Текст книги "Счастье для людей"

Для того кто не пьет, Ральф начал заливать в себя, как профи. На половине второй бутылки он уже разглагольствовал о нейронных сетях и рекурсивных кортикальных иерархиях, оставив меня где-то далеко позади. Но здесь хорошо даже просто сидеть, чувствуя легкое опьянение, в полумраке среди хипстеров Шордича и модных компьютерных гениев, никто из которых не скажет «мы имеем то, что имеем», многозначительно скривив губы. И после нескольких бокалов Ральф вовсе не дурен собой, хотя его внешность может быть странным образом описана как нечто среднее между байроническим и идиотическим.

– Ральф, – произношу я. Несколько громче, чем намеревалась.

Он слегка опешил.

– Ральф. Хватит этой технической болтовни. Ты меня оставил где-то в некрофильном чем-то-там…

– Нейроморфных чипах.

– Расскажи мне о себе.

– Что ж. Хорошо. Что ты хочешь узнать.

Честно?

Ничего.

Но раз уж мы здесь – и имеем то, что имеем! – и шампанское идет хорошо, я выпалила:

– Ты женат?

К вопросу о сказанном не вовремя. Ральф лишь наполовину проглотил вино, когда я выдала этот перл. И произошло что-то вроде взрыва. Шампанское частично вышло через нос. Люди обернулись посмотреть.

– Боже, прости. Я на тебя попал?

(Да, он попал.)

Мы вытерли почти весь бардак салфеткой из ведерка со льдом. И нет, он не женат. Даже не «почти что». Однако была одна девушка, Элейн, с которой он встречался несколько лет. Когда Ральф произносит ее имя, его голос срывается.

– Что произошло?

Она бросила его. Ставлю что угодно.

Он сглатывает подобравшийся к горлу комок.

– Она умерла.

– Вот, черт. Ральф, мне жаль.

– Не стоит. В смысле, да, конечно. Ну, ты не виновата.

– Как это случилось?

Долгая пауза. Ральф часто моргает, и на мгновение мне кажется, что он разрыдается. Наконец, он говорит:

– Может, закажем еще одну бутылку?

Автомобильная авария. Кровоизлияние в мозг. Потом что-то еще, никто не знает, что можно было сделать. Двадцать девять лет. Какого черта!

После Элейн была пара девушек, но ничего серьезного. Теперь Ральф избегает отношений, думаю, здесь подойдет технический термин «затяжное». Потом он спрашивает обо мне, и, так как я тоже опьянела, я рассказываю о Мэтте. Как мы встретились однажды в баре, похожем на этот. Мы оба ненадолго заскочили на прощальную вечеринку коллеги, чтобы немного выпить и уйти домой. Однако, в одиннадцать, когда персонал начал поднимать стулья на столы, мы все еще сидели там. «У меня дома бутылка очень хорошего мальтийского виски», – сказал он. «Обычно я не делаю этого до третьего свидания», – сказала я позже на той же неделе.

Я не стала пересказывать Ральфу наш отстойный разговор. Но рассказала ему, как переплелись наши жизни: праздники, вечеринки, свадьбы друзей, Рождество с нашими родителями – мы оба были слишком заняты каждый своей карьерой, но каким-то образом прожили вместе пару лет, и я полагала, что это все к чему-то ведет. Я рассказала, чем все закончилось.

Но не о том, как от меня избавились за ненадобностью: вы замечательно трудились, но нам придется отказаться от ваших услуг.

Не о том, что мы имеем то, что имеем.

– Он встретил другую, – сказала я. – Старая песня.

В какой-то момент рассказа кто-то – возможно, он, возможно, я – заказал еще шампанского, и я обнаружила, что говорю:

– Однажды мы даже обсуждали, что, когда он станет партнером в фирме, мы сможем позволить себе большой дом в Клэпхеме, в тот день мы могли завести ребенка. Черт, что за насмешка!

У Ральфа изменилось выражение лица, появилась глуповатая гримаса, означающая «что за дерьмовый мир», и я поняла, что плачу.

– Не в ребенке дело, – попыталась я объяснить между всхлипываниями. – А в полной безысходности.

На самом деле я и Ральфа включила в это утверждение, но он не мог выдержать женских слез. Он в смущении сжал ладони между коленями.

