Текст книги "Изысканный труп"

Сорену был нужен ведущий, такой же ярый и бойкий, как его противники. Он нашел Люка через немногочисленную сеть знакомых. Хоть тот никогда и не работал на радио и ему поначалу сильно не понравились внешность Сорена и его манера держаться, Люк ухватился за идею. Это был шанс развязать язык Лашу Рембо без надобности его редактировать. Шанс излить свой несменный гнев. В нем закипала ярость, давая силы, однако, достигнув определенного предела, она начала глодать душу, и он едва соображал, что делал. Сорен прав насчет песни. Билли выплеснула в нее все свое одиночество, все несбывшиеся надежды, всю печаль сердца наркоманки, в песню о любви, посвященную умершему любовнику, и она получилась истинно сокрушительной.

– Разве ты не знаешь истоки этой песни? – спросил Люк. Сорен покачал головой. Мелодия почти закончилась, и Люк наклонился к микрофону: – Небольшая предыстория композиции. Она написана венгерским композитором, который впоследствии наложил на себя руки, оставив миру свое музыкальное произведение. Его первая запись спровоцировала многих людей к самоубийству и была запрещена в Венгрии. Затем ее перевели и дали исполнить Билли... хорошая мысль, ребятки. Если вам захочется поднять себе настроение, послушайте старушку Билли. Люди прыгали с крыш и вышибали себе мозги из пистолетов, а копы находили на проигрывателе ее пластинку. В итоге пришлось перестать крутить ее на коммерческом радио. Это единственная в истории песня, на которую наложили запрет лишь потому, что она слишком грустная... дважды.

Люк взял у Сорена косяк, звучно-свистяще затянулся в микрофон.

– Лакомое дерьмо, – проговорил он в наркотическом опьянении, не дыша. – Что это, доморощенная трава с Миссисипи? Хоть на что-то годен этот хренов пустырь. – Люк сладостно выдохнул. – Эй, Стигмат, знаешь, почему глава Миссисипи отказался дать деньги клиникам на изучение СПИДа? Хорошая шутка. Он сказал, что СПИД – поведенчески обусловленное заболевание и обычные налогоплательщики не обязаны на него тратиться. Зачем выкидывать честно заработанные американские денежки на гомосексуальный ген?

Он на секунду остановился, чтобы дать мысли впитаться.

– Тогда я отправил письмо нашим законодателям и сказал, что хочу получить обратно доллары, уплаченные мной на проведение исследований в области врожденных дефектов, препаратов против бесплодия, выкидышей... всего, что имеет связь с воспроизведением здорового человеческого плода. Я решил, что раз уж беременность – поведенчески обусловленное состояние, чью моральность – или аморальность – я порицаю, то мне не следует вкладывать средства в мерзкие дела размножающегося люда. И угадайте, что мне ответили?!

Люк нажал "воспроизведение" на кассетнике. Рычание гитар возвестило об излюбленной новоорлеанской полупанковской группе "Обслуживание с улыбкой".

"Меня отье... отъе... ОТЪЕБАЛИ!!!" – захрипел вокалист на фоне застывшей стены гитарного звука. Хотя песня покрывала темы столь же разнообразные, как виды увечий полового члена или отчетность Налогового управления США, длилась она не более полутора минут. Когда замолкла музыка, тотчас вступил Люк.

– Прям в десятку: меня отъебали, вас отьебали, всех так вот запросто... наебали! У вас на прошлой неделе был отрицательный анализ? Мои поздравления! Вам не надо волноваться как минимум полгода? Упал груз с плеч, да? Сердце возрадовалось?

Я Лаш Рембо, и я не собираюсь ни затыкаться, ни подыхать. Однако мои кишки взбухают, и лимфоузлы бешено пульсируют, поэтому я прервусь, чтобы удолбаться до одурения со Стигматом и капитаном. Вот вам целый диск. Он должен поднять вам настроение. Люк поставил "Стену" "Пинк Флойд", отодвинул дешевый алюминиевый стул и покинул пульт. Сорен с капитаном Джонни Бодро стояли на палубе, облокотившись о перила, и передавали друг другу косяк. Плавучий театр был творением Джонни. Он смастерил его из маленькой баржи, добавив двигатель для подвижности, перила на тот случай, если кто-то станет блевать, и водонепроницаемую обшивку для радиоаппаратуры Сорена.

