Текст книги "Буря (сборник)"

До этого я ни разу не видел отца Григория. От бабушки знал скупые вехи его биографии. Знал, что происходил он из крестьян, образования большого не имел. Благодаря молитве и совету своего духовника, Михаила Сметанина, на войну не попал: получил на Дзержинском оборонном заводе бронь. На заводе оказался, когда ввиду аварии (встречный грузовик на его подводу налетел) пришлось прирезать искалеченную лошадь, по совету Дедаки продать мясо и купить корову. Перед войной дело было. Так чтобы прокормить большую семью, он и устроился на завод. Сан принял в пятьдесят лет, году в пятьдесят седьмом, незадолго до смерти Михаила Сметанина. С тех пор служил и в Нижнем, и в селе, недалеко от Бора, где их с матушкой однажды избили грабители, теперь в Великом Враге… Много лет спустя, как-то перечитывая свои записки, я решил вставить отрывки из некоторых, Божиею милостью сохранившихся, писем отца Григория к своему младшему сыну, кстати, тоже священнику. Может, это неправильно с моей стороны, но я ничего не могу с собой поделать. И хочу, чтобы те, кому попадут в руки мои записки, знали, к какому удивительному человеку мы попали тогда. Выписки привожу не хронологически, выбирая, как мне думается, главное, что было в этом священнике.

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Мир тебе от Господа Нашего Иисуса Христа со Отцем и Святым Духом, дорогой сыночек, а также твоим сослуживцам и вашим командирам. Да поможет тебе прославляемый нами ныне Господь пройти поприще сие неукоризненно и непостыдно и вернуться в родительский дом в таком же духовном состоянии, в каком мы тебя провожали в армию…

Дорогой сыночек, ты пишешь, что стесняешься молиться. Крепись и мужайся, Бог тебе Помощник и Покровитель во все дни жизни твоей. Он один твой неразлучный Спутник, куда бы ты ни пошёл или ни поехал. И куда бы тебя ни послали, иди и помни, что Господь всегда с тобою, а с Ним нет безвыходного положения. Вспомни трёх юношей в печи вавилонской. С ними был четвёртый. Это был Господь, потому и не коснулось их огненное пламя. Так и теперь: кто поклоняется одному Господу Богу, тот и в огне не горит и в воде не тонет».

«Мир тебе от Господа, дорогой сыночек. Письмо твоё получили, за которое сердечно благодарим. Ты служишь благополучно, за это слава Богу.

Теперь несколько слов о себе. На нас после праздника Вознесения Господня в ночь с 22-го на 23-е напали бандиты. Ворвались в дом через окно у койки Анны Матвеевны, которое вышибли одним ударом вместе с рамой. На крик Анны Матвеевны я быстро подбежал к печке, но был встречен сильным ударом злобной руки с метровым берёзовым поленом диаметром 12 сантиметров. Удар был прямо в лоб, но по милости Божьей пришёлся вскользь. Всё же я упал и был связан по рукам и ногам.

А потом связали твою родную маму, предварительно избитую до кровотечения из ушей и весь правый бок до синяков. Пострадала и любящая тебя Анна Матвеевна, у неё лёгкое сотрясение мозга и травма гортани. Матушка Наталья и Анна Матвеевна лежат в 7-й хирургической больнице около Дворца. Сегодня я к ним ходил. Здоровье идёт на поправку, но по твоём возвращении ты увидишь свою любимую маму с волосами 80-летнего старца.

Грабители искали деньги и ценности, нашли очень немного, то, что осталось у нас от уплаты налога. С мамы сорвали крест с цепочкой и кольцо. Взяли ещё две пуховые шали. Идёт следствие».

«Дорогой сыночек, письмо твоё мы получили, благодарим, что не забываешь нас. Слава Богу, что у тебя всё хорошо. У нас здоровье, слава Богу, в меру возраста. Твоя любимая мама пролежала в больнице 20 дней. Сегодня уезжаем опять на приход. Боль в теле от ушибов ещё есть, но терпимо.

Преступники пока не открыты, ведётся следствие, но халатно. Иван Григорьевич, староста, сегодня посылает второе письмо к прокурору с просьбой ускорить следствие и привлечь к нему центральные органы. Местные относятся пассивно к нашему делу. Мы решили подать на них в суд по жребию, брошенному мною после молитвы к Богу. И поэтому Иван решил довести дело до конца, то есть открыть преступников. А с помощью Божией всё возможно верующим.