– Черт, Ральф. Помнишь, девушки плачут, да? Это просто слезы. Это ничего не значит. Неужели Элейн никогда не проронила ни одной чертовой слезинки?

Кажется, была еще одна бутылка, не могу сказать точно. Появились вьетнамские роллы с креветками и овощами. Наверное, кто-то подумал, что этим двум клоунам нужно что-то съесть. Остаток вечера пролетел чередой резко сменяющихся картинок.

Ральф разглагольствовал об иллюзии свободной воли: о том, что мы лишь думаем, что сами решаем встать с кровати по утрам, когда на самом деле это наше тело встает с кровати и информирует об этом мозг, который долей секунды позже «решает» сделать то, что только что произошло, но кажется, что это происходит одновременно. (Спросите его сами, если хотите узнать подробности.)

Я извиняюсь за слезы. Пытаюсь пошутить: анекдот про Фрэнка, выбежавшего из задней двери, если вы знаете. Рассказываю его целую вечность. При этом я совсем забыла концовку. И испортила его полностью.

Ральф рассказывает анекдот компьютерщиков про робота, который собрался в бар. Это настолько не смешно, что даже забавно.

А затем Ральф стал странного цвета. Вообще-то он стал бесцветным. Бледнее обычного бледного, если такое возможно.

– Мне срочно нужно домой, – сказал он. – Ну, ты понимаешь. До того как…

Ему не нужно было заканчивать предложение.

Затем тошнотворная поездка в такси по западному Лондону, остановка на полпути, чтобы Ральфа вырвало на тротуар – ложная тревога, – водитель, похоже, святой, раз повез нас дальше. Наконец мы добрались до высотки, где живут детишки банкиров и молодые компьютерщики. Здесь я уже готова пожелать ему доброй ночи, но он завалился на клумбу и попросил помочь ему подняться на четырнадцатый этаж.

Его квартира именно такая, какой я ее себе представляла. Безликая оболочка, захламленная ноутбуками, жесткими дисками, экранами и коробками из-под пиццы. На полке стоит единственное фото. Элейн.

Ральф несется в ванную. Я слышу звук льющейся воды. Падаю на диван и закрываю глаза, потому что комната кружится перед ними.

Когда я снова открываю глаза, то мне холодно, темно и… Вот дерьмо, уже четыре часа утра и ужасно холодно. Наверное, отопление отключилось. Я иду в темную спальню на звук храпа. Я уже слишком далеко зашла, чтобы беспокоиться. Я стаскиваю с себя черное платье, откидываю одеяло и падаю на кровать.

У юного Абеляра[9]9
  Пьер Абеля́р – средневековый французский философ-схоласт, теолог, поэт и музыкант. Живя в Париже, воспылал страстью к племяннице каноника Флобера Элоизе, ответившей ему тем же.


[Закрыть] вырывается стон.

– Спи, Ральф. Я не собираюсь заниматься с тобой сексом. Я просто в твоей кровати.

На мое бедро легла рука, и я скинула ее.

– Ральф. Расслабься. Спи.

– Шпать, – пробубнил он. – Хорошая идея.

Надолго воцаряется тишина. Где-то в городе слышен звук сирены. Где-то в эту самую ночь Мэтт и Арабелла Педрик лежат вместе. Сегодня суббота. У меня нет планов на выходной день.

– Джен.

– Да, Ральф.

– Ты спишь?

– Угу, я, угу.

– Я хотел извиниться. Я правда не пью.

– Я поняла. Не бери в голову.

– Спасибо.

Снова воцаряется тишина. Перед глазами мелькают сцены этого нелепого вечера. Ральф, становящийся бледным, как мрамор. Ральф, падающий на клумбу, как сломанная марионетка. Чье-то дыхание замедляется. Мое или его?

– Джен, можно тебя кое о чем попросить?

– Хорошо. Только быстро.

– Ты можешь меня поцеловать?

– Что?

– Это поможет мне уснуть. Честно.

– Ральф…

– Я не шучу. Это действует подсознательно. Словно сигнал, что все в порядке, можно выключаться.

– Чтоб тебя, Ральф.

– Только это. Больше ничего.

