Текст книги "Русские мальчики (сборник)"

Часть вторая

Москва!

Сколько песен спето тебе! Сколько прекрасных страниц посвящено описанию твоего исторического облика! Скольких путешественников восхищала ты красотою златоглавой, белокаменной, медно-колоколо-звонкой! Ты и Третий Рим, величественно покоившийся на семи холмах и Вавилонская блудница! Ты и боль и радость нашего сердца! Сколько крайностей вмещала и вмещаешь ты до сих пор в себе! Какую ещё тайну хранишь ты, что, обезображенная, оплёванная, заваленная всяким космополитическим хламом и срамом, продолжаешь вызывать почтение? Отчего всякий раз и особенно впервые оказавшись в твоей мятущейся утробе, на одном из твоих проспектов, невольно замираешь в трепете перед могуществом твоего неукротимого движения? Даже в предутренней тишине и пустынности твоих проспектов ощущается пульс чего-то неукротимо-богатырского, страшно-прекрасного! Отчего даже обезображенная, ты остаешься всё тою же – Богом хранимой? Влечешь и манишь к себе всё самое лучшее с окраин, непостижимо и властно подчиняя своему неукротимому течению, мысли, дыханию. Сколько высоких и славных, проходимцев и негодяев сидело в тебе, распоряжалось тобой! И что же? Ты всё та же! Неповторимая, славная! Пусть не радуются твои недруги – ещё не сказано твое последнее слово!

Нечто подобное испытывал я всякий раз, когда в предутренней тишине выходил на площадь к трём вокзалам.

Августовским утром 1981 года я испытал это чувство впервые, хотя окончательное мнение о Москве сложилось гораздо позже, после беседы со схимонахиней Варварой (Голубевой) или, как мы её попросту звали, матушкой. Что Москва – Вавилон, догадаться было не трудно, но что она – Богом хранимая столица самого загадочного народа в мире, я впервые услышал от матушки. Помнится, по обыкновению, чуть склонив голову, опустив глаза, и как умела делать только она, мило улыбаясь на моё горячее замечание по поводу предстоящего разрушения, кажется, ухода под землю Вавилона окаянного, матушка возразила: «Ты, деточка, не прав. В Москве столько святыньки! Господь непременно её сохранит».

Об этом и думал, выходя из вагона ночного поезда, примчавшего меня к очередной неизвестности.

Зябко кутаясь в серое, в полоску, подпоясанное полупальто, после бессонной ночи и особенно после столь длительного перерыва в общении с цивилизацией, приятно было не только думать о священном граде, но и шагать по мокрому асфальту, отражавшему серебро потускневших в предутренней дымке фонарей, слышать сторожкие и редкие сигналы такси, лязг трамваев, вой троллейбусов. Какою-то сказкой представлялась в эту минуту просыпающаяся Москва. Казалось, дунь – и рассеется мираж этих грандиозных сооружений, памятников всенародного помрачения. Но Москва не была бы Москвой, если б вдруг не поражала красотою старинных особняков, кое-где сохранившихся храмов и монастырей. Знаменитой Елоховки, например, мимо которой ехал в пустом троллейбусе к Щукиным. Здесь крестили Пушкина, здесь почивали мощи святителя Петра, митрополита Московского, хранился чудотворный образ «Казанской» Божией Матери, сопровождавший наши войска при походе Иоанна Грозного на Казань, здесь благодать Божия впервые коснулась моего сердца.

У Щукина это «случилось» в селе Кувшинове, Вятской губернии, где жила его бабушка, и где он, «случайно же», познакомился с игуменом Константином из села Котицы, куда потом попадём и мы. У Щукина никогда не было за душой ничего, кроме собственных песен, и он пел их всем, с кем сводила судьба. Пел и отцу Константину. Затем было ещё несколько встреч. И закончилось тем, что Щукин принял Крещение. У Данчука, на стихи которого Щукин писал тогда авангардные песни, событие это вызвало негодование. «Щукин, не позорься, сними крест!» Не снял, мало того, многих привёл к вере. Не убеждениями – собственным примером. Путь этот в ту пору среди думающей интеллигенции, среди потерявшей всякие ориентиры молодежи наметился определенно. Правда, в основном – в Москве. Не зря же она всегда и во всем была зачинщицей. Провинция заметно отставала. Не удивительно после этого, что всякому, оказавшемуся в столице после провинциальной опеки, жизнь в ней представлялась глотком свежего воздуха. Вначале восьмидесятых я испытал это на себе. С той поры и полюбил Москву. За её величие, непрестанно бьющийся пульс жизни и особенно за тех людей, которых послала мне в утешение и в поддержку.

В столь ранний час ещё темны были окна знакомой угловой квартиры третьего этажа. Несколько машин ночевало во дворе у мусорных ящиков. Всё те же уродливые чахлые клёны над голой неживой землёй палисадника. Вдоль фасада постриженные кусты чайной розы.

«Что-то поделывает наш бывший «романтический семинарист»? – вспомнил я строку из недавнего Данчуковского письма. И, минуя лифт, поднялся на площадку третьего этажа. Знакомая, обитая черным дерматином дверь с цифрой 9, кнопка звонка. Продолжительное молчание. Едва слышный шум за дверью – и артистически недовольное:

– Ну кто там ещё?

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

Щелчок. Дверь распахивается. Хозяин в халате и тапочках на босу ногу, артистически же радостно:

– А-а-а! Аминь-аминь! Как всегда – ни свет ни заря…

Пока целуемся, возражаю:

– Об эту пору – или забыл? – коровы на первую лежанку сходятся. Самое время творчества. А ты – ни свет ни заря. Будто и пастухом не был.

В прихожей тесновато. Справа вешалка, на которой изобретательный Щукин однажды, под ражая преподобному Нилу Осташковскому, под вешивал себя на помочах, вместо подвижнических крюков. Скорее для забавы, чем из надобности. На вешалке много одежды. Далее тумбочка с зеркалом. Книжные полки до самой двери в кабинет, сплошь заставленный и заложенный до потолка книгами, пластинками, музыкальными инструментами.

Раздевшись и умывшись с дороги, прохожу на кухоньку. У окна небольшой столик, пара табуретов.

Щукин полощется долго. Выходит посвежевший, ставит на плиту чайник. Сонливости как не бывало.

– Ну что, какие новости?

Я сказал, с чем приехал. Щукин порадовался, подумал и сообщил:

– Отец Михей, Лаврский звонарь, говорит: сейчас надо использовать все возможные средства для проповеди: писать, петь, рисовать… Сейчас молчать – грех. Матушка Варвара даже уверяет, что Царица Небесная всех гонит из затворов. Никаких затворов! Время проповеди и покаяния.

– Сильно сказано! Но это – ладно. Ты о себе расскажи. За что из семинарии исключили?

– За непосещаемость. Пока грипповал – исключили. Приезжаю, смотрю: в списке отчисленных. К ректору не пошёл. И потом сам посуди: Таня с Леночкой здесь, я там. В общем, понял: мне не по силам. Был у батюшки, у отца Кирилла, всё ему рассказал. Махнул рукой.

– Кстати, не нашёл мне адрес Почаевской Лавры?

– Нашёл. Хочешь отцу О. написать?

– Да, в поездку вряд ли соберусь.

Вышла Таня. На заспанном лице милая улыбка, в голосе – журчание ручейка.

– С приездом. Ну, рассказывай, как там Галенька, как детки? Со школою как – уладилось?

– Сейчас этот вопрос везде улаживается. Религия входит в моду. Бывшие гонители становятся проповедниками. Кроме шуток. Сашенькина учительница теперь читает ученикам Еван гелие на уроках. А как наша француженка? Спит?

Появилась Леночка. Поздоровалась, посетовала на то, что не приехала Сашенька, и, не дослушав оправданий, скрылась в ванной. После завтрака Таня ушла проводить ученицу, а мы с Володей занялись составлением будущей пластинки.

– Читал недавно статью в журнале «Наш современник». Слышишь, Щукин? Не помню автора. Пишет, что капитализм, прелестями которого заманивают народ, поставил человечество на край гибели. В озоновом слое Земли появилась огромная дыра, и виноват, будто бы, в этом вовсе не Тунис с Эквадором, а развитые страны. Учёные-экологи даже спорят о сроках исчезновения жизни на Земле. Некий Шипунов считает, что это произойдёт через 25 лет. Другие, более оптимистично настроенные, называют цифру 50. Короче, капитализм ведёт человечество к гибели.

– Тебе обязательно надо с Шипуновым познакомиться!

– Ты его знаешь?

– В семинарии познакомились. Я ему рассказывал о нас. Сегодня вечер в ЦДЛ. Шипунов там будет. Едем?

– Как скажешь… – согласился я. – Знаешь, что по дороге сюда вспоминал? Как мы шли с Данчуком из Дубравы. Впереди холмы, дали, Трухлейский пруд горит на солнце, Румянцевская деревянная голубенькая церковка в сизой дымке, наш Новский пруд, Жедрино. Дорога такая пыльная. Я даже специально разулся, чтобы по раскалённой пыли пройтись. Уж больно нравилось мне это в детстве. Иду – и нашу избушку на Новских выселках высматриваю (где ж она?), и то чу-уть из-за холма появится, а то опять скроется. Страна живёт своею обычной пятилетшной жизнью, никто и не подозревает, что социализму отмерены последние дни, атеизму – тоже. Голова пуста, ни одной мысли. На сердце приятная полуденная томь. Какое-то безмятежное царство из сна Обломова. Даже отсутствие всякой надежды на занятие любимым делом не вызывает ни малейшей изжоги. Прости, Господи, всё нравится и ты всем, ну абсолютно всем, доволен. Говорю Данчуку, а он: «И мне нравится. Но, согласись, куда лучше было бы с утра прийти в редакцию с большими светлыми окнами, сесть за письменный стол, разложить рукописи и заняться, наконец, любимым делом… Признаюсь: я бы чувствовал себя куда увереннее, чем с кнутом один на один со стадом. Какие из нас пастухи?». Я, разумеется, возражаю: «Сам же нас всех сманил, а теперь в кусты? Разонравилось, что ли?» – «Нет, – говорит, – не разонравилось. Мы с Олечкой о лучшем и не мечтали. Я говорю о том, что могло бы быть, не будь всего этого… советского благополучия». Так что сам, наверное, понимаешь, странно было после всего выше сказанного прочесть в том же журнале, что пресловутый капиталистический рай держится благодаря тому, что в нашей социалистической стране не выработан идеал, который мог бы стать альтернативой капиталистическому пути и путеводной звездой для всего человечества. Сказанули, да? Идеал не выработан! Да его ни один народ не только не выработал, а вообще не в состоянии выработать. Идеал дан раз и навсегда. Капитализм с социализмом вместе взятые – не большая помеха, чем, скажем, Римская империя. Нет у нас иного пути: либо духовное возрождение, либо гибель. Об этом бы и надо теперь и писать, и говорить. А они – о чём?

– Не всё сразу, – возразил Щукин.

– Ну да, и с крыши можно начать дом строить, а потом фундамент под неё подводить.

– Ладно, не ворчи. Молимся.

И мы встали на молитву перед едой.

Последний сезон высказанные мною мысли не давали мне покоя. Похоже, Россия до чего-то созрела. Вопрос: кто и для каких целей воспользуется этими дрожжами и не заквасится ли на них очередное вино ярости Божьей? На правителей не было никакой надежды. Лидера не давал Бог. Перебирая в памяти все известные имена, с прискорбием отмечал, что и на литературном фронте победы не ожидалось ни на чьей стороне. Очевидно, Егоров, наш бывший ректор Литинститута, заступивший после Пименова, был прав, уверяя, что Советы могут гордиться хотя бы тем, что «создали тип нового человека». Весь вопрос только в том, что за тип – этот тип.

Согласно установившемуся обычаю, выйдя из подъезда, мы повернулись и помахали Тане. И пока не скрылось из виду окно, Щукин всё оборачивался и махал.

Москва жила уже своей обычной напряженной жизнью. Потоками шли и шли машины. Спешили прохожие. Было холодно и влажно и от этого туманно.

Давно уже ни одного дела мы не начинали без благословения. И либо забегали в Елоховку приложиться к мощам святителя Петра и чудотворной иконе «Казанской», либо, если позволяло время, тащились через Яузу на Немецкое кладбище, к могилке «последнего монаха Лавры», как величали мы старца Зосиму, в схиме Захарию. То было время всё новых и новых открытий. Сокровенный Китеж не сразу и не вдруг открывался нам, а потому мы дорожили всякой новой встречей – с книгой, самиздатской рукописью, с могилкой подвижника.

На этот раз на могилке старца никого не застали. Однако свежие цветы, несколько церковных свечей и зажжённая лампадка свидетельствовали о недавнем посещении. Может быть, даже служилась панихида или литийка, что бывало нередко. Ещё были живы духовные дети старца. Но не только они приходили сюда со своими нуждами и скорбями, но и всякий, подобно нам, прочтя однажды жизнеописание дивного старца, спешил сюда.

– Мы попадём сегодня к матушке Варваре?

– Если поспеем.

На Старом Арбате вовсю шла торговля новизной того времени – матрёшками и всякой иной хохломой и чухломой да прочей лубочной дрянью и антиквариатом. Выдавалось это демократическое базарище за возрождение кустарных промыслов, России – берестяной, лапотной, самоварной. Всё это тогда ещё только начиналось и забавляло своею революционной направленностью хоть в тех же матрёшках с изображением «Миши меченого», со всем набором предыдущих «помазанных» вождей, начиная с микроскопического Ильича. Кто и чем только не протестовал. И одни считали себя западниками-космополитами, другие славянофилами-патриотами. Правда, и то, и другое – весьма размыто. Но везде и всюду спорили, что ещё больше способствовало столь замечательному явлению наступающего хаоса. К каждому направлению тотчас примыкали газеты, журналы, театры. Определялись лидеры, будущие партии. Но тоже ещё весьма условно. В этой суматошной атмосфере негде было схорониться. Даже митрополитов затащили в Думу, и вместо епархий они неделями заседали в беснующемся парламенте. Однако таким он оказался разнородным, что не в состоянии был решить ни одного существенного вопроса. Все занимались исключительно нагромождением отрицательных фактов. Оказывается, всё у нас было не так, как надо, а как надо, об этом никто не говорил.

Как ни долго мы шли, пришли рановато. Зав. отделом прозы журнала «Москва», Леонида Ивановича Бородина на месте не оказалось.

– Он приходит к двум, – сказали нам. – А вы по какому вопросу?

Я достал письмо.

Мою повесть вспомнили и сообщили, что принято решение поставить её в номер в следующем году.

Из редакции журнала мы отправились в издательство «Художественная литература». Редактор был на месте, лет сорока, с испитым опухшим лицом. Он дал прочесть мне две рецензии на мою книгу – одну «положительную», другую «отрицательную» – и с явным намёком на угощение предложил забрать рукопись на доработку, поскольку раньше, чем через три года, она всё равно не выйдет к читателю, а пока, мол, можно посидеть где-нибудь, чтобы обсудить детали. Что-то в этом роде. К сожалению или счастью, у меня не было ни времени, ни денег. Внизу стоял Щукин. Теперь был мой черёд сопровождать его в студию грамзаписи «Мелодия». Решался вопрос о его пластинке.

Пока Щукин занимался своими проблемами, я ходил по двору студии, перебирая в памяти прошлое. Примерно год назад под влиянием матушки Варвары у Щукина произошёл духовный кризис. Он бросил сочинять музыку, устроился в храм чтецом. Затем поступил в семинарию. Данчук откликнулся на это сумбурным посланием:

«У Щукина – кризис! Он сломал две гитары! А я? А мне? Я скрежещу зубами, слушая, как наши дети распевают шедевры из музыкальной школы – ни магнитофона у меня с песнями любимого всеми детьми «дяди Володи», ни гитары, чтобы поставить заслон навязчивым шлягерам. Где ты, Щукин, музыкальный гений четырёх семейств, благородный питатель просыпающихся душ? Нет его! Пусто в поле – у Щукина кризис, он сломал две гитары. Ваш праздник, хриплое вороньё!»

Размышляя о причине Щукинского кризиса, вспоминаю «праведный гнев» матушки Варвары.

– Где этот ваш Данчук? Приведите мне его сюда! Я ему все волосёнки повыдеру! Зачем он его хвалит? Ге-эний! Ге-эний! А этот и верит! – поворачивается она в старом деревянном кресле в сторону кровати, на которой по обычаю лежит, растянувшись во весь рост, Щукин. – А какой он гений? И что такое – гений? Чем они всегда кончали – эти гении? Кто из них праведной жизни? Вели-икие! Перед кем великие? Господи! Кто и что пред Тобою может быть великим? Вот! Вот! – держа перед собою щепотью вверх пальцы, смотрит она на них в необыкновенном волнении. – Букашечки! Маленькие человечки! Ничтожество! Ничто! Вот! Вот!

– Так уж и ничто, – попробую возразить я, но тут и мне достаётся.

– Нуль, деточка, нуль! Зачем вы с Данчуком его хвалите? Зачем вы ему голову морочите?

– Мы не его хвалим, а его песни.

– По-вашему, матушка, – говорит Щукин, – вообще никакого искусства не надо. Выходит, всё оно – для погибели?

– Хорошо, покажи, где и что в нём для спасения души? Много ли отыщешь? Где о покаянии, где о смирении?

– У Достоевского, – возражаю я. – В «Братьях Карамазовых» и о покаянии, и о смирении, и о любви к Богу. Это великий роман! А Третьяковская галерея! «Явление Христа народу» Иванова, например. «Христос в пустыне» Крамского. «Русь уходящая» Корина. Мы когда впервые увидели – были просто потрясены! Как вы можете это отвергать?

– А я и не отвергаю. Я говорю, что ему заниматься сочинительством песен не полезно. Потому что вы не видите за своим величием своего ничтожества. Знаю, что вы хотите сказать. Иные пришли к Богу через искусство. Вернее сказать, потянулись к правде. И только. Но это ещё далеко не всё. Искусство в данном случае послужило костылём. Хромой человек бережёт костыль, пока ходить не выучится. А затем отставляет его за ненадобностью. А вы расстаться с вашими костылями не хотите. Чего уж! Понять не хотите, что костыли эти мешают вам. Ты спроси, когда он последний раз причащался. Ему и помолиться-то некогда. Весь в бегах… Было время, когда вера была в гонении. И слова Божия маленькому человечку услышать было практически негде – так его опекали безбожники. Вот он и блуждал. Но теперь не время для сомнений. Храмы открыты, гонения прекратились, раньше посредством науки пытались опровергнуть бытие Божие, теперь множество исследований подтверждают Его бытие. Всё Господь устраивает к нашему спасению. И вся история наша – на кончике ножа. Только бы грехи замолить. Теперь вообще надо на всё закрыть глаза. Дом, работа, церковь – и всё! Остальное излишне.

– Пусть всё идёт самотёком? – возражаю я.

– А вы знаете, куда надо идти?

– Нет, но надо же что-то делать. Не сидеть же, сложа руки…

– Эх, деточка-деточка. «Что-то делать», – сокрушенно качает она головой. – Веры даже с горчичное зёрнышко не имеем, а на кого-то хотим влиять. А мир стоял и стоит молитвой пяти праведников. Как они попросят, так и будет. А просят они об одном – да будет воля Твоя, а не моя. А мы всё своей воли хотим.

– А как же милостыня? Сами знаете, бывает она не только вещественной, но и духовной. Иногда вовремя сказанное слово спасает от неверного шага и даже от гибели.

– Так, деточка, так. Только слова наши ослиные. Хотя и до евангельского осла надо ещё дорасти. Господь только воссел, и ослик сразу притих. А мы? Нам слово – мы десять в ответ. Нам дано Евангелие, предания, а мы за свои книжонки пустые да песенки цепляемся. И вместо смирения и покорного молчания – наши ослиные слова: гений, человечество спасать! Страсть к вину, к развлечениям, гневу, блуду в себе победить не можем, сами тонем, ведь вот-вот захлебнёмся, а туда же – спасать! Чужие крыши кроем, а свои некрытые стоят.

«Обычная ошибка духовных лиц, – припоминаются мне слова Данчука по поводу мнения оптинских старцев о Зосиме из романа Достоевского «Братья Карамазовы». – Святой – это точка приложения креста во вселенной, искусство – его образ. Зосима не образец подвижничества, а образ православного жизнечувствия». И вот я видел образ православного жизнечувствия, совершенно неотделимый от образца подвижничества. Иначе, я видел цельного человека и понимал, что святоотеческий образ мысли был воплощением её собственной жизни. Слова матушки тогда заставили меня глубоко задуматься не только над этим. Тогда же во мне зарождалось недоверие и к «слепым поводырям». При всём нашем мнимом величии, при всей нашей учёности, что мы значили, если одно только омовение икон у той же недалёкой в науках матушки Варвары доказывало и силу её веры, и непреложную истину её слов.

«Говорящий от себя ищет славы себе, а ищущий славы пославшему Его истинен и нет неправды в Нём».

Ещё в студенческие годы мой однокашник Гена Рязанцев однажды произнёс эти слова, намекая на то, что мы-то как раз и есть носители этой высшей правды в своих повестях и рассказах. Мы даже и не знали, что Спаситель сказал это о Себе Самом, имея в виду Голгофу, предстоящие Ему страдания. Мы рассуждали как бесстрастные, как пророки, будто бы посланные спасать погибающее человечество. Гораздо позже выудил у Константина Леонтьева такое замечание по этому же поводу – воистину болезнь эта давняя и хроническая: «Как мы можем мечтать о благе правнуков, когда самое ближнее к нам поколение – сынов и дочерей – вразумить и успокоить действиями разума не можем?»

Так же понимала и чувствовала матушка, иначе – мы.

«Верно только одно… одно только несомненно, – продолжает Леонтьев, – это то, что всё здешнее должно погибнуть. И потому, на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений! На что эта младенчески болезненная мечта и восторги? День наш – век наш! И потому терпите и заботьтесь, практически, лишь о ближних делах, а сердечно – лишь о ближ них людях, именно о ближних, а не о всём чело вечес тве».

К этому всегда призывала матушка. Именно поэтому такую высокую цену определяла она каждому поданному кусочку. Именно поэтому так любовно старалась она накормить, обласкать, одарить всякого заглянувшего к ней на огонёк. И не отпускала, не накормив, не сунув пакетика с продуктами, какой-нибудь брошюрки, книжечки, не дав совета, не пообещав помолиться, не благословив.

Нам это казалось обыкновенным, не героическим, что ли, дух же от этого не захватывало. Вот почему мы совершенно не обращали на это внимания, не замечали, не стремились подражать и не давали должной цены. Пред нашими глазами в течение нескольких лет сами собою обновлялись иконы, ежедневно на протяжении многих лет неукоснительно теплились в двух комнатках двенадцать лампад. Преподобный Серафим, по словам самой матушки, глядел с иконы, как живой, и матушка разговаривала прямо при нас с ним, как с живым. Да что там! С Самим Господом и Царицей Небесной она при мне же разговаривала, как с живыми людьми, о всяких, как мне казалось, пустяках, но с такой благоговейной доверчивостью и умилением, что я даже смотреть не мог и отводил глаза. Даже неловко порой как-то было, как мне казалось, за такое дерзновение. А ведь это была мера её духовной жизни, её личное предстояние, близость к миру потустороннему.