Текст книги "Житие протопопа Аввакума, им самим написанное"

А уродъствовать-тово какъ обѣщался Богу, да солгал, такъ-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, «и погодою било нас, и, не вѣдаю-де какъ, упалъ в море, а ногами зацепился за петлю и долго висѣлъ: голова в водѣ, а ноги вверху; и на умъ-де взбрело обѣщание, яко не солъгу, аще от потопления мя Богъ избавит. И не вѣмъ-де, кто, силен, выпехнул меня из воды на полубы. С тѣхъ-де мѣстъ стал странствовать».

Домой приехавъ, житие свое дѣвъством прошел, Богъ изволил. Многие борьбы блудныя бывали, да всяко сохранилъ Владыко. Слава Богу о нем, и умер за християнъскую вѣру! Добро, онъ уже скончал свой подвигъ. Какъ-то еще мы до пристанища доедем? Во глубинѣ еще пловем, берегу не видѣть, грести надобе прилѣжно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть. Старец, не станем много спать: дьяволъ около темниц наших бодро зѣло ходитъ, хочется ему нас гораздо! Да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа, своего Творца, и Содѣтеля, и Владыки. А дьяволъ – какая диковина, чево ево боятца! Боятца подобаетъ Бога и заповѣди его соблюдати, так и мы со Христомъ ладно до пристанища доедем.

И Афонасей-уродивый крѣпко же житье проходил, покойник, сынъ же мнѣ былъ духовной, во иноцех Авраамий¹⁸⁹; ревнив же о Христѣ и сей былъ гораздо, но нравомъ Феодора смирнѣе. Слез река же от очию истекала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лѣто и много же терпѣлъ дождя и мраза. Постригшися, и в пустыни пожил, да отступники и тово, муча много, и сожгли в огнѣ на Москвѣ на Болотѣ¹⁹⁰. Пускай ево, испекли хлѣбъ сладок Святѣй Троицѣ. Павел Крутицкий за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а онъ истиха Писанием обличал их отступление. Таже и плетьми били и, муча всяко, кончали во огнѣ за старую нашу християнскую вѣру, он же скончался о Христѣ Исусѣ, послѣ Феодорава удавления два года спустя.

И Лука Лаврентиевич, сынъ же мнѣ былъ духовной, что на Мезени вмѣсте с Феодором удавили тѣ же отступники, на висилице повѣся, смирен нравъ имѣл, покойникъ, говорил – яко плакал, москвитин родом, у матери-вдовы сынъ был единочаденъ, сапожник чиномъ, молод лѣты, годовъ в полтретьятцеть, да умъ столѣтен. Егда вопроси его Пилатъ: «Какъ ты, мужик, крестисся?», он же отвѣща: «Какъ батюшко мой протопоп Аввакумъ, такъ и я крещуся». И много говоря, предаде его в темницу. Потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повѣся; он же и скончалъся о Христѣ Исусѣ.

Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бѣднымъ, молитвами своими, да же бы и нам о Христѣ подвигъ сей мирно скончати.

Полно мнѣ про дѣтей тѣх говорить, стану паки про себя сказывать.

Как ис Пафнутьева монастыря привезли меня к Москвѣ¹⁹¹, и, на подворье поставя, многажды водили в Чюдовъ, грызлися, что собаки, со мною власти¹⁹². Таже передъ вселенъских привели меня патриарховъ, и наши всѣ тут же сидятъ¹⁹³, что лисы. Много от Писания говорил с патриархами, Богъ отверъзъ уста мое грѣшные, и посрамил ихъ Христос устами моими. Послѣднее слово со мною говорили: «Что-де ты упрям, Аввакумъ? Вся-де наша Палестина, и серби, и алъбанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, всѣ-де трема персты крестятся, одинъ-де ты стоишь во своем упоръствѣ и крестисся пятью перъсты! Так-де не подобаетъ».

И я имъ отвѣщалъ о Христѣ сице: «Вселенстии учителие! Римъ давно упалъ и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета¹⁹⁴, да и дивить на вас нельзя, немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно, и Церковь была немятежна. Никонъ-волкъ со дьяволом предали трема перъсты креститца. А первые наши пастыри, якоже сами пятию перъсты крестились, такоже пятию перъсты и благославляли по преданию святых отецъ наших, Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, Петра Дамаскина и Максима Грека¹⁹⁵. Еще же и московский помѣстный бывый собор при царѣ Иваннѣ¹⁹⁶ так же слагати перъсты и креститися и благословляти повелеваетъ, якоже и прежний святии отцы, Мелетий и прочий, научиша. Тогда, при царѣ Иванѣ на соборѣ быша знаменоносцы: Гурий, Смоленский епископъ, и Варсонофий Тверский, иже и быша казанские чюдотворъ-цы¹⁹⁷, и Филиппъ, Соловецкий игуменъ, иже и митрополитъ Московской¹⁹⁸, и иные от святых русских».

