Текст книги "Шарлатан"

Глава 13

Под конец все того же насыщенного событиями лета 1922 года в кабинет Фишбейна явился человек с рекомендательным письмом от Менкена. Это был Пол Декрюф, бактериолог и научный публицист, незадолго перед тем бросивший свою работу в нью-йоркском Рокфеллеровском институте.

До своего пребывания там Декрюф (или, как его называли, Декрайф) под руководством генерала Першинга воевал с Панчо Вильей, а во время Первой мировой работал во Франции, проводя исследования воздействия отравляющих газов на человеческий организм. При первом знакомстве с ним людей нередко поражала его шея, толстая и крепкая, как столб. Менкен однажды назвал его «настоящим энтузиастом, ревом восторга встречавшим всякую новую идею».

Аналогичное впечатление произвел и Фишбейн на Декрюфа, как он отмечает в своих мемуарах «На крыльях ветра»: «Блестящий – такова наиболее частая из его характеристик в наши дни; блеском своего ума он поразил меня при первой нашей встрече в 1922 году. Едва перевалив тогда через тридцатилетний рубеж и числясь всего лишь помощником редактора, он крепкой рукой держал рычаг управления всего журнала Медицинской ассоциации. Этот человек вызывал во мне чувство благоговения».

Слишком своенравный для постоянной службы, Декрюф прибыл в Чикаго, чтобы осуществить собственный проект по разоблачению фальшивых лекарств, не тех, что поставляли на рынок знахари и шарлатаны, но изготовляемых крупными фармацевтическими компаниями. Являясь врагом дутых репутаций, он собирался обнародовать свои разоблачения. Иными словами, он был двойником Фишбейна, столь схожим с ним, что последний ощутил властную потребность сделать нечто, мягко говоря, для него нехарактерное. В последующие годы Фишбейна упрекали (иной раз справедливо) в слишком уж некритичном отношении к деятельности медицинской корпорации с ее общепризнанными авторитетами, а также в безоговорочном подчинении ее интересам, установлениям и взглядам. Но тут он изъявил решительную готовность отбросить все априорные представления, рискнув тем самым вызвать неудовольствие некоторых влиятельных рекламодателей, хотя самих докторов при этом он и выводил из-под удара, всячески их защищая.

Когда Декрюф спросил, что ему известно о сомнительных лекарственных средствах, производимых крупными компаниями, редактор разразился речью, удивив Декрюфа удивительной четкостью и точностью характеристик. «Его рассказ о том, как фармацевты дурачат медиков, был убедителен, забавен, анекдотически смешон и насыщен энциклопедическими знаниями. На меня обрушилась целая лавина учености, и, утонув в ней и очутившись на дне, я чувствовал себя так, будто по мне еще и паровым катком проехали. Но когда окончился этот блистательный монолог, я понял, что моя память странным образом почти ничего не сохранила из сказанного доктором». Декрюф не единственный, кто свидетельствовал об этой особенности Фишбейна. Разговор с ним, по крайней мере первый, многие вспоминали как интереснейший опыт, но что они вынесли из него – люди не помнили.

После их беседы Фишбейн провел Декрюфа по коридору к доктору Крампу и, познакомив их, удалился. Крамп принялся снимать с полок пузырьки и ставить их перед гостем. Декрюф изучал этикетки и с все нараставшим волнением нюхал пробки. Благодаря закату эры контроля качества пищевых продуктов и лекарственных средств публике, слава богу, было на что раскрыть глаза. С принятием «сухого закона» алкоголем стали насыщать тоники и укрепляющие средства. Декрюф забрасывал Крампа вопросами.

Они беседовали, а Синклер Льюис в это время поднимался к ним в лифте. Всю предшествующую неделю или около того он совершал наезды в санаторий Линдлара в Элмхерсте, навещая там Юджина Дебса. Мужественный борец был бледен и истощен, но при первой же встрече его костлявая рука легла на плечо Льюиса. «Поистине, Джин – это настоящий ангел, – писал Льюис жене. – Он бесконечно мудр, добр, снисходителен – и при этом дьявольски активен». Первая встреча длилась несколько часов. Льюис поделился с Дебсом замыслом романа о рабочем движении (черновое название – «Сосед») с героем, во многом списанным с него как ветерана-социалиста. Польщенный Дебс рассказывал ему истории о своей прошлой деятельности, в том числе о том, как он руководил забастовкой рабочих большой северной железной дороги.

