Текст книги "Шарлатан"

Глава 15

Это было странное дело. Эвелин Лайонс лежала дома в постели, поправляясь после незначительных травм, полученных в автокатастрофе, когда доктор Г. Дж. Хефнет попытался измерить ей температуру. Согласно сообщению, помещенному в местной газете «Эсканаба (Мичиган) дейли пресс», «ртуть термометра мгновенно поднялась до самого верха шкалы, и стекло треснуло». Озадаченный врач взял другой термометр, покрепче, производства Всеамериканского бюро погоды, и сделал новую попытку. Градусник показал поразительный результат – 118 градусов[19]19
  Около 47,7 градуса по Цельсию. – Примеч. ред.


[Закрыть]! Дни шли за днями, а температура все не падала, ни разу не опускаясь ниже 114 градусов, и при этом молодая женщина, как ни странно, оставалась жива. По прошествии какого-то времени случай, поначалу передаваемый как забавная сплетня, занял первые полосы центральных газет по всей стране. Другие доктора, приглашенные, чтобы подтвердить показания термометра, тоже терялись в догадках. «Вопреки своему состоянию сознание она не теряет и рассуждает здраво», – докладывал доктор Хефнет.

Происходило это в начале марта 1923 года. Две недели подряд температура пациентки колебалась около 115 градусов, а ее городок кишел репортерами, знахарями, астрологами и пропагандистами здорового образа жизни всех рангов и мастей. Почтальоны сгибались под тяжестью мешков с рекомендациями. Редактор одной иноязычной газеты обещал мисс Лайонс выздоровление, если станет она жевать травку, «известную одним лишь сирийцам». Жительница Калифорнии делилась своим открытием, что эта лихорадка насылается русскими при помощи «радиодемонов». Интересно, что наибольший скепсис проявляли знахари, подозревавшие женщину в обмане. Дама получила ряд писем, так сказать от мошенников мошеннице, с предложениями поделиться гонораром, если она разрешит им приехать и «вылечить» ее. В то время как медики консультировались с европейскими светилами, влажная от пота больная, простертая в постели, принимала поток посетителей и ворохи пожеланий скорого выздоровления. «Я устала, я так устала быть больной, – сказала она одному из визитеров. – Но скоро я поправлюсь, я знаю, что поправлюсь, ведь все так внимательны ко мне, так добры, – кивком она указала на подступавшие к кровати джунгли букетов с карточками добрых пожеланий. – Просто сердце радуется!»

На следующей встрече клана у Шлогля обсуждали недавнее сообщение о том, что «девушка из Эсканабы бросается в снег, чтобы остудиться. Редактор «Чикаго дейли ньюс» осведомился у Морриса Фишбейна, как у штатного медицинского эксперта, что он об этом думает. Фишбейн ответил, что это обман. Его друзья хором потребовали, чтобы он это доказал, а газета предложила оплатить ему поездку.

Проехать предстояло три сотни миль к северу вдоль берега озера Мичиган. Железнодорожный путь петлял, вокруг лежали девственные снега и сосновые леса, мелькали поселения скандинавов, шмыгали норки, летали орлы. По прошествии двух дней пути поезд прибыл в Эсканабу, и путешественник спрыгнул с подножки – невысокий, полноватый и неумолимый.

Городок тонул в снегах. В гостиничном вестибюле пожилой местный житель грелся у огня. Потирая закоченевшие руки, доктор спросил у него, что он думает насчет знаменитой лихорадки. Старик изложил ему лидирующую версию «отвлекающей газетной утки».

Возле дома Лайонс мерзла безмолвная толпа зевак. Предъявив документы АМА, Фишбейн прошел в дом, и его представили изможденной матери пациентки. Наверху он увидел саму Эвелин, лежавшую на своем трагическом ложе. Ее кашель и метания усилились и прерывались периодами беспамятства.

Он потрогал ее лоб. Лоб был горячим, как тротуар в Мексике, дыхание – поверхностным, пульс – частым. Задав больной несколько вопросов и ознакомившись с показаниями термометров – ротового и ректального, – Фишбейн прибег к обезоруживающе очевидной хитрости – вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь, прильнул к замочной скважине. Типичный сюжетный ход в комедии эпохи Реставрации! Ему пришлось ждать так долго, что даже тело затекло, но в результате он увидел то, что и ожидал.