Сорен был выходцем из старой новоорлеанской семьи с девятью тетками, каждую из которых звали Марией, и с кучей денег, по крайней мере по стандартам местной богемы. Ныне та часть его дохода, что не тратилась на радиостанцию, отправлялась на нужды профилактики заболеваний. Он свято верил в народные средства. Люк не верил, что от трав и амулетов может быть хоть какой-то толк, однако этикет зараженного вирусом диктовал уважительное отношение к чужим заблуждениям. Что бы ни помогло тебе пережить ночь – мультивитамины, сила воображения или медленный яд ацидодеоксимидина, – не подлежит осквернению ни критикой, ни насмешками. Оно, конечно, не всегда было так, но Люк охотно поддерживал традицию, покуда к нему относились с равной вежливостью.

Лодка покоилась на безмятежных водах заболоченного рукава реки, на верхушках деревьев начинало рассеиваться солнце, озаряя болото мягким зеленовато-золотым светом. Именно в этот момент Люку обычно начинало казаться, что неким чудодейственным образом у него все будет хорошо. Сорен нарушил его настрой, пихнув в локоть:

– В группе поддержки появился новый парнишка, который хочет с тобой встретиться. Он прочел все твои книги.

– Ты что, сказал ему, что я диджей на твоей пиратской радиостанции?

– Конечно, нет, Лукас. – Сорен умел при желании невероятно пошло произносить имя, данное человеку при рождении. – Никто в группе не знает, что я управляю радиоволной "ВИЧ". Не буду же я хвастать на каждом углу своей нелегальной деятельностью. Я просто между делом упомянул, что знаком с тобой.

– Пошли его на книжные развалы. У них есть все мои издания уже с автографами.

– Он хочет встретиться с тобой, Люк. Хочет пригласить тебя выпить коктейль в Квартале. Ему двадцать лет, здоровый, полукровка-японец. И поскольку я знаю, какой ты рисовый король...

Люк выгнул спину и злобно посмотрел на Сорена.

– Я никакой не рисовый король, и перестань меня так называть.

– Ла-а-адно, – цинично вытянул Сорен. – Но поскольку последний твой парень был вьетнамцем, а предыдущий – лаосцем и ты сказал в каком-то интервью, что предпочитаешь отдыхать в Бангкоке...

– Я ни разу не был в Бангкоке, идиот. Это была просто шутка.

– Принятие желаемого за действительное, ты хочешь сказать.

– Лучше заткнитесь и передайте мне косяк, – вмешался Джонни Бодро, добродушный здоровяк из племени кахунов, который знал водные пути и заводи болотистой местности так же хорошо, как Люк – Французский квартал или Кастро.

Как большинство индейцев, Джонни был темноволосым и светлокожим, хотя легкий загар едва скрывал мелкую малиновую сыпь, покрывшую лицо, верх груди и руки.

Хотя Люк никому не говорил, он ощущал перед сыпью навязчивый, питаемый тщеславием страх. Джонни было все равно. Даже когда она распространилась на лоб, он продолжил зачесывать свои длинные волосы назад в небрежный хвост, вместо того чтобы прикрыть лоб, как сделал бы Люк. Единственной уступкой несовершенству кожи была фуражка, которую он носил козырьком вперед, чтоб скрыться от солнечного света. Скоро рак перейдет на внутренние органы, и Джонни придется выбирать между выжигающей химиотерапией, медленной смертью, и дулом своего старинного револьвера с перламутровой рукояткой, который он всегда держит при себе.

– Так все же, – произнес Сорен, отбросив насмешку о рисовом короле, – что мне сказать Томико?

– Скажи ему, мне хочется, чтобы он остался здоровым. Встреча со мной этому не способствует.

– Потеря для тебя, – пожал плечами Сорен. Правда, подумал Люк, потеря для меня. Но обретение для Томико. Тран бы подтвердил.