Что же до самого санатория, то, несмотря на презрительный отзыв о нем Фишбейна, Льюису санаторий понравился. В очередном письме жене он описывает распорядок дня санатория: «…хождение босиком по росистой траве в шесть часов утра (у-у-у-у-у-у!), на завтрак – одна слива, одно яблоко, одна груша, а в случае, если вы не можете обойтись без плотских радостей, – чашка тепловатого «Постума»[17]17
  Напиток, заменяющий натуральный кофе. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Ужин (мой и Джина): шпинат, норвежский хлеб, молоко и арбуз… но здесь тихо и приятно в тени зелени деревьев, и, думаю, Дебсу это на пользу». Тем более на пользу ему было близкое соседство Карла Сэндберга, который поселился с женой и дочкой всего в трех кварталах от санатория. Несколько раз за время своего лечения Дебс потихоньку ускользал из санатория для встречи с ним, и двое мужчин, схожих между собой, подобно паре разношенных ботинок, прохаживались под росшими возле дома Сэндберга вязами и по-дружески, как пролетарий с пролетарием, общались.

Но затем Льюиса начали одолевать сомнения. В первую очередь насчет будущего романа: он передумал его писать. В Чикаго он посетил несколько собраний рабочего союза – для ознакомления с материалом, и с чем большим числом рабочих он знакомился, тем скучнее ему становилось. Сатирически настроенный автор «Главной улицы» и «Бэббита» пришел к выводу, что слишком часто превозносимые Дебсом рабочие на поверку оказывались просто-напросто олухами.

Больше того, благодаря неумолимому Фишбейну вера Льюиса в применявшиеся в санатории методы лечения также пошатнулась, умалив тем самым и степень его преклонения перед Дебсом. Двадцать шестого августа он написал Грейс следующее: «Доверчивость Дебса, позволившая ему принять всю эту систему с ее вопиюще скудной едой, с ее хиропрактикой, псевдоэлектропроцедурами (слышала бы ты, что говорит по этому поводу Фишбейн!), глубоко поражает меня. Каким бы неразумным я порою им ни казался, все же вере я предпочитаю разум».

Таково было настроение Льюиса в тот день, когда он вошел в кабинет Фишбейна. Редактор, обладавший нюхом хозяйки вашингтонского салона, взяв его за плечо, повел по коридору для встречи со своим недавним знакомцем. Декрюф так вспоминал эту встречу: «В дверях кабинета доктора Крампа вслед за доктором Фишбейном возник молодой рыжеволосый мужчина, очень высокий, сутуловатый, нервный, с красными пятнами на лице, словно при первых признаках дерматита. Его голубые глаза секунду пронзали меня острым взглядом, а затем он быстрым взглядом окинул комнату».

Пока Фишбейн представлял его находившимся в кабинете, взгляд Льюиса, блуждая, остановился на стоявших рядами тониках. Он уже начал свое исследование. Декрюф вспоминал: «С полки была снята бутылка. Она подрагивала в нервных руках мистера Льюиса. Это был большой сосуд с настойкой, произведенной в Балтиморе. Синклер Льюис вгляделся в этикетку.

– Господи, так это же чистый алкоголь! – воскликнул он. – То есть вы хотите сказать, что это продают в аптеках из-под полы? – Он отвернулся и пригвоздил меня взглядом своих голубых глаз. – Вы исследователь, вы ученый, хватит у вас смелости попробовать содержимое этой бутылки? – спросил Льюис.

– Хватит ли у меня смелости? – ответил я. – Да я вылакаю ее за милую душу!

Нет, о подобной глупости он меня не просил, но, когда доктор Фишбейн сделал движение, чтобы перехватить бутылку, я уже поднес ее ко рту и, закинув голову, пил из нее. Я одним махом, задохнувшись и закашлявшись, выдул горькое содержимое. На лицах докторов читались искреннее сочувствие и тревога, а покрытое пятнами лицо великого романиста выражало панический испуг, смешанный с восхищением».