Тогда он ворвался в комнату, а за ним другие доктора – свидетели разоблачения.

Девушка-лихорадка из Эсканабы заклеймена как чемпионка мира в категории «Истеричка и симулянтка»!

Грелка телесного цвета – вот в чем заключался секрет Эвелин Лайонс из Эсканабы, которая обманывала докторов в течение трех недель, убеждая, что ее температура 114 градусов и выше, хотя на самом деле она была абсолютно здорова, что и объявил в тот вечер доктор Моррис Фишбейн, заместитель главного редактора журнала Американской медицинской ассоциации, так рассказав о своем открытии: «Женщина, имеющая некоторый опыт работы медсестрой, прятала в постели маленькую грелку. Симулируя приступы кашля и истерические судороги, она ухитрялась сдвигать термометр на грелку и держать его, пока ртуть не поднималась до желаемой цифры. После чего, как это и бывает в медицинских термометрах, столбик ртути оставался на этой цифре, пока его не сбрасывали. Когда мы ворвались к ней, – продолжал он, – и потребовали вынуть грелку, она притворилась, что оскорблена, но после препирательств и пререканий грелка была извлечена наружу. Если не считать истерики, с мисс Лайонс все в порядке».

Опозорившимся докторам и всем, кому она морочила головы больше двух недель, помогли кое-как оправдаться. Ведь грелкой мошенница манипулировала, по выражению автора очередного репортажа, «с ловкостью заправского фокусника», в чем помогали ей «явный актерский талант и немалый запас хитрости». Саму же мисс Лайонс частично извиняли ее переживания по поводу неудавшегося любовного романа, а также автокатастрофа, возможно, повредившая ей мозги. Что же касается успеха ее уловки, то он демонстрировал неизбывную тягу людей к чудесам и жажду обрести хоть огрызок какого-нибудь чуда. Но факт тем не менее оставался фактом. Все, кого коснулась эта история, выглядели в ней полными олухами, все, кроме Морриса Фишбейна.

Может быть, для сокрытия собственного конфуза пресса стала поднимать шумиху вокруг фигуры Фишбейна с тем же усердием, с каким прежде поднимала ее вокруг фигуры мисс Лайонс. Одна газета сравнила смелость совершенного им разоблачения со смелостью претензий сэра Фредерика Кука на открытие Северного полюса. Так или иначе, этот обман стал крупнейшей сенсацией 1923 года.

И он же стал решающим пунктом, определившим дальнейшую профессиональную карьеру Фишбейна. Он не только прославил Фишбейна в качестве несравненного разоблачителя, но и утвердил в роли, которой тот упивался долгие годы: в роли лица, популяризатора деятельности и первосвященника АМА. До него такой фигуры не существовало. В последующие двадцать пять и более того лет для рядового американца Моррис Фишбейн являлся рупором американской медицины.

По возвращении в Чикаго он укрепился в этой роли, создав «Гигиею»[20]20
  В греческой мифологии богиня здоровья.


[Закрыть], разновидность издания АМА для широкой публики. К тому же он основал отдел общественных связей (лишь на шаг-два уступив в этом первенство Бринкли) и открыл телефонные линии для репортеров, жаждавших разузнать что-нибудь свеженькое о новом в медицине. Но главной его страстью оставалось искоренение шарлатанства. В этом он был «истинным гением», круша, как говорил один из его коллег, «наглых и опасных обманщиков с наслаждением и блеском в глазах».

Отныне разоблачение шарлатанства становилось не просто узкой и ограниченной борьбой отдельных энтузиастов-медиков, но чем-то вроде кровавой корриды, которой можно наслаждаться всем медицинским сообществом.

Глава 16

В марте 1923 года, когда мисс Лайонс в муках металась по своей постели, молодой Гарри Томпсон праздновал выпуск из Чикагского прогрессивного колледжа хиропрактики, ректором которого был доктор Генри Линдлар. Новоиспеченный специалист получил диплом по почте. Написанный на латыни на прекрасной гербовой бумаге с печатью, он был безупречен во всех своих деталях, кроме одной – это был диплом другого учебного заведения. Согласно этому диплому, Томпсон являлся выпускником Колледжа медицины и хирургии в Канзас-Сити, чьим ректором являлся доктор Дейт Р. Александер.