Все трое некоторое время стояли в дружеской пьяной тишине, опираясь локтями на перекладину, обозревая заводь. Вокруг вился голос Роджера Уотерса, то бешеный, то искаженный, то театрально соблазнительный. День прошел. Небо окрасилось в жуткие багровые сумерки, вода – в блестящий черный цвет. Бледные насекомые создавали в воздухе эфемерные узоры. Люк слышал, как с берега со всплеском соскользнул маленький аллигатор.

В такие моменты печаль заглушала ярость. Дни напролет Люк кипел в отваре из беспомощности и гнева, постоянно ощущая свое медленное неумолимое движение по дороге горькой жизни к одинокой смерти. Однако здесь, на болоте, было легче наблюдать случайную лень вселенной. Вирус – такая глупая вещь, без смысла и цели, но цепкая, как сама любовь к жизни. Как трудно поверить, что в твоей крови и лимфе живет паразит, похожий на недоделанный мяч для гольфа, пожирает спиральные витки твоих РНК и ДНК, играет неблагозвучную музыку на твоих нервах, превращает клетки в своих пособников. Паразит столь простой, что начинаешь восхищаться структурой цепней, однако такой бесполезный, непобедимый, пока его жертва дышит и чувствует боль.

Все же именно он свел их троих – Люка, Сорена и Джонни, – и вряд ли что-то еще смогло бы их объединить. В Тране, вероятно, тоже есть вирус, несмотря на приверженность безопасному сексу, доведенную до фетишизма. Люк поклонялся его гибкому телу и истязал его так, как только позволял Тран.

Он никогда не кончал в Трана, ему это строго запретили задолго до положительного анализа. Но однажды летом, в скучный дождливый вечер, они расслабились от наркоты и задремали, потом сделали вялую попытку заняться любовью. Скоро Тран снова заснул, растянувшись на животе с изогнутым позвоночником и приподнятыми нежными ягодицами, а Люк нет. Он терся ртом о бархатные мускулистые овалы, провел языком вниз по центру, дразнил сладкий бутон, пока тот не открылся ему. Запретный плод... ну, по большей части.

Наслаждаясь пассивностью Трана, он навалился сверху и довел себя до оргазма, ерзая меж влажной от слюны расщелины Транова зада, а затем долго упивался мокрым теплом собственной спермы, прежде чем вычистить следы.

И таких моментов было много. Люк, конечно же, сосал телесную жидкость Трана, когда только добирался до нее: глотал сперму, пожирал нежное заднее отверстие, целовал темную бусину крови с кожи на внутренней части локтя. Они сотню раз могли заразить и перезаразить друг друга. Люк знал это; он знал, что и Тран это знал. В конце концов, Люк не мог найти оправдания своей болезни.

Когда "Стена" угрозами, кляузами и болью вышла на последнюю песню, Люк вернулся на некоторое время в эфир, но он уже устал. Он зачитал несколько вырезок из газет, по большей части голой статистики. В Уганде каждый восьмой инфицирован. СПИД развивается у американцев в возрасте от двадцати пяти до сорока четырех. Тут были данные, в которые он мог впиться зубами: больной зубной врач на Майами умышленно убивал пациентов, вкалывая им свою зараженную кровь, как заявил его бывший любовник на телешоу. Он хотел изменить общественное представление о том, что СПИД – заболевание гомосексуалистов.

– Доктор Дэвид Акер, шестерка дьявола с довольной ухмылкой, угрожает вам, вашей семье, всей Америке шприцем, полным своих гнойных соков. Никто не скажет, что он поступает правильно. Но если задуматься? Представьте, как он склоняется над слюнявой глоткой некой самки, прокручивая в голове ее идиотскую болтовню о гигиене. Он осознает, что через год-другой умрет, а эта шлюха будет вынашивать уже третьего ребенка, и общество будет боготворить ее как богиню плодородия, как оплот жизни общества, пример всем матерям, а он будет гнить во всеми забытой могиле. И вообразите только... как легко перепутать гипосульфит новокаина и гипосульфит с его кровью. Называйте это спидопомешательством, если вам так легче.