Меня беспокоит только то, что похищены Святые Дары, а об остальном мы не горюем. Бог дал, Бог взял. Если Ему будет угодно, то всё возвратится. Но я прошу у Него только возвращения Святых Даров, помоги мне в этом святыми молитвами. В остальном пусть всё идёт своим чередом».

«Наше дело передано в Московскую прокуратуру. Это всё, что сообщили пока Ивану Григорьевичу. Других новостей пока нет».

«Здравствуй, дорогой сыночек! Прими привет и благословение от нас, родителей.

Письмо твоё мы получили, сердечно благодарим, что так дорожишь нами. Читая письмо, мы были тронуты до слёз и невольно стали благодарить Бога за твою любовь к нам. Милый сыночек, когда придёт время нашей разлуки, не печалься об этом, это общий удел всех сынов Адама, но просим не забывать нас на молитве. А самое главное – стремись к Богу, старайся исполнять его святой закон. О жизни временной не беспокойся, во всём поступай так, как угодно Богу, ибо сказано: «Ищите прежде Царствия Божьего и правды его, а остальное приложится вам».

Преступники официально не открыты. Знать, так угодно Господу. Нас возили во Владимир опознавать вещи, отобранные у неких цыган, но напрасно: наших вещей нет».

«Милый сыночек, у нас неприятность с дьяконом. Он меня изругал и ударил шляпой по руке. Он метил в лицо, но я подставил руку. После этого я не допустил его до служения, и он ушёл на больничный. Мы решили это дело довести до Владыки, а что из этого будет, пока неизвестно. Молись Господу Богу, чтобы Он отлучил его от нас. Мы решились на такое дело, потому что нет больше сил терпеть, да будет воля Господня, чтобы нам расстаться».

«Мир тебе, наш милый сыночек!

Дьякон получил указ о запрещении служения 25-го числа, и теперь к службе в нашем храме не причастен. Но 30-го числа Владыка изменил определение о дьяконе и склонил меня на примирение с ним, чтобы опять вместе служить. На уговоры Владыки дьякон согласился, а также попросил у меня прощения, упал мне в ноги, и что же мне оставалось делать, я простил.

Вот, сыночек, как непостоянны человеческие решения, изменчивы. Один только Господь неизменен. Мои жалобы оставлены без внимания. Как пойдут дела у нас, пока неизвестно, но то мне известно, что на земле защиты правде нет. Единственный мой защитник – Господь, на Которого я уповаю и не постыжуся. Вот так всё извратилось на земле, знать, таков путь в Небесное Царство – тесный и тернистый, поэтому немногие идут им».

«Милый сыночек, мне опять испытание. Владыка с уполномоченным и старостой Карповской церкви решили переселить нас из нашей квартиры вниз, в однокомнатную. От этого предложения я решительно отказался и сказал, что из этой квартиры я никуда не пойду, если Господу угодно, до моей смерти. Староста пригрозил судом. Я сказал ему на это:

– Если на тебе нет креста и нет нисколько веры в Бога, то будешь со мною судиться.

И он замолчал. А какое они теперь примут решение, пока неизвестно. Знает один Господь Сердцеведец.

Дьякона пока Господь умирил, служим спокойно. Дал бы Господь, чтобы всегда так!»

«После моего разговора со старостой Карповской церкви все умолкли и пока нас не беспокоят. Правда, Владыка отругал меня заглазно. Марфа Дмитриевна ездила в епархию за свечами и была у него в канцелярии. Он сказал, что я противный во всём, вероятно, потому, что не уступаю квартиру. Попенял и на мои проповеди, дескать, не нужно теперь говорить о современной нравственности, а только объяснять Священное писание.

Подумай, милый сынок, правильно ли это – проходить мимо всяких современных греховных и беззаконных поступков? Не указывать на их пагубность для общества? Ведь в этом-то и заключается наша проповедническая деятельность, чтобы вскрывать и врачевать язвы нашего общества: пьянство, многоженство, разбой (наподобие нашего случая). Или случай с нашей квартирой. Захотели на двоих иметь две квартиры, а нас, восемь человек, поселить в однокомнатную! Нашими блинами помянуть своих родителей, то есть за счёт других быть добрыми. А по-христиански так: отдай одну квартиру не имущему удобства семейству, а себя потесни. И тогда было бы всё хорошо и Богу угодно. Так поступают истинные пастыри, а наемники так делать не могут».