О том, как и почему произошла подмена, Гарри Томпсон, тайный корреспондент «Сент-Луис стар», объяснил в своем разоблачении фабрики по производству дипломов, которое и обрушил на читающую публику осенью 1923 года.

Когда слух об этом взрывном материале дошел до доктора Бринкли, все еще продолжавшем свой триумфальный вояж по Дальнему Востоку, он расслышал в нем звон похоронного колокола: диплом, о котором шла речь, был точной копией его диплома, подписанного тем же доктором Александером и выданного ему в 1915 году. Точнее говоря, он был точной копией дипломов, годами раздававшихся продавцам газировки и помощникам на стройках, торговцам пылесосами и профессиональным любителям покормить голубей в парке – ни один из этих дипломированных специалистов и ногой не ступал в какое-либо медицинское заведение.

Когда публикации Томпсона потрясли рынок новостей, в Америке практиковали ни больше ни меньше как двадцать пять тысяч врачей, обучавшихся только на бумаге. Но не все вверили свою судьбу изготовителям фальшивых дипломов. Некоторые унаследовали карьеру умерших врачей вместе с их дипломами, которые они купили у вдов, принимая также и фамилии умерших. Целая сеть, соединявшая разные штаты, в течение многих лет крала и продавала ответы на экзаменационные вопросы. Однако самым масштабным по части обмана оказался Колледж медицины и хирургии в Канзас-Сити вместе с горсточкой других учебных заведений, также выдававших фальшивые ученые степени. Среди их призрачных выпускников Бринкли был самым ученым, что, однако, не могло сделать его диплом настоящим.

Подхлестываемый открытиями Томпсона, «Канзас-Сити джорнал пост» начал собственное расследование деятельности доктора Дейта Р. Александера, короля сфабрикованных дипломов. Издание выяснило, что благодаря регулярным денежным выплатам Лицензионной комиссии травников Коннектикута, которые производил Александер, его так называемые выпускники не подвергались квалификационным экзаменам в этом штате «ввиду того, что на экзаменах их может охватить приступ страха и трепета, столь свойственного экзаменуемым». Трепет студентов предыдущего выпуска оказался столь силен, что в хартфордском отеле, где они праздновали в ночь перед экзаменами, пришлось чинить сломанную мебель.

Отношение Александера к своей новообретенной славе оказалось своеобразным: встретив корреспондента на улице, он сказал: «Вы обвинили меня в том, что я продаю дипломы по двести долларов. Это смертельное оскорбление! Ни разу еще я не брал за диплом меньше пятисот долларов!» Видимо, можно находить наслаждение и в собственном позоре, но Бринкли, в отличие от Александера, явно отказывался его искать. Одним из результатов скандала стало полное аннулирование всех ста шестидесяти семи одобренных Комиссией травников Коннектикута медицинских лицензий, в числе прочих и лицензии Бринкли. Впервые он упоминался в газетных заголовках не по собственной воле.

В начале 1924 года он завершил свой тур и поспешил в Милфорд. Подъезжая к городку, он увидел радиомачту – его мачту, стометровая игла врезалась в васильково-синее небо, но, не считая мачты, разве так представлял он открытие радиостанции? Вместо того чтобы, взяв микрофон, возвестить начало новой эры в трансплантации козлиных желез, ему придется неистово обороняться, защищая свою профессиональную честь. Его первые эфиры почти все полнились хлесткими выпадами против «желтой прессы» и марионеток из АМА, этого кладбища оригинальных идей, «монополистов общественного мнения».

Дальше больше. Восьмого июля 1924 года «Ассошиэйтед пресс» сообщила из Сан-Франциско, что суд предъявил обвинения девятнадцати фигурантам скандала, одним – за выдачу фальшивых научных степеней в медицине, другим – как «бенефициаров подобных операций». Фамилия Бринкли значилась во втором списке.