Я Лаш Рембо, и на сегодня у меня все. На следующей передаче я буду принимать телефонные звонки, через неделю, в то же время, на какой бы частоте мы ни пробились, поэтому настраивайтесь... если, конечно, кто-то из нас не умрет за эту неделю или вы сами... А может, сразу все. А правительству наплевать. Спасибо и спокойной ночи.

7

Тран переминался с ноги на ногу перед стальными воротами на Ройял-стрит и жал на звонок. Тротуар казался невыносимо жестким под тонкой подошвой кроссовок.

Он оставил машину и все вещи на платной стоянке возле "Джеке брюери", с трудом проглотил кофе и один жареный пирожок, затем бродил, стараясь остаться незамеченным, по Кварталу, пока наконец не набрался храбрости прийти сюда. От сахара и кофеина обрели вторую жизнь принятые накануне наркотики, и Трану пришлось посидеть у реки, чтоб все прошло.

Он однажды проходил мимо этих ворот, около полудня – смехотворно ранний час для визита к жителю Квартала, с которым он едва знаком. Тран понятия не имел, во сколько просыпается Джей Бирн, но весьма сомневался, что Джей – ранняя пташка.

Тени начинали удлиняться. Через ворота был виден двор, темные джунгли безмятежности. Окутанный листвой дом не показывал никаких признаков жизни.

Тран обхватил пальцами черные завитки из стали.

– Пожалуйста, будь дома, – пробормотал он. – Пожалуйста, впусти меня.

Он даже не был уверен, что ему сюда хочется. Тра-на давно привлекал Джей, хотя до вчерашнего дня они едва обменялись и десятком предложений, не касающихся покупки наркотиков. Нечто в его лице изначально будоражило воображение Трана, который восхищался распутной заостренностью черт, хотя у большинства парней от нее шли мурашки. Он жаждал прикоснуться к гладким светлым волосам, неописуемо мягким. Ему нравились серые круги под глазами Джея, углубления под скулами, чувственные губы, бледные очи неопределенного цвета. Он представлял гибкий стан, несравнимый с мускулистой крепкой комплекцией Люка. Еще как-то на рождественской вечеринке Тран познал юношу по имени Зак, чье тело было зеркальным отражением его собственного: мелкое и костлявое (а при следующей встрече Зак хладнокровно послал его).

Тран мечтал о высоком стройном мужчине с нежной бледной кожей. Он мечтал о Джее, мастурбировал, вспоминая его лицо, выступы на теле, надеялся, что он появится сделать заказ на кислоту в одной из кофеен. На этой неделе Джей пришел.

Когда он попросил Трана позировать для него, Тран чуть не совершил большую ошибку. Но ведь конкретного приглашения не последовало, ведь он не может назвать Джея своим другом. У него много приятелей в Квартале, однако сегодня не хочется видеть никого из них.

Он не смог до конца осмыслить утреннюю сцену. Обрывки разговора преследовали его весь день: витиеватая фраза из письма Люка, зачитанная вслух чеканным голосом отца с четкой расстановкой ударений, а вот он стоит в зале, прощаясь с пустым домом, думая, когда снова увидит мать и братьев. Трану еще никогда в жизни не было так одиноко, даже в ужасные сумрачные недели после разрыва с Люком. Ему так хотелось, чтобы кто-то обвил вокруг него сильные руки, прошептал бессмысленные слова в утешение, снял хоть часть боли.

Все друзья из Французского квартала были юными, эксцентричными, рассорившимися с семьями. Они тотчас рассыпались бы в сочувствиях, сказали бы, какой выродок его отец. Проблема в том, что Тран слишком хорошо понимал позицию отца. И ничего с этим не мог поделать. Иногда его тошнило от ровесников. Джея нет дома, он не отвечает. В накатившей волне отчаяния Тран прислонился к звонку. Он даже не знал, отчего ему так сильно надо увидеть Джея, но другого плана действий не было. У него достаточно денег, чтобы остановиться в отеле, но невыносимой казалась мысль провести ночь одному в безликой комнате. Отвечай же, думал он, пытаясь воздействовать на звонок силой воли. Пожалуйста, ответь, впусти меня, я обещаю, что ты не пожалеешь.