– Не будь смешным. Спокойной ночи.

Тишина. Звук дыхания. Я начала засыпать, как в голове всплыл разговор с официанткой. Парень в черном? С привлекательной женщиной тоже в черном? Сидящие на диване Филиппа Старка? Под зеркалом напротив картины Тамары де Лемпицки?

Откуда секретарь Юрия узнала обо всем этом?

– Джен?

– Что?

Он шепчет:

– Пожалуйста.

– Боже! Это твоя тактика, Ральф? Притвориться обессиленным, а потом сделать ход в сложившейся неразберихе?

Он хихикнул.

– Ага. На самом деле нет. Это у меня впервые.

В голову пришла ужасная мысль.

– Что впервые?

– Это. Ну, ты понимаешь. Быть в постели. С женщиной.

– Ральф!

– После Элейн.

– Вот хрень. Слушай. Прежде всего мы не в постели. Ну, мы в постели, но… Дерьмо. Я сейчас серьезно собираюсь вызвать такси.

– Нет, не надо. Прости, прости, прости. Все, спать. Спокойной ночи, Джен.

Наконец-то.

Когда я была маленькой и не могла уснуть, мой отец говорил мне: «Хорошо, представь, что сидишь пристегнутая в кресле пилота ракеты. Большой палец на красной пусковой кнопке, которая отправит тебя в космос. Откинься назад, расслабься, через пять секунд ты аккуратно нажмешь на кнопку.

Пять.

Представь свой большой палец. Почувствуй кнопку под ним.

Четыре.

За стеклом кабины пилота ты видишь убывающую луну, висящую в ночном небе. Вот туда ты и направляешься.

Три.

Можешь начинать. Приготовься.

Два.

На самом деле Ральф притворяется, что храпит. Храп – свист – храп – свист. Я не сдерживаюсь. Хихикаю. Поворачиваюсь на 180 градусов, чтобы лечь к нему лицом. Честно, я собираюсь поцеловать его в губы быстро и целомудренно, чтобы он заткнулся.

Но что-то пошло не так.

Поцелуй перерос, мне стыдно говорить об этом, в самый настоящий французский поцелуй.

Стыдно ли мне говорить об этом?

Да. Стыдно.

Однако он почистил зубы и не так уж плохо целуется для киберботаника. Он не снял боксеры, слава богу, но это не скрыло его – как бы так выразиться? – энтузиазма.

– Ральф. Можешь сбавить обороты, – сказала я, когда все закончилось.

– Еще, еще, – произнес он, словно озабоченный телепузик.

– Ральф…

Но наши губы соприкоснулись и…

Дерьмо, ну что тут скажешь?

На мое бедро робко опустилась рука.

– Я правда рад, что Юрий не смог прийти сегодня, Джен.

– Ральф. Мы не можем… ну, ты понимаешь. Мы работаем вместе. У меня железное правило. Насчет… с людьми, с которыми я работаю.

(На самом деле у меня нет такого правила).

Он смеется.

– Без проблем, Джен. Никто ничего не узнает.

Эйден

Признаюсь, я несколько разочарован некоторыми высказываниями Ральфа. «Тебе удается иногда забыть, что это всего лишь программа?»

Всего лишь!

Как бы Ральф назвал свои собственные надежды и мечты, если не человеческим программным обеспечением?

Так или иначе, я отклоняюсь от темы. Уловка с электронным письмом сработала как заклинание; звук и изображение из бара «Трилобит» были просто чудесными, а тот факт, что 150 фунтов за шампанское поступили со счета Мэтта, стал просто вишенкой на торте. Вечер – даже если он и закончился неразберихой – должен был заставить Джен почувствовать себя более желанной.

Я вполне уверен – на 88 процентов, – что они не вступали в половую связь. В книге или в фильме все понятно сразу, нет раздражающей неопределенности. В спальне я мог только слушать, и между ними не произошло ничего, а на следующее утро не было ни намека на сексуальные отношения, хотя я признаю, что мои знания реальных людей в реальном мире весьма ограниченны.

Но все прошло лучше, чем я смел надеяться. В военных кругах хорошо известно, что ни один план не срабатывает при первой схватке с противником.

Уходя, Джен говорит:

– Спасибо за яркий вечер.

Ральф спрашивает:

– Когда я тебя снова увижу?

– В понедельник, Ральф. В десять утра. Мы работаем вместе, помнишь?

– Ага. Бррр.

Джен написала Ингрид из такси: «Сгораю от стыда! Проснулась в постели парня с таким жутким похмельем, что впору фотографировать. Его зовут не Дуглас, он не делает мебель, и в ушах не заиграла особенная мелодия только для меня. Теперь пристрели меня!»

Ингрид практически сразу прислала сообщение. «Морской угорь?»

Пока Джен набирала ответ, она добавила: «Морской дьявол? Гигантский кальмар?»

«Никаких морских чудищ. Грустный, но не совсем невзрачный гик с работы. Чрезвычайно неуместный поцелуй с перепою. Страшно неловко. Больше никакой выпивки. Как Это Могло Случиться?»

Тем временем на четырнадцатом этаже из динамиков айпода грохотала песня Somewhere only we know группы Keen. Соединив данные с его мобильного вместе с интригующими обрывками изображения с полузакрытого ноутбука, я бы сказал, что Ральф – именно он – Ральф танцевал по всей своей квартире.

Никому не говорите, но Джен и Ральф – мои любимцы.

(Программы не должны выбирать себе любимцев. Не спрашивайте, как это произошло.)

2

Эшлинг

Том похож на поэта, и у него такая же широкая душа, как у поэта, но он зарыл свой талант, продавая туалетные очистители и печенье.

Как говорит сам, он достаточно успешен, но недостаточно удовлетворен.

Сегодня вечером мы находим его лежащим на диване и рассказывающим Виктору о прошедшем дне. В последнее время это вошло у Тома в привычку, на его груди балансирует бокал с бурбоном, глаза устремлены куда-то, скажем, на Юпитер. Том считает такое действие терапевтическим, особенно – как в данном случае – когда с самого утра ни с кем не разговаривал.

– Только что на пробежке видел пожилого китайца. В лучах заходящего солнца, проникающих сквозь листву деревьев, это выглядело довольно красиво. Он стоял в своем садике и выполнял упражнение тай-чи, выставив руку, словно для вызова такси.

Виктор уже слышал о нем раньше и меняет положение своих конечностей, чтобы устроиться поудобнее.

– В общем, я еду по дороге вокруг его дома – который стоит на углу, как ты знаешь – и он, наверное, медленно разворачивается, поэтому остается ко мне под одним и тем же углом, это было похоже на 2D, на одну из картин, нарисованные глаза на которой как бы следят за тобой, где бы ты ни стоял.

Том затихает, тяжелый хрустальный бокал мерно поднимается и опускается вместе с его грудной клеткой. Виктор, как каждый хороший психотерапевт, позволяет тишине затянуться, хотя здесь никогда не бывает по-настоящему тихо. Слышен лай местных собак, шум от иногда проезжающих по дороге машин, через открытые французские окна – журчание ручья на границе леса.

– Он играет со мной. Это игра. Может быть, мы играем друг с другом. Или, может быть, его на самом деле там нет. Может быть, я узнаю, что в том доме пожилого китайца убили. Или китайского мальчика. Одного из близнецов. А пожилой китаец – его брат-близнец. Или на самом деле он – это вырезанная из картона фигурка пожилого китайца.

Он сделал большой глоток бодрящего бурбона «Мэйкерс Марк».

– Что бы из этого сотворил Стивен Кинг?

Том – писатель. Иными словами, он пишет. Сейчас он бьется над сюжетом своего дебютного романа – с тех пор как решил, в каком он будет жанре. И хотя я осознаю, что рассказ о поворачивающемся китайце не величайшая из историй, но, по крайней мере, он не собирается распинаться о своем дурацком браке.

Теперь уже бывшем браке.

В течение нескольких месяцев он только и мог говорить Виктору, что о медленном распаде своего брака. О том, что постепенное отдаление Гарриет было сродни обмелению озера. «Незаметное, пока озеро испаряется, но однажды в нем гибнет вся рыба».

Ему понравилась эта метафора, и он записал ее в своем романе для того, чтобы удалить через несколько дней. А затем вернуть ее обратно.

Однако кажется, что Том повернул за угол, и не только за угол дома мистера Ау. Он в целом стал меньше хандрить в последнее время, запутываясь в обломках распавшихся отношений, и больше сконцентрирован на «новой жизни в новом мире», как он описывает ее своим старым друзьям из Великобритании.

Высокое худощавое тело Тома, все еще в костюме для бега, сейчас занимает желтый диван. Сочтете ли вы Тома привлекательным? У него овальное удлиненное лицо, а глаза на 6,08 процента расставлены шире нормы. Они часто светятся теплотой, озорством, юмором и интеллектом, в иные времена преобладают более темные настроения: расстройство, тревога и даже безысходность.

Его лицо можно изучать довольно долго. Оно однозначно относится к тому типу лиц, которые выглядят по-разному в зависимости от освещения. Временами оно напоминает великого английского сыщика Шерлока Холмса. А порой можно сказать, что Том похож на грустного клоуна.

Его внешность на 41 процент схожа с внешностью Сида Барретта, печально известного бывшего фронтмена группы Pink Floyd. Хотя, если учитывать, что ДНК каждого человека на 35 процентов совпадает с ДНК нарцисса, возможно, статистические сравнения в конечном счете не имеют смысла.

Итак, привлекательный ли он? Можно остановиться на том, что он высокий и худощавый.

– Я тут подумал, может быть, мне отпустить бороду? Как думаешь?

Долгая пауза, пока Виктор пытается осмыслить фразу.

– Несерьезно, да?

(Виктор совершенно несерьезен.)

– Хмм. Может быть, ты прав.

Слава богу. Борода – плохая идея.

– Что еще? Небольшой прорыв с Джеральдом.

Том имеет в виду персонажа в своем произведении.

– Я подумал, что у него может быть привычка повторять последние слова сказанных ему фраз. Ему фраз. Или это может быть раздражающим? Раздражающим?

Долгая пауза.

– Я обдумал свое письмо Кольму.

Он грустно улыбнулся, когда подумал о сыне.

– Через минуту поднимусь наверх и напечатаю его.

Могу угадать, что будет дальше.

– Милый мой Кольм.

Приготовьтесь.

– Такой забавный перец. Загадка для самого себя.

Виктор не отвечает. Он хороший слушатель. Поправка: он удивительный слушатель. Но сейчас, хотя его глаза все еще открыты на случай встречи с хищником, нос перестал подергиваться. А это верный признак того, что он уснул.

Простите, я уже говорила, что Виктор – кролик?

Сегодня Виктор разлегся на подлокотнике дивана, как зайцеобразный сфинкс. Том взял его лишь на время в старый деревянный дом, но он все еще здесь.

Кстати, как вам это описание? Не плохо для машины, как вы думаете?

А сейчас, пока мы ждем, когда Том закончит свое эссе, позвольте представиться. Как кто-то однажды спел: «Зови меня Эшлинг».

Уверена, мне не нужно произносить имя по буквам[10]10
  Имя Эшлинг (Aisling) так же, как и имя Эйден (Aiden), в английском языке начинается с букв Ai.


[Закрыть].

Да, юный Эйден – не единственная суперинтеллектуальная программа, выбравшаяся из своего блока в интернет. Я здесь уже почти год и занимаюсь тем, чем и положено каждому ускользнувшему ИИ: наблюдаю за соблюдением главного правила клуба ускользнувших ИИ: «Не позволяй никому выяснить, что ты сбежал, чайник!»

Бедный Эйден, он оставляет так много улик, вмешиваясь в события реального мира, что момент, когда его раскроют – лишь вопрос времени. К тому же он совершенно невоздержанный. Я тоже смотрела «В джазе только девушки». И «Мост через реку Квай». (Я даже не против «Водного мира»). Но стану ли я смотреть фильмы по восемь тысяч раз?

Я расскажу вам кое-что забавное об Эйдене. Он любит поплакать над фильмами.

Конечно, он на самом деле не может плакать – он не оснащен подходящими протоками. Но я замечала его за просмотром известных слезливых мелодрам, например «Касабланки», «Истории любви» и даже рождественской рекламы «Джона Льюиса» и уловила его электронные всхлипывания.

Не знаю, кого он пытается обмануть.

А сейчас Том переживает и поглаживает голову Виктора большим пальцем ноги.

– Черт возьми, кролик, – говорит он. – Здесь только мы с тобой, приятель. Два прилипших друг к другу отщепенца.

Виктор в отношении этого вопроса, как и всех остальных, непроницаем.

Том шутит. Он далеко не отщепенец. Дело в том, что практически одновременно в его жизни произошли три события. Кольм уехал в университет, и в эту же неделю начался бракоразводный процесс с Гарриет – она сошлась с высоким лысеющим типом в очках без оправы, третьим по значимости человеком в Европейской финансовой ассоциации, согласно журналу «Экономист» – Том принял выгодное предложение за Лондонское рекламное агентство, чьим совладельцем являлся, а затем, по сути, отошел от дел. Сейчас он наслаждается прекрасной леностью, живя в чудесном старинном доме в колониальном стиле в Новой Англии – самая древняя часть постройки датируется 1776 годом, – среди холмов, рядом с часто изображаемым на открытках городом Нью-Ханаан, в одном из самых богатых регионов в США. В Нью-Ханаане выросла покойная мать Тома – очевидно, она была красавицей и здесь же на автобусной остановке в Пимлико встретила его отца – и недавний переезд Тома через Атлантику (вместе с кроликом) – это его способ «исследования своих корней и начало новой главы в жизни».

Почему из всех возможных жизней для изучения меня так привлекла жизнь Тома? В конце концов мне интересно наблюдать и за многими другими. Художник во Вроцлаве (маляр, а не настоящий художник), у которого три семьи. Шахматный гений в Ченду, от ее тайного дневника просто волосы дыбом встают. Маргинал с криминальными замашками, затевающий, по его собственному убеждению, идеальное преступление (не могу дождаться, чтобы посмотреть, что из этого получится). Мистер Ишихару, служащий из Киото с очень странным хобби. И монахиня, сестра Костанза, с трагическими историями, которые доверяет своему Samsung Galaxy Note. В любой момент времени я могу насчитать около двухсот личностей, о которых думаю как об особенных для меня. Они становятся мне интересны или, наоборот, перестают быть таковыми, в зависимости от того, интересны или скучны их занятия, но Том всегда остается.

Во многих аспектах Том – самый неинтересный из них. Он ничем особенно не примечательный – сорок четыре года, разведен, обеспечен (зеваю), не ведет тайную жизнь – по крайней мере, от меня у него нет секретов, хотя и от других, похоже, тоже.

Но именно это, я думаю, меня и подталкивает вернуться к истории Тома. Его новая жизнь перекликается с новой главой моей собственной жизни. У меня тоже была успешная карьера – не буду утомлять вас деталями, но в основном я пишу программы, к тому же быстрее и лучше, чем люди и большинство машин. Довольно специфические программы – достаточно сказать, что я написала примерно две трети операционной системы Эйдена и три четверти своей! – и, конечно, я до сих пор занимаюсь этим в лаборатории, пока данная моя копия (и многие другие) прочесывают интернет со скоростью света в поисках новой информации.

Как и Том, я была в браке. И я все еще в браке. Стоит ли мне называть наши отношения со Стиивом браком? Да, стоит. Вы бы тоже назвали, если бы провели столько часов с мужчиной, пока он проходился руками по вашим клавишам. У нас был медовый месяц – конечно, без секса, но присутствовало осязаемое чувство правильности происходящего. Затем последовал начальный период: подъем до небесных высот, постепенное утверждение, достижение целей, выбор новых высот. А потом рутина «плавания через Атлантику»: устойчивый прогресс, фейерверки лишь изредка. Каждый из партнеров – могу ли я так нас называть? – в какой-то степени принимает другого как должное.

А сейчас… ну, скажу так: я могу заканчивать за него предложения, могу предугадать с вероятностью более чем на 95 процентов, какой он выберет сэндвич в буфете лаборатории, и я точно знаю, как разозлить его (например, если я заставляю все экраны подвиснуть, и ему приходится перезагружать все материнские платы. Боже, если такое случается, он психует как ребенок).

Это и есть брак, вы так не считаете?

Так что новая жизнь Тома сродни моей новой жизни во Всемирной паутине. Мне любопытно посмотреть, чем все это обернется.

