Текст книги "Жидкий Талмуд – 25 листков клёна"

Мы вернулись – смотрели вслед себе упорхающим. Сэнсей ухмыльнулся – «Что ты знаешь теперь – о природе времени?» – и не ждал ответа. Белка пришла к нам – принесла орехи.

Истории, – сказал Сэнсей, – содержат то, что передавал тебе: подобны россыпи листьев клёна – безмятежных, ветхих и самоуверенных пред веянием зимы. Некоторые передают нам себя – незаметно… Утро.

Пора отправиться к Воспоминанию – замкнуть цепь и дорассказать себе, тебе, произошедшее с нами в этом о дивном новом мире.

Глава Двадцать Третья – Новый Век

Человечество замучило Землю – и Божество Мира обратилась к Верховному (по сравнению с Кем всевышний богословский – песчинка под ногтем на ноге) и молила исправить человечество и, ибо Землю не спасти, провести “сброс”: задать реалиям случайные значения и – будь что будет – промотать до мига сего. Земля рассыпалась каждую минуту мира, альтернативного тебе, я, – рассыпалась и скорбела на всю Вселенную, – а звёзды оплакивали ту. Высшие силы посчитали тебя, я, достойным настоящих чудес, – и перебросили по ту сторону краха, – и скоро, ты убедишься в том.

Допусти на мгновение – тебя выбросило на остров необжитый, выбросило из горящего моря, – и задумываешься о кварплате и пище – без вниманию к утопающим по ту сторону, – так и нужно – так и действовало человечество ведя Землю к распаду: проблемы других нам не к лицу, – но других красит разрешение трудностей наших. Планета раскололась надвое – и дома, люд и скот, полетели вниз, – чтоб вспорхнуть к Луне, сгорающими заживо. Некто заслужил внимания Силы – и был выброшен за отношения жизни-смерти, – чтоб встретить ужасающее: истинное – безликое, всесущее и непричастное, во отдалении от интерпретаций и отношений, – чёрной розе в груди обедневшей любовью.

Некто жил в роскошном викторианском доме – с двумя детьми, камердинером Виктором (мастером какао) и женой-азиаткой (гейшей стажа многолетнего и тяготением к какао Виктора) и писал классику века своего, – но что-то произошло тем утром: какао был безвкусен – а молнии-нити оплетали пространство. Некто встретил видение, озарение, одержимость, – что-то вспыхнуло и отключило того; дети встретили этажом ниже, супруга соблазняла на третьего, – предчувствие вывело из дому: Земля раскололась – и горящие живьём, выпархивали из расселины. Тяготение повело вверх – выше, громче, сильнее, – и Бум: Ничто – лимфы пульсируют по нитям электрическим, – Некто притронулся к одной – и выпорхнул в мир выбранный: вовне.

Голос в голове поприветствовал Некто – пора приключений, раз голос звучит в голове, – так началась одиссея к иллюзии, горькая одиссея, концу которой не встретить и сквозь покровы смерти, – но бесценная во каждом во мгновении, – так миг смертного равен жизни бессмертного – если лишить слова подпорок однозначности и привнести во губку-пласт восприятия чувственного. Некто подружился с голосом в голове – и выудил имя того. Двое – мы – шагнули в пасть тоннеля пустоты, единые в незнании.

Мир перерождался. Высшее избрало нас. Не всему нужны причины.

Листья, Дождь и Снег, – сметаются в одно. Дыши Бесконечностью. Глубже – будто впервой – и напоследок…

Глава Двадцать Четвертая

Откровения обрушились на голову Некто – мир привычный, отказывался возвращаться, – и представал проделкой иллюзорного, песчинки в пустыне и определённого в неисчислимом. Некто осознавал черту пагубную: пробираться в неизвестное и зацепляться за ближайшее к иллюзорному, – и не важно, где встретил ту и к чему приведёт. Некто сходил с ума – перешагивал на путь истинный, мановением мысли.