Фишбейн вспоминал этот случай по-другому. Он рассказывал, что Декрюф провел в кабинете Крампа весь день, пробуя из разных бутылок. Так или иначе, результат оказался определенным. Когда редактор отвез обоих к себе домой в квартиру на Мичиган-авеню, Декрюф часть вечера провел на коленях перед унитазом. Но после короткого сна он встал свежий как огурчик.

За ужином троица обсуждала работу Декрюфа в Нью-Йорке и сетовала на трудности проведения медицинских исследований, говоря о том, как непроста эта область, как мешают ученым политика и зависть коллег, как мало платят им за их труд. Неудивительно, что многие ученые первого ряда работе в институтах предпочитают частную практику.

Вино лилось рекой.

Возможно, мучимый расстоянием или желая проветриться, или повинуясь велению причудливой, как у всех алкоголиков, логики, Льюис внезапно стал настойчиво предлагать всей компанией навестить Дебса. Его пытались отговорить: уже поздно, далеко ехать. Он не слушал. Не прошло и минуты, писал Декрюф, и они уже были в дверях, «подталкиваемые этим вулканоподобным Краснокожим».

Втиснуться троим на заднее сиденье такси и оставаться там, оказалось делом мучительным и нервным. По словам биографа Льюиса «На пересечении Бьюрен-, Эшленд– и Джексон-стрит [Льюис и Декрюф] вылезли из машины и принялись мутузить друг друга – коренастый здоровяк и долговязый, худой, как жердь, мужчина. Последний ударился о крыло такси и разодрал себе ногу. Фишбейн знал поблизости одного аптекаря. Они отправились в аптеку и, обработав там рану, продолжили драку».

Внезапно разразилась гроза с ливнем, и их такси столкнулось с другой машиной. Когда наконец они добрались до санатория, было уже за полночь. Здание санатория имело круглую террасу, со всех сторон окруженную кустарником. Там они и расположились с Дебсом и принесенным им виски (Дебс все же оказался не слишком-то примерным пациентом). Фишбейн развлекал собеседников обличениями шарлатанов вообще и натуропатии в частности, нападая на разного рода обманщиков, в том числе на Линдлара. Льюис, к тому времени полностью с ним солидарный, тоже подавал свой голос и уговаривал Дебса бежать из санатория. Но все было тщетно. В ответ они услышали лишь выражение светлой веры Дебса в Линдлара и в то, что он отстаивал, за что боролся.

Гости покинули санаторий часа в четыре ночи. На обратном пути, когда они еще находились под свежим впечатлением от сумасбродства Дебса, Фишбейн решил воспользоваться случаем. Он вновь принялся уговаривать Льюиса бросить идею романа о рабочем движении, а вместо этого взять себе в герои врача. Либо ученого-медика вроде тех, о ком шла речь за ужином, исследователя, в одиночку стремящегося постигнуть истину. Декрюф идею поддержал, и Льюис в конце концов согласился. Он попросил Фишбейна помочь ему, став его научным консультантом. Сам ли редактор, будучи сверх меры загруженным работой (как уверял он), отклонил предложение, или же Льюис позднее передумал, взяв себе в помощники Декрюфа вместо Фишбейна (по его собственным словам), но романист и безработный ученый стали сотрудничать. Спустя несколько недель обрисовался герой романа – бактериолог в тропическом антураже, и они вдвоем отправились в Вест-Индию собирать материал. Менкен писал из Нью-Йорка Фишбейну, что «погрузил их на пароход».

Так было положено начало роману «Эроусмит», удостоенному Пулитцеровской премии 1926 года.

Глава 14

Как же сокрушить конкурентов? Похоже, Бринкли уже знал это: увидев радиостанцию Гарри Чандлера, он попался на крючок. Получить разрешение на вещание по радио, первое на Среднем Западе, в то время было легко, и в начале 1923 года он приступил к строительству студии и башни.

Он видел очертания своей империи. Мало кто тогда мог похвалиться такой дальновидностью. Тогда большинство американцев воспринимали радио примерно так же, как воспринимали огонь пещерные люди, когда впервые научились его добывать: замечательно, поразительно, но что дальше? Со времени первой отважной передачи результатов президентских выборов в 1920 году по радио «KDKA» в Питтсбурге каких только великих побед не предрекали новому средству связи – и глухим оно поможет, и положит конец войнам. Но к концу 1922 года шесть сотен лицензированных американских радиостанций были всего лишь светлячками, тускло посверкивающими в темноте, ибо слушатель, нацепив неудобные наушники, только и делал, что ловил по радио обрывки черт знает откуда взявшихся саксофонных мелодий. Оставались открытыми фундаментальные вопросы: каковы запросы слушателей радио? кто сможет дать им желаемое? и кто это оплатит?