Он уже собирался сдаться и в отчаянии опуститься вниз по стене ворот, как затрещал домофон.

– Да? – прозвучал голос Джея – усталый, сухой и чуждый.

– Это Тран.

– Знаю. Я тебя вижу.

Тран посмотрел наверх кирпичной ограды, окружавшей собственность Джея. Там были стальные пики и декоративные завитки из острой как бритва проволоки. В одном крепилась видеокамера, незаметно направленная на тротуар.

– Ну... – Что же теперь следует сказать? Зачем он пришел-то? – Мы виделись вчера. Ты просил меня позировать.

Длинная пауза.

– А... ну да.

Тран сглотнул ком в горле. Он не ожидал натолкнуться на столь искреннее равнодушие.

– Ты не мог бы... – Мягкий голос Джея снова смолк. На этот раз в нем проскользнула нотка озадаченности, и Тран подумал, что он, видимо, сбит с толку. – Э-э... ты не мог бы зайти через час? Я сейчас в некотором роде занят.

У него кто-то есть. Трана осенило. У него кто-то есть, и Тран помешал им заниматься любовью. На глазах выступили слезы. Он и раньше ощущал, как одинок, а теперь почувствовал истинное одиночество.

– Извини, что помешал.

Тран резко развернулся пойти прочь.

– Нет, постой! – догнал его голос Джея. – Не уходи. Я хочу встретиться с тобой. – От такой неожиданной настойчивости Тран остановился и вернулся к воротам. – Я хотел бы сделать пару кадров сегодня вечером. Просто я сейчас... в процессе некоторого действа. Может, ты все-таки зайдешь через час?

Теперь Джей его практически уламывал, чуть ли не ласкал. Перемена была столь резкой, что Трану стало не по себе. Как может человек так быстро меняться, так непринужденно? Но голос искушал, напоминая, зачем он пришел сюда.

– Если ты уверен, то хорошо.

– Это будет лучше, чем хорошо, – сказал Джей, и связь оборвалась.

Тран остался стоять на тротуаре, в глазах до сих пор слезы от смущения. Вдруг он ощутил нелепую похоть.

Он направился обратно в кафе "Дю Монд". Тран не спал уже тридцать часов, в организме было не меньше пяти разных наркотиков, прописаться негде. Надо выпить еще чашку кофе. Надо взбодриться.

Внутри дома на Ройял-стрит Джей был взбодрен как никогда. Возможно, он был взбодрен, как еще никто до него.

За ночь он выпил огромную бутылку коньяка. Проглотил три дозы кислоты, купленной у Трана, затем растворил еще две в бутылке, чтобы поддержать состояние эйфории. Несмотря на стимуляторы, на рассвете Джей заснул.

Казалось, голова набита ватой, пенис – вялый и больной, как червяк на крючке, болела челюсть после упорного поедания неподатливой плоти. Ванная превратилась в склеп. Тело гостя лежало распростертым на кровати, воняло и сочилось. А через час вернется Тран.

Он взял на кухне все необходимое, чтобы избавиться от трупа, и вошел в спальню. Щенок – Джей уже не мог приписать ему какое-либо имя, даже жалкую кличку Фидо, – валялся на боку с закинутыми вверх руками и свесившимися на деревянный пол ногами. Стеганое одеяло и простыни перепачканы кровью из зияющей раны на животе. Комод и постель усыпаны полароидными фотографиями, изображавшими различные стадии перехода от человека к собственности: бессознательность, пробуждение, муки боли, помрачение рассудка, безмятежность. Джей собрал их и положил в ящик рядом с сотней других.

Он разложил на полу мешки для мусора и старые выпуски "Таймс-Пикайюн" и свалил на них тело. Рядом с рабочим местом поставил тазик с водой, рулон бумажных полотенец, несколько сумок и большое пластмассовое ведро. Из ножей он предпочитал кухонный, остро заточенный, а так ничем не примечательный.