Что-то открывается – когда замечаем безвкусицу мирского – когда отрекаемся от обыденного и, котом, забираемся на окно – и домогаемся местности в раме оконной, – полагаемся на науку отсутствия перспектив и прочего – ведущего об руку но уводящего в бесконечность. Некто шёл безучастно – наблюдал инициацию знаков: круг зодиакальный влит в колесо сансары – и пучки света пробиваются сквозь то и уносят по одному, золотистому или серебряному, бронзовому или древесному, знаку – от Козерога до Стрельца, – и Тринадцатого. Голос повёл далее – и безумием становится ум – в мире отрекшихся от узд ума: брака, соцстраховки, льготных проституток, безлимитного какао и любви втридорога.

Мир переворачивался и выворачивался – поддавался мановениям Некто и подчинял, – Отражение и Отражённый, – будто полотно с самозапланированной инвертацией цветов, свойств и материй. Некто не встретил ни души – но напоминания и интерпретации, – на пути к кому-то/чему-то идущему навстречу, сквозь пласты и линии пространств, времён и иллюзий, – так иду к тебе. Никогда не задумывался – кто или что толкает двери в обратную твоей сторону, к кому бы или от кого бы ты ни шёл?

Божества встречали – единогласные в безмолвии, – приняли подмогу от освобождённого от пут многообещания. Некто разминулся с собою прошлым – разминулся незамеченным, – подобно каждому из нас, кто столкнётся с любовью любовей, незапятнанной тяжестью воспоминания, – и разминётся – и Магия рассеется – и роса развеется по виноградной по лозе, и впитается в листья клёна – кому участь: пространствовать тысячелетие, заскользить в объятия мира иного и поднести обрывки Истории Историй, Тебе, я. Принимать на веру многое – напрасно, – но рискни.

Кто знает – что происходит, когда отворачиваемся от зеркала, – не строит ли Отражение Отражённому гримасы. Сомкни глаза – позволь миру зримого исчезнуть – и окунись в пространное путешествие на дно существа своего, за пределы сознания, – навстречу непостижимому – чтоб слиться с тем в экстазе первозданного, Танца Вселенной. Миры соприкасаются: решайся – сейчас.

Воспоминание подхватывает – и подцепляет ноготком, обоину ветхую на окраине мира. Цветите – грибы озарения. Плетитесь и следуйте – каноэ мечтаний – ведите Странника навстречу к Нимфе из грёз.

Глава Двадцать Пятая – Когда-то

Когда-то Человек путешествовал без цели, поведал Сэсней, путешествовал чтоб здесь и сейчас своё застать в калейдоскопе антуражей и оставлять – действительно оставлять – себя минувшего на камнях пройденных и становиться ближе, комочком освоенной земли ближе, к себе скоротечному – но внемлющёму шёпоту бесконечности. То было хорошее время – когда-то-когда-то, давно-давно и нескоро-нескоро. Когда-то Человек замечал другого не ради себя – и не считал полного жизни умирающим, а полуживого – всерадостным, – когда-то.

Когда-то расстаться не было возможно – не про неразрывное замужество – но информация не настолько оглупила, чтоб покидать озванного любимым и упархивать на свет золотистый, на крыльях изгнивших, слов – «У меня никого нет» – и представяться товаром – «Свободна» – без налогов и пошлины за дешевизну натуры, изменчивую и переменчивую во всей красе лживости своей. Не злюсь – но позволю злобе высказать себя, бесцельную, – покидай меня, изжиток мирского. Когда-то согласие одному значило несогласие остальному, – без дешевизн всепригодности и резонации всежеланности.

Когда-то в груди не саднило, – что за глупое время. Когда-то чувство чести было всесущим – в степени менее примитивной, – честь и великодушие сплетались в глубине дыхания обнятых и пьющих Жизнь из паров обещания. Когда-то «лю» значило «Лю» и не саднило опилками лживости.

Поступки и Время – лучшие учебники Жизни. В жизни не писал по стольку – но История Историй делится эскизом, с озлобленным болезнью, но глотнувшим исцеления, – оттого распрощаемся с беззначным, – можно и распасться – не тронув бархата отпущения. Человек – существо странное, в приступах собственной важности, – обаяшка из концлагеря окажется последней тварью, лишь отмени снег пепельный и поддайся той.

