь. По крайности бедняжка жив и я постараюсь поставить его на ноги.

Дальше Доминика вновь сморил тяжёлый сон, и более он ничего не расслышал.

Наконец придя в себя, незадачливый грабитель узнал, что находится в доме своей жертвы, доктора Франсуа Оржеваля. Должно быть, Господь проявил милость к заблудшей овце. Доктор не собирался отправлять мальчика в тюрьму, а напротив, заботливо выхаживал его. Силы небесные, сроду Доминик не спал в хорошей кровати с пологом и крепким чистым бельём. Первые дни ему казалось, что он умер и угодил прямиком на небо. Гора подушек и мягкая перина были точь-в-точь как облака. Просыпаясь ночью, он торопливо ощупывал покрывало, дабы убедиться, что происходящее не сон. Днём за ним ухаживала молоденькая горничная Тереза, с простеньким лицом и круглыми румяными щёчками. Кормить приходила толстушка кухарка – она несла на вытянутых руках поднос и сопела от усердия. Захаживал и лакей Флоримон. Покуривая трубку, он рассказывал потешные истории, вообразив, что мальчонке станет веселее, раз уж он вынужден лежать целыми днями. А вечера в его комнате коротал сам доктор. Он осматривал рану на плече, менял повязку, предварительно смазав её целебной мазью, и заставлял своего подопечного принимать горькие порошки.

– Ну что же, рана выглядит неплохо, – заявил Франсуа. – Тебе повезло, что пуля застряла в тканях, не повредив кость. Стало быть, сможешь по-прежнему хорошо владеть рукой.

– Отчего вы лечите меня, господин Оржеваль? Ведь я хотел ограбить ваш дом.

– Ох, ну и дурачок ты, Доминик, – рассмеялся доктор. – Мои пациенты – люди скромные, они страдают от множества хворей, но вот поймать пулю ещё никому не доводилось. А разве хорошо, когда лекарь не умеет лечить оружейные раны? Считай, что у меня свой интерес, проказник.

– Удивительно… второй раз в жизни я слышу, что моими спасителями движет корысть. Вот и Полторы Ноги так говорил.

– Полторы Ноги? Забавное прозвище.

– Да, у него была деревянная подпорка, упрятанная в сапог.

– Скажи, детка, почему ты схватил саквояж, а не фарфоровые безделушки или вазу?

– Вы уж простите, господин. Мне самому совестно, глупо это вышло. Просто подумал, что баул набит деньгами, вы ведь всегда носите его с собой.

– Ты видел меня прежде?

– Ну да, я несколько дней следил за вами.

– Надо же… однако теперь буду аккуратней, – улыбнулся доктор. – Я всегда ношу саквояж с собой, потому что там мои инструменты, порошки и склянки с микстурами. Ведь никогда не знаешь, что понадобится хворому.

Так вечер за вечером Доминик рассказывал хозяину дома о своей жизни, и вскоре Франсуа знал всё, кроме тайны рождения мальчика. Благородный старик ничуть не винил воришку. Нелегко терпеть голод и холод и пытаться выжить одинокому ребёнку.

– А что, дитя, не решился ты вернуться к матери?

– Зачем? Я ей никогда не был нужен, а отчим терпеть меня не может.

– М-да-а-а-а, – протянул Оржеваль, нахмурив брови.

Пожалуй, история маленького больного достигла ушей прислуги. Горничная и кухарка стали относиться к нему ещё заботливей, а смущённый Флоримон выразил надежду, что парнишка вскоре непременно станет лазить по деревьям.

Сам Доминик был искренне ошарашен. Он никак не мог уяснить, за какие заслуги на него обрушилось столько заботы. От взрослых он привык получать лишь оплеухи, пинки и грубую брань. Особенно его смутило и заставило покраснеть до корней волос, когда женщины принялись его мыть – они заставили комнату тазами и кувшинами. Руссо пытался сопротивляться, насколько позволяли силы, однако Тереза, намыливая ему голову, произнесла:

– Ну и бесстыдник ты, Додо. У меня трое братишек, чем ты собрался меня удивить?

Наконец одетого в чистое его причесали, и кухарка, сложив руки на груди, улыбнулась:

– Ты стал такой славный. Додо, хорошенький, как маленький сеньор.

Женщина поднесла ему зеркало, и Руссо замер, открыв рот. Неужели это он?! Темно-русые густые волосы доходили ему до плеч. Лицо было изящным, а кожа ровной, загар успел сойти за время болезни, и теперь оно стало почти белоснежным, с розоватым румянцем на скулах. Синие глаза, тёмные ресницы, прямой нос и красиво очерченные губы.

В эту ночь он никак не мог заснуть. Стало быть, мать оставила его у себя, попросту польстившись на хорошенькое личико. Эх, если бы прежде знать, что он обладает красивой внешностью, разве стал бы он вести такую убогую жизнь? Но, поразмыслив, Доминик счёл, что ничего бы не смог изменить, а в грязи и обносках не всё ли равно, смазлив ты или уродлив?

Пока Оржеваль в очередной раз осматривал рану, мальчик засыпал его вопросами:

– Господин Франсуа, отчего вы всякий раз старательно промываете рану, ведь она прикрыта повязкой и я лежу в кровати.

– Это надлежит выполнять обязательно, дитя моё. Иначе она загноится и все мои труды пойдут насмарку. Ты держишься молодцом, Додо, не хнычешь. А ведь я подозреваю, что тебе больно.

– Это пустяки, господин Оржеваль. Подумаешь, нежности. А что за порошок я пью? Для чего он?

Доктор степенно и подробно отвечал на каждый вопрос. Казалось, ему доставляет удовольствие говорить о своём ремесле. А слушатель ему попался крайне любопытный. И хотя старик, увлёкшись, переходил на врачебные термины, словно стоял за кафедрой и поучал студентов, Руссо слушал его с разинутым ртом.

– Экая досада, что я не знал такого прежде! – воскликнул он. – Ведь я бы смог исцелить своих товарищей. Ах, господин Франсуа, стало быть, я не напрасно смачивал лицо бедняги Мишеля холодной водой?

– Конечно, дитя моё. По крайности ты облегчил ему мучения, ведь люди тяжело переносят жар.

Когда Доминик начал потихоньку вставать с постели, то просиживал в гостиной у камина не меньше двух часов. Он расспрашивал доктора о той или иной хвори и назначении инструментов, которые тот бережно хранил в бархатных футлярах. Однако частенько интересная беседа прерывалась приходом посыльного, и Оржеваль, торопливо надев шляпу и запахнувшись в накидку, спешил к больному.

Когда доктор был занят, Руссо с удовольствием наведывался в кухню. Ему было уютно сидеть в тепле и вдыхать аромат яблок, которые кухарка выкладывала на раскатанном сдобном тесте. Нравилось шутливое подтрунивание Терезы. Пожалуй, только в этом доме он впервые смог общаться с приличными женщинами. В его прежней жизни он не задумывался, есть ли они вообще. Он знал лишь жалких дешёвых потаскух, воровок и гадалок, которыми кишела рыночная площадь. Кухарка с ужасом слушала его отрывочные рассказы. Она промокала выступившие слёзы уголком фартука и тяжко вздыхала. Тереза округляла глаза от любопытства, а солидный Флоримон хмурил брови. Под конец все трое замечали, что Господь явил настоящее чудо, раз привёл мальчонку в солидный дом. И как это выживают люди в таком аду? Нет уж, лучше служить прислугой в провинции, чем хотя бы день провести в Париже. Одна грязь, нужда, преступления. Настоящая клоака. Подумать только, что в этом ужасном месте живёт король!

Доминик снисходительно пояснял, что богатые люди живут вовсе не так плохо. Уж он повидал и красивые особняки, и экипажи. А лошади! Видели бы их! Настоящие красавцы, с блестящими крупами и шелковистой ухоженной гривой!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Руссо окреп настолько, что с радостью начал выходить из дому. От нечего делать он таскался за Флоримоном, пытаясь ему помогать. Теперь он знал, что его благодетель доктор Оржеваль недостаточно богат, чтобы держать множество слуг, посему лакей занимался множеством дел. Собирал сорную траву и опавшие листья в саду. Ухаживал за кобылой и приглядывал за лужайкой перед домом. От лошади по кличке Венера Доминик пришёл в восторг. Живя на барже и ежедневно борясь за кусок хлеба, он и думать не мог, чтобы приблизиться к прекрасному животному или покормить его. Но стоило вернуться доктору, как мальчик бросал всё и мчался к нему с расспросами, чем хворал очередной пациент и как Оржеваль его лечил.

Спустя три месяца Доминик заявил, что решил стать доктором. Франсуа польщённо улыбнулся. Морщинистые щёки его порозовели.

– Этому надо учиться, мой мальчик, да, долгие годы. И в придачу подчинить свою жизнь страждущим. Ведь лекарь должен в любой момент броситься на помощь несмотря на погоду и собственные желания. Скажу тебе откровенно. Не каждый из нас может похвастать хорошим достатком. К примеру, я зарабатываю куда меньше, чем месье Шантон. Но его пациенты – знатные господа. А мои – крестьяне и простые горожане.

– Ну и пусть! – топнул ногой Доминик. – Хворь не выбирает себе жертвы. И знаете, господин Оржеваль, по мне, так вы гораздо лучше Шантона. Он знает только своих пациентов, а богатых людей всегда меньше, чем бедняков, стало быть, врач из него никудышный.

– Почему же?

– Ха! Да очень просто! Откуда ему знать количество неприятностей, что вечно валятся на голову бедноты?

– Хм, а ведь ты прав, Додо, – протянул Оржеваль. – Мне приходится лечить всё подряд, да ещё изловчиться назначить лекарство, которое по силам купить больным. Да… ты прав.

– Господин Оржеваль, умоляю вас! – Руссо сложил ладони. – Научите меня исцелять.

– Ах, мой дорогой… – Глаза старика увлажнились. – Видишь, как складывается судьба. Господь не дал мне своих детей, но послал мне тебя. Пожалуй, завтра я поставлю свечу в часовне отца Ренуара. Веришь ли, все ждут от меня помощи, когда хворают, а выздоровев, готовы позабыть. И никто ни разу не проявил интереса к моему ремеслу. Даже когда мне довелось читать лекцию студентам, у них были скучные лица. Я понимаю. Они молоды и их разум занят более важными для их возраста делами. Что им скромный провинциальный доктор! А ты подчас задаёшь мне такие вопросы и так славно выслушиваешь ответ, что я, право же, испытываю настоящую радость.

– Я уж не знаю, господин. Может, и впрямь такова моя судьба, что я оказался у вас. Но ваше ремесло – единственное, что захватило меня. Отчим пытался пристроить меня в ученики, и в лавку, и в мастерскую, но мне всё было не по душе. Выходит, Отец небесный знал, что я должен стать лекарем. Потому он не дал мне помереть на барже или в тюрьме.

Франсуа поразило, что Доминик не владеет искусством наездника. Если мальчик решился стать доктором, то просто обязан держаться в седле. Как он доберётся до страждущего, если повозка сломается или вовсе застрянет? Так Флоримон взялся за обучение, и Руссо, сдерживая дрожь предвкушения, забирался на лошадь. Конечно, сеньоры обучают своих отпрысков езде сызмальства, и вначале на мулах, но месье Оржеваль не мог ради прихоти позволить себе покупку ещё одного животного. Впрочем, Доминик был этому рад. Не в его характере было искать легкий путь. Лакей, видя рвение мальчика к учёбе, пробормотал, что зима – самое подходящее время. Парнишка частенько летит вверх тормашками и не ломает себе шею только потому, что приземляется в сугроб.

Далее доктор озадачился обучить Руссо грамоте. Прежде чем тот станет составлять снадобья, неплохо бы научиться читать. Эти занятия давались Доминику тяжело. Но желание добиться своего и познать все премудрости врачебного дела заставляли его просиживать над книгами часами, потирая затёкшую шею и моргая, дабы дать отдых глазам. Франсуа Оржеваль не мог нанять ни учителя, ни гувернёра, а посему три раза в неделю Доминик ходил к отцу Ренуару. За скромную плату священник учил его письму и счёту.

Шагая по замёрзшей дороге, звонко щёлкая подошвами крепких башмаков, Руссо прятал озябшие руки под накидкой, воображая, что наряжен как сеньор. На самом деле его одежда была весьма скромной. Что-то купили по сходной цене в городе, блузки сшила деревенская портниха. Но тому, кто привык носить обноски, которыми брезговали даже старьёвщики, казалось, что лучше и быть не может.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Только к лету ему удалось уговорить своего благодетеля брать его с собой. Стоило явиться посыльному, как Доминик мигом соскакивал с кровати, если дело было поздним вечером или ночью, и, наскоро ополоснув лицо, мчался вниз.

– Ты ведь не боишься крови, дитя моё?

– Нет, господин Оржеваль.

– Поклянись, что не станешь причитать и не упадёшь в обморок. Мне надо заниматься больным, а не давать тебе нюхательную соль.

Руссо давно заметил, что перед работой мягкость доктора исчезала, взгляд становился жёстким, голос резким. Старик вовсе не собирался делать поблажек своему подопечному. Мальчик считал это совершенно правильным.

Увидав окровавленную кость, что торчала из рваной раны, мальчик сжал губы.

– Не возражаешь, папаша Норман, если мой мальчонка побудет здесь?

– О чём вы, сеньор? – простонал крестьянин, скрипнув зубами. – Да хоть черти из самого ада. Уж так мне больно, что света белого не вижу.

– Доминик, подай склянку с маковой настойкой, – отрывисто бросил доктор, разрезая кровавые лохмотья рукава. – Как это случилось, Норман?

– Да хотел вытащить застрявшее колесо, а кобыла, дрянь такая, возьми и рванись вперёд. Хрустнуло так, словно дерево упало.

Руссо подошёл ближе, неотрывно наблюдая за тем, как ловко старик чистит рану.

– Сейчас сожми зубами ложку, братец, мне надо вернуть кость на место.

Доминик торопливо подал крестьянину деревянную ложку, чувствуя, как по спине у него ползут струйки пота.

Из дома Нормана они вышли перед рассветом. Руссо клонило в сон. Он встряхивал головой и потирал лицо. Не стоило ему есть, но как было отказаться? Жена больного поставила на стол и пирог, и простоквашу, и горячую похлёбку с салом. Всё равно следовало дождаться, спадёт ли у Нормана жар и не посинеют ли пальцы. Сам доктор запросто присел к столу, вовсе не гнушаясь деревенской еды и скромной обстановки. Хотя семья Нормана считалась довольно зажиточной, в доме была всего одна комната, больше половины которой занимали постели. На одной спали родители, на другой две дочери. Между постелями стояла грубо выделанная люлька с младенцем. Доминик, зачерпывая похлёбку, подумал, что его мать, должно быть, жила ещё хуже. Но потом он отмахнулся от этих мыслей и стал поглядывать на больного, что лежал неподвижно.

Перед уходом Оржеваль ещё раз осмотрел руку крестьянина, туго обмотанную чистым холстом, сквозь который проступала кровь. Послушал дыхание и потрогал влажный лоб.

– Мой Николя ведь не помрёт, господин доктор? – спросила бледная крестьянка. – Иначе мы с детьми пойдём по миру.

– Не помрёт, мадам, – хмыкнул Франсуа. – Но прохворает достаточно. Сломанная рука – это не шутки. Я наведаюсь через день. Но если, упаси Господь, ему станет хуже, то пошлите за мной немедля. Хотя надеюсь, этого не случится. Главное, не позволяйте ему шевелиться, и тем более вставать. И не вздумайте кормить мужа, когда проснётся. Дайте ему подслащённой воды. Если боль станет невыносимой, то пусть примет настойку. Склянку я оставлю.

Вернувшись домой, доктор зевнул:

– Ты держался молодцом, Доминик, должно быть, из тебя и впрямь выйдет толк. Если сегодняшний визит не отбил у тебя охоту стать лекарем.

– Господин Оржеваль… – Доминик залился краской и опустил голову. – Я непременно стану врачом, и ещё… ещё я хотел сказать… вы великий человек! Я вообразить не мог, что такому, как Норман, можно помочь. Думал, бедняга помрёт, или вовсе лишится руки.

– Ах, мой дорогой, – расплывшись в улыбке, пробормотал старик. – Возможно, другой доктор так бы сделал. Но сам посуди, как однорукий сможет крестьянским трудом прокормить семью? Запомни, дитя моё, настоящий лекарь выбирает не как сделать легче для себя, а как лучше будет для больного. Хотя бывает, что единственный способ сохранить жизнь – это отнять руку или ногу. Да, мой мальчик, жизнь стоит того, чтобы бороться за неё, что бы там ни говорили святые отцы о райских чертогах. – С этими словами он похлопал мальчика по плечу и отправился к себе.

У Доминика сон прошел напрочь. Он погрузился в воспоминания о том, как ловко Франсуа орудовал в доме крестьянина, и искренне жалел, что не успел спросить, почему тот примотал к руке деревяшки. Несколько раз за месяц доктор наведывался к больному и тщательно осматривал его. Теперь-то уж Руссо старался задавать очередной вопрос сразу, чтобы не позабыть его. Бедняга Норман дня три метался в лихорадке, но потом проспал целые сутки. Спустя месяц он сам стал являться к доктору, сидя в повозке, которой правила его старшая дочка. Теребя в руке шляпу, Норман кланялся и бормотал, что месье лекарь хороший человек, дай Господь ему удачи. Подумать страшно, если бы не Оржеваль, то он, Николя Норман, мог попросту помереть или стать одноруким.

Франсуа, скрывая улыбку, молчал. Да, в глубине души он действительно гордился собой. Не каждый взял бы на себя смелость попытаться сохранить изломанную руку. И пусть крестьянину понадобится ещё несколько месяцев, дабы всё окончательно зажило, но он сможет работать, а стало быть, кормить семью.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Доминика так и распирало от гордости, когда его называли маленьким лекарем. Хотя он обижался, что Оржеваль не брал его с собой, если больной оказывалась дама или девица. «Тебе ещё рановато таращиться на женщин, дитя моё. Пожалуй, ты станешь поглядывать на тело, вместо того чтобы облегчать страдания». Как-то раз Франсуа отправился к жене лавочника – повитуха послала за ним, не в силах справиться сама, – а расстроенный Доминик сидел над очередной книгой. Внезапно в комнату влетела побледневшая Тереза и зашептала:

– Ой, Додо! Роз-Мари сильно повредила руку, хозяин вернётся не менее чем через несколько часов, а она, бедняжка, так и заливается слезами от боли.

Руссо вздрогнул и поспешил за горничной.

Бедняжка толстушка сидела на краешке лавки, постанывая сквозь сжатые губы и покачиваясь в надежде унять боль.

– Что случилось, Роз-Мари?!

– Ай, Додо, видно, пора мне получить расчёт, – расплакалась кухарка. – Чёрт меня дёрнул встать на лавку и потянуться за жестяной банкой. Я помню, что припрятала там сушёные коренья. А нога возьми и соскочи с лавки. – О-о-о-о, святая Катарина, как же больно! Ну вот, Додо, я так и покатилась кубарем, а теперь моё плечо болит невыносимо и рука не двигается. Если хозяин узнает, то сочтёт, что я слишком стара и неловка для работы, и точно прогонит меня прочь.

Роз-Мари вновь зарыдала, утирая углом фартука круглое лицо.