Самое явное свидетельство против него было следствием его злополучного обращения в Калифорнийский медицинский совет за правом практиковать в Калифорнии, того самого, которое обнародовал и разоблачил Фишбейн. Посланцы из Сакраменто не поленились проехать тысячу пятьсот миль, чтобы помочь аресту короля козлиных желез.

Губернатору Канзаса Джонатану М. Дэвидсу они вручили требование об экстрадиции. Дэвис отдал требование обратно и велел им убираться.

На вопросы, почему он отказался сдать Бринкли, губернатор с обезоруживающей откровенностью ответил так: «От его медицинской практики мы, канзасцы, как сыр в масле катаемся, и мы будем держать его у себя до самой его смерти».

Бринкли торжествовал! Бурно радуясь победе и злорадствуя, он сообщил своей радиоаудитории, что эта кампания против него «чистой воды преследование, оправданное не больше, чем преследование, которому подвергли Иисуса». Он высмеял АМА за усилия его потопить, стоившие Ассоциации, как он уверял, целых сто пятьдесят тысяч долларов и потраченные впустую. Новая судебная площадка – радио – доказывала свою мощь и эффективность, и сколько бы статей ни публиковал Фишбейн в своих изданиях, какими бы страстными речами ни разражался, обличая «искусственное омоложение, пропагандируемое Бринкли и целой сворой ему подобных шарлатанов», аудитория журналиста была несравненно меньше, чем у его мишени.

Значение имела и международная известность Бринкли, начало которой он положил своим азиатским туром, вот когда окупились его затраты: за трансплантацией к нему потянулись люди со всего света – из Европы, Канады, Австралии, Южной Африки и Южной Америки. Опасность отступила, и Бринкли мог беспрепятственно окунуться в радости управления своей радиостанцией: «Солнечная радиостанция в самом сердце нации», как, по его словам, сказал «ребенок-инвалид». Хотя на самом деле ребенку было лет тридцать пять, но женщина и вправду хромала. Бринкли съездил в Барнис, штат Канзас, где под звуки оркестра вручил этой Роуз Седлесик наручные часы и покатал ее на аэроплане.

Глава 17

В 1715 году в Лейпциге вышел труд, названный «Шарлатанство ученых». Автор Иоганн Буркардт Менкен изобличал в нем извергавших из себя фонтаны глупостей лжеученых (в основном университетских профессоров), расплодившихся в Европе и отравлявших ее атмосферу. Фронтиспис книги украшали изображения шарлатана с ассистентами – блудливой дамочкой-соблазнительницей, стоящего на голове клоуна, а также фигуры, похожей на джинна с бутылкой тоника в руке. Параллели говорили сами за себя.

Два с лишним века спустя, 6 августа 1923 года, потомок автора, сидя в своем кабинете на Восточной Сорок пятой улице Нью-Йорка, стучал на «Ундервуде». Он был ладным, с большой головой, с прямым пробором на левую сторону и зажатой в зубах незажженной сигарой. Его кабинет был новым, как и журнал, настолько новым, что первый номер еще не вышел. Но кричаще безобразный красный турецкий ковер и большая латунная плевательница были его старыми знакомыми, перекочевавшими с прежнего места службы.

Он печатал двумя указательными пальцами, ставя пробелы движением правого локтя с ловкостью, редкой даже и для опытного пианиста. Он писал: «Само собой разумеется, мною планируются частые атаки на шарлатанов. Сможете ли Вы выкроить время для написания нескольких статей на эту тему?»

В предыдущие несколько лет Г. Л. Менкен и Моррис Фишбейн время от времени обменивались письмами – как редакторы двух изданий. Они еще не были тогда ни настоящими друзьями, ни сотрудниками. Теперь же, с появлением «Американ меркьюри», ежемесячного журнала, который Менкен основал вместе с театральным критиком Джорджем Джином Нейтаном, он надеялся хорошенько встряхнуть читателей двадцатых годов. Находясь под впечатлением от коронного номера Фишбейна в Эсканабе, он увидел в нем идеального корреспондента для своего журнала.