Джей начал с головы. Мясо шеи было нежным, легко расслаивающимся под лезвием. Дойдя до позвоночника, Джей вставил кончик ножа меж двумя позвонками и натянул их, одновременно схватил труп за волосы и резко крутанул. Хребет с мокрым щелчком разъединился. Джей аккуратно отрезал оставшиеся ткани, и голова откатилась прочь.

Волосы превратились в кровавый загривок, лицо напухло до неузнаваемости. Кончик языка торчал между красными передними зубами, перекушенный в пароксизме боли. Джей уже такое видел. Он положил голову в фирменный малиновый пакет аптеки "К&В" и приступил к конечностям. Руки и ноги разошлись по таким же пакетам – после промывки, чтобы убрать первый наплыв крови, и после аккуратной упаковки, как заворачивают рождественские подарки.

Потом последовала лучшая часть, и тут он не хотел спешить. Джей большими пальцами нажал на мягкий уголок кожи у основания грудины, прошелся вниз по линии, разделяющей пополам торс, пока они не опустились в глубокое отверстие на животе. Он нежно приподнял края, разводя их в стороны до предельного натяжения. Скользкая кожа рвалась, но в некоторых местах пришлось использовать нож. В итоге тело открылось ему от промежности до грудной клетки – мокрый алый праздник.

На него пыхнула теплота обнаженных органов. Джей опустил лицо поближе к плотской вони, к смеси крови и дерьма – редкостной парфюмерии внутренностей. Веки затрепетали, ноздри расширились от удовольствия. Но для наслаждения не оставалось времени. Он достаточно позабавился, когда этот бродяжка был еще жив. Анатомирование будет горькой утратой.

Джей вытащил несметное количество кишок, которые на ощупь казались ливерными колбасками, сморщенный мешочек желудка, твердые маленькие почки, кисейную печень, большую и яркую, словно некий пышный субтропический цветок. Все поместилось в пластмассовое ведро. Джей залез под ребра и разрезал диафрагму, засунул руки в грудную полость и выгреб губчатые легкие, а затем и упругий мышечный комок, который когда-то был сердцем.

Джей разломал бы грудь, будь у него время; это сложная работа, требующая пилы и изрядных усилий, но ему нравилась симметрия разных мышц и мешочков, столь отличающихся от слизкого желе живота. А когда сломаешь соединительный хрящ, то ребра раскрываются, словно алые крылья, покрытые снегом.

Однако Джей спешил и работал вслепую. Хотя он мог запросто порезаться и в ранку попала бы чужая кровь, в такие моменты Джея всегда мучило тайное беспокойство.

Ребенком, где-то на болотах, он засунул руку в заманчивое углубление между корней живого дуба, и в нее вцепились мелкие острые зубы. Джей поймал грызуна (какая-то мышка или полевка) и выбил из него жизнь. Затем, ведомый интересом узнать, как трутся кости, разорвал мягкое тельце на куски. Но ему не забыть колющую боль, страх и отвращение, уверенность, что он во власти чьего-то яда. Это ощущение неизменно возвращалось, когда он забирался в грудную полость.

Во время секса, который случался нечасто, Джей надевал презерватив. Пытался работать в резиновых перчатках, когда резал плоть, разбирал жертву на части, но это оказалось невыносимым. Джей мог заключить в оболочку член, однако руки должны были чувствовать шелковую ткань ран, скользкое нутро. Учитывая то, что он делал с мясом, глупо было беспокоиться о каких-либо мерах предосторожности.

Теперь тело превратилось в опустошенную раковину. Блестящие шишечки позвоночника выглядывали из-под тонкого слоя жемчужно-розовой ткани. Оставшиеся обрывки плоти свисали с тазобедренной кости в углубление живота, напоминая куски мякоти внутри фонаря из тыквы. Только дуга ребер сохранила некую силу, и Джей остался доволен, что не тронул их.

Он начал с талии и водил ножом вверх-вниз, пока торс не остался разделенным только голым хребтом. Снова вставил нож между позвонками, крутанул и дернул. Щенок с легкостью раскололся надвое, до сих пор истекая сукровицей, хотя и не так обильно. Джей отменно выполнил работу.

