Текст книги "Приключения барона Мюнхгаузена"

Третий вечер

Борзая Зефиретта и зайчиха. Превращение Зефиретты в таксу. Мюнхгаузен привязывает свою лошадь к шпилю колокольни, совершенно занесенной снегом. Дрессировка лошади на чайном столе у графа Пшобовского в Литве.

– Так как при нашем последнем свидании я упомянул уже о двух на редкость превосходных собаках, то я хотел бы рассказать и еще об одном не менее достойном экземпляре. Почти так же замечательна, как легавая Пикас, о котором я недавно говорил вам, была борзая Зефиретта, в течение многих лет служившая мне на охоте. Однажды я выехал из дому и, правду сказать, не хотел брать ее с собой, потому что она должна была вот-вот ощениться и уже не могла бежать так быстро, как обычно… В скором времени перед нами выскочил толстый, как бочонок, заяц. Зефиретта бросилась за ним, а я подумал про себя; «Ладно, беги, беги! Скоро вы оба выбьетесь из сил!» – и не спеша поехал по их следу, но затем потерял из виду обоих животных. Вдруг я услышал тявканье как будто целой своры собак, но такое слабое и нежное, что пришел в недоумение. Я поскакал быстрее и, подъехав ближе, увидел совершенно невероятное чудо. Представьте себе, заячий аист принес зайчихе пятерых зайчат, и в то же время Зефиретта получила в подарок от собачьего аиста столько же щенков – их-то тявканье я и услышал. Охота началась с одной собакой на одного зайца, а вернулся я домой с шестью собаками и шестью затравленными зайцами… Моя жена и все домашние со смеху надорвали себе животики…

Проворная Зефиретта так неутомимо бегала у меня на службе, что в конце концов стерла себе лапы, и они стали у нее такие короткие, что в последние годы ее жизни она более походила на таксу, чем на борзую. Ходили слухи, будто Зефиретта под старость ослепла, и потому я стал привязывать к ее хвосту фонарь; но это, разумеется, не что иное, как гнусные и лживые россказни, распространявшиеся на мой счет, дабы повредить моей репутации и достоверности моих историй.

Вскоре после чудесной охоты на зайца, о которой я только что поведал, я предпринял путешествие в Россию и прожил в Варшаве так долго, что уже наступила необыкновенно снежная зима, когда я пустился в дальнейший путь через северную часть польской провинции.

Я вскоре привык к стоявшим морозам и почти не замечал их; мне показалось только странным, что я в течение целого дня не увидел ни одной деревни, ни корчмы, ни даже отдельного дома. У меня было только одно утешение: по расположению солнца, а после его заката – по звездному небу я мог убедиться, что еду все время прямехонько на север. Однако, насколько я припоминал свое прилежное ознакомление с картами этой местности, мой путь должен был бы проходить через густые леса. Вместо них меня окружала лишь пустынная снежная равнина без единого деревца и какого-либо жилья.

С наступлением ночи я, устав смертельно, слез наконец с лошади и радовался, что захватил с собой большой каравай хлеба, собственно говоря, для лошади, а теперь разделил его с ней. Поблизости нашлось и нечто похожее на заостренный древесный пень, к которому я привязал лошадь, а сам, положив под голову седло, растянулся на снегу в нескольких шагах от нее. Засыпая, я с удовольствием заметил, что ветер повернул, и вместо северного подул теплый южный. Впрочем, мысли мои вскоре спутались, и я, утомленный и совершенно измученный, заснул настоящим мертвым сном и открыл глаза, когда стоял уже яркий день.