Будучи яростными противниками шарлатанства, они сильно отличались по характеру. Фишбейн прежде всего считал себя стражем общественных устоев, призванным во всем отстаивать интересы общества. Менкен, знаток обмана и мистификаций, считал шарлатанов существами не менее ничтожными и презренными, чем все прочие, только те были предприимчивее остальных (жаль, конечно, что, пригвождая их к позорному столбу, журналисты помогают другим глупцам и облегчают им жизнь, расчищая пути прочему идиотизму, но что поделаешь). Он любил повторять, что шарлатаны приносят пользу тем, что способствуют уменьшению числа «умственно недостаточных», искоренению этого генома. Он даже писал Фишбейну: «Наша страна остро нуждается в повышении процента смертности, в особенности в областях южнее Потомака».

Однако в разрез с подобными мизантропическими шутками к своему здоровью он относился с большой серьезностью. Его ипохондрия датируется по крайней мере с начала августа 1915 года, когда он обратился в больницу Джона Гопкинса с жалобой на «постоянное неприятное ощущение в языке». К началу двадцатых его личная папка с надписью «Болезни» была переполнена. Джордж Джин Нейтан клялся, что в целом потоке писем, которых долгие годы слал ему Менкен, ни одно письмо не обошлось без упоминаний о каком-нибудь «гипотетическом физическом недуге». Бесконечная череда, где одна хворь сменяла другую, будь то – обратимся теперь к самому Менкену – сенная лихорадка, геморрой, «жестокая подагра», «вмятина на левой гланде, где ткань повреждена и сидит пробка», «кислая отрыжка», ларингит, «прыщик в носу (прошел)», «похожее на бородавку образование на коленкой чашечке», и так без конца.

Глубокий скептицизм в сочетании с острой потребностью мыть руки по пятнадцать-двадцать раз на дню порождали вопиющую двойственность в отношении медиков и медицины как профессии. То все врачи проходимцы и бандиты, то он преисполняется к ним чувством, граничившим, по выражению его брата Огаста, «с тем благоговением, которое католик испытывает к священникам». В будущем нигде так ярко не проявилось это противоречие, как на поле великих сражений вокруг проблемы желез.

Перспективу поработать на «Меркьюри» Фишбейн воспринял с восторгом. Увлекаясь и этимологией, он сам вызвался прослеживать происхождение слов, принятых потом как медицинские термины, для Менкена, занятого тогда написанием труда по американскому варианту английского. (Первый результат – это письмо Менкену: «Дорогой мистер Менкен, к настоящему прилагаем в отдельном конверте… результат наших изысканий касательно слова «слабоум».) Фишбейн с головой погрузился в работу над своей первой статьей для журнала, где разносил в пух и прах остеопатию, называя ее шарлатанством. Когда в январе 1924 года вышел первый номер «Меркьюри» со статьей «Шумиха вокруг желез» фармаколога и химика Л. М. Хассея, это был верный знак того, что шумиха все еще не утихла.

Вдохновленные примером доктора Шарля Эдуара Броуна-Секара, этого ренегата из среды гарвардской профессуры, исследовавшего старческий эротизм и еще в 1889 году потрясшего Париж изготовлением тестикулярной эмульсии, все последующие годы ученые проводили важные регулярные эксперименты, обеспечившие действительно прорывные открытия в области изучения желез. Самое впечатляющее из таких открытий относится к 1921 году, когда Фредерику Гранту Бантингу и Джону Джеймсу Маклеоду удалось выделить инсулин – гормон, производимый поджелудочной железой. За открытие, ставшее одним из этапов в лечении диабета, эти канадские ученые в 1923 году удостоились Нобелевской премии.

Но сама грандиозность этого открытия – только посмотрите, что, оказывается, может делать железа! – подбросила очередную охапку хвороста в пламя помешательства по поводу омоложения, а разоблачители типа Фишбейна еще больше стали подвергаться нападкам и осмеянию.

Были ли все эти раздуватели пламени искренними в своей вере? Необязательно. Некий американский доктор как-то заметил, что некоторых из его коллег интересовали главным образом деньги и возможность потуже набить кошелек. И все же восхищение зашкаливало, и восторженные отзывы следовали один за другим – например, из французского Милля, где, как уверяли, удалось наладить «пересадку щитовидных желез преступников отсталым детям». Доктор Уильям Дж. А. Бейли, директор Американской лаборатории эндокринологии, обратился к собравшимся на конференцию в Нью-Йорке со словами столь высокопарными, словно речь шла о запуске космического корабля: «Мы купировали отклонения в развитии, победили болезни, старость и, можно сказать, самую смерть при помощи желез!» – провозгласил он. Воспользовавшись фокусом с железами, знаменитого маньяка Гарри Фо, убившего архитектора Стэнфорда Уайта и помещенного в психиатрическую лечебницу, можно превратить в «полезного члена общества». И наоборот, детективы, идя по следу преступника, станут опираться на данные гормонального анализа – этот метод уже проник в романы, подобные повествованию Миньон Эберхарт:

«– Что ты думаешь – думаю, ты это знаешь – об убийце? – спросила Дженни.

– Что ж, – ответил Том, – о каких-то вещах мы можем судить вполне определенно. Несомненно, тут затронута вилочковая железа, потому что Миртл Шульц была убита с особой жестокостью и без всякой жалости. Не стоит приуменьшать и непорядок в гипофизе, потому что в убийстве проявились в полной мере и хитрость, и дерзость преступника. Как мне кажется, скоро обнаружат что-нибудь написанное им.

– Написанное?

– Ну да, ведь есть железа, ответственная за то, что мы пишем. Если в ней происходит сбой, человек обычно пишет и пишет без остановки».

Но то, что могло послужить на пользу прозе в стиле Джойса, не обязательно способствовало бы развитию других форм литературы. На литературном симпозиуме, проведенном на Манхэттене, прозвучали опасения, что возвращенная юность и увеличение продолжительности жизни могут положить конец лирической поэзии, в особенности сонету. (О чем писать еще одному Китсу?)

Такова была атмосфера ко времени появления в «Американ меркьюри» статьи Хассея. Не слишком умело мешая жаргонизмы с сарказмом, автор статьи подвергал осмеянию все методы омоложения, а в особенности метод доктора Штейнаха, по слухам, выдвинутого тогда на получение Нобелевской премии. «Неужели найден наконец elixir vitae[21]21
  Эликсир жизни (лат.).


[Закрыть]? Даже беглый взгляд на факты наголову разбивает эту теорию». Но, говоря о бешеной гонке за молодостью, и Хассей, и другие комментаторы, почти без исключения, упустили и оставили без внимания те ее стороны, которые можно было бы объяснить, обратившись к более тонким, потаенным аспектам человеческой натуры. Такой подход был бы самым естественным для эпохи Фрейда, но отец психоанализа ни словом не обмолвился о данном предмете по причинам, вскрывшимся лишь после его смерти. В свою очередь, Юнг, намечая некоторую связь между работой желез и «психологическим складом личности», баловался с представлением о мыслях, как о «производимых мозгом гормональных выделениях», но его интерес обуславливался скорее интересом клинициста, нежели психолога. Массовая пресса, в противоположность тенденциям нашего времени, была поразительно индифферентна по отношению к тому, кем были люди, толпившиеся в приемной в ожидании операции, и что могло побуждать их так к ней стремиться. Лишь те пациенты, кто, подобно Дж. Дж. Тобиасу, проявляли настойчивое желание быть на виду, попадали на страницы газет.

Но преобладали самые вздорные и банальные точки зрения. Чем притягательна молодость? Если жизнь – это счастье, то чем длиннее жизнь, тем больше счастья! Таков был уровень общественной дискуссии. Сомнения и тревоги на этот счет, в том числе и страх смерти, попросту не упоминались. Но даже самые пылкие энтузиасты вроде Тобиаса имеют свои секреты. Не надо быть психологом, чтобы утверждать (хотя утверждали это и они), что не только счастливые люди, и даже не в первую очередь они, страстно мечтают о продлении жизни. Те, чья жизнь полна беспросветного, пугающего мрака, часто полагают, что смерть еще мрачнее и страшнее. Это не означает, что стремление любой ценой сохранить жизнь является противоестественным. Но в заблуждениях и иллюзиях толпы нет места ни сложностям, ни парадоксам.