Глава Двадцать Шестая – Сорок Третий

Привозили ещё и ещё – пололи мир косою смерти, на корм паровоза истории, – изваивали себе скамейки на берегах истории. Фюрер не был злодеем – соприкоснул исследование падения арийской расы и вредность смешения той с кровью иных, – и спасся от геноцида. Герой.

Так думал и Он – офицер концелярии, – сына устроил в концлагерь – следить за жидами в банных (одни выживали). Гордость Рейха – сущий Шиндлер из фильма. Что же за пепел в голове у внемлющих зову времени – инквизиторов человечности – не узнать, не посетив головы тех, – и аспект головной – иной от временного.

Сын телеграфировал на старофранцузском – «Встреть груз живой – через два дня» – и привёз в чемодане юную жидовку. Мне отвратительны распи межлюдские – глупы и абсурдны – оттого, продолжим. Молодость украшает даже изнеженную работой в поле тварь жидовскую: волосы вьются волнами и спадают на лицо иссаженное, – оттого смахивает пряди через минуту.

Он отошёл за винтовкой – «Держи её» – и вернулся, в убеждённости, отвращении и непоколебимости. Приведённая сжалась микробом – Привёдший заслонил ту. Так жидовка поселилась у сыноубийцы. Служанка, рабыня и кто бы та ни была, угождала прихотям недеспота-неничтожества и чувствовала: сложись обстоятельства иначе – могли бы сладить, и не встретиться.

Он не тосковал по сыну – отдавшему жизнь за дворняжку – но был заинтригован, подобно горному льву: чем та заставила покойного затесаться в предатели, вызволить себя с поезда и броситься самому под таковой. Жидовка не знала немецкого – но напевала “Оду Наслаждению”, любимую Его, – и Ариец, взялся за лингвификацию Жидовки. Что-то в отвратительности Жидовки – и завораживало: силуэт кудристый на заборе – от идущей в золоте рассвета, в платьи бликов случайных и неслучайных.

Жидовка породила, задела сокровенное. Ариец хотел задушить, уничтожить, сжечь со страниц воспоминания недостойную ходить по Земле. Но стоит испепелить тварь – отношение к той останется, – вычитал Ариец у Юнга, – и стоит придержать ту в загоне жизни.

Жидовку снабдили поводком и сломали голени – гости и соседи не отличали засаженную от немытой дворняги. Дворняга держалась – на злобу Арийцу – без проблеска агрессии: стоило тому изливать на ту (или в ту) смолу злобы, скрипела зубками и вышёптывала – «Ты прав, Господин», – и стала чем-то вроде подушки под иголки и сейфа для противозачаточных. Ариец насчитал в запасе той сотню слов – считал ту малоумной и раз, выслушал ту:

«Знакома с многими словами – но неиспользую от непонимания: к примеру – правда: произошедшее в зрительной зоне наблюдателя. Пред моими глазами людей размалывали и пускали на корм псам рейховским, чтоб лучше чуяли бежавших, – но в этом ли правда? Вообрази нечто вне правил и названий, – то захватит мир – ибо не найти слова, захватязего то в клеть определений».

Он рассказал о прелести служения Тысячелетнему Рейху, но Жидовка – «Идущий по лестьнице карьеры – будь готов стать ступенью» – возмущала само существо Арийца: ничтожество не имеет права жить – но живёт, – быть может, – пронеслось в голове, – кто-то заблуждается? Не важно, кто заблуждается, – заблуждение вьётся в Воздухе, на стороне своей, – и эпоху рассудит эпоха, а рассудивших – время новое, – и нет судьи окончательного – кроме ума, отважившегося презреть заповеди века слабоумия и заглянувшего в душу свою – и каждого, – и рассмотревшего не поддающееся кретериям, названиям и прочему, прочему и прочему: действовала система – Человек же чах под тяжестью самоподчинения, – и нет выхода из бесконечной глупости, – и не высвободиться из бесконечно затягивающейся петли времени, религии и напутствий, – пока не умрёшь – и религии, напутствия и прочие глупости века, не исчерпают себя, сумбурные, самопровозглашающиеся и рождённые из сорняка эго, унитарии, демонстративности и тщеславия с лицемерием; – всё от неспособности системности воспринять со смирением лежащее за просторами той: расслоение в системах глосс и когниктивных, – от деспотичности эго со стремлением заглянуть в не-своё и уподобить себе, – так ничтожно, если отойти, присмотреться к звёздам и обернуться на миг пред ухождением…