И патриарси, выслушавъ, задумалися. А наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцовъ своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые, неучоные люди были и грамотѣ не умѣли, – чему-де им вѣрить?»

О, Боже святый! Како претерпѣ святых своих толикая досаждения! Мнѣ, бедному, горько, а дѣлать нѣчева стало; побранил ихъ, колко могъ, и послѣднее рек слово: «Чистъ есмъ аз и прах прилѣпший от ногъ своих оттрясаю пред вами, по писанному: “Лу тче един, творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных! V". Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всѣхъ нас обезчестил!», да толкать и бить меня стали. И патриархи сами на меня бросились грудою, человѣкъ их с сорокъ, чаю, было, всѣ кричатъ, что татаровя. Ухватил дьякъ Иванъ Уаровъ²⁰⁰ да и потащилъ меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так онѣ всѣ отскочили.

И я толмачю архимариту Денису²⁰¹ стал говорить: «Говори, Денис, патриархам: апостолъ Павелъ пишетъ: “Таковъ нам подобаше архиерей: прѣподобенъ, незлобивъ”²⁰², и прочая. Авы, убивше человѣка неповинна, какъ литоргисать станете?» Такъ онѣ сѣли. И я, отшед ко дверям, да на бокъ повалился, а самъ говорю: «Посидите вы, а я полежу». Такъ онѣ смѣются: «Дуракъ-де протопоп-от, и патриарховъ не почитает». И я говорю: «Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни!»²⁰³

Потом паки ко мнѣ пришли власти и про «аллилуия» стали говорить со мною. И мнѣ Христос подалъ: Дионисиемъ Ареопагитом римскую ту блядь посрамил в них. И Евфимей, чюдовской келарь²⁰⁴, молылъ: «Правъ-де ты, нѣчева-де нам болыни тово говорить с тобою». И повели меня на чепь.

Потом полуголову царь прислал со стрельцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же – священника Лазаря²⁰⁵ и старца Епифания²⁰⁶, обруганы и острижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам. Неотступно 20 человѣкъ стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидѣли, и на дворъ срать провожали. Помилуй их Христос! Прямые добрые стрельцы те люди, и дѣти таковы не будут, – мучатся туды жо, с нами возяся. Нужица-та какова прилунится, и онѣ всяко, миленькие, радѣютъ. Да што много разсуждать, у Спаса онѣ лутче чернъцовъ тѣхъ, которые клабуки-те рогатые ставцами-тѣми носятъ²⁰⁷. Полно онѣ, горюны, испиваютъ допьяна да матерны бранятся, а то бы онѣ и с мучениками равны были. Да што же дѣлать, и такъ их не покинетъ Богъ.

Таже нас перевезли на Ондрѣевъское подворье²⁰⁸. Тутъ приезжал ко мнѣ шпынять от Тайныхъ дѣлъ Дементей Башмаков; быт-то без царева вѣдома былъ, а опослѣ бывше у меня, сказал – по цареву велѣнию былъ. Всяко, бѣдные, умышляютъ, какъ бы им меня прельстить, да Богъ не выдастъ за молитвъ Прѣчистые Богородицы, она меня, помощница, обороняет от них.

А на Воробьевыхъ горах дьякъ конюшей Тимофей Марковъ²⁰⁹ от царя присылай и у всѣхъ былъ, – много кое-чево говоря, с криком розошлись и со стыромъ болшимъ. Я послѣ ево написал послание²¹⁰ и с сотником Иваном Лобковым к царю послалъ: кое о чем многонко поговоря, и благословение ему, и царице, и дѣтям приписалъ.

Потомъ, держав на Воробьевых горахъ, и на Ондрѣевскомъ подворье, и в Савине слободке²¹¹, к Николѣ на Угрѣшу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина²¹² ко мнѣ опять царь присылалъ и за послание «спаси Богъ» с поклономъ большое сказал и, благословения себѣ и царицѣ и дѣтям прося, молитца о себѣ приказал.

Таже опять нас в Москву ввезли, на Никольское подворье, и взяли о правовѣрии еще скаски у насъ²¹³. Потом многажды ко мнѣ присыланы были Артемон и Дементий²¹⁴, ближние ево, и говорили царевым глаголомъ. «Протопопъ, вѣдаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу-де благославения твоего с царицею и дѣтми, помолися о насъ», – кланяючися посланник говорит. Я-су и нынѣ по немъ тужу, силно мнѣ ево жаль. И паки он же: «Пожалуй-де, послушай меня, соединись со вселенъскими тѣми хотя чем небольшим!» И я говорю: «Аще мнѣ и умереть – со отступниками не соединюсь! Ты, реку, царь мой, а имъ какое дѣло до тебя? Потеряли, реку, своево царя латыши безвѣриемъ своим, да и тебя сюды приехали проглотить; не сведу рукъ с высоты, дондеже отдаст тебя мнѣ Богъ!»

И много тѣхъ присылок было. Говорено кое о чем не мало, – день Судный явитъ. Послѣднее слово реклъ: «Гдѣ ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и нынѣ, грѣшной, елико могу, молюся о немъ. Аще и мучит мя, но царь бо то есть; бывало время, и впрямь добръ до нас бывалъ. До Никона-злодѣя, прежде мору, х Казанъской пришедъ, у руки мы были, яйцами нас дѣлилъ; и сынъ мой Иванъ, маленекъ еще был, и не прилунился подле меня, а онъ, государь, знает гораздо ево, послалъ брата моево роднова сыскивать робенка, а самъ долго стоя ждалъ, докамѣстъ братъ на улице робенъка сыскалъ. Руку ему даетъ целовать, и робенок глупъ, не смыслитъ, видиъ, что не поп, такъ не хочетъ целовать. И государь самъ руку к губамъ робенку принес, два яйца ему далъ и погладил по голове. Ино-су и сие нам надобе не забывать, не от царя намъ мука сия, но грѣхъ ради нашихъ от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же, искусяся нынѣ, вечнаго искушения уйдемъ. Слава Богу о всемъ!

Таже братию, Лазаря и старца, казня, вырѣзавъ языки, а меня и Никифора-протопопа²¹⁵ не казня, сослали нас в Пустозерье²¹⁶.

А двоихъ сыновъ моихъ, Ивана и Прокопья, оставили на Москвѣ за поруками; и онѣ, бѣдные, мучились годы с три, уклонялся от смерти властелинскова навѣта, гдѣ день, гдѣ ночь, – никто держать не смѣетъ, – и кое-какъ на Мезень к матери прибрели. Не пожили и з годъ – ано и в землю попали²¹⁷. Да пускай, лутче пустые бродни, чем по улицам бродить. Я безпрестанно Бога о том молю: «Господи, аще хотимъ, аще и не хотим, спаси нас!» И Господь и промышляетъ о нашемъ спасении помаленку; пускай потерпимъ токо, а то пригодится нѣ въ кую пору; тогда слюбится, какъ время будет.

Аз же ис Пустозерья послалъ к царю два посланья²¹⁸, – одно не велико, а другое больше: говорилъ кое о чемъ ему много. В послании ему сказалъ и богознамения, показанная мнѣ не в одно время, – тамо чтый да разумѣетъ. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание послано в Москву, правовѣрнымъ гостинца – книга «Отвѣтъ православныхъ»²¹⁹, и от Лазаря священника два послания: царю и патриарху²²⁰.

И за вся сия присланы к нам гостинцы: повѣсили в дому моемъ на Мезени на виселице двух человѣкъ, дѣтей моих духовных, – Феодора преждереченнаго юродивого да Луку Лаврентьевича²²¹, рабы Христовы, свѣты мои, были. И сыновъ моихъ двоих Ивана и Прокопья велено же повѣсить. И онѣ, бѣдные, испужався смерти, повинились: «Виноваты пред Богомъ и пред великим государемъ», а невѣдомо, что своровали. Такъ их и с матерью троих закопали в землю. Да по правилам так онѣ здѣлали, спаси Богъ. Того ради, робята: не бойтеся смерти, держите старое благочестие крѣпко и непополъзновенно! А мать за то сидитъ с ними, чтоб впредь дѣтей подкрѣпляла Христа ради умирати и жила бы, не розвѣшавъ уши. А то баба, бывало, нищих кормитъ, стороннихъ научаетъ, какъ слагать перъсты и креститца и творить молитва, а дѣтей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради.

Ну да Богъ вас проститъ, не диво что такъ здѣлали, и Петръ-апостолъ нѣкогда убоялся смерти и Христа отрекся, и о семъ плакася горько²²², таже помилованъ и прощенъ бысть. А и о вас нѣкогда молящу ми ся тощно, и видѣвъ вашу пред собою темницу и вас троих на молитвѣ стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненны к небесам стоятъ простерты. Аз с тѣхъ мѣстъ обрадовалъся, и лехче мнѣ стало, яко покаяние ваше принял Богъ. Слава о сем Богу!

Таже тот же Пилатъ, полуголова Иванъ Елагин²²³, был у нас в Пустозерье и взял у нас скаску²²⁴, сице реченно: год и мѣсяцъ, и паки: «Мы святых отецъ предание держимъ неизмѣнно, а Паисѣя Александръскаго патриарха с товарыщи еретическое соборище проклинаемъ»; и иное там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.

По сем привели нас к плахе и прочитали наказ: «Изволил-де государь и бояря приговорили – тебя, Аввакума, вмѣсто смертные казни учинить струб в землю и, здѣлавъ окошко, давать хлѣбъ и воду, а прочим товарищам рѣзать без милости языки и сѣчь руки». И я, плюнувъ на землю, говорилъ: «Я, реку, плюю на ево кормлю; не едше умру, а не предамъ благовѣрия». И по том повели меня в темницу, и не елъ дней з десяток, да братья велѣли.

Таже священника Лазаря взяли и вырѣзали языкъ из горла; кровь попошла да и перестала; онъ в то время без языка и паки говорить сталъ. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсѣкли, и рука отсѣченая, лежа на земли, сложила сама по преданию перъсты и долго лежала пред народы, исповѣдала, бѣдная, и по смерти знамение Спасителево неизмѣнно. Мнѣ-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличаетъ! Я на третей день у Лазаря во ртѣ рукою моею гладил – ино гладко, языка нѣтъ, а не болитъ, далъ Богъ; а говоритъ, яко и прежде. Играетъ надо мною: «Щупай, протопопъ, забей руку в горло-то, небось не откушу!» И смѣхъ с ним, и горе! Я говорю: «Чево щупать, на улице язык бросили». Он же сопротивъ: «Собаки онѣ, вражьи дѣти! Пускай мои едятъ языки!» Первой у него лехче и у старца на Москвѣ рѣзаны были, а нынѣ жестоко гораздо. А по дву годах и опять иной язык вырос, чюдно, с первой жо величиною, лишо маленько тупенек.

Таже взяли соловецкаго пустынника старца Епифания; он же моливъ Пилата тощнѣ и зѣло умильнѣ, да же повелитъ отсѣщи главу его по плеча, вѣры ради и правости закона. Пилатъ же отвѣща ему, глагола: «Батюшко, тебя упокоить, а самому мнѣ гдѣ дѣтца? Не смѣю, государь, такъ здѣлать». И не послушавъ полуголова старцова моления, не отсѣче главы его, но повелѣ язык его вырѣзать весь же.

Старец же, прекрестя лице свое, и рече, на небо взирая: «Господи, не остави мя, грѣшнаго!», – и вытяня своима рукама языкъ свой, спекулатару на нож налагая, да же не милуя его рѣжетъ. Палач же, дрожа и тресыйся, насилу выколупалъ ножемъ языкъ из горла, ужас бо обдержаше ево и трепетенъ бяше²²⁵. Палач же, пожалѣя старца, хотя ево руку по составамъ резать, да же бы зажило впредь скорѣе; старец же, ища себѣ смерти, поперегъ костей велѣлъ отсѣщи, и отсѣкоша четырѣ перъста. И сперва говорил гугниво. Таже молилъ Прѣчистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московской и пустозеръской, на воздухе; он же, единъ взяв, положил в ротъ свой; и с тѣхъ мѣстъ стал говорить чисто и ясно, а язык совершенъ обрѣтеся во ртѣ.

Посем взяли дьякона Феодора и язык вырѣзали весь же, осталъся кусочик в горлѣ маленекъ, накось рѣзанъ, не милость показуя, но руки не послужили, – от дрожи и трепета ножъ из рукъ валилъся. Тогда на той мѣре и зажил, а опослѣ и паки с прежней вырос, лише маленко тупенек. Во знамение Богъ так устроилъ, да же разумно невѣрному, яко рѣзан. Мы, вѣрни суть, и без знамения вѣруемъ старому Христу Исусу, Сыну Божию, свѣту, и преданное от святых отецъ старобытное в церкви держим неизмѣнно; а иже кому недоразумно, тотъ смотри на знамение и подкрѣпляйся.

У него же, дьякона, отсѣкли руку поперегъ ладони, и все, дал Богъ, здорово стало, по-прежнему говоритъ ясно и чисто. И у него вдругоряд же язык рѣзан, на Москвѣ менши нынѣшняго рѣзано было. Пускай никонияня, бѣдные, кровию нашею питаются, яко медъ испивая!

Таже осыпали нас землею: струбъ в землѣ, и паки около земли другой струбъ, и паки около всехъ общая ограда за четырьми замками; стражие же десятеро с человѣкомъ стрежаху темницу²²⁶.

Мы же, здѣсь, и на Мезени, и повсюду сидящии в темницах, поем пред Владыкою Христомъ, Сыномъ Божиим, Пѣсни Пѣсням, ихже Соломан воспѣтъ, зря на матерь Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горятъ, яко пламень огня; зубы твои бѣлы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучь; и вся в красотѣ сияешь, яко день в силѣ своей! Аминь»²²⁷. Хвала о Церквѣ²²⁸.

Посем, у всякаго правовѣрна прощения прошу. Иное было, кажется, и не надобно говорить, да прочтох Дѣяния апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себѣ возвѣщали жо, егда Богъ содѣлаетъ в них. Не нам, Богу нашему слава! А я ничтоже есмъ. Рекох и паки реку: аз есмъ грѣшникъ, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытаремъ и грѣшникамъ и всякому человѣку окаянной лицемѣрецъ. Простите же и молитеся о мнѣ, а я – о вас, чтущихъ сие и послушающих. Неука я человѣкъ и несмысленъ гораздо, болыни тово жить не умѣю, а что здѣлаю я, то людямъ и сказываю; пускай Богу молятся о мнѣ. В день вѣка вси же познаютъ содѣланная мною – или добрая, или злая. Но аще и не ученъ словомъ, но не разумом; не ученъ диалектика, и риторики, и философии, а разумъ Христовъ в себѣ имам, якоже и апостолъ глаголетъ: «Аще и невѣжда словомъ, но не разумомъ»²²⁹.

Еще вам про невѣжество свое скажу. Зглупалъ, отца своего заповѣдь преступил, и сего ради дом мой наказанъ бысть. Внимай, Бога ради, и молися о мнѣ.

Егда еще я был попом, духовникъ царевъ Стефан Внифаньтиевичь благословил меня образом Филиппа митрополита да книгою Ефрема Сирина²³⁰, – себя пользовать, прочитал, и людей. А я, окаянной, презрѣвъ благословление отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому былъ братъ мой родной, именем Евфимей, зѣло грамотѣ былъ гораздъ и о церквѣ велико прилѣжание имѣлъ, напослѣдок взятъ был к большой царевнѣ в Веръхъ²³¹, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил и кормил и гораздо об ней прилѣжал, презирая и правило многажды.

И видѣ Богъ неправду з братом в нас, яко неправо ходим по истиннѣ: я книгу променял, отцову заповѣдь преступил, а братъ, правило презирая, о скотинѣ прилѣжалъ, – изволил нас Владыко сице наказать. Лошедь ту по ночам и в день в конюшнѣ стали бѣси мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумѣюся, коея ради вины бѣсъ озлобляетъ нас так. И в день недѣльный послѣ ужины, в келейном правилѣ на полунощнице, братъ мой Евфимей говорилъ кафизму «Непорочную»²³² и завопилъ высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя!»²³³ и, испустя книгу из рукъ, ударился о землю, от бѣсовъ бысть пораженъ, начал неудобно кричать и вопить, понеже бѣси жестоко мучиша его.

В домуже моем иные родные два брата, Козьма и Герасим, больши ево, а не смогли ево держать. И всѣхъ домашних, человѣкъ с тритцеть, держа ево, плачютъ пред Христомъ и, моляся, кричатъ: «Господи, помилуй! Согрѣшили пред тобою, прогнѣвали Благость твою! За молитвъ святых отецъ наших помилуй юношу сего!» А онъ пущи бѣсится, и бьется, и кричит, и дрожитъ.

Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки бѣсовския тоя, – кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися, со слезами глаголя: «Всегосподованная госпоже Владычице моя Пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрѣшение таковое быст ми наказание, да уразумѣвъ, каяся пред Сыном твоим и пред тобою, въпредь тово не стану дѣлать!» И плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовного Симеона, юношу лѣт в четырнатцеть, таков же, что и Евфимей; дружно меж себя живуще Симеонъ со Евфимием, книгами и правилом другъ друга подкрепляюще и веселящеся оба, в подвиге живуще крѣпко, в постѣ и молитвѣ.

Той же Симеон, по друге своем плакавъ, сходилъ во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз дѣйствовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Онъ мнѣ Симеонъ кадило и свѣщи подносил и воду святую, а прочий беснующагося держали. И егда в молитвѣ дошла рѣчь: «Аз ти о имени Господни повелеваю, душе нѣмый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое мѣсто, идѣже человѣкъ не живетъ, но токмо Богъ призираетъ»²³⁴, бѣс же не слушаетъ, не идетъ из брата. И я паки туже рѣчь вдругорядъ, и бѣсъ еще не слушаетъ, пущи мучитъ брата.

Охъ, горѣ, какъ молыть! И соромъ, и не смѣю! Но по повелѣнию старца Епифания говорю, коли уж о сем онъ приказалъ написать. Сице было: взялъ я кадило и покадилъ образы и бѣснова, и потомъ ударилъся о лавку, рыдавъ на многъ час. Возставше, в третьие ту же Василиеву рѣчь закричалъ к бѣсу: «Изыди от создания сего!» Бѣс же скорчилъ в кольцо брата и, пружався, изыде и сѣлъ на окошке. Брат же бывъ яко мертвъ.

Аз же покропилъ ево святою водою, он же, очхнясь, перъстом мнѣ на окошко, на бѣса сидящаго, указуетъ, а самъ не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропилъ водою окошко – и бѣсъ сошелъ в жерновый угол. Брат же паки за ним перъстомъ указует. Аз же и там покропилъ водою – бѣсъ же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указуетъ – аз же и там тою же водою. Брат же указалъ под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бѣсом, но напоил брата во имя Господне святою водою.

Он же, вздохня из глубины сердца, ко мнѣ проглагола сице: «Спаси Богъ тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бѣсовских! Будет тебѣ бить челом брат мой Аввакумъ за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Богъ, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебѣе с ними битца; подобием онъ что и Симеонъ, друг мой. Подлѣ реки Сундови-ка²³⁵ меня водили и били, а сами говорятъ: «Нам-де ты отданъ за то, что братъ твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь»; так-де мнѣ надобе поговорить Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату».

И я ему говорю: «Я, реку, свѣтъ, брат твой Аввакум!» И онъ отвѣщалъ: «Какой ты мнѣ братъ! Ты мнѣ батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищахъ живетъ, будет тебѣ бить челом». Вотъ, в ызбѣ с нами же, на Лопатищах, а кажется ему – подле реки Сундовика. А Сундовик верстъ с пятнатцеть от нас под Мурашкинымъ да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимаетъ и сьесть хочетъ: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскалъ и давать стал, – онъ и не сталъ пить.

Ночь всю зимюю с ним простряпал; маленько полежавъ с ним, пошелъ во церковь заутреню пѣть. И без меня паки бѣси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его масломъ, и паки бѣси отидоша, и умъ цѣлъ сталъ, но дряхлъ бысть, от бѣсовъ изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куцы отлучюся, а бѣси и навѣтовать станут. Бился я з бѣсами, что с собаками, недѣли с три за грѣхъ мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну²³⁶, онъ просвиру вынял за брата; тогда добро жилъ, что нынѣ архиепископъ Резанъской, мучитель стал християнской. И инымъ друзьямъ духовным бил челом о братѣ. И умолили о нас Бога.

Таково-то зло преступление заповѣди отеческой! Что же будет за преступление заповѣди Господни? Охъ-да только огонь да мука! Не знаю, какъ коротать дни, слабоумием обьятъ и лицемѣриемъ и лжею покрыт есмъ, братоненавидѣнием и самолюбием одѣянъ, во осуждении всѣхъ человѣкъ погибаю. И мняся нѣчто быти, а калъ и гной есмъ, окаянной, прямое говно, отовсюду воняю – и душею, и тѣлом. Хорошо мнѣ жить с собаками и со свиниями в конурахъ, так же и онѣ воняютъ. Да псы и свиньи – по естеству, а я – чрез естество, от грѣхъ воняю, яко пес мертвой, поверженъ на улице града. Спаси Богъ властей тѣх, что землею меня закрыли! Себѣ уже воняю, злая дѣла творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро такъ!

Да и в темницу ко мнѣ бѣшаной зашел, Кирилушком звали, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и платье переменили, – зѣло вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами и Прѣчистая Богородица. Онъ, миленькой, бывало, сцытъ под себя и серет, а я ево очищаю. Есть и пить проситъ, а без благословения взять не смѣетъ. У правила стоять не захочет, – дияволъ сонъ ему наводит, – и я чотками постегаю, так и молитву творить станетъ и кланяется, за мною стоя. И егда правило скончаю, онъ и паки бѣсноватися станет. При мнѣ беснуется и шалуетъ, а егда пойду к старцу посидѣть въ ево темницу, а Кирила положу на лавке и не велю вставать ему и благословлю его, и докамѣстъ у старца сижу, лежитъ и не встанет, за молитвъ старцовых, Богомъ привязан, лежа бѣснуется. А в головах у него образы, и книги, и хлѣбъ, и квас, и прочая, а ничево без меня не тронет. Какъ прииду, так встанет, и дьявол, мнѣ досаждая, блудить заставливает. Я закричю, такъ и сядет. Егда стряпаю, в то время есть проситъ и украсть тщится до времени обѣда; а егда пред обѣдом «Отче наш» проговорю и ястие благословлю, так тово брашна и не есть, неблагословеннова просит. И я ему напехаю силою в ротъ, такъ и плачет, и глотаетъ. И как рыбою покормлю, так бѣсъ в нем вздивиячится, а сам из него говорит: «Ты же-де меня ослабил!» И я, плакавъ пред Владыкою, опять стягну постом и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятилъ, и от бѣса отрадило ему.

Жилъ со мною с мѣсяцъ и болыни. Перед смертью образумилъся. Я исповѣдал ево и причастил, он же и преставися по том. Я, гробъ и саван купя, велѣлъ у церкви погребъсти и сорокоустъ по нем дал. Лежалъ у меня мертвой сутки в тюрьмѣ. И я ночью, вставъ, Бога помоля и ево, мертвова, благословя, поцеловався с ним, опять лягу подлѣ нѣво спать. Таварищ мой, миленькой, был. Слава Богу о семъ! Нынѣ он, а завътра я так же умру.

Да у меня же был на Москвѣ бѣшаной, Филиппом звали, как я ис Сибири выехалъ; в углу в ызбѣ прикованъ к стѣнѣ, понеже в нем был бѣсъ суровъ и жесток. Бился и дрался, и не смогли дамашние ладить с ним. Егда же аз, грѣшный, со крестом и с водою прииду, повиненъ бывает и яко мертвъ падает пред крестом, и ничево не смѣетъ дѣлать надо мною. И молитвами святых отецъ сила Божия отгнала бѣса от него, но токмо ум еще былъ не совершенъ. Феодор-юродивой был приставленъ над ним, что на Мезени отступники удавили вѣры ради старыя, еже во Христа, – Псалтырь надъ Филиппом говорилъ и учил молитву говорить. А я сам во дни отлучашеся дому своего, токмо в нощи дѣйствовал над ним.

По нѣкоем времени пришел я от Федора Ртищева зѣло печаленъ, понеже съ еретиками бранился и шумѣлъ в дому ево о вѣре и о законѣ²³⁷. А в моемъ дому в то время учинилося нестройство: протопопица з домочадицею Фетиньею побранились, дьяволъ ссорилъ ни за што. И я, пришед, не утерпя, бил их обѣих и оскорбил гораздо въ печали своей. Да и всегда-таки я, окаянной, сердитъ, дратца лихой. Горе мнѣ за сие, согрѣшилъ пред Богомъ и пред ними.

Таже бѣсъ в Филиппѣ вздивьял, и начал кричать и вопить и чепь ломать, бѣсясь. На всѣх домашних ужас нападе, и голъка бысть велика зѣло. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротить. Но бысть не по-прежнему: ухватилъ меня и учал бить и драть. И всяко, яко паучину, терзает меня, а сам говоритъ: «Попал ты в руки мнѣ!» Я токмо молитву говорю, да без дѣлъ и молитва не пользуетъ ничто. Дамашние не могутъ отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрѣшилъ, пускай меня бьет.

Но чюден Господь! Бьет, а ничто не болит. Потом бросилъ меня от себя, а сам говоритъ: «Не боюсь я тебя!» Так мнѣ стало горько зѣло, бѣсъ, реку, надо мною волю взялъ. Полежал маленько, собрался с совѣстию, вставше, жену свою сыскал и пред нею прощат-ца стал. А сам ей, кланяяся в землю, говорю: «Согрѣшил, Настасья Марковна, прости мя, грѣшнаго!» Она мнѣ также кланяется. По-сем и с Фетиньею тѣм же подобиемъ прощался. Таже среди горницы лег и велѣлъ всякому человѣку себя бить, по пяти ударовъ плетью по окаянной спинѣ; человѣкъ было десяток-другой, и жена, и дѣти, – стегали за епитимию. И плачютъ, бѣдные, и бьютъ, а я говорю: «Аще меня кто не биет, да не имат со мною части и жребия в будущем вѣце». И онѣ, и не хотя, бьютъ, а я ко всякому удару по молитвѣ Исусовой говорю.

Егда же отбили всѣ, и я, возстав, прощение пред ними жъ сотворил. Бѣсъ же, видѣвъ неминучюю, опять ис Филиппа вышел вонъ. Я крестомъ Филиппа благословил, и он по-старому хорош сталъ, и по том Божиего благодатию и исцелѣлъ о Христѣ Исусѣ, Господѣ нашем, емуже слава со Отцем и со Святым Духом нынѣ и присно и во вѣки вѣком.

А егда я в Сибири в Тобольске был, туды еще везли, привели ко мнѣ бѣшанова, Феодором звали. Жесток же был бѣсъ в нем. Соблудилъ в Велик день²³⁸, празникъ наругая, да и взбѣсился, жена ево сказывала. И я в дому своем держалъ мѣсяца з два, стужал об немъ Божеству, в церковь водил и масломъ освятил, – и помиловал Богъ: здравъ бысть и умъ исцелѣ.

И сталъ со мною на крылосѣ пѣть, а грамотѣ не ученъ, и досадил мнѣ в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосѣ побивъ, и в притворѣ пономарю велѣлъ к стенѣ приковать. Он же, вышатавъ пробой, взбѣсился и старова болыии; и ушедъ к большому воеводѣ²³⁹ на двор, людей розгонявъ и сунъдукъ разломавъ, платье княинино на себя вздѣлъ, въ верху у них празнуетъ, бытто доброй человѣкъ. Князь же, от церкви пришедъ и осердясь, велѣлъ многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрмѣ юзников, бѣдных, перебилъ и печь розломал. Князь же велѣлъ в село ко своим ево отслать, гдѣ онъ живалъ. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил. Всякъ бѣгаетъ от него, а мнѣ не дадут воеводы, осердясь.

Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал, – Богъ было исцелил, да я сам погубилъ. Посем пришла грамота с Москвы: велѣно меня на Лѣну ис Тобольска сослать²⁴⁰. Егда я на рѣку в Петров день в дощеникъ собралъся, пришелъ ко мнѣ бѣшаной мой Феодор целоуменъ; на дощенике при народѣ кланяется на ноги мои, а самъ говоритъ: «Спаси Богъ, батюшко, за милость твою, что пожаловалъ, помиловалъ мя. Бѣжалъ-де я по пустыни третьева дни, а ты-де мнѣ явилъся и благословилъ меня крестом; бѣси-де и отбѣжали от меня. И я-де и нынѣ, пришед, паки от тебя молитвы и благословения прошу». Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всѣхъ печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И поуча ево и благословя, отпустил к женѣ ево в дом. А самъ поплыл в ссылку, моля о нем свѣта-Христа, да сохранитъ ево от неприязни впредь²⁴¹. Богу нашему слава!

Простите меня, старецъ с рабом тѣмъ Христовым: вы мя понудисте сие говорить.

Однако ужъ розвякался, – еще вамъ повѣсть скажу. Еще в попах был, там же, гдѣ брата бѣси мучили, была у меня в дому молодая вдова, давно ужъ, и имя ей забылъ; помнится, кабы Евфимьею звали, – ходит и стряпаетъ, все дѣлает хорошо. Какъ станемъ в вечер правило начинать, так ея бѣсъ ударитъ о землю, омертвѣет вся и яко камень станет, кажется, и не дышит; ростянетъ ея на полу, и руки, и ноги, лежит яко мертва. Я, «О всепѣтую»²⁴² проговоря, кадилом покажу, потом крестъ положу ей на голову и молитвы Великаго Василия в то время говорю, такъ голова под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тѣло еще каменно. Я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я так же по другой – и другая освободится так же; я и по животу – так баба и сядет. Ноги еще каменны, не смѣю туды гладить крестом. Думаю-думаю, да и ноги поглажу – баба и вся свободна станет; воставше, Богу помолясь, – да и мнѣ челом. Прокуда-таки – ни бѣс, ни што – в ней был, много време так в ней играл. Маслом ея освятил, такъ вовсе отшелъ, – исцелѣла, дал Богъ.