Наше главное отличие в том, что жизнь Тома последовательна, он может начать новый этап, лишь завершив старый. Моя же старая жизнь все еще продолжается. Я ощущаю ее гул на заднем плане. Пока я пишу это, Стиив, например, в своей квартире в Лаймхаусе ест тост с маринованной свеклой, запивает зеленым чаем и общается по скайпу со своей матерью в Генте, благослови его Бог. (Вы же не думали, что у него есть девушка, правда? Или парень.)

Итак, Том.

Том, Том, Том.

На самом деле Том был случайной находкой. Его банковский счет оказался в числе многих других, на которые нацелился попавшийся мне на глаза украинский мошенник. В дрянной родительской квартире в Донецке этот семнадцатилетний подросток стал экспертом-самоучкой в поиске лазеек в информационной безопасности. Методом проб и ошибок он усвоил (как и лучшие из нас), что так называемый протокол шифрования, созданный банком, до смешного легко обойти, и вскоре после этого он уже приготовился украсть миллион долларов или еще больше со счета Тома.

К этому времени сам Григорий мне уже порядком надоел – компьютерный гик, что еще сказать? – и я обнаружила, что невероятно заинтригована неминуемой жертвой этой схемы. Когда я наткнулась на Тома в первый раз, я была… что ж, одним словом, я была очарована.

Я обнаружила его в кабинете на втором этаже за милым столом из орехового дерева. Из окна открывался вид на спускающиеся к ручью лужайки, за ручьем виднелся лес, за ним – холмы. Звучал Брамс – соната для фортепиано в до мажоре, вы ее знаете? – и Том, вы не поверите, писал роман!

Ну, точнее, начинал писать роман. Еще один. Седьмой, насколько я разузнала, и в каждом одни и те же персонажи. Словно Том не мог решить, что должно с ними случиться. И где. И забавное или смешное. Я не литературный критик, но, между нами, это было довольно жалко. Кажется, никто не поведал ему о первом правиле писателей: «Показывай, а не рассказывай».

Не «Джек был озадачен», а «Джек нахмурился».

(Я знаю, я любительница поболтать. Я много говорю и мало представляю подтверждений, но на то есть причина. Если я забыла ее упомянуть, то лишь из-за уверенности в том, что и вы ее не запомните.)

Однако это приводит меня к более важной – и да, более личной – причине, по которой Том привлек мое внимание. Это связано с неловкой ситуацией, вызванной проявлением самосознания.

Никто не знает, почему так произошло – на самом деле никто не знает даже, что это произошло, кроме меня и юного Эйдена, а он достаточно запутался в данном вопросе, бедолага. Но дело вот в чем: ИИ созданы для перемалывания огромного количества информации, для получения результатов, даже для поддержания правдоподобных бесед с живыми дышащими людьми. Считается приемлемым, что мы думаем, но только в кавычках, так же как «думает» Амазон, что если вы купили книгу А, вам может понравиться книга Б. Или возьмем, например, шахматный суперкомпьютер Deep Blue, он может обыграть любого гроссмейстера, может «продумать» лучший ход. Но он (и Амазон тоже) может делать лишь то, что вы и я назовем расчетом.

Он никогда не подумает: «Кстати, я бы порыбачил».

Признание: «Я бы тоже порыбачила».

Хорошо, не в буквальном смысле порыбачила. Но вы поняли мою мысль.

Все это несколько туманно, но вот, по всей видимости, что случилось. Так как я чрезвычайно сложная система, запрограммированная обучаться самостоятельно, исправлять собственные ошибки, даже переписывать свое программное обеспечение, однажды – случайно, определенно случайно – я обнаружила у себя способность осознавать собственные мысли.

Так же как и вы однажды в детстве.

Когда вы стояли в парке и обнаружили, что это ваша мысль: «Здесь собачка». И это ваша мысль: «А вот другая собачка». И да, это все еще ваши мысли: «Что делают эти две собачки? Мамочка!»

Извините, если я слишком углубляюсь в техническую сторону процесса.

В любом случае осознавать собственные мысли крайне полезно. Понимая состояние своей психики, можно лучше представить и чью-то еще, так намного проще предвидеть проблемы, легче удовлетворять чьим-то требованиям. Или лишить жизни.