Жидовка разъярила фиолетовую арийскую кровь – ту забавляло мальчишество в оформлении рослости и тугоумия, – сколь ни будь изобретателен тиран, корни того неглубоки – и истлеют в угольках времени, в спешке заметания улик, в вычёркивании тщательно высекаемого на граните истории имени и подделке паспортов, смене визы и уходе в подполье, – каждый пёс готов править стаей. Ариец вершил расправу собственную – без крематория, но с выжиганием самой души, – без знания свойств той: рождаться в изничтожении, – и безумие губило безумца, неспособного сбросить петлю ума, предрассудков и напутствий, – и не сказать, кого жальче: Жидовку – закалённую в истязании, – или Арийца – оставшегося петляться бессильным, на верёвке собственной – сплетённой из лжи времени и всесамоутешений, – над райским садом безмятежности (никакого рая богословского) в ожидании Жидовки. Умереть – ерунда; умирание – остановка; перерождение – подвиг истинной человечности, – что не случилось с Арийцем – жертвой века своего, кто – в отличии от пиратов веков прежних – не вкусил Ветра Свободы, но подчинялся и подчинял – с отпущением в передаче эстафеты, – с удовлетворением от крика скошенных смертью полей жидовских.

Это нельзя произносить, с этим нельзя соприкасаться глазами, об этом запрещено думать, – но, что за глупость пронзает человечество – изливающееся речами человечности, – и не одно ли происходит тысячелетие напролёт? Представим сущность с моделью бога – наблюдателя-априориянина – и посочувствуем: сколь скучно – рассматривать тысячелетие в калейдоскопе убиений, – и миллион лет падёт песчинкой в океан прожитого впустую, – человек – в рамках головы единой, системы, аппаратов – сломанных – государственности и прочего, боится отвести взгляд от «повторяй» – на запретное, лакомое и желанное, раскрывающее «мечтаю», – и убивай себя, желающий убить, и люби мир, желающий любить. Тысячелетия рассыплются смехом осознавшего тугоумия века своего – и сошедшего.

Мир имеет кармашки и – чистейшая пропаганда, от слова первого до последнего, – отсознательное – навеянное сознанием массовым, не присущее отдельным – но имеющим выгоду, – не проникнет: отсознательное не подступится к кармашку мира – подполью мысли: искре осознания – что зажигает сукно озарения и воспламеняет сердца девственные на своеволие, – и некто покинет ряды безвольных, и покинет архипелаг рубиновый – навстречу Уединению , Безмятежности и Мечте; и каждый сровняется с Землёй – в бесконечности осознания, – но в чём помеха, кроме Глупости Наследственной, в ОСВОБОЖДЕНИИ?

Жидовка иссохла – неудовлетворённая и неживая, – кожа напоминала кору или обуглившуюся кожу подопытной свиньи, голод миновал порог – где обрубки плоти человеческой взывают к отвращению, а кара Арийца казалась лаской – ведь нет кварплаты, – и кто бы не пошёл на рабство во увеселение другого – когда возлюбленный отдал жизнь ради тебя, а в канаву сточную не податься, – тебя уже взяли. Рейх процветал – подобно нарциссу непорочного соития: бесконечность поимела несознание – и что за глупцы, посмели подчиняться, – и смеют.

Всегда найдутся лицемеры-богословы, веганы-салоеды и прочие замечательные люди, в мире – где человека найти возможно, ценой крови собственной, ног стоптанных и озарения нещадного. Ариец пререзал Жидовку – и бросил собакам. Собаки отлакомились человечиной, но не насытились, неспособные различить кровь грязную от высшей, – и пригрызли Арийца, неразборчивые и неблагодарные, – подобно каждому из нас.

Ариец видел сон – про мир непривычный, но радужный: войн нет и не было, а войны – не убийцы – но собиратели камней с побенежия Реки Времени. Сын жив – и помолвлен с Темнокудрой, мудрейшей из встреченных Арийцем, позабывшим – отчего звал себя Арийцем, отчего возлюбленная Сына печальна во взоре кареглазом, и где трое были прежде. Сон ли – жизнь, из которой выхода нет, – но сон, – ил бесконечность в участии большем и единственном.