К середине 1923 года потребность в хороших программах (что бы это ни означало) резко возросла – это была естественная реакции на хлынувших в эфирную брешь сумасшедших и профессионалов, желающих привлечь к себе внимание. Некто У. К. «Привет, мир!» Хендерсон построил радиостанцию в Шрупорте, Луизиана, и вел оттуда невежественные и напыщенные передачи «к вящей славе Божьей и к проклятию владельцев торговых сетей». Кто-то, именовавший себя Великим Девизе, совершил парашютный прыжок с самолета, рассказывая в микрофон о своих необыкновенных впечатлениях во время спуска. Священник из Иллинойса сообщил толпе, что земля плоская, так как он «только что вернулся из кругосветного путешествия на пароходе и своими глазами убедился, что признаков ее закругленности не существует».

В общем, радио срочно нуждалось в помощи. Требовались смелые глобальные идеи. И в следующие пятнадцать-двадцать лет доктор Бринкли поставлял на радио самые глобальные идеи.

Как всякий крупный лидер, он умел разглядеть талант и направить его в нужное русло – в данном случае людей из совершенно другого круга, людей, которые не интересовались трансплантацией желез, но не могли не откликнуться на вызов, брошенный им как специалистам. Одним из таких был нанятый им в качестве главного инженера Джеймс О. Уэлдон из Далласа, Техас. Уэлдон, который легко бы мог сойти за брата актера Фреда Астора, был почти гением в только что зародившейся области радиотехники. За лето 1923 года он без посторонней помощи и с нуля разработал проект, соорудил передающие устройства, разместил их в небольшом кирпичном здании неподалеку от Милфорда и возглавил строительство рядом с радиостанцией двух трехсотметровых вышек.

Он оказался настолько на своем месте, что еще за несколько месяцев до завершения строительства «KFKB» («Канзас – первый, Канзас – лучший»[18]18
  В оригинале Kansas First, Kansas Best.


[Закрыть]) Бринкли передал все дела в его руки, а сам, купив билет на океанский лайнер, пустился в турне по азиатским странам, где проводил операции по подсадке козлиных желез.

Первой страной, где супружеская чета задержалась, был Китай. Там Бринкли сделал операцию президенту Пекинского банка, затем еще ряд операций, по воспоминаниям Минни, четырем мужчинам и одной женщине; среди оперированных был и «дядя того мальчика, который занял бы трон императора, не превратись его страна в республику». Тогда-то «Чайниз пресс» и воспела нового гостя, назвав его Столпом Человечности. Затем они с Минни направились на юг, где доктор прикупил немного ворованного антиквариата, посетил в Сайгоне поселение евнухов и на корабле в Малаккском проливе сделал обрезание сиамскому принцу.

Пока они занимались этим, в Штатах вышла книга Эдварда Л. Бернейса «Кристаллизируя общественное мнение», наделавшая немало шума. Назвав свой труд практическим пособием для выбравших для себя новую профессию, которой автор считал область связей с общественностью, книга развивала взгляды, почти полностью совпадавшие со взглядами Бринкли.

Бернейс не первый, кто занялся созданием образа. Десятилетием ранее нефтяной магнат Джон Д. Рокфеллер по совету Айви Ли раздавал монетки бедным детям в надежде стереть общепринятое представление о себе, как о бессердечном пройдохе и негодяе. Но если Ли считал себя бегуном на короткие дистанции и не заглядывал далеко вперед, Бернейс прозревал горизонты будущих столетий: хвастливый коротышка и обладатель выдающихся усов, он был призван стать творцом общественного мнения.