Он поместил две половины и органы в отдельные мешки – большие пакеты для тяжелых, мокрых, зловонных отбросов. Один за другим он выволок их из дома через задний двор и отнес в бывший рабский барак, который располагался вдоль дальней стены его особняка. Длинный низкий сарай с покатой крышей, душный и жаркий внутри. Из-за пристрастия к кокаину к двадцати годам у Джея нарушилось обоняние, но даже он заметил, какой здесь смрад. Он сложил мешки в угол, рядом с другими различной стадии давности. Оставленные на несколько дней или недель, они производили невероятные соки.

Процесс занял чуть больше получаса. Хотя Джей предпочитал возводить данное занятие до искусства, при желании делал из него науку. Вернувшись в дом, он вычистил все поверхности в ванной, затем обошел все комнаты, зажигая палочки ладана и свечи: изящные, золотистые и тонкие, с фруктовым запахом, модные шаманские фетиши черепов и пенисов из черного воска, "Свечи на счастье" из бакалейной лавки за углом, где продаются лотерейные билеты, церковные свечи со стеклянными подсвечниками, на которых изображены крошечные святые и огненно-кровавые сердца.

Наконец он вытер пол, поменял простыни, быстро принял душ, поставил мелодичную музыку и сел дожидаться Трана. Через двадцать минут прозвенел звонок, по радио играл Глен Миллер, и Джей блуждал между бессознательностью и неуютным пробуждением. Он иногда три-четыре дня обходился без полноценного сна, но именно теперь почувствовал себя вяло.

Ворота открылись, Тран вошел во двор, и Джей встретил его в дверях, слегка удивившись сумеркам: куда делся день? Юноша был одет в черное: узкие гамаши, высокие кроссовки, шелковая рубашка с глубоким вырезом, открывавшая почти всю гладкую грудь. Лоснящаяся копна волос завязана в хвост, но пара длинных локонов обрамляла лицо, на котором светилась искренняя улыбка облегчения, словно больше всего на свете ему хотелось видеть извращенца из Французского квартала Джея Бирна. Определенно, игра стоила скоростной уборки.

Тран стоял у двери, даже не пытаясь пройти внутрь. Джей смотрел на него, с любопытством думая, что тот будет делать. Но Тран не делал ничего, просто продолжал улыбаться, как идиот, и словно зачарованный смотрел прямо ему в глаза. Обычно никто не глядел пристально на Джея, он сам иногда смущал людей в баре, задерживая на объекте внимание. Однако Тран держал взгляд так долго, что Джей в конце концов сам обернулся внутрь дома.

– Пройдешь?

– О! Да, извините, – сказал Тран, шмыгнув мимо него в переднюю. – Я прошлой ночью закидывался кислоткой и экстази, а сейчас выпил три чашки кофе, поэтому не очень соображаю.

Ты, похоже, вообще никогда не соображаешь, подумал Джей, но промолчал: так с гостем не разговаривают. Надо сказать, ему понравились непринужденные манеры Трана. Вместе с азиатской бесполостью лица они придавали ему невинности, отчего он казался моложе, чем, вероятно, есть на самом деле.

Они вошли в гостиную. Там стоял дым ладана, головокружительно приятный. Кругом горели свечи. Джей огляделся вокруг, не осталось ли следов вчерашнего безумия. На маленьком столике сбоку стояла чашка кофе, которым он поил Фидо, скорей всего на дне осталась жидкость с тремя таблетками кислоты. Но посреди огненной розово-золотистой роскоши Тран вряд ли заметит заблудшую чашку.

– Ого! Какая классная комната!

– Тебе нравится?

– Да. Так романтично.

Тран повернулся к нему лицом. Восточные глаза пронзили Джея своей кофейной яркостью. Парнишка настолько красив... но он живет в этом городе, напомнил себе Джей; делай фотографии, но не трогай его, потому что если начнешь, то не сможешь остановиться.

– Но знаешь что? Музыка у тебя дрянная.

Джей совсем забыл о радио. Оттуда ревело инструментальное исполнение "Солнечных сезонов" для маримбы и виброфона. Как неудобно.

Он отстраненно махнул рукой.