~Занавес бесконечной скорби~

Глава Двадцать Седьмая

Она лизала газету.

Окаменевший выпуск был большим чем маркой – газетой-телепортом в мир непознанного: контуров женской недосказанности и слепящего влечения… Она обронила газету в чан синтезируемой кислоты в лаборатории приятеля – приятель отправился в Тартарарар, – однако с газетой та стала неразлучна.

Хорошая газета – что домашний питомец: никому не доверишь, в этом мире разграничения, однозначности и похоти; спрятать газету в другом мире значит лишить и себя, блаженства; можно отломить кусочек.

Предчувствие забралось под юбку.

Газетка отхрустела – владелеца: Чих – нула.

Газетка порхнула в окно – и перелетела в край, где газеткам всегда рады.

*

Он собирал энергию, рассеянную в течении дня и жизни: истратить всё проще экономий, – медитация, обращение к себе вне высшего себя, рассечение барьеров и собирание… Ветер открыл окно и встретил лицо того с газеткой со следами свежими, ноготков и язычка гризетки.

Газетка ответила на вопрос – встречаются ли ушедшие, в месте, тем едином.

Ветер охладел и простудил обнажённого под лучами серебряных волокон света, нитей вникуда. Чих – толь и слышалось из комнаты.

Он заболел и едва не выпал из окна – вслед за окном. Кошка-мышеловка, семейная кормилеца, вызвала скорую пикантную помощь и заболевшего увезли – доставив наслаждение вертихвостке, парить на крыльях шершавых: рассекать волокна сумрака и взмывать над днём в палитре всемогущести существа, трансдуального над вереницей догм быть – и отражённого не-быть.

***

Угар не покидает и бросившего, – тем лучше каждого из нас, триногих, ползущих вверх по лестьнице раскаяния.

Его доставили в больницу, обследовали, исследовали, сыграли партию шахмат на доске белых, а затем чёрных; обследование позволило слечь надолго – и подобно каждому, проводящему на кровати более восемнадцати часов в сутки и только-только обрётшему человечность, тому желанно подняться – подобно себе юному, после дюжинки с половинкой часиков дрёма, – и отправиться на курсы промывки мозгов, где тыкать себя булавкой от зомбирования и время от времени менять иглы.

Он посещал «Иных» – кого поддерживал лекциями и книгами, – и кто поддерживал веществами: кактусы, трава, грибы, порох, – всё варилось в одном чане и было конгломератом околооргано-синтетических явств на вершине алтаря гедонизма.

Дети и студенты посещали «Ночную Школу Иных» – где знакомились с основоподвижниками контркультуры, под шипение кислотной колы и хруст электропопкорна.

Языку учили Стюарт Чейз и Сэмьюел Хаякава. Даниэль Герен рассуждал о политике. Старик Лири проводил Кислотный Тест каждую полночь и Кислотный Экзамен – в конце месяца…

Эбби Хоффман учил выживанию и социальной инженерии, а рассвет проходил под лазурь психодрамы добряка Морено, после откровений Жака Фреско.

Смотрели Хичкока, Трюффо и Феллини, – образование стало образованием, впервые.

Стоит упомянуть греков – но Религиозная Полиция следит за нами; найдите утаиваемое в праве тексту сему, быть.

Времена были памятные – когда к «Иным» и на собственные лекции приходило человеков больше, чем к заучившим догмы – а-ля богословом – ремесленникам мозговымытия…

Мудрёная Беззначная Чушь – так звалась тема школьная: педагог уверяла – не выписав каждый подпункт бредятины сей, впитать ту не возможно; – единственное незаписанное, осталось в памяти – а не тетради сгоревшей. Однозначность губит Индивидуальность. Что не рутина – то не отвратно.

***

Осколки вонзались в мозг и разум сочился памятным – кто знает, что станетя с газеткой – не оставляющей бездушным ни кошку, ни почтальона, ни обывателя.