В вышедшей в 1923 году книге и в ее продолжении «Пропаганда» Бернейс излагает захватывающую теорию, согласно которой общественное мнение способно заменить собой бога. Потрясенные бойней мировой войны, объяснял он, миллионные массы отшатнулись от религии. Блуждая в экзистенциальном тумане, они жаждут обрести путь и цель своего существования. Кто же укажет им верный путь? Ну конечно, крупный бизнес. В наше время благодаря успехам в изучении человеческой психологии «стало возможным контролировать массы и строить и направлять их согласно нашему желанию таким образом, что они не будут этого знать». Американские корпорации не только могут, но и должны использовать свою власть. Без «публичности в качестве инструмента контроля» безбожный мир превратится в хаос и рассыплется в прах.

Связи с общественностью как нравственный долг – что может быть более соблазнительным для среднестатистического предпринимателя! Внезапно Бернейс превратился в звезду на небосклоне общественных наук – в некоторых кругах звезду чуть ли не равную по яркости дядюшке Бернейса Зигмунду Фрейду, чье имя он упоминал с завидной регулярностью. Оба являлись сторонами одной и той же монеты, а пресса всячески помогала ему укрепиться в этом мнении.

«Великий венский доктор, – поясняла «Атлантик мансли», – старается высвободить скрытое либидо индивида, в то время как его американский племянник занят высвобождением (и направлением) потаенных желаний толпы».

Но одному человеку, находившемуся за границей, не нужны были премудрости науки о том, как «строить успех». Еще до отъезда в Азию Бринкли нанял по меньшей мере четырех агентов в четырех разных городах – Милфорде, Топеке, Чикаго и Нью-Йорке, чьей единственной и особой задачей было превозносить его в глазах общественности. Умные и изобретательные, эти люди предлагали публике те или иные аспекты и углы зрения и даже писали для газет истории и репортажи о выдуманных событиях в стране и за рубежом. Американцы переставали жевать свой утренний тост и благоговейно раскрывали рты, читая в газете, что Его Высочество Махараджа Таку-Галаб Морвийский едет в Милфорд из далекой Индии, чтобы подвергнуться операции по подсадке козлиных желез. Двадцать первого апреля 1928 года в геттисбергской «Стар энд сентинел» появилось следующее сообщение:

Трансплантация желез получила признание в Японии!

Престарелые инвалиды возвращаются на свои рабочие места!

Козлы лучших пород! Заоблачные цены!

«Пересадка козлиных желез, – говорилось в статье, – вводится японским правительством как обязательная… За последние месяцы операции подверглись более двух тысяч пациентов, и теперь они, вернувшись к работе, сами зарабатывают себе на жизнь». Многие из них восстановили зрение, у многих, как сообщалось, отросли волосы. Доктор У. Г. Баллоу из Нью-Йорка («отлично информированный ученый, которому ведомы вещи самые отвлеченные и знакомы идеи самые недоступные») расписывал выдающиеся заслуги и мастерство Бринкли. Из всех пресс-агентов Баллоу был самым звонкоголосым и убедительным. «Дети, рожденные теми, кого наградили железами от козлов, – заявил он однажды, – отличаются удивительным здоровьем и повышенной степенью восприимчивости… Новые железы дают не только новую жизнь мужчинам и женщинам нашего поколения, они обеспечивают рождение нового, улучшенного, поколения людей. Могу сказать, что в ходе создания человека нового, высшего, типа открытие доктора Бринкли имеет первостатейное значение и обладает огромной важностью для всего человечества».

Возвращаясь через Китай, доктор продолжал внимательно следить за ходом строительства радиостанции, получая сообщения от Уэлдона и других. Трудностей было не счесть, так как местные строители плохо разбирались в том, что, собственно, они строят. Строительную площадку опустошил сильный пожар, и все пришлось начинать заново. Но Бринкли не смутило и это. В номерах отелей, в пароходных каютах он просиживал часами, записывая свои соображения, чертя эскизы и посылая их Уэлдону.

В Шанхае Бринкли сел на борт французского судна, плывшего в Гонконг. Перед тем как судну сняться с якоря, в порту был устроен фейерверк в честь другого пассажира судна – сэра Роберта Хотунга, британского филантропа, чей фонд спонсировал свержение старого императора. Глухие взрывы от пущенной в ночное небо ракеты были слышны еще долго после отплытия. Сэр Роберт ушел к себе в каюту, а Бринкли все стоял и стоял на корме, глядя на пляску огней в небе. Охваченный восторгом самозабвения, он одиноко стоял у перил, пока след от последней ракеты не растаял в воздухе.