– Я не знаю, что там играет. Если хочешь, поменяй. Тран подошел к приемнику и покрутил диск. Он сразу же нашел что-то для себя – печальный мужской голос поверх медленного скрипучего синтезатора.

– Здорово. Это, должно быть, станция из Батон – уж. Тебе нравятся "Наин инч нейлз"?

– О да.

Джей понятия не имел, кто такие "Наин инч нейлз". Он слушал много музыки, но не умел ее распознавать и не обладал своим вкусом. Считал, что своего рода неразборчивость дана ему от рождения. Джей мог наслаждаться "Солнечными сезонами" или любой другой звякающей мерзостью; он находил прелесть в умопомрачительных вибрациях фуги Баха; ему нравилась и песня, которая теперь доносилась из радио. Однако он не проводил различий между всеми этими жанрами. Он любил их все – непритязательно, бесчувственно. Когда Джей общался с ребятами возраста Трана, ему постоянно приходилось ломать голову, какая композиция потрясная, а какая – отстой.

Тран опустился на край малинового дивана, явно оставив место для Джея. Джей задумался на секунду и все же сел напротив. Если что и будет, то только фотосъемка.

– Так, – рассеянно произнес он, – так как прошла рейв-вечеринка?

– Что?.. – Тран замолк. У него был столь озадаченный вид, будто он не помнил, как провел последние сутки. Затем он рассмеялся. – Рейв-вечеринка. Точно. Если бы ты знал, как мне хочется, чтоб ее никогда не было... Но все случилось бы в другой раз, рано или поздно. Оно должно было случиться.

– Что "оно"? – спросил Джей несколько раздраженно, ожидая от парня большей логичности и последовательности.

Непринужденность может быть привлекательна, в определенный момент, но не маниакальная истерия.

– Ну... мой позор как сына... яд в крови. Выбирай. – Тран снова засмеялся. Хохот получился жутким, детским, отрешенным. – Сегодня утром меня выгнали из дома. Отец узнал, что я гей, и думает, что я болен СПИДом.

– Это правда?

– Нет, когда последний раз проверялся, все было нормально.

– Так в чем проблема?

– Проблема в том... что меня теперь никто не любит. – Трана позабавил пафос собственных слов, он убрал шелковый локон за изгиб украшенного пирсингом уха. – Я хотел сказать, что мне некуда пойти, и я подумал...

– Что ты подумал?

– Разве вы иногда не... – Тран беспомощно посмотрел на Джея, который не собирался договаривать за него. Он скорее получал удовольствие от неприкрытой надежды в его глазах. – Мне показалось, вы порой принимаете гостей.

– Ну, предположим, что так. Иногда. Но обычно они не городские и надолго не задерживаются.

Джей размышлял. Он все еще не собирался трогать Трана, однако если оставить парня на ночь, то можно сделать много хороших снимков. Возможно, они даже помастурбируют вместе, но Джей не будет распускать руки, что бы там ни было.

– Так ты хочешь остаться у меня? – спросил он.

– Да, очень хочу. – Тран снова улыбнулся своей душераздирающей улыбкой. Затем одним органичным движением он соскользнул с дивана и очутился на коленях Джея. – Я давно мечтал быть с тобой, – сказал он и прильнул губами к сухому рту Джея.

Это застало его врасплох. Не успев понять, что происходит, Джей уже сомкнул руки за спиной Трана, и их языки слились воедино, словно теплый шоколад. Воспаленный член подергивался и терся о внутреннюю сторону молнии. Тран погладил его, остановился, затем опять. Возбуждение, боль, невозможность сдержаться вылились в неистовом стоне. Рука Джея скользнула под рубашку Трана, вдоль извилистой линии позвоночника, под ремень брюк. Он ощупал пальцами мягкую расселину, разделяющую ягодицы.

Тран прервал поцелуй, чтобы вдохнуть. Глаза светились от вихря эмоций. Уголки мокрых губ загнулись наподобие улыбки. Высунулся розовый кончик языка, пробуя на вкус их общую слюну.

Песня по радио закончилась, и все пространство комнаты наполнил голос диджея – низкий, хриплый и злой: