Текст книги "Православие, инославие, иноверие. Очерки по истории религиозного разнообразия Российской империи"

Почти по всем показателям верующие в России после 1905 года пользовались большей религиозной свободой, чем до того. Однако готовность властей реформировать существующий религиозный строй имела четкие пределы. Даже для самых либеральных реформаторов религия по-прежнему оставалась основным источником морали и стабильности и потому представляла собой нечто такое, к чему государство никогда не могло позволить себе относиться равнодушно[193]193
  См., напр., законопроект 1907 г. «Oб изменении законоположений, касающихся перехода из одного исповедания в другое» // Католическая церковь / Ред. Радван. С. 145–146; РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 265. Л. 90–104 oб.


[Закрыть]. В той же мере чиновники не могли и помыслить о постановке остальных конфессий на равную ногу с православием – напротив, они настаивали на том, что православная церковь является и будет оставаться «господствующей и первенствующей», даже если точные формы и степень этого преобладания могли дебатироваться. Под давлением со стороны консерваторов, несогласных с дальнейшим наступлением на православие, столыпинское правительство не сумело облечь в надлежащую законодательную форму обещание свободы совести, данное в манифесте 17 октября 1905 года. Так что религиозная реформа 1905 года явилась значительным, но, конечно же, недостаточным шагом навстречу новой, более динамичной, религиозной реальности в России в начале XX века. Хотя и признавая все более плюралистический характер российского общества, эта реформа упорно отстаивала некоторые прерогативы государства в деле смены веры. Видимо, покуда официальный религиозный статус оставался юридически значимым – в качестве категории, которая наделяла правами, налагала ограничения, служила удобным инструментом для управления населением империи, – государство попросту не могло позволить себе полностью отказаться от контроля за его регулированием.

Моей целью в настоящей главе было исследовать споры и тяжбы, участники которых более или менее принимали общую систему категоризации как должное. Даже последователи новых вероучений и сект в первую очередь добивались для себя официально признанного места в существующем конфессиональном строе, но не стремились оспорить легитимность и состоятельность этого последнего. Описанные выше процессы имели последствия и для более крупных наборов категорий, которые использовались для классификации населения и служили рамкой индивидуальному и коллективному самосознанию. Недавние исследования выявили все усиливавшуюся в позднеимперский период склонность как государственных, так и негосударственных институтов и политической элиты к использованию этничности как одного из критериев классификации населения; в этих работах показано и важное влияние, которое оказала на ускорение этого процесса революция 1905 года, придавшая политической жизни общенациональное измерение[194]194
  Steinwedel, Charles. To Make a Difference: the Category of Ethnicity in Late Imperial Russian Politics, 1861–1917 // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. David Hoffmann and Yanni Kotsonis. New York: St. Martin’s Press, 2000. P. 67–86; Holquist, Peter. To Count, to Extract, and to Exterminate: Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // A State of Nations Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / Ed. Terry Martin and Ronald Suny. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 111–144.


[Закрыть]. Несмотря на то что существующие бюрократические структуры и законодательство по-прежнему были приспособлены к управлению имперским многообразием преимущественно в его конфессиональных проявлениях, политическая важность этничности быстро возрастала. Эта переориентация уходила корнями в формировавшееся представление о том, что категории, производные от исповедуемой религии, уже не могут адекватно описать политически значимую реальность. Дестабилизация религиозной идентичности (которую революция 1905 года одновременно и сделала очевидной, и ускорила) могла только укрепить мнение о том, что религия больше не может служить основанием устойчивых политических отношений между подданными и государством. Хотя прямую причинно-следственную связь трудно проследить, я предполагаю, что осложнения, вызванные попытками регулировать смену веры после 1905 года, способствовали смене конфессионального статуса как инструмента классификации людей на национальность. Эта перемена очевидна в имперской практике управления в годы Первой мировой войны, хотя институционализирована она была только в раннесоветскую эпоху[195]195
  О политике имперских властей в военное время и об институционализации национальности в первые десятилетия советской власти см.: Lohr, Eric. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign against Enemy Aliens during World War I. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003 [русский перевод: Лор Э. Русский национализм и Российская империя: Кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны. М., 2012 (в печати). – Прим. ред.]; Slezkine, Yuri. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. № 53. P. 414–452 [русский перевод: Слезкин Ю. СССР как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность // Американская русистика: Вехи историографии последних лет: Советский период. Самара, 2001. С. 329–374. – Прим. ред.]; Martin, Terry. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2001 [русский перевод: Мартин Т. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР. 1923–1939. М., 2011. – Прим. ред.].


[Закрыть].

Советская система классификации, само собой, отвергала религию как основание для идентификации индивида в пользу национальности. В этом отношении советская практика послужила узаконению важного сдвига, который начался в последние годы империи и представлял собою решительный разрыв с прежними способами концептуализации имперского разнообразия. Либерализация конфессионального строя в 1905 году, хотя и отражавшая, без сомнения, намерение властей в большей мере учитывать собственную самоидентификацию подданных, должна быть понята также в перспективе этого перехода, то есть времени, когда одна установленная система категоризации уже осыпалась, но еще не была заменена альтернативной системой.

Однако в 1920-х годах такая альтернатива уже прочно утвердилась, и в 1930-х годах советская система категоризации стала по меньшей мере такой же жесткой, какой была имперская система. Впрочем, царские власти и до 1905 года признавали, что даже укорененная религиозная идентичность подвержена изменениям. Соглашались они и с тем, что в случае если смена веры не наносит урона привилегированной православной церкви, государству следует признать ее посредством пересмотра официального конфессионального статуса. Напротив, в 1930-х годах – вразрез с более ранним воззрением большевиков на эту проблему – советское государство пришло к пониманию национальности как примордиальной и сущностной характеристики. Советская власть препятствовала, и весьма активно, даже добровольной ассимиляции и в то же самое время ограничивала свободу советских граждан в выборе своей национальности. Таким образом, национальность в Советском Союзе стала, подобно религии в Российской империи (хотя другими способами и с иными целями), приписываться индивидам в качестве маркера идентичности[196]196
  Martin T. Affirmative Action Empire; Martin T. Modernization or Neo-Traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism // Russian Modernity / Ed. Hoffmann and Kotsonis. P. 161–182; Arel, Dominique. Fixing Ethnicity in Identity Documents: The Rise and Fall of Passport Nationality in Russia // Canadian Review of Studies in Nationalism. 2003. Vol. 30. № 1/2. P. 125–136.


[Закрыть].

Перевод Михаила Долбилова

Часть II
ЭТНИЧЕСКОЕ РАЗНООБРАЗИЕ ВНУТРИ ПРАВОСЛАВИЯ

Глава 3
ГРУЗИНСКАЯ АВТОКЕФАЛИЯ И ЭТНИЧЕСКОЕ ДРОБЛЕНИЕ ПРАВОСЛАВНОГО СООБЩЕСТВА

© 2006 Paul W. Werth

Утром 28 мая 1908 года экзарх Грузии Никон (Софийский) был застрелен на лестнице синодальной конторы в Тифлисе. Его убийство стало кульминацией борьбы, начатой в 1905 году, между сторонниками грузинской церковной независимости и теми, кто выступал за сохранение подчинения всех православных верующих Закавказья Св. синоду в Петербурге. Борьба, которая главным образом шла в прессе и церковных комитетах, достигла этой жестокой стадии, когда рассмотрение вопроса об автокефалии в Петербурге затянулось и появились свидетельства того, что Никон готовится устранить даже небольшие остатки еще сохранявшегося особого церковного статуса Грузии. Хотя остается не ясно, какое именно отношение имели автокефалисты к убийству экзарха, первоначальное полицейское расследование пришло к выводу, что преступление было совершено «автокефальной организацией грузинскаго духовенства», «дабы выразить в резкой кровавой форме свой протест против невосстановления автокефалии грузинской церкви»[197]197
  Отчет о расследовании см.: РГИА. Ф. 1579. Оп. 1. Д. 157 (цитата: Л. 34). См. биографию Никона и антиавтокефалистский отчет об обстоятельствах вокруг его смерти: Софийский Л.И. Высокопреосвященный Никон, Архиепископ Карталинский и Кахетинский, Экзарх Грузии, 1861–1908. СПб., 1909. С. 111–132.


[Закрыть].

Самодержавие признавало различия в своих обширных владениях преимущественно по религиозному принципу, создавая учреждения для управления разными конфессиями. С конца XVIII века и до 1830-х годов режим создал ряд институтов и законов для управления религиозными делами «иностранных исповеданий» в России, в большинстве случаев посредством учреждения единого административного органа для каждой религиозной традиции. Что касается Закавказья, армянский католикос был официально признан духовным главой всех армян апостольской (григорианской) церкви в империи в «Положении» 1836 года, а мусульмане в этом регионе – как сунниты, так и шииты – получили устав и «духовные правления» для ведения религиозных дел несколько позже – в 1872 году. Если в некоторых случаях эта система учитывала географические различия в империи для целей установления религиозных юрисдикций, то в целом она почти не обращала внимания на этническую или национальную принадлежность[198]198
  См. об этих организационных решениях и их истоках: Вишленкова Е.А. Религиозная политика: Официальный курс и «общее мнение» России александровской эпохи. Казань, 1997; Вартанян В.Г. Армяно-григорианская церковь в политике императора Николая I. Ростов-на-Дону, 1999; Crews R.D. Empire and the Confessional State: Islam and Religious Politics in Nineteenth-Century Russia // American Historical Review. 2003. Vol. 108. № 1. P. 50–83; Mostashari F. Colonial Dilemmas: Russian Policies in the Muslim Caucasus // Of Religion and Empire: Missions, Conversion and Tolerance in Tsarist Russia / Ed. R.P. Geraci, M. Khodarkovsky. Ithaca, 2001. P. 229–249.


[Закрыть].

Подобным образом все православные сообщества в Российской империи находились под властью Св. синода независимо от их географического положения и этнического состава. Хотя некоторые вновь присоединенные области могли иметь особый статус в переходный период, к середине XIX века сохранились только символические остатки бывшей организационной независимости. Никогда административное деление в православии не отражало этнический характер православного населения, и на самом деле в большинстве случаев границы православных епархий устанавливались таким образом, чтобы они совпадали с границами существующих губерний. В этом отношении универсалистская ориентация православной церкви объединялась с имперским характером государства, чтобы стать выше этнических различий. Это не означает, что официальная церковь полностью игнорировала такие различия. В течение почти десяти лет после вхождения в Российскую империю Бессарабия имела статус экзархата с разрешением использовать молдавский язык в религиозной сфере[199]199
  Стадницкий А. Гавриил Банулеско-Бадони, Экзарх Молдово-Влахийский (1808–1812 гг.) и Митрополит Кишиневский (1813–1821 гг.). Кишинев, 1894; Челак А. Бессарабские богослужебные книги на румынском языке // Труды Бессарабского церковно-историко-археологического общества. Кишинев, 1909. Вып. 2. С. 181–184; Фрацман Ю. К вопросу об епархиях в Бессарабии. Кишинев, 1901. С. 57–58; Jewsbury G.F. Russian Administrative Policies Towards Bessarabia, 1806–1828. Ph.D. diss. University of Washington, 1970. P. 193, 200–205.


[Закрыть]. Церковь также пошла на существенные уступки этническому своеобразию в миссионерских контекстах (наиболее заметно это было в Поволжье), предложив религиозное обучение и литургию на местных инородческих языках и даже специально выдвигая кандидатов-инородцев в духовенство[200]200
  См. проницательное исследование этого вопроса: Geraci R. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca, 2001. P. 47–85. О подобных практиках среди обращенных в православие в Прибалтийском крае см.: Гаврилин А.В. Очерки истории Рижской епархии. Рига, 1999. С. 118–119, 140–143, 159.


[Закрыть]. Однако в целом универсалистская тенденция – новозаветное представление о том, что, как учил апостол Павел (Послание к галатам 3:28), во Христе «несть иудей, ни еллин», – значительно перевешивала партикуляристскую, а кроме того, была гораздо более совместима с имперским характером Российского государства.

Точно так же как рост национализма все более угрожал целостности Российской империи, он усложнял и универсалистскую позицию церкви. Будучи тесно связанной с царским режимом, церковь в результате стала по сути имперским институтом, и поскольку само государство в ответ на требования времени проходило через определенную «национализацию», то и церковь все более становилась инструментом обрусения и как никогда ранее поддерживала интересы этнических русских. Конечно, большинство православных верующих в России действительно были этническими русскими, и несомненно имелись основания утверждать, что православие представляло собой «русскую веру». Но такие формулировки и сопутствующая политика не могли не вызывать неудовлетворенность среди тех нерусских православных групп, которые начали проявлять национальное самосознание. Националистические волнения внутри православия стали более заметны после революции 1905 года. В целом эти волнения были достаточно умеренными и главным образом отражали желание в большей степени выражать этническое своеобразие внутри православия, в основном в том, что касалось языка[201]201
  См., напр.: Werth P.W. Inorodtsy on Obrusenie: Religious Conversion, Indigenous Clergy, and Negotiated Assimilation in Late-Imperial Russia // Ab Imperio. 2000. № 2. С. 105–134; Hitchins K. Rumania, 1866–1947. Oxford, 1994. P. 247–248; Vulpius R. Ukrainische Nation und zwei Konfessionen: Der Klerus and die ukrainische Frage, 1861–1921 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. Vol. 49. № 2. S. 240–256, особ. 248–254.


[Закрыть]. Ситуация в Грузии была другого порядка, поскольку грузинские церковные деятели и даже епископы требовали не только больших прав в использовании грузинского языка, но и полной церковной независимости – автокефалии – для этнических и исторических грузинских провинций в Закавказье.

В данной главе рассматривается вторжение национальной политики в православную церковь в России и процесс этнического дробления православного сообщества. Она начинается с рассмотрения внутренних противоречий между экуменизмом и партикуляризмом в восточном христианстве, а затем кратко анализирует, как эти противоречия выразились в православном мире Османской и Габсбургской империй, где принцип автокефалии нашел широкое применение. Я обращаю особое внимание на создание Болгарского экзархата в 1870 году, поскольку получившееся в результате устройство – церковная автокефалия, предшествовавшая политической независимости или хотя бы автономии, – в некоторых отношениях представляет собой сценарий, наиболее близкий к тому, который рисовали в своем воображении грузинские автокефалисты. Затем я описываю ход конфликта по поводу грузинской автокефалии с момента вынесения этого вопроса на открытое обсуждение в 1905 году и до убийства Никона в 1908 году, когда проблема стала менее острой (по крайней мере в обсуждениях) в свете укрепления власти самодержавия в Закавказье. Моя главная цель – рассмотреть, как националистические заявления выражались и оспаривались в специфически церковном контексте, где Св. Писание и традиция задавали рамки, в которых проводилась современная национальная политика, даже если они в какой-то мере и подчинялись диктату последней. Хотя мой анализ основывается на процессах, характерных для Российской империи в 1905 году и в последующие годы, я тем не менее утверждаю, что тенденция церковного дробления была более общей проблемой, с которой православный мир столкнулся в век национализма.

В недавнем исследовании, в котором критически рассматриваются «модернистские» убеждения, касающиеся наций и национализма, Адриан Хастингс доказывает глубоко христианские основы этих понятий. Он пишет, что в христианстве примечательно отсутствие священного языка и разрешение на многократные переводы Писания на разнообразные языки, такие как латынь, армянский и коптский в ранние века и многочисленные наречия впоследствии. В отличие от Ветхого Завета, который сосредоточен на «избранном народе», Новый Завет имеет устойчивую экуменическую направленность и постоянно говорит о мире, состоящем из «народов». Таким образом, Хастингс приходит к выводу, что в христианстве «использование языков мира неотделимо от [его] истоков» и что «внутри христианского сообщества следует просто принимать как должное все разнообразие наций, обычаев и языков»[202]202
  Hastings A. The Construction of Nationhood: Ethnicity, Religion and Nationalism. Cambridge, 1997. P. 194–195.


[Закрыть].

Такое общее признание различий между народами, в остальном едиными во Христе, не мешало историческому развитию ряда различных конфигураций церковной организации. На западе действовала тенденция к централизованной папской власти, хотя в итоге Реформация привела к отказу от этой традиции в северо-западной и частично в центральной частях Европы. На христианском востоке можно наблюдать более сложные противоречия между церковным единством и административной децентрализацией. С одной стороны, восточное христианство признало существование автокефальных церквей – независимых административных организаций, в дела которых другим церквям было запрещено вмешиваться[203]203
  См. о проблеме автокефалии в целом: Prousis Th.C. Autocephalous Church // The Modern Encyclopedia of Religions in Russia and the Soviet Union / Ed. P.D. Steeves. Gulf Breeze, Florida, 1991. Vol. 3. P. 141–149; Автокефалия // Православная энциклопедия / Ред. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. М., 2000. Т. 1. С. 199–200; Gvosdev N.K. The Russian Empire and the Georgian Orthodox Church in the First Decades of Imperial Rule, 1801–1830 // Central Asian Survey. 1995. Vol. 14. № 3. P. 407–423.


[Закрыть]. Антиохийский, Александрийский и Иерусалимский патриархаты оставались независимыми церковными единицами даже внутри Османской империи, хотя с гражданской точки зрения они подчинялись Константинопольскому патриарху. Что касается русской церкви, то она сама была автокефальной организацией, заявившей о своей независимости от Константинополя в 1448 году.

С другой стороны, православное учение выдвигало концепцию единой церкви, объединенной догмой и обрядами, под началом, по крайней мере формальным, Константинопольского патриархата. Такая вселенская направленность еще более укреплялась стремлением династии Романовых и османских правителей поддерживать централизацию церковного управления в своих обширных имперских владениях. Даже если Константинопольский патриарх формально не имел церковной юрисдикции за пределами своего собственного патриархата, Порта признавала его как официального гражданского главу всего православного сообщества империи, и поэтому он имел значительную власть даже над независимыми с канонической точки зрения церковными единицами. И именно властью, данной османским правительством, патриарх смог ликвидировать последние независимые балканские епархии в Пече и Охриде в 1760-е годы[204]204
  Todorova M. The Ottoman Legacy in the Balkans // Imperial Legacy: The Ottoman Imprint on the Balkans and the Middle East / Ed. L.C. Brown. New York, 1996. P. 49; Fortescue A. The Orthodox Eastern Church. New York, 1907. P. 283–285.


[Закрыть]. Русская церковь добилась подобного результата, подчинив все православные общины в империи юрисдикции Московского патриарха, а затем – Св. синода. Киевская митрополия была переведена из константинопольской юрисдикции в московскую в 1686 году, а православные институты в грузинских царствах лишились своей церковной независимости в начале XIX века[205]205
  Kohut Z. The Problem of Ukrainian Orthodox Church Autonomy in the Hetmanate (1654–1780s) // Harvard Ukrainian Studies. 1990. Vol. 14. № 3/4. P. 364–376; Покровский И. Русские епархии в XVI–XIX вв.: Их открытие, состав и пределы. Казань, 1897. Т. 1. С. 451–502; Gvosdev N.K. The Russian Empire.


[Закрыть]. Конечно, ситуация в двух государствах была совершенно разной, поскольку православная церковь в Османской империи не могла претендовать на равенство с исламом, не говоря уже о «господствующем и первенствующем» положении, которое она занимала в России. Но все же политическая структура большой империи в обоих случаях имела тенденцию придавать большее значение экуменизму, а не партикуляризму.

Распад Османской империи в ходе XIX столетия открыл дорогу для создания ряда новых автокефальных церквей. На самом деле автокефалия обычно следовала по пятам за политической независимостью; как пишет Мария Тодорова, «выделение новых наций из состава империи также означало почти одновременное отделение от Константинопольского патриархата, т. е. от православной церкви Османской империи»[206]206
  Todorova M. Ottoman Legacy. P. 49; Fortescue A. Orthodox Eastern Church. P. 276–277.


[Закрыть]. Эти новые случаи автокефалии имели исторические прецеденты. Принцип автокефалии и идея разнообразия внутри христианства, как мы видели, ни в коем случае не были новыми в XIX веке, а в некоторых случаях независимые церковные единицы были ликвидированы сравнительно незадолго перед тем. И все же мы с равным основанием можем признать то, что Пасхалис Китромилидес называет «радикальным прерыванием православной религиозной традиции, которое произошло при “национализации” церквей, последовавшей за приходом национальных государств»[207]207
  Kitromilides P.M. «Imagined Communities» and the Origins of the National Question in the Balkans / European History Quarterly. 1989. Vol. 19. № 2. P. 179. См. также: Kraft E. Von der Rum Milleti zur Nationalkirche: die orthodoxe Kirche in Sudosteuropa im Zeitalter des Nationalismus // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2003. В. 51. № 3. S. 392–396.


[Закрыть]. Для многих балканских народов создание национальных церквей было чем-то совершенно новым и требовало использования церковных институтов для достижения современных националистических целей. Наиболее знаменательным в этом отношении было провозглашение автокефалии церковью нового Греческого королевства в 1833 году. В свете прочных связей между греческим обществом и патриархатом и общего греческого господства в православных делах империи этот акт представлял собой знаменательный отрыв от имперской и универсалистской направленности православия в османском контексте. Он также создавал модель для учреждения автокефальных национальных церквей среди других балканских народов[208]208
  Fortescue A. Orthodox Eastern Church. P. 312–316; Kraft E. Von der Rum Milleti. S. 398–401; Arnakis G.G. The Role of Religion in the Development of Balkan Nationalism // The Balkans in Transition / Ed. Barbara and Charles Jelavich. Berkeley, 1963. P. 134–135; Clogg R. The Greek Millet in the Ottoman Empire // Christians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society. Vol. 1: The Central Lands / Ed. B. Braude, B. Lewis. New York, 1982. P. 185–207.


[Закрыть]. Решительное сопротивление патриархата свидетельствует о том, сколь вызывающе новым представлялся этот феномен, даже если он и не подрывал духовные основы христианства. Только с большой неохотой и значительной задержкой патриарх Константинопольский все же признал одностороннее провозглашение автокефалии Грецией (1833) и Румынией (1865), в то время как учреждение болгарской автокефалии в 1870 году произвело раскол, который продолжался до 1945 года[209]209
  Kraft E. Von der Rum Milleti. P. 406–407; Константинополь признал греческую автокефалию в 1850 г., а румынскую – в 1885 г. Только в случае с Сербией переход от церковной автономии к полной автокефалии в 1879 г. проходил гладко, что объяснялось сербскими средневековыми традициями и ориентацией Сербии на Габсбургскую монархию и Карловицкую митрополию. Об отношениях с Константинополем впоследствии см.: Athanasios A. The Relations Between the Ecumenical Patriarch and the Church of Serbia, 1885–1912 // Balkan Studies. 1972. № 13. P. 119–127.


[Закрыть].

Болгарский случай оказался особенно острым, он же имеет особое значение для нашего рассмотрения событий в Грузии. Ведь, в отличие от других случаев на Балканах, болгарская церковная автономия предшествовала политической независимости, а не следовала за ней. В результате борьба между национализирующимся болгарским духовенством и церковной иерархией патриархата, в которой преобладали греки, происходила внутри империи, а ее разрешение – политическое, если не церковное – зависело в конечном итоге от власти султана. В то время как умеренные элементы среди греков и болгар искали компромиссное решение, разногласия по поводу территориальной юрисдикции и степени автономии для предполагаемого экзархата оказались непреодолимыми. Болгары стремились устранить любое греческое вмешательство в свои религиозные дела, тогда как патриархат считал полную церковную независимость нарушением канона. Болгары также хотели, чтобы в новый экзархат вошли те части Македонии и Фракии, которые населяли славяне, тогда как патриархат и Греческое королевство категорически стояли на том, чтобы границы экзархата проходили к северу от Балканских гор. Несмотря на опасения, что существование экзархата с четко определенными границами рано или поздно приведет к требованию политической автономии, Порта по ряду причин в итоге встала на болгарскую сторону. В феврале 1870 года султан в одностороннем порядке издал фирман, утверждающий создание нового болгарского экзархата, в то время как патриархат в 1872 году под сильным греческим давлением объявил иерархов и мирян новой церкви «схизматиками»[210]210
  Kraft E. Von der Rum Milleti. P. 401–404; Теплов В. Греко-болгарский церковный вопрос по неизданным источникам // Русский вестник. 1882. Т. 159. Май. С. 389–444; Июнь. С. 811–862; Stavrianos L.S. The Balkans since 1453. New York, 1958. P. 364–375; Meininger T. Ignatiev and the Establishment of the Bulgarian Exarchate, 1864–1872: A Study in Personal Diplomacy. Madison, 1970; Riis C. Religion, Politics, and Historiography in Bulgaria. Boulder, CO, 2002. P. 124–129; Kofos E. Attempts at Mending the Greek-Bulgarian Ecclesiastical Schism (1875–1902) // Balkan Studies. 1984. Vol. 25. № 2. P. 347–368.


[Закрыть].

В сущности, если османское правительство приняло национальный принцип наряду с конфессиональным в качестве организационной основы сообщества, то патриархат продолжал отвергать этот принцип. Порта создала отдельный и независимый миллет для болгар, исповедовавших веру, идентичную той, которую исповедовали оставшиеся в юрисдикции патриарха. Даже если патриархат и не был категорически против придания законного статуса национальным различиям среди подвластного ему населения, он абсолютно отвергал идею полной автокефалии для национальной группы внутри единой политической организации. Его негодование по поводу экзархата говорит о многом. Болгар обвинили в «филетизме» – любви к своему племени или привнесению этнических различий в церковь. Патриархат заключил, что «начало племенного деления» совершенно несовместимо с «евангельским учением и постоянным образом действия церкви»[211]211
  Цит. по: Теплов В. Греко-болгарский церковный вопрос… С. 843–844. Частично приводится на английском в работе: Kitromilides. Imagined Communities. P. 181–182. См. интересную критику акта, осуждающего болгар: Теплов. Греко-болгарский церковный вопрос. С. 844–862.


[Закрыть].

Эти события представляли огромный интерес и для государственных, и для церковных деятелей в России. Историография приписывает Петербургу, и в особенности его энергичному послу в Константинополе Николаю Игнатьеву, решительную поддержку болгарской идеи и рассматривает экзархат как по сути своей плод панславистских устремлений. На самом деле позиция России была гораздо более противоречива. Надо признать, что Игнатьев глубоко симпатизировал болгарам и уже начинал призывать к тому, чтобы российская политика больше основывалась на национальных соображениях – связях со славянским миром, чем на чисто религиозных, т. е. заботе о православных христианах. При этом он понимал, что безоговорочная поддержка болгар вызовет недовольство греков и что раскол между греческим и славянским мирами значительно воспрепятствует борьбе России за влияние в этом регионе. Кроме того, уважение к интересам православной церкви и религиозные чувства заставляли его искать компромисс любыми способами. Его цель, таким образом, состояла в том, чтобы пойти навстречу болгарским устремлениям, но ни в коем случае не порывая с греками[212]212
  Цитаты из: Дмитриевский А.А. Граф Н.П. Игнатьев как церковно-политический деятель на православном востоке. СПб., 1909. С. 9; Записки Графа Н.П. Игнатьева (1864–1874) // Известия Министерства иностранных дел. 1914. № 3. С. 161. См. также дискуссии в работах: Meininger T. Ignatiev and the Establishment… P. 25–30, 195–197; Хевролина В.М. Российский дипломат, граф Николай Павлович Игнатьев. М., 2004. С. 103–107, 162–181.


[Закрыть]. Российский Св. синод тоже выступал за компромисс со значительными уступками для болгар, но только в контексте сохранения единства церкви. Он отмечал, например, что «некоторые, если не все, желания болгар… суть, конечно, желания самые естественные, основательные, законные». Но в свете православного канона Синод отказался вмешиваться в дела своей сестринской церкви и отверг предложения Игнатьева и впоследствии патриарха Константинопольского созвать вселенский собор для решения данного вопроса. С точки зрения Синода греко-болгарский конфликт не касался догмы, и поэтому являлся внутренним делом Константинопольской церкви[213]213
  Теплов В. Греко-болгарский церковный вопрос… С. 436–437, 818; Meininger. Ignatiev and the Establishment. P. 112–117; Хевролина В.М. Российский дипломат. С. 168, 172–175.


[Закрыть]. Таким образом, и Игнатьев и Синод, будучи, возможно, на стороне болгар, настаивали на каноническом разрешении спора. Принципиальное различие состояло в том, что, хотя Синод на основании канона воздерживался от вмешательства, Игнатьев активно участвовал в конфликте и даже способствовал одностороннему созданию болгарской автокефалии – посредством султанского фирмана, когда стало ясно, что компромисс невозможен.

Если создание болгарского экзархата было уникальным событием для Османской империи, то Габсбургская монархия узаконила несколько автокефальных единиц в XIX и начале XX века. Подъем национальных настроений среди румын в XIX веке привел к решительным попыткам православных румынских иерархов возродить митрополию в Трансильвании, прекратившую свое существование, когда бóльшая часть православной иерархии согласилась на церковную унию с Римом в 1700 году[214]214
  Эта уния была румынским аналогом Брестской унии 1596 года в восточных землях Речи Посполитой, в результате которой возникло униатское, или греко-католическое, вероисповедание. Из последних публикаций о Брестской унии см.: Gudziak B. Crisis and Reform: The Kyivan Metropolitanate, the Patriarchate of Constantinople, and the Genesis of the Union of Brest. Cambridge, Mass., 1998.


[Закрыть]. Как и греки в Константинопольском патриархате, сербские епископы энергично воспротивились этим усилиям, настаивая на том, что Карловицкая митрополия является истинным центром церкви в Габсбургских землях, и даже требуя признания церковнославянского языка официальным общим языком церковной администрации[215]215
  Эта митрополия была создана в 1737 г. для сербского населения монархии; после ликвидации патриархата в Пече в Османской империи в 1766 г. она стала полностью автокефальной.


[Закрыть]. Хотя обращения румын к государству сперва остались незамеченными, в начале 1860-х годов император Франц Иосиф дал понять, что он поддерживает восстановление Трансильванской митрополии. Оно состоялось в 1864 году. Решение императора исключить Буковину из новой церковной единицы помешало созданию единой Румынской православной церкви внутри монархии[216]216
  Вена разрешила создание отдельной православной митрополии для Буковины в 1873 г., очевидно потому, что эта территория оставалась частью Австрии, тогда как Трансильвания находилась в венгерской части монархии после соглашения 1867 г.


[Закрыть]. Но национальный фактор несомненно стал центральным при организации управления делами православной церкви в Австро-Венгрии начиная с 1860-х годов, несмотря на то что существование исторически сложившихся территорий, таких как Буковина и (позднее) Босния и Герцеговина, заставляло также учитывать и ненациональную логику[217]217
  Мое изложение основано на работе: Hitchins K. Orthodoxy and Nationality: Andreiu Saguna and the Rumanians of Transylvania, 1846–1873. Cambridge, Mass., 1977. Особ. р. 173–198. Православная церковь в Боснии и Герцеговине получила автокефалию вскоре после австрийской аннексии этой территории в 1908 г.


[Закрыть].

Итак, в эпоху национализма автокефальные церкви в православном мире возникали все чаще. Некоторые являлись результатом постепенной дезинтеграции Османской империи, а другие формировались внутри имперских государств. В каждом случае центральную роль в создании новых церквей играли националистические устремления, а покинутые ими «материнские» церкви – Константинопольский патриархат и Карловицкая митрополия – сами в результате стали более однородными этнически[218]218
  Константинопольский патриархат постепенно начинал подчиняться националистической программе греческого правительства в Афинах. См.: Kitromilides Р. Imagined Communities. P. 181–182; Kraft Е. Von der Rum Milleti. P. 404–406.


[Закрыть]. До 1905 года православная церковь в Российской империи не сталкивалась с подобными требованиями предоставления автокефалии, главным образом по двум причинам. Во-первых, Россия была гораздо сильнее – как внутренне, так и на международной арене, – чем Австро-Венгрия или Османская империя, и это обстоятельство способствовало сдерживанию сепаратистских тенденций, особенно среди нерусских народов, исповедовавших православную веру. Во-вторых, в отличие от второстепенного статуса в Габсбургской и Османской империях, православие в России являлось не только главным вероисповеданием империи, но и все в большей степени инструментом обрусения. С точки зрения Петербурга православие представляло собой важнейший (хотя, конечно же, не единственный) источник единства империи, и его дробление очевидно имело бы серьезные последствия для целостности империи. И Вена и Порта, напротив, были гораздо менее идеологически связаны с православием и поэтому в большей мере готовы санкционировать его этническое дробление внутри своих владений, если считали это политически целесообразным.