Полагая, что мне все еще снится сон, я осмотрелся вокруг – я лежал среди могильных холмов, на деревенском кладбище… Моей лошади нигде не было видно. Тут я услыхал человеческие голоса и, обернувшись на их звук, ясно различил высоко в воздухе, прямо над головой, и ржанье лошади… Крестьяне, почтительно приветствовавшие меня, показывали вверх, и – что бы вы думали? – на шпиле колокольни висела моя лошадь. Мне все вдруг стало понятно. Вся деревня была засыпана снегом, который защитил ее жителей от страшного мороза, и то, что я в темноте ночи и при смутном мерцании звезд и блеске снега принял за древесный пень, было на самом деле шпилем колокольни, к которому я и привязал лошадь. Пока я спал, весь снег растаял, и таким образом мое тело мало-помалу опустилось на землю.

Теперь же надо было избавить лошадь от ее неудобного положения… Я взял пистолет и перебил пулей ремень недоуздка, так что мой славный спутник тут же соскользнул с колокольни и радостно приветствовал меня. Корчмарь, очень милый человек, накормил нас хорошим завтраком и, пока мой конь поедал двойную порцию овса, рассказал мне, что обильный снегопад в Польше не редкость и такое же случается по нескольку раз почти в каждую зиму. В благодарность за угощение я едва мог заставить его принять несколько золотых монет и, отдохнув и подкрепившись, выехал в дальнейший путь, теперь уже – когда стаял снег – действительно через густые леса…

Несколько дней спустя я остановился передохнуть на короткое время в великолепном имении известного графа Пшобовского.

Мы сидели как-то за чайным столом, когда мужчин пригласили на двор замка полюбоваться молодым жеребцом, только что приведенным со знаменитого конного завода. Я остался с дамами, но раздавшийся вскоре крик ужаса заставил и меня броситься на двор.

К моему удивлению, я застал мужчин беспомощно стоящими вокруг неукротимого коня, который с такой яростью бил копытами и кусался, что даже самые отважные наездники не решались приблизиться к нему. По тому, как вытянулись их физиономии, можно было догадаться, какой испуг охватил всех, и граф Пшобовский крикнул мне с явной насмешкой:

– Ну, Мюнхгаузен! Вот вам случай показать себя!

В ту же минуту я одним прыжком вскочил на спину испуганного животного и, пустив в ход все свое искусство, без особого труда покорил и объездил его. А чтобы доказать это дамам и избавить их от напрасных страхов, я заставил жеребца прыгнуть через открытое окно в чайную комнату и несколько раз проехался по ней шагом, рысью и даже галопом. Не успели все даже испугаться, как конь оказался на чайном столе, и я продемонстрировал здесь, среди чашек и тарелок, отличную школу верховой езды. Это чрезвычайно позабавило дам и доставило графу и его гостям такое удовольствие, что Пшобовский с присущей ему любезностью просил меня принять жеребца в подарок.

Так как он знал, что я еду в Россию, желая вступить в ряды армии и принять участие в предстоящем походе на турок под командой генерал-фельдмаршала графа Миниха, то Пшобовский попросил, чтобы я проделал этот поход на его лошади, которая своей покорностью, отвагой и пылом будет служить мне постоянным напоминанием о долге честного воина и о подвигах молодого Александра Македонского, имевшего такого славного коня, как Буцефал. Скромность не позволяет мне хвастаться своими заслугами, однако я могу прямо и по совести утверждать, что все мы, солдаты, честно исполнили свой долг, каждый на своем посту, и весь успех этого славного похода был естественным результатом наших совместных усилий, хотя официальная слава, само собой разумеется, выпала на долю главнокомандующего… Ну, господа, на сегодня довольно! Завтра вы услышите от меня новые истории!

Четвертый вечер

Мюнхгаузен сует кулак в волчью пасть. Взбесившийся кафтан и заживо ободранная лисица. Въезд в Петербург на санях, запряженных волком.

– Продолжу мой предыдущий рассказ. На следующий день я предпринял на подаренном мне коне дальнюю прогулку и на обратном пути заметил в парке, довольно близко от построек, большого зверя, которого хорошенько не успел рассмотреть из-за наступивших сумерек и быстрой езды.

Едва соскочив с седла, я побежал назад, в парк, желая узнать, была ли это собака либо иное животное; и не успел я повернуть в первую аллею, как на меня тотчас же бросился, с разинутой пастью, заинтересовавший меня зверь. Хотя темнота сгущалась с каждой минутой, я все-таки по характерным очертаниям понял, что имею дело не с собакой, а с волком. Но что же теперь делать? Оружия при мне не было. Даже пистолеты остались в кобуре у седла, а хищник приближался с каждой секундой. Искать спасения бегством казалось бесполезным; к тому же в нашем роду не принято выпутываться из опасности таким недостойным образом. Я бессознательно сжал кулак и сунул руку в открытую пасть волка. Разумеется, из чувства самосохранения я засовывал руку все дальше и дальше, пока она не погрузилась в волчью утробу по самое плечо… Не скажу, чтобы такое положение было мне очень по вкусу.

Вообразите только: лицом к лицу с волком! Мы смотрели друг на друга не очень дружелюбно, и в раскосых глазах зверя я отчетливо прочел намерение ринуться на меня; хищник только и ждал момента, когда я вытащу назад руку. В этом отчаянном положении я ухватился за его внутренности и, пока серый выл от боли, не имея возможности укусить обидчика, я вывернул его, как перчатку, внутренностями наружу и в таком виде швырнул зверя на землю, где утром садовник и нашел его. Старик, конечно, не смог удержаться и растрезвонил о случившемся. Я сам, разумеется, не придавал этому приключению большого значения, однако остальные считали этот небольшой эпизод чуть ли не подвигом!..

Я должен, впрочем, сознаться, что не во всех случаях хотел бы повторить такой образ действий. Так, например, вскоре после этого, на одной из улиц Петербурга за мной погналась бешеная собака; однако я не стал обороняться и решил поспешить, а чтобы скорее и легче бежать, снял кафтан и бросил его в жертву собаке, желая выручить себя самого и надеясь успеть скрыться в какую-нибудь открытую дверь, пока бешеная собака будет терзать в ярости мой кафтан. Тем временем сбежались люди, убили собаку и вернули мне кафтан, на котором оказалось лишь несколько прорех. Дома я приказал лакею отдать завтра кафтан в починку моему портному, а тем временем Иван повесил его в шкаф.

Но на следующее утро я проснулся от его криков:

– Господин барон! Господин барон! Ваш кафтан взбесился!..

Я второпях вскочил, набросил на себя халат, пошел за слугой в гардеробную. И в самом деле, мой кафтан взбесился: вся моя одежда оказалась разбросанной и растерзанной в клочья. Бешеный кафтан на моих глазах набросился на новый мундир и стал трепать его самым немилосердным образом. Выстрелом из пистолета я покончил с ним – и затем приказал сжечь всю потрепанную кафтаном одежду, чтобы не случилось больше ничего подобного… По вашим глазам и по выражению лиц я замечаю, что вы считаете это событие весьма маловероятным, и тем не менее я могу поручиться своим благородным словом, что все рассказанное – правда…

Не знаю, дорогие друзья, поведать ли вам следующую историю, случившуюся со мной много лет раньше, и которая припомнилась мне теперь благодаря только что изложенному вам приключению с волком.

После одной большой охоты я приказал егерю свалить в кучу всю убитую дичь во дворе моего замка и снять шкуру с лисицы, которую все мы считали мертвой. Полчаса спустя я случайно – сам теперь не помню, зачем – проходил через двор и, к своему изумлению, увидел, что лисица, оказывается, не была мертва. И теперь, очухавшись, старается опять натянуть на себя содранную шкуру, словно это шуба… Она уже просунула в «рукавчик», если можно так выразиться, одну лапку и тужилась продеть и вторую, когда подоспел я и положил конец ее возне.

Да, с этими продувными бестиями, лисицами и волками, чего только не повидаешь!

Так как в России мало кто ездит верхом, то я поручил обеих моих дорогих лошадей стремянному и последний перегон перед Петербургом проделал на санях. В лесу недалеко от городских ворот за нами погнался страшный волк, одолеваемый жутким зимним голодом. Он скоро догнал нас, и я машинально растянулся плашмя на дне саней. Как я и предполагал, хотя и не смея на это сильно надеяться, – так и случилось! Волк перепрыгнул через меня, яростно набросился на лошадь и в один момент сожрал всю заднюю часть несчастного животного, которое от страшной боли припустилось еще быстрее. Незаметно приподняв голову, я с ужасом увидел, что волк все больше и больше въедается в лошадь. Тут я воспользовался удобным моментом и принялся жестоко нахлестывать его. Такое нападение с тыла нагнало на волка немалого страху. Он изо всех сил метнулся вперед, труп лошади упал на землю, а волк – представьте себе! – вскочил на ее место в хомут. Разумеется, я продолжал хлестать его без устали, не давая зверю времени опомниться. Таким образом мы примчались в Петербург, перепугав насмерть всех встречных. Я остановил сани лишь перед дворцом фельдмаршала. Граф Миних, случайно оказавшись в это время у окна, помирал со смеху, глядя на столь необычный экипаж.

Лучшего представления ко двору я не мог бы иметь, и на этом, господа, позвольте мне закончить сегодня!..

Пятый вечер

Мюнхгаузен получает под команду гусар. Штурм Очакова. Замечательная история о боевом коне Мюнхгаузена, перерубленном пополам и снова сшитом лавровыми побегами, и о его руке, продолжавшей рубить после жаркого боя. Мюнхгаузен попадает в плен к туркам.

– Ближайшим следствием моего своеобразного въезда в Петербург, который я описал в прошлый вечер, стало, разумеется, то, что немца, сумевшего запрячь дикого зверя, тотчас же поставили во главе гусарского отряда. Не описывая всех подробностей того периода, я упомяну лишь о взятии Очакова.

Прежде чем начать осаду этой крепости, меня с моими гусарами послали в авангард, и я видел, как турецкий гарнизон, окутанный облаком пыли, сделал вылазку и стал наступать на нас. Ничего не было бы легче, как, подняв вокруг себя такое же облако пыли, пойти на врага. Но разве это помогло бы нам?.. Быстро разработав план, я приказал набивать как можно больше пыли на обоих флангах моего отряда и так, широким фронтом, двинулся на турок, чтобы взглянуть на них поближе.

Понятно, неприятель счел нас гораздо сильнее, чем мы были на самом деле, потому что он мог видеть только середину нашего отряда, а сколько войска могло еще скрываться в облаках пыли справа и слева! Это соображение поколебало стойкость наших врагов, и, когда мы с громким «Ура!», заглушившим турецкие возгласы «Алла-иль-Алла!», бросились в атаку, противник оказал лишь слабое сопротивление и вскоре обратился в беспорядочное бегство, во время которого понес огромные потери. Мы не только загнали в крепость остатки турецкого войска, но и выставили их тотчас же через противоположные ворота, – что, впрочем, далеко превзошло наши самые смелые ожидания.

Само собой разумеется, когда мы сломили вражеские ряды и затем пустились преследовать их, я намного опередил моих людей, отчасти потому, что меня влекла юношеская отвага, отчасти же благодаря чрезвычайной быстроте моего скакуна. Уложив у стен крепости последних неприятелей и собственноручно заперев ворота, я прискакал назад, на базарную площадь, чтобы приказать трубить сбор. К моему изумлению, я оказался здесь в полном одиночестве: представьте себе мое удивление, когда поблизости не было видно ни трубача, ни хотя бы одного из моих гусар! «Может, они разбрелись по другим улицам? Тогда они скоро явятся! Они не могут уйти далеко!» – думал я и поспешил на запыхавшемся коне к колодцу на базарной площади, чтобы напоить его. Но такой неутолимой жажды измученного животного, как на этот раз, мне никогда еще не случалось наблюдать.

Конь мой пил и пил не отрываясь. Я с удивлением смотрел на него минут пять или десять, и, когда наконец я обернулся, чтобы взглянуть, не собираются ли уже мои люди, – что я увидел? У бедного животного недоставало половины туловища и задних ног, и вода, вливавшаяся в него спереди, выливалась струей сзади, нимало не освежая моего доброго коня… Пока я раздумывал над этой загадкой, с противоположной стороны площади прискакал мой стремянный и, перемежая свою речь целыми потоками чистосердечных поздравлений и крепких ругательств, объяснил мне, каким образом я очутился один и почему у меня недостает половины лошади.

Когда я проник в крепость следом за бегущими турками, в воротах внезапно упала опускная решетка, которая начисто отрезала заднюю часть моей лошади, что, впрочем, не помешало мне гнать перед собой толпу неприятеля и вытеснить его через противоположные ворота.

Выслушав этот рассказ, я погнал половину моей лошади и непостижимо быстрым галопом прискакал назад, к воротам, где нашел и вторую половину бедного животного, которая также рьяно преследовала бежавших прочь солдат турецкого гарнизона. Искусный лекарь моего отряда сшил вместе обе половины лошади, взяв для этого лавровые побеги, так как ничего иного под рукой не нашлось.

Это, впрочем, оказалось очень кстати, потому что лавровые побеги пустили корни в толе лошади, выросли и образовали лавровую беседку, так что во время этого и следующего походов я, в буквальном смысле, пребывал в тени своих лавров.

Во время следующего похода сераскир Фели-паша задумал хитрый план, чтобы уничтожить противника. Для этого он позволил русскому войску беспрепятственно пройти через теснины близ Перекопа и затем хотел окружить их на равнине и уничтожить все войско. Положение русских было отчаянное.

Я вскоре выведал слабое место в турецком лагере, где из-за близости болот и рек турки не ожидали нападения. Я явился к фельдмаршалу, сообщил ему свои наблюдения, и на следующий день мы предприняли сложный маневр. Ложная атака с другой стороны лагеря отвлекла внимание турок от слабо защищенного места, где мы и прорвались, закончив поход блестящей, неожиданной победой…

Я упоминаю об этом деле только потому, что в результате чрезмерного напряжения во время боя моя правая рука так разошлась и непроизвольно продолжала рубить направо и налево даже после сражения, и мне пришлось целую неделю держать ее в повязке. Воспользовавшись этим, турки врасплох напали на меня из засады и, безоружного, захватили в плен…

Шестой вечер

Мюнхгаузен, став пасечником султана, закидывает на луну серебряный топорик, влезает на нее по бобовому стеблю и спускается назад по короткой веревке из соломы. Освобождение Мюнхгаузена и возвращение в Россию. Атлетическое упражнение с каретой в лощине. Оттаявшие звуки почтового рожка.

– Любезные господа, друзья и товарищи! Согласно моему обещанию, вам предстоит сегодня услышать, как мне жилось в плену. Вместо того чтобы обменять меня на какого-нибудь знатного турка, попавшего в плен, меня привезли в Константинополь и приставили, как раба, к султанским садам в качестве пасечника. Это было, правда, довольно унизительно и странно для гусарского полковника. Однако всему можно научиться, и вскоре я знал в лицо большинство находившихся под моим присмотром пчел. Ведь я должен был каждое утро выгонять своих подопечных на пастбище, стеречь их там целый день и вечером позаботиться о том, чтобы весь пчелиный рой полностью вернулся в ульи.