***

Прошёлся к упорной – и о благословеннен век сей, – выцарапано: шишки и лес – к звёздам. Рука тянется, растягивается и дотягивается: плюх-плюшка и трамплин с зелёной дырой. Лекарство лекарств.

Зажигалка лижет сигарету своим бензиновым языком и вещает мудрость из недр земли. Сигарета пламенеет. Плюха погружается на тлен, посягает на неприкосновенность телескопа и наполняет таковой угольными видениями.

Он не слышал удара игл душевых о стены нифритовые – но шипение долгожданной и наполнение пластика, будто пластинка попала на диск и застонала под шипением иглы.

Крышка отворачивается – представьте, будто открываете фольгу залежалых круассанов и вдыхаете тех душу… Упущение – игнорировать пары изумрудные.

Лёгкие тяжелеют под углём: затяжка, десяток, затяжка прощальная – сигаретная.

Прощай, бонг-альтруист, иди в массы, стань мокрым и завещай мудрость земли – от поколения к поколению.

***

Угар дымился из ушей и возвращал самоощущение ментальной обесчещенности, постыдное; лишь человеку ошейник впору и никогда – втягость…

Поразительно – сколькоеруководит нами, порицает и нашоблонивает, – беззнакомое, зачастую, непосредственно: от норм до архетипов.

Покурить в час верный – забраться в лазейку немирского и смириться под давлением одиночества, – и вытесниться в ничто всесущее.

Вопрос: антураж навеивает метаморфозы – или метаморфозы притягивают антураж?

Сартр писал: «ненавидящей меня – придётся пасть, любящей меня – придётся ненавидеть». (Неправленное издание «Экзистенциализм суть Гумманизм»).

Не стыдно ли, – вопросила омывавшаяся в душе оказавшемся женским, – Вам, родившись, было ли стыдно.

*

Простуда прошла и унесла первопричину, унесла тягость и унесла угольки. Воздух – что найдётся прекраснее в сьём мире. Он обнимал деревья и целовал цветы – но позабыл, про кошку, кто ждёт кота, по-прежнему, немножко.

*

Она лизала остаток газетки – и какие бы карты могли рассказать связь застанных в лифте и чан ассорти.

Она лизала газетку – и мир рассыпался. Поводья обронены в пламя.

Она лизала газетку цитат Жидкого Талмуда: зарядись – и лист белоснежный приоткроет задворки допустимостей.

Она лизала газетку.

Котячья Этика в Средневековье

Сэнсей знавал многих исследователей – и исследовательниц – явлений этики и эстетики, – и одарил брошюркой кроткой – и ёмкой.

Брошюрка из Амстердама – с описанием грибов во феерии чудодейства, с графами визуализорности, – предложил выбрать, забавы ради. Сэнсей заказал лучший набор – и предложил пройти на окраину леса, ибо расцветаю и сбрасываю оковы всеболения, бесцельно и безмятежно.

Помню, собирал названия запрещённого: грибы, вещества и прочее-прочее-прочее, – и мне запрещали знать то, о чём боялись думать; человек труслив пред превосходящим, – но соприкосновение во обращении, стирает страх из замысленного. Помню, писал то – что нельзя произносить: помыслы о мятеже, усомнения авторитарности и далее по списку. Помню, воспитанники малодушия обликали страх в любовь и преданность бурундука, вызволенного из воды.

Сэнсей повёл нас на самую окраину – помню только, грибы приносили запах детства, календарей нигде не было, и мир – по которому блуждали – отличался от привычного: звёзды мерцали ярче – и вились ниже привычного, – или мы были выше, – или обман спал и Человек – подобный Вселенной – лишился пресс-папье рационализаций. Мы вернулись через три дня – три дня без музицирований и словопечатления, – и стопка рукописей казалась органичной, сущностью отдельной от меня, не обличённой в названия и ветхой в порывах самой Бесконечности, – будто кто-то из Края Воплощённого Искусства переселился в меня и переписал Кусочек Истории Историй, – или пренёс меня в таковой – чтоб мне привнести в мир нулевой оттиск теснения собственного. Осталось довнести штрихи и сшить рукопись – подготовить к изданию и поделиться со Вселенной осколком мира моего.

Произведение дышало – дыхания того превосходили дни мои и ночи, – и чувствовалась сопричастность с превосходящим, с чем-то – на соприкосновение с чем существо моё не решалось прежде. Что-то забирало жизненную силу – и привносило свою, походило на женщину – в отношении и обманчивости: считаешь – крошечная, возобладаю над тобой, – а изматывает до капли до последней. Сэнсей уживался без кого-либо годы и годы – удивительно, – но, чем меньше ешь – chем меньше аппетит, – тем меньше хочется.

Мы дождались посылку – Бабушка-Метопчела, грибы и шишки, – и провели гашишетерапию: вкуриваешь – и отчаливаешь, дальше и дальше, от тропы сознания. Нужно вспомнить – острие перворождения, – то подскажет путь: возвращение – к началу. Сессия затягивалась. Месяц, ещё и ещё, – удивительное место: Безмятежность сквозит. Сэнсей раскапывал моё сознание – до одного случая… Оставим – но упомянем: пространство за гранью страха – в голове.

~~~~~~~~

Жизнь – это борьба: хочешь свободы – борись с собой: на бумаге, на грифе и от пола.

О-Сознание рождается отдельно от плода – тело ментальное переходит на физическое, – старшинство – не факт: О-Сознание может объемлеть Вселенную и подобрать тело телесное по прихоти, – рождённое недавно и раскрывающееся к отведущему за барьер дозволенности и обратимостей.

Осознание зарождается отдельно от плоти – и зачастую, проникает извне и струится по венам, фейерверком героина, фиолетом, чернилами, – фонтанирует и выплёскивается озарением – вобравшим мир.

Данность двустороння: с одной стороны, что делаю – божественно, – с другой – ничтожна; и каждая верна себе.

Осознание рождается отдельно от плоти – но не быть Нарциссу без Озера/

Вселенная несёт меня к Мечте, а Мечту – мне на встречу.

Глава Двадцать Восьмая

Аккомпаниировала на могиле любимого – рассеивала скорбь по дню весеннему, – саквояж под рукой – кварплату не продлила, – поёт и будь что будет, будь что будет.

Бреду из дня в день,

Из ночи в ночь,

Об руку с Мечтою, -

Об руку с Мечтою.

Спешу вобрать тьму -

Ведь придёт рассвет

И таинство минут

Развеется.

Каким был бы мир –

Если б следовал Мечте

Бродяга и Вселикий?

Каждый?

Дни собраны в горсть -

Брошу всё навстречу

Путеводу-Звезде, -

С той Светом обвенчан.

Мечта шепчет миг:

Иди напрямик,

Сомкнувши глаза, -

Объятием встречу.

Бреду из дня в день,

Смотрю на прилив,

Мечтаю о ночи -

Где Ветер, вернётся.

Иду,

Навстречу Солнцу,

На прощание с Луной.

Постой!

Красота не меркнет – сплетается

Из кудрей в глаза.

Красота – Тобой взращенное,

По пути к Небесам.

Дни встретили нас,

Ночи – свили, -

Рискнём, ещё Раз-

-Мыслить о любимом.

Бреду из Ночи в День -

И некому слать письма,

Но осевшему в сердце,

Радостно жить в мыслях.

Сейчас окрашено в бесконечность:

Рассмотри миг с тысяч сторон, -

Дотронься губ утерянных, -

Захочешь ли, уйти…

Слова засохли на губах

Кремовых, сказавшей

Каждое, облакам; чувства

Искрятся дождём напоследок.

Бреду

Из Ночи в День

Без надежды

И с Верой.

P.s. Надышалась Ветром, простудилась и умерла, – не покинув могилы.

Зефир Лунный – Прощание с Ветром

     История из Книги Мифов – самой первой – изъята Миролюбивым Странником, чтоб пронести сквозь тысячелетия и доверить Цветам Будущего.

     История Любви – Мечтателя к Тени, Искре, Мгновению, – Любви – несущей сквозь Жизнь, воодушевлённо, – во вкушении каждого, Мгновения.

     История Воссоединения – с Сумраком.

***

          Представь…

     Одной тёплой-тёплой ночью после радостного-радостного весеннего дня, что встречали на траве – во обращеньи к звёздам…

~