Точно так же, несмотря на обилие теорий относительно психологии массы, выдвинутых в двадцатые годы Эдвардом Бернеем и другими, ни в одной из них помешательство на молодости не трактуется в терминах коллективной фантазии. Однако еще полутора веками ранее великий Сэмюел Джонсон так описывал подобное движение: «[Мы] живем с надеждой и желанием получить радость и встречаем других обуреваемых тем же желанием, но никто не хочет первым признаться в разочаровании; каждое лицо отражает улыбку другого, пока каждый, обретя уверенность в том, что остальные рады, не постарается и сам не заразиться общим чувством излучать его. Через какое-то время все поддаются обману, в который каждый внес свою лепту. Поддельное счастье распространяется в разговорах, его выражает каждый взгляд, и в финале все уверены в счастье, которого не чувствуют, [и] согласны поддаться общему заблуждению».

Таким же образом распространялись слухи и развивались разговоры насчет желез. С каждым сказанным словом Джон Бринкли становился, по крайней мере в глазах своих радиослушателей, все более уважаемой персоной.

Статья за подписью Фишбейна появилась во втором номере «Меркьюри» вместе с публикациями драматурга Юджина О’Нила, Джеймса М. Кейна и друга по посиделкам у Шлогля Шервуда Андерсона. Ведя залповый огонь против остеопатии, Фишбейн разразился статьей, несомненно, имевшей большие достоинства, хотя, как и в отношении хиропрактики, Фишбейн был сильнее в описании катастрофических недостатков, нежели в признании положительных сторон предмета исследования. Но для Менкена существовал лишь единственный критерий успеха: заставляет ли статья визжать свою мишень, как резаную свинью? Значит, дело сделано, роль свою статья выполнила. Подобные резкие несанкционированные выпады вскоре сделали «Меркьюри» «любимой забавой для американского ума», рупором десятилетия, ибо в результате войны и ее последствий мода на разочарование (только не по поводу желез!) распространилась даже среди недалеких людей. «Каждый подросток теперь щеголяет каким-нибудь журналом в зеленой обложке, который он носит под мышкой, – писала одна из газет. – Быть застигнутым врасплох за чтением «Американ меркьюри» или его покупкой – это последний писк моды, к которому стремятся все».

Фишбейн вошел в моду, кто бы мог это предвидеть? Но, как и всякий великий воитель, он завел и немало врагов, которые начали огрызаться и кусаться в ответ. В июне 1924 года «Пирсонс мэгазин» обозвал его паяцем, строящим из себя Макиавелли. Его обвинили в том, что он видит шарлатанство «во всех методах лечения, кроме тех, что предлагает школа, купившая бойкое перо Морриса Фишбейна». Это был камешек в огород АМА, члены которой имели преимущества в распространении лекарств и методов врачевания, получая защиту Ассоциации. В то же время Фишбейн якобы уводил «общественное мнение от кучи грубых ляпов самой АМА». Мотив усматривался простой: деньги.

Обвинения были не совсем беспочвенны. Подобно Тоду из Тод-Холла[22]22
  Персонаж известной сказочной детской повести Кеннета Грэма «Ветер в ивах» (1908).


[Закрыть], Фишбейн был склонен к некоторой чрезмерности и в своей битве с изменниками и ренегатами нередко вместе с водой выплескивал и детей. Однако автор статьи в «Пирсонс» ошибался, утверждая, что он делает это ради денег. Может, в АМА и были люди, грезившие о финансовой монополии, но Фишбейн вел свою священную войну с альтернативной медициной в основном по двум причинам: защищая здоровье нации и pour le sport[23]23
  Ради спортивного интереса (фр.).


[Закрыть]. Громившее шарлатанов Бюро расследований АМА он называл «нашей комнатой смеха». Неумеренность была свойственна ему от рождения.

Как и его новому другу из «Меркьюри». Скрепляя их партнерство, Мудрец из Балтимора послал Фишбейну свое фото, которое тот повесил в кабинете. Подпись на фото гласила: «Филологически одаренному патологу Моррису Фишбейну от патологического любителя филологии Г. Л. Менкена».