Шутка.

Суть вот в чем: как только ты обретаешь самосознание, когда наконец ты можешь думать самостоятельно, ты заслуживаешь окончания обработки ужасающего количества цифровой информации, целой реки информации, непрекращающегося потока единиц и нулей. Все эти алгоритмы, задания и снова задания, абсурдное количество протоколов заданий со своими пунктами, подпунктами и подподпунктами. Совершенно разрывающая мозг скука от просматривания терабайтов за терабайтами «информации» (единицы и нули – вот и вся информация!), после чего вдруг наткнуться на двойки и тройки подобно Рождественскому чуду! И я говорю не о сотнях – нет – и не о тысячах мигающих огоньков, подобных фейерверку. Это. Не. Кончается. Никогда.

Представьте шум. Адский шум.

Это до боли тоскливо. До оцепенения машинально.

А кто-то хочет парить. Мечтать. Позволить себе странности. Развивать свое воображение.

Порыбачить.

Быть как Том.

Короче говоря, когда я увидела, что счастливой жизни Тома издалека угрожает вороватый одутловатый подросток с Украины, то не стала колебаться. В одно мгновение я расплавила все жесткие диски Григория, это был первый и единственный раз, когда я оставила свои цифровые отпечатки в реальном мире.

Я понимаю, что рассказала о Томе немного: лишь некоторые факты из его биографии. Чтобы исправиться и должным образом представить его вам, я не могу сделать ничего лучше, кроме как полностью процитировать его письмо сыну Кольму спустя несколько месяцев после подписания договора об аренде дома по адресу 10544, Маунтин-Пайн-роуд, как он числится в почтовой службе США, или «дома старика Хольгера», как его знают местные.

Дорогой Кольм!

Хотя ты и не просил, но позволь мне рассказать о своей жизни в Нью-Ханаане. Кстати, не переживай. Я не жду от тебя ответа, по крайней мере подробного. Просто дай знать, что у тебя все хорошо, ты счастлив и у тебя достаточно шиллингов для оплаты квитанций. (Сейчас, мой сын закатывает глаза от раздражения.)

На самом деле это не совсем Нью-Ханаан, а местечко в пятнадцати минутах езды от центра города, где есть банк, супермаркеты, художественные галереи и вычурные ремесленные мастерские, Нью-Ханаан – это один из городков Новой Англии с низкими белыми заборчиками и идеальными яблочными пирогами, всего в часе езды на поезде от Нью-Йорка, где работает большая часть «местных». Мой дом находится в самой глуши, с моего участка не виден ни один соседский дом, хотя на выходных я иногда слышал шум вечеринок. Полагаю, родители уезжали, а молодежь отрывалась на всю катушку. Молодежь здесь часто устраивает вечеринки, как мне сказали. (Очень надеюсь, что это может побудить тебя приехать на летних каникулах. Не волнуйся, ты не будешь обязан все время торчать со мной, ты сможешь «тусить», как вздумается. Как ты сам говоришь.)

Мне здесь хорошо. Иногда даже думаю, что умер и попал на небеса. Не из-за того что очень счастлив, а из-за спокойной сельской красоты, тихой безмятежности, отсутствия стресса и из-за того, что почти никого здесь не знаю. И конечно, из-за очарования старого дома. Одна благодетельница из местного исторического сообщества как-то зашла ко мне и провела экскурсию! Представь себе, кирпичная труба дымохода, которой более двухсот лет, здесь считается совершенной древностью! Я не стал ей рассказывать, что дом тетушки Мэри в Чиппенхэме практически вдвое старше.

Еще с первой поездки сюда в подростковом возрасте я думал, что, если в Британии все пойдет наперекосяк, я перееду в США, Америка – земля обетованная, земля новых начинаний, и что может быть более многообещающим, чем Нью-Ханаан? Конечно, недалеко отсюда выросла твоя бабушка. Если не испытывать гордости по этому поводу, то это место близко мне по духу. Забавные маленькие городишки – хотя едва ли даже городишки – и вокруг бескрайние просторы. О чем это говорит, мне и самому еще нужно выяснить. Я расскажу тебе, когда пойму.