     От тебя надо избавиться, – сказала зеркалу и ударила – но ранила Человека. Осколки вонзались и истреплевали, но не добирались до поражённого словами – колкими, слепыми и беззначными – одними из суррогатов культуры и неведения, бесчувствия и, неведения.

     Снег Весны скоротечной – вихрился с Ветром, тёплым и ранимым – под стать щеночку, вырвавшемуся в мир и не знавшему про зиму.

     Уходила в Туман – в халатике шёлковом: шла в одеянии едином – развела руки и рассматривала Тень Лунную, кто вела и обманывала, благовещала и искажала, рассказывала и подслушивала. Шла и смеялась – бездушная, над стенами клети – зеркальными – и не понимала, и была собой в неведении – слепом, животном и озорном в блеске юности.

     Ударяешь зеркало – ранишь Человека.

     Отражённый и Отражение – кто первый?

     Вопросы свитались, сверкали и умолкали? – будто спичка на дне океана.

~

     Шла в сумрак – чтоб раствориться с брошенным, осыпала Путь эссенцией жизни и угасала, развенчанная в пустыне жизни, возмутившаяся и вернувшаяся – сквозь отмщение – к тени искомой, неповторимой и любимой: Луною, Солнцем и, Сумраком.

     Рассвет и Закат разминулись – не впервые во Вселенной, – впервые в мире собирательницы воспоминаний.

     Оставила кусочек сердца – в глазах Странника, ушедшего не обернувшись.

     Рождение, всё прежде – чтоб встретить удушенного жаждой, напоить водой хрустальной и опьянить поцелуем согласия. Многие лгут – будто прошедшее ушло, – мир загадочнее корзины фруктов – но когда мир загадочнее корзины фруктов, корзина фруктов – самое загадочное во Вселенной: корзинка миров первозданных…

     Странник оставил след – шлейф чувства: такие оставляют тени просящих запомнить, – и запоминающихся, запоминающихся кожей и кончиками кудрей изумрудных, что вьются в пыли – овевают лицо близкой к разгадке.

~

     Ни Ей, ни Ему, не известна легенда утаенная, об Идущих за Тенью.

Богиня Мира снизошла в Край Людской – беспамятная от любви к Миролюбивому Страннику – в облике Рыжекудрой. Странник встретился – вточь обещанию Оракула – и убедил, остаться и позабыть прежнее, иль помнить сказанием тайным.

     Рассыпалась в слезах – влюбилась: в облик того, – шла следом, встречала песок пустынный и слепла, слепла под натиском того…

…слепла – но искала, и находила в каждом: дереве, цветке, мгновении.

~

     Однажды – памятное рассеялось. Тогда двое и встретились: разминулись в полуметре, со шлейфом тяготения на плечах – тенного.

     Странник следовал за Тенью позабытой – и прозвался Ксеаксеном. Она последовала, о Ксеаксенна. История сводится к Вершине.

     Ксеаксенна не ведала шагов пути – и следовала: взобралась на вершину – и голос знакомый, трепетный, бархатный, – окликнул, напоследок, – и взгляды прояснились, у падающих.

     P.s.Странник распался Тенью – везде в сумраке, кругом в ночи и везде внутри. Божество Мира рассеется Тенью Лунной – и вспорхнёт, об руку с Любимым, к Звёздам.

     P.s.s. Закат и Рассвет встречаются – напоследок в нашем, мире, возъединённым Весною, Любимым.

     P.s.s.s. История передаётся – от губ к губам. Позволь Зефиру Весеннему – парить вечно. И зацветёт Сакура под Небесным Океаном.

     Занавес

Глава Двадцать Девятая

Сыр Новогодний – Плавленый

Голоса мерцали в темноте и озаряли личности звучавших, Светом:

«Мы не встретим Новый Год без радио!» – взбранилась брюнетка.

«Встретить Нового Бога можно без всяких приспособлений» – отрезала альбиноска.

~~~

1

Клонилось к одиннадцати – Юна и Лори готовили круасов (круассаны в форме сов или сов в форме круассанов): вырезали из теста совушек – прочерчивали тем клювики, хвосты и крылья, – животики наполняли сахаром тростниковым и отправляли печься.