«Дорогой сыночек, я болею гриппом, но, слава Богу, не лежу, а когда нужно, служу. На мои именины… прихожане и духовные дети меня завалили подарками, в том числе и деньгами. Поэтому видно, что у меня есть не только враги, но и много друзей. Да воздаст им Господь за земное – нетленным, за любовь – любовью!!!

Пока у нас, по милости Божьей, всё утихло. Мы с Иваном Григорьевичем решили ничего больше не писать гражданским властям, больше того, что мы знаем, уже не узнать; однако лучше их не тревожить. Пусть рассудит нас Судья Праведный».

«У нас пока всё благополучно. В церковном совете было отчётное собрание. Все оценки на «хорошо». За прошедший год наша церковь внесла в Фонд мира 28 тысяч рублей, 2 тысячи рублей – на восстановление памятников старинной архитектуры. Вот такие у нас дела. Но мира должного пока нет, хоть и молимся мы ко Господу Богу, но, верно, не усердно.

Остаемся пока живы и здоровы и тебе, дорогой сыночек, того желаем от Господа Бога. Прими наше родительское благословение, которое созидает дома детей».

«Вызывал нас местный следователь. Сумма нашего иска теперь 783 рубля. Следствие передано во Владимирский горотдел милиции. По указанию Московской прокуратуры местному горотделу даны дополнительные указания, как вести дело. А до этого они халатничали. Но посмотрим, что будет дальше. Будущее известно одному Богу».

«Сегодня мне исполнилось 65 лет от роду. Прошли эти бурные, многомятежные годы для меня быстро, как вчерашний день. Пронёс меня Господь, как на руках. Пережил я в эти годы две кровопролитные войны и не видел пролитой человеческой крови; пережил голод, всевозможные лишения, но остался твёрд и непоколебим в святой вере. Это всё по милосердию Владыки, Который никогда не оставлял меня Своею благодатью. Слава Богу, Спасителю Нашему во веки веков! Аминь».

«Четвёртого и пятого мая мы с Анной Матвеевной ездили на суд во Владимир. Судят пять человек – троих мужчин и двух женщин, – а двоих ещё не изловили. Эти преступники совершили около десяти попыток ограбления с разбоем и одно убийство. В селе Юрово, под Владимиром, они убили протоиерея Владимира 73 лет. Они издевались над ним, вырвали волосы с головы и из бороды, били стулом так, что стул разлетелся на части. Пробили голову до мозга, сломали четыре ребра, отбили лёгкое и почку. А прислугу, которая находилась в соседней комнате, избили и изнасиловали вдвоём. Это всё они проделали 19 мая, за два дня до нашего избиения. От своего иска я отказался, но просил суд принять такое решение, чтобы преступники были лишены возможности вредить честным людям».

«Благодарим за письмо твоё, что вразумил написать о вашей жизни.

Ты пишешь о житейских вопросах. Я советую тебе прочитать из Библии книгу Товита. Там написано, как Господь соблюдает для мужей избранных своих девиц, предназначенных им в жены. Благочестивую Сару просватывали за семерых женихов, и все они умирали в брачной комнате в первую же ночь. Сара оставалась непорочной девицей после семерых мужей, ибо предназначена она была Товии, сыну праведного Товита.

В устройстве этой женитьбы участвовал Сам Господь через архангела Рафаила.

Вот тебе, сынок, наш совет родительский. Помни слова Самого Господа:

– Ищите прежде Царствия Божия, а остальное приложится вам.

У меня, сынок, было много любимых девиц до вашей матери, но ни одной из них не было суждено стать моей женой. Сам Господь Своим Промыслом уклонял меня от них или их от меня. Ибо жена мужу предназначается от Господа. Будь спокоен за свою судьбу, она в руках Бога».

«Вступил в 67-й год. Жизнь моя помаленьку изживается, а от дел моих нет мне спасения. Как явлюсь судилищу Христову, какими глазами посмотрю на Судию? Боже, милостив буди мне, грешному!»

Примерно так, по отечески ласково, отец Григорий разговаривал и с нами.