Однажды вечером я недосчитался двух моих любимых пчёлок, и когда я стал разыскивать их, то увидел, как два медведя хотели растерзать бедняжек, чтобы отнять мед. Не имея другого оружия, я бросил в медведей серебряный топорик – знак султанских садовников – и промахнулся. Но звери испугались и убрались восвояси… Не знаю точно, откуда они пришли в Константинополь – с Балкан или с Парнаса. В любом случае, неплохо, что их удалось прогнать. Однако весьма печально было то обстоятельство, что маленький серебряный топорик, пущенный моей рукой, который пронесся между головами медведей, продолжал лететь все дальше и все выше, пока не достиг луны, и там остался лежать. Как мне теперь добыть его? Разве можно найти такую лестницу?.. Тут мне пришло в голову, что несколько дней назад старик-садовник дал мне турецкий боб, привезенный то ли из Багдада, то ли от гроба Пророка. Я поспешно посадил его в землю, сам не веря тому, что старый Омар-бен-Казем рассказывал мне о его волшебно быстром росте.

Но что же случилось?

Едва я положил боб на садовую грядку, как он тотчас же проклюнулся и пустил росток, который на моих собственных глазах вытянулся на такую высоту, что обвился вокруг нижнего рога луны. Тут я смело полез на луну и благополучно добрался до нее после нескольких часов изнурительного подъема.

Мне предстояла еще вторая, трудноразрешимая задача – разыскать маленький серебряный топорик на поверхности луны, где все сверкало, как чистое серебро. Однако после долгих поисков, продолжавшихся несколько часов, удалось и это сделать, но, увы! Тем временем моя бобовая лестница засохла от ужасной солнечной жары, и теперь я беспомощно сидел там, наверху, не зная, что делать. К счастью, топорик упал на кучу мякины и соломы, и я принялся плести из этой самой соломы веревку как можно длиннее. Эту веревку я привязал к одному из рогов лунного серпа и стал спускаться по ней вниз. Левой рукой я крепко уцепился за веревку, а в правой держал топорик. Соскользнув на некоторое расстояние, я отрубал лишний кусок над моей головой, подвязывал его к нижнему концу веревки и, продолжая поступать таким же образом, спустился почти до земли. Однако из-за того, что я постоянно обрубал и надвязывал веревку, она становилась все менее прочной. Наконец, когда я висел еще в облаках, милях в двух над землей, моя веревка лопнула, и я шлепнулся на землю с такой силой, что сперва был совершенно оглушен. Прошло немало времени, прежде чем я снова пришел в себя и заметил, что, ударившись о землю, ушел в нее на глубину по крайней мере девяти саженей. Это один из тех случаев, когда пересказчики моих приключений охотно распускают ложь, будто бы я ногтями выкопал в земле нечто вроде лестницы, чтобы вылезти из ямы, тогда как я ведь не настолько же глуп проделывать эту работу ногтями, раз у меня был мой топорик, а с его помощью совсем не трудно выкопать несколько сотен ступенек. Мне нечего вам говорить, как неприятны для меня такие прибавки и прикрасы, не имеющие ничего общего с правдой, и они совсем не нужны при верном пересказе моих путешествий!

Обдумывая только что рассказанное мое приключение, я припомнил, как на моей родине часто ловят мух на палочки, обмазанные сиропом, и решил применить это средство для ловли медведей. Однажды я обмазал медом тележное дышло, а сам спрятался. В первую же ночь, учуяв соблазнительный аромат, явился Михайло Иваныч Топтыгин, ворча, не спеша обошел несколько раз вокруг телеги, и так как ничего не заподозрил, то начал лизать конец дышла и вскоре зализал в себя все дышло через глотку, желудок и брюхо, пока оно не показалось у него из тела с задней стороны. Я подождал еще немного, а затем выскочил из своего тайника и забил здоровый клин, чтобы помешать сластене слезть с дышла.

Утром я привел к нему самого султана, который прогуливался неподалеку, и тот чуть не умер со смеху над этой чудесной охотничьей проделкой…

Этот эпизод послужил поводом к более короткому знакомству с султаном, которое, правда, на первый раз длилось недолго.

Вскоре затем австрийцы заключили с турками мир, а за ним должен был последовать и мирный договор турок с русскими, и в числе прочих военнопленных освободили и меня. В то время я, конечно, и думать не мог, что вскоре снова вернусь в Константинополь, хотя и в иной роли.

Само собой разумеется, что я не шел пешком вместе с другими пленными, а ехал в почтовой карете, сообразно своему рангу, так как мой конь остался в Турции.

Во время этого путешествия нам пришлось как-то свернуть в узкую лощину, и я напомнил вознице-почтальону, что он должен дать рожком знак, чтобы нам не столкнуться в ущелье с другой повозкой, едущей с противоположной стороны. Добрый человек приставил рожок к губам и стал дуть в него изо всех сил, но все его старания были напрасны. Рожок не издавал ни единого звука, что оставалось для нас совершенно необъяснимым, да и к тому же явилось настоящим несчастьем, так как вскоре нам попалось навстречу несколько телег, нагруженных бревнами, и объехать их на узкой дороге было абсолютно невозможно. Нас могло выручить из беды только одно средство.

Я выскочил из кареты и выпряг лошадей. Затем я взвалил на плечи карету, со всеми ее четырьмя колесами и со всем багажом, и перескочил с ней через плетень на соседнее поле, прыгнув на высоту около девяти футов, что было не такое уж легкое дело, если принять во внимание тяжесть экипажа. Затем я таким же образом переправил одну за другой лошадей, а когда телеги с бревнами проехали мимо, я опять перенес на дорогу одним прыжком сперва – карету, а после нее – лошадей…

Но представьте себе, что с нами случилось на ближайшей почтовой станции! Почтальон повесил около громадной зеленой изразцовой печи с одной стороны – свою шляпу, а с другой – почтовый рожок, и спустя несколько минут вдруг раздались звуки: «Трам, трам, трам-там-там!», а затем послышались все сигналы, которые пытался извлечь из рожка на дороге почтальон, но которые замерзли от холода в рожке, а теперь оттаяли!..

Этого мало: вскоре прозвучало и все прочее, что пытался протрубить наш честный возница в течение дня. Мы услыхали множество русских народных песен, исполненных невероятно трогательно, например: «Прости на вечную разлуку» и «Вот мчится тройка удалая», известный Суворовский марш, сентиментальную уличную песенку «Ты душа ль моя, красна девица», «Гром победы, раздавайся» и между ними – различные кавалерийские сигналы, а в заключение – «Охоту с гончими» и вечернюю песенку «Солнце на закате».

Тут только обнаружилось, как наш возница старался развлекать нас в дороге. Вероятно, ни с кем из вас не случалось ничего подобного. У нас, в Германии, мне тоже никогда не приходилось испытывать такого мороза, чтобы замерзли звуки в почтовых рожках. Для этого нужны именно такие страшные холода, какие часто бывают в России.

Я уже много раз высказывал свое негодование в адрес многих путешественников, которые любят представлять вещи и события в таком виде, как они никоим образом не могли случиться, и рассказов, которых никто не может, при всем желании, считать правдоподобными.

Такое злоупотребление человеческим легковерием не только совершенно несовместимо с честью дворянина, но и положительно недостойно, и потому подобного рода лгуны и сочинители получают вполне заслуженную кару, если слушатели громко поднимают их на смех, а потом избегают общества такого рассказчика, или если читатели книги, написанной в такой манере, захлопывают ее с презрительной усмешкой и больше не хотят иметь дела с таким лживым автором.

С другой стороны, для совершенно правдивого и искреннего человека, рассказывающего тот или другой эпизод из своих приключений, нет ничего более обидного, если его истории встречают пожиманием плеч и явным недоверием.

Так как при нашем следующем свидании я намереваюсь поведать о нескольких приключениях на море, то я прошу всех, кто не вполне тверд в своем доверии ко мне, лучше на некоторое время совсем не посещать наших собраний, потому что мои морские приключения, хотя и столь же правдивы, но, пожалуй, еще более удивительны, чем приключения на суше, о которых я рассказывал до сих пор…