– Никто тебя не прогонит, глупая! Тоже ещё скажешь, – сердито бросил Доминик. – Такое с каждым могло случиться. Дай я осмотрю плечо. – Он сам не заметил, что стал говорить так же резко, как Оржеваль, когда тот осматривал больного.

– Эй, Тереза, не стой столбом, беги в комнату месье и принеси маковую настойку.

– Господь милосердный, я же не смогу прочесть название, – пролепетала горничная.

– Это пузырёк тёмного стекла… ладно, тащи сюда всё, я сам найду.

Пока Тереза бегала за лекарством, он осторожно закатал рукав блузы и ощупал распухшее плечо. Старался прикасаться аккуратно, но кухарка всё равно вскрикивала и хлюпала носом.

– Ну что, Додо, скажи сразу, рука сломана? О силы небесные, кому я нужна с одной рукой?

– Экая дурочка! – вырвалось у Доминика. – Кость целёшенька, ты попросту вывихнула плечо. Скажи спасибо жирку на своём теле, он уберёг тебя от более серьёзных увечий.

– Тереза, – кивнул он подоспевшей горничной. – Поставь склянки на стол и помоги мне. Сядь рядом с Роз-Мари и обхвати её за талию, да держи крепко, чтобы она и с места не могла двинуться.

Убедившись, что обе женщины смотрят на него с испугом и надеждой, Доминик перекрестился и, упершись ногой в лавку, дёрнул больную руку на себя. Раздался еле слышный щелчок, и вся троица на мгновение застыла словно ледяные скульптуры. Лицо кухарки было белым как полотно. Очнувшись, мальчик выбрал из пузырьков нужную настойку, торопливо размешал пару капель с водой и заставил Роз-Мари выпить.

Кухарка даже не сообразила, что схватила кружку обеими руками, и, только подняв голову, она утёрла губы и, округлив глаза, шепнула:

– Пресвятая Дева, наш Доминик настоящий ангел!

Вернувшийся за полночь Оржеваль застал в кухне хохочущую во всё горло компанию. Битый час уставший доктор не мог понять причину такого веселья. Начисто позабыв, что происшествие следует держать в секрете, женщины и Флоримон рассказывали несусветные вещи. Якобы толстушка висела на одной руке, зацепившись за полку, и когда рухнула на пол, то рука её буквально выскочила из плеча и повисла на жиле. Тереза уверяла, что сама видела, будто рукав до половины был пуст. Лакей, что пришёл позже, поддакивал. Хотя он и не видал самого происшествия, но может поклясться, что Додо ловко вставил несчастную руку обратно, и она чудесным образом тотчас прижилась. Доктор то хмурился, поджав губы, то опускал голову, дабы скрыть улыбку. Наконец прислуга спохватилась, что хозяин изрядно устал – надо дать ему умыться и приготовить постель. Доминик взял свечу и направился провожать своего опекуна, как обычно расспрашивая его, как прошёл визит.

– Слава Господу, выжили и роженица, и младенец, – кивнул Франсуа. – Дитя шло неправильно, застрял бедняжка поперёк живота. Ты вообразить не можешь, каково мне пришлось повернуть его, не сломав шеи. Скажу без ложной скромности, Додо, не всякий доктор смог бы проделать подобное. В таких случаях обычно спасают роженицу, а до младенца уже нет никакого дела. Его участь решена. Да, мальчик мой, что всё же произошло с Роз-Мари?

– Всего лишь вывих, месье.

– Отчего не подождали меня?

– Мы не знали, когда вы вернётесь, к тому же бедняжка страдала от боли. – Бросив взгляд на помрачневшее лицо Оржеваля, Доминик торопливо добавил: – Вам сегодня и так пришлось потрудиться. Воображаю, как вы устали.

Морщины старика мигом разгладились:

– Это верно. Но всё-таки тебе ещё рано оказывать помощь больным. Ты ещё не опытен и, ко всему, слишком юн. Ты мог сделать ещё хуже. Обещай, что всякий раз ты станешь спрашивать моего совета.

– Конечно, месье! – горячо пообещал Доминик, но мысленно тотчас засомневался в правдивости своих слов.