Теперь, я думаю, понятно, почему так тепло, как своих родных, встретил и проводил нас отец Григорий. Впервые в жизни мы все исповедались и причастились. На исповеди батюшка кое-что обнадеживающее даже шепнул мне на ухо, о чём я до времени умолчу. Сказал он что-то такое необычное и Manie. Так что всю обратную дорогу, уже на автобусе, она сидела, задумавшись, у окна. И Боже, как мне хотелось узнать, о чём, что именно так поразило, так захватило её! Но с не меньшей тревогой думал и о том, что ждёт нас впереди. Ведь именно там ожидала нас ещё такая неопределенная и даже немного чем-то мрачным таким пугающая будущая жизнь. Да-да, пугающая. И вместе с тем казалось, нечто такое необъяснимое словами после исповеди и причастия уже навсегда вошло в моё, правда, ещё не свободное от разных весенних грёз и мечтаний сердце.

Часть вторая. Безумие

Выходя из автобуса, Маша сказала:

– Буду растить волосы. Как вы думаете, мне пойдёт коса?

И с этого дня больше ни разу не появилась не только на пляже, но и по ночам через сосновый бор перестала ходить одна. И это было кстати: Глебовы поклонницы, как выяснилось позже, долго собираясь сделать ей какую-нибудь гадость, в тот же вечер и устроили. Но, как выражается бабушка, оборонил Господь. Но страху мы натерпелись.

И было это вот как.

Домой мы вернулись около шести вечера, и я зазвал сестёр к нам, уверяя, что бабушка будет рада от них самих услышать о нашем паломничестве. И не ошибся. Бабушкиным охам и ахам не было конца. Такая она была довольная, такая счастливая, когда мы ей передали от батюшки аккуратно завёрнутую в бумагу большую «девятичастную» просфору. Она тут же прибрала её поближе к Фёдоровской, повела нас на кухню и уж не знала, как и чем нас ещё благодарить и потчевать. Услышав, что мы ещё и причащались, она даже всплакнула: «Привёл, знать, Господь, дожить до молитвенничка!» – и стала шумно сморкаться в огромный мятый платок.

Сёстры принялись наперебой утешать:

– Ну что вы, Анастасия Антоновна? Баба Настя! Радоваться надо!

Она согласно кивала, а сама всё равно плакала. Нам, прошедшим иную школу жизни, были непонятны её слезы. Нам и на ум не могло прийти, чем они были выстраданы, сколько бессонных ночей эта полуграмотная, бесправная крестьянка провела в своей непрестанной слёзной молитве о том, о чём проливала теперь благодарные слёзы.

И я спрашиваю в первую очередь самого себя: почему все русские бабушки кажутся пришельцами из другого мира? Это заключение я вынес не только из личного опыта, но и от чтения русской литературы. Если западные старушки в большинстве своём похожи на ведьм (например, у Бальзака), то наши, и тому масса примеров (Пушкин, Гончаров, Тургенев), – это какое-то Божье чудо, удивляющее нас с самого раннего детства. Помню, как бабушка меня, «кашлюнчика этакого», много раз укутывала и увязывала своей колючей шалью, оставляя одни глаза, прежде чем выпустить на улицу. И я не в силах даже согнуться, как часовой, стоял у калитки и каждому прохожему на его любопытный вопрос: «И кто это там у нас?» – сипло отвечал: «Я-а».

Хорошо помню наш пустой, непривычно тихий тёмными зимними вечерами детсад, в котором бабушка работала уборщицей. Помню похожие на пастилу клавиши фортепьяно, стоявшего у стены в той комнате, где обыкновенно наряжали елку, и мы в клоунских красных, в белый горошек, колпаках и костюмах ходили вокруг неё, взявшись за руки, и пели: «Визёт лашатка дро-овинки, а в дровнях мужичо-ок. Срубил он нашу ё-олачку пат са-амый ка-аришо-ок».

Но более всего помню самую дорогую детсадошную игрушку – управляемую через шнур в металлической оплётке довольно большого размера «Победу». Игрушку никогда и никому не давали. Заведующая держала её в своём кабинете. Но бабушка, как уборщица, имевшая доступ во все кабинеты, мне её давала. Сколько ни с чем не сравнимых минут радости подарила мне эта удивительная машина! Дверцы открывались и закрывались, фары и задние фонари во время движения светились, «Победа» бибикала, а за рулём сидел маленький человечек в военной форме. А какие славные у неё были колёсики с хромированными колпачками! Совсем как настоящие!

И эту «Победу» я сломал…

Не специально. Что-то само собой лопнуло в шнуре, когда я, усиленно нажимая ручечку, от которой приводилась в движение машина, отъезжая на некоторое расстояние для разгона, пытался перескочить через дверной порог. Но бедная машинка в последнюю, самую отчаянную попытку вдруг беспомощно ткнулась хромированным бампером в порог, откатилась назад и навсегда затихла… Бабушке, разумеется, попало, ну а мне не было ничего… Что с меня, малыша, спрашивать?

В подростковый период, когда я пристрастился было играть с местной шпаной в свару на деньги, «от каторги» спасла меня опять же бабушка. Как именно? А пришла однажды, можно сказать, с «древием суковатым» в руке на танцплощадку, где мы в музыкальной раковине, сидя на полу, с бычками в зубах и тусклой медью в чьей-то фуражке на кону, щурясь от едкого дыма, «тянули масть» и, вопреки правилам, «сорвав банк», гнала меня от парка через весь посёлок, на виду у «добрых людей» до самого дома, приговаривая: «Не-эт, вы только посмотрите, люди добрые, на этого шалопая! Со шпаной связался! На каторгу захотел? Иди-иди, картёжник несчастный, не оглядывайся!»

И как мне было её не любить?

После ужина мы часа полтора читали в бабушкиной комнатке Евангелие, которое в этот вечер всем особенно хотелось слушать, а потом внимали бабушкиным рассказам «про святых угодничков». Особенно поразила Машу история про Алексия – человека Божия, ушедшего из дома накануне первой брачной ночи, скитавшегося «по распутьям мира сего», вернувшегося в родной дом «неузнанным странником» и всю оставшуюся жизнь прожившего «возля родителев и горемышной жены» до самой смерти под видом «неключимово раба». «И побоев множество претерпел, и укоризны…» Лишь «в посмертной записке открылась правда-истина».

– Неужели семейная жизнь такая плохая? – вырвалось у Маши.

– Не плохая, а хужее, – ответила бабушка.

– А как же батюшка Григорий?

– Тык… – и больше ничего не смогла на это ответить.

Часу в десятом к нам заглянул вернувшийся из города отец.

– Здра-асте! – кивнул он всем сразу и с нескрываемым любопытством посмотрел на Машу.

Она немного смутилась, стала одёргивать платье.

– Я на рыбалку, – сказал он бабушке. – А вы, если хотите, можете подняться наверх. Ну что вам тут тесниться? Только, чур, уговор: ничего больше без спросу не трогать. Договорились?

Я кивнул, и он ушёл.

Захватив чайник, чашки и сладости, мы поднялись в мансарду. Бабушка напутствовала нас своим ласковым: «Подите, подите, милые, с Богом». И удалилась в свою каморку проливать благодарные слёзы.

Хорошо было наверху! Мы вышли на балкон. Солнце садилось. Длинные тени от яблонь вытянулись через весь сад. По чёрной глади озера гуляла рыба. Ещё немного, каких-нибудь полчаса, и всё покроется густым мраком тёплой июльской ночи. Кто бы знал, как я любил и этот кажущийся живым мрак, и стреляющие лучи вещего звездопада, и мою таинственную связь в эти бессонные часы с отворяющимися мирами! Совершенно иные чувства навевал день. Марево, скука, беспричинная и безысходная тоска. Ах, скорее бы прошёл этот длинный день, скорее бы ночь, тишина, звездопад, вечность! Связи между днём и ночью я не видел никакой. Это были два полярных мира. И я попытался об этом сказать.

– Да, так, – согласилась Mania. – И тем не менее ночной город я люблю тоже.

– И я! – поддержала Люба. – Особенно когда в верхней части огни зажгут, миллионы огней! Так красиво! Так туда тянет! Как в сказку!

Вера весь вечер молчала. Она всегда молчала больше всех. И это нисколько не удивляло. Почему-то именно ей, хотя внешне и похожей на сестру, к лицу было молчание. Что-то тихое, тёплое и задушевное было в чертах её задумчивого лица. Я любил их обеих, хохотушку и «царевну Несмеяну», как своих родных сестёр с детства. Когда наши мамы жили в ладу, мы семьями ходили друг к другу в гости. Отношения испортились после того, когда Леонид Андреевич, изрядно поддавший, однажды признался во всеуслышание, что с музыкального училища, где познакомился с мамой, а через него – и папа, «укравший мою мечту», её любит. И хотя убедительно просил всех, и особенно свою «дорогую половину» понять его правильно, Ольга Васильевна решительно от этого отказалась. Мало того, при всех отвесила ему оплеуху, плакала и кричала на весь дом, что он ей всю жизнь загубил, «паразит», чтоб сегодня же убирался к… рогатому… Грозилась сегодня же выставить на порог чемодан… Но в тот же вечер «пожалела» опять «и взяла к себе жить»… А вот в гости к нам больше не ходила. Люба рассказывала: «Только папа начнёт собираться к вам, сразу начинается! «Пойдёшь?» – спросит маму. А она: «Ещё не хватало смотреть, как ты на свою любовь пялиться будешь! Мало тебе клуба? И ходит вокруг неё, и ходит, глядеть противно!» – «Где? Кто ходит? Приснилось тебе?» – «Молчал бы, полюбовник несчастный!» И он молчал. Всю жизнь. А вот ко мне и моему отцу Ольга Васильевна относилась с уважением. Чуть что – и сразу тыкала мужа: «Вон! На людей посмотри! А потом на себя!» – «Ну посмотрел. И что?» – «И ничего не заметил?» – «Нет». «Это и странно!»

Когда село солнце, мы вернулись в мансарду. Я включил торшер у журнального столика, мягкий свет оттеснил тени в глубину небольшой, но довольно уютной комнаты. Маша разлила чай, и мы налегли на сладости. Я думаю, никто не будет спорить, если скажу, что многое в нашей влюбленности зависит от того, как наша возлюбленная ест. Уже в одно это можно влюбиться. И я, конечно, влюбился. Мне нравилось в Маше всё. Лев Толстой, например, уверяет, что красивые женщины – дуры, я же, прошу меня извинить, с этим не согласен. Может, ему всю жизнь и попадались одни только красивые дуры, мне, наоборот, дуры некрасивые. Дура в принципе не может быть красивой. На то она и дура. Поэтому считаю, что Толстой хорошо разбирался только в лошадях, а в женской красоте не понимал ничего. Сколько знаю людей, читавших его, и ни один не женился на некрасивой. И я не хочу.

Уже было темно, когда мы вышли на улицу. В домах горел свет, солнечно светились редкие фонари. Где-то брехала собака. Люба с Верой шли впереди, мы с Машей сзади. Проходя мимо дома Елены Сергеевны, Люба с Верой о чём-то перешепнулись и хихикнули. Но я сделал вид, что не заметил.

Поскольку дорога лежала через сосновый бор, а тропинка была узкой, я хотел пропустить Машу вперед, но она сама вдруг взяла меня под руку.

Не знаю, где я в ту минуту был, на седьмом или на каком-нибудь ином небе, но что не на земле – точно. И ничего, кроме своего бьющегося сердца, не слышал. И даже не сразу сообразил, отчего завизжали Вера с Любой. И только когда они, продолжая визжать, попятились назад, увидел трёх «фантомасов» – три фигуры с капроновыми чулками на головах. Эти «разбушевавшиеся фантомасы» были настоящей эпидемией. Сразу же после просмотра фильмов появилась масса анекдотов, автографов на остановках, на стенах в школьных туалетах, везде, а капроновые чулки стали натягивать на головы для хулиганства и ходили по вечерам по улицам и даже на танцы. Просто какое-то поветрие! И угораздило же завезти к нам эту глупую французскую комедию! Может, это и смешно, но в ту минуту нам было не до смеха, хотя в первое мгновение я подумал, шутят, попугают и мимо пройдут. Но когда в руках одного из «фантомасов» блеснуло лезвие ножа, не на шутку перепугался.

– А ну – ша! Быстро заткнулись!

Нас окружили. Тот, что был с ножом, отдёрнул за руки в сторону замолчавших от страха Любу с Верой и встал перед ними, играя ножом. Второй шагнул к Manie, но я загородил ему дорогу.

– Отвали!

И хотел ткнуть пятернёй мне в лицо, но занятия борьбой не прошли даром, я мгновенно среагировал, перехватил руку и хотел бросить через плечо, но он оказался таким тяжёлым, что со всей тяжестью веса так долбанулся головой о ствол сосны, что потерял сознание и придавил меня своим весом к земле. Когда я попытался его сбросить с себя, второй подскочил сбоку и со всей силы хотел пнуть, но я тут же упал на землю, и удар пришёлся по рёбрам «фантомаса». Показалось, даже что-то хрустнуло у него внутри. От силы удара он, как мешок, свалился с меня. Я вскочил и отбежал в сторону. Поверженный «фантомас» от удара пришёл в себя, застонал и, встав на четвереньки, затряс головой. Mania закричала:

– Помогите! Помогите!

К ней подскочил «фантомас» с ножом и, прижав локтем в области шеи к стволу сосны, приставил к горлу нож.

– Слушай сюда-а! Если ты завтра же не уберешься отсюда, тебе хана! Паня-атна-а?

Я было кинулся ей на помощь, но тот, что стоял на четвереньках, бросился мне под ноги, и я полетел через него. Но приземлился удачно. Тут же вскочил. Ко мне кинулся третий, но в это время Люба с Верой пронзительно завизжали. И в то же мгновение раздался милицейский свисток. «Фантомасы» ломанулись в разные стороны. А через несколько секунд к нам, свистя, подбежал Леонид Андреевич. Оказывается, шёл нас встречать. «Мать: иди да иди. Да, говорю, не маленькие, сами придут!.. Что? Свисток? Свисток я всегда с собой ношу. Милицейского свиста больше кулаков боятся… А чего хотели-то?»

– Да мы сами не поняли, пап! – ответила, ещё дрожа от страха, Люба. – Ножом грозили! В масках!

– Я знаю чего, – сказала Mania.

Разумеется, и я догадался. Только я и слышал, что сказал ей вооружённый ножом «фантомас».

– Ну? – спросил Леонид Андреевич.

– Потом, дома… Никит, как ты?

– Нормально.

– Не забоишься один?

– Да нет…

– Нет уж, девчата, давайте проводим его хотя бы до начала улицы. Мало ли что на уме у этих ублюдков.

И они пошли меня провожать. Всю дорогу Леонид Андреевич возмущался, говорил, что просто так этого не оставит. «Ничего, что в масках! Всё равно найду, всех найду и посажу! Завтра же к депутату пойду!» Депутатов у нас уважали. По депутатскому заявлению всю милицию ставили на уши, из-под земли негодяев доставали. Вот что такое был депутат!

У первого фонаря остановились.

– А у меня в четверг день рождения, – неожиданно сообщила Mania.

Леонид Андреевич оживился.

– Погуляем!

– Никит, придёшь?

– Во сколько?

– К шести.

– Ладно. А завтра поедем, куда хотели?

– Ну разумеется.

И мы разошлись. Назавтра мы договорились ехать на воскресную литургию в Печёры.

В окнах дома Елены Сергеевны света не было. Костёр на том берегу чуть тлел и, казалось, вот-вот погаснет.

Увидев меня в испачканной рубашке, бабушка всплеснула руками, а когда услышала о происшествии, чуть не померла со страху. Рассматривая снятую по её приказу рубашку, приговаривала: «Вот паразиты-ти, а! Вот паразиты!.. И брюки сымай». Я снял, умылся и ушёл к себе, а она ещё долго гремела на кухне посудой. Должно быть, сразу решила застирать, высушить и к утру, «до церквы», погладить.

За открытым окном протяжно кричал пивик. Тоскливый зов его отзывался во мне ответной тоской. Когда же наконец истребят с земли всю эту нечисть? Мне страшно было подумать, что могло произойти, не подоспей вовремя Леонид Андреевич. И было стыдно оттого, что не смог защитить. Даже кинуть через себя не сумел, слабак. И я твёрдо решил «качаться»: купить гантели, эспандер. И занятия борьбой продолжить. «И Митьку уговорю. Самому потом пригодится». И я уже представлял прошедшую историю в таком виде. «Хо! Ха! Ху!» – и все трое в отключке. Нож, понятно, у меня в руке. Я стаскиваю со стонущей морды капроновый носок, придавливаю коленкой грудь и тоном киношного монстра говорю: «Ещё раз сунетесь…» И пока не заснул, дрался.

Но это были ещё цветочки.