Текст книги "Вырванные из реальности. Часть 1"

Ваня Луковка

Ваня Луковка – его как будто и не было в этом мире, в этой жизни. В нашей жизни… Каждый раз, когда мы с интернатовскими, при встрече вспоминаем школу и ребят, которые с нами учились, то этого белобрысого мальчика никто не помнит. Его, парня с добрым веснушчатым лицом, чуть вздернутым носиком, как и не существовало!

Ванька попал в интернат в возрасте десяти лет. Его отец, как и у многих детдомовских ребят, отбывал наказание в исправительной колонии, и каждый раз, после очередного освобождения, видя родного сына, говорил: «Какой ты, Ванька, у меня большой!» – и не проходило месяца, как он снова возвращался в тюрьму. Мать Вани, как и у тысяч интернатовских детей, была лишена родительских прав за жестокое обращение с ребенком, за систематические запои, аморальное поведение. Только повзрослев, я стал задумываться о том, что делают родители сотен тысяч детей в то время, как их чада сталкиваются с одиночеством, страхом и болью, – ведь именно эти чувства они испытывают, попадая в такие спец учреждения, как детдома и интернаты.

Помню тот день, когда Ваньку привезли в нашу школу и познакомили с классом, с ребятами, с которыми ему предстояло жить. Помню его – грязного, неопрятного, с заплаканным лицом, стоящего в коридоре у окна во время школьной перемены. Вокруг него кто-то играл в «трусилки» с монетами, кто-то носился взад и вперед, а большинство детей стояли и смеялись над ним. Тогда еще проскочила мысль о том, что Ване всегда будет трудно в интернате. Его слезы, плач, переходящий в истерику, очень быстро начали раздражать и ребят, и преподавателей. Слабых в этой системе не терпят. Начались унижения, избиения. Старшие ребята заставляли Ваню стирать чужие носки и выдумывали всякие издевательства, которые с каждым разом становились все чаще и извращённей, и никто не мог его спасти: пожаловаться – означало сделать свою жизнь в интернате абсолютно невыносимой.

Каждый вечер, после отбоя, из того крыла, где жил Ваня, то и дело доносился плач, крики боли и жестокий смех детей. Ранним утром и поздним вечером он боялся заходить в туалет, потому что именно в это время там собирались старшие ребята, и попадаться им на глаза было нежелательно. У запуганного ребенка отбирали еду, постоянно наказывали. Тряпкой без швабры, беззащитный Ваня вымывал каждый день целый этаж школьного или спального корпуса, а по ночам я видел его в уборной, стирающим свои вещи. Можно лишь догадываться, что чувствовал одинокий ребенок, прогибаясь под жестокой иерархией интерната. Детскому сердцу было тяжело принимать такие правила жизни. Ваня, словно ежик, фыркая и щетинясь, прятался от детей и воспитателей. Да, он научился стирать, научился заправлять постель, убирать за собой, но мальчик никак не мог привыкнуть к издевательствам, избиениям и полному отсутствию поддержки со стороны преподавателей.

Однажды, в столовой воспитатель била Ваньку при всех ребятах. Таким способом она пыталась научить его правильно вытирать стол. Мальчик, конечно, расплакался и крикнул, что он не хочет жить в интернате, что хочет к маме. В столовой на мгновение наступила полная тишина. Воспитатель, преподаватель и, в первую очередь, женщина крикнула ему в ответ: «У тебя нет мамы! Твоя мать – алкоголичка, и ты никому не нужен, поэтому ты и в интернате!» Эти слова задели всех детей в столовой. Не каждому ребенку сироте можно было сказать такое, а порой это было даже опасно. Но этот беззащитный мальчишка промолчал, а его крик и плач сменились на стоны, полные отчаяния. Утирая слезы, он глазами искал того, кто мог бы за него заступиться, но таких не оказалось ни среди учеников, ни среди преподавателей…

А в это самое время в доме, где родился Ванька, уже давно существовал притон. Всего в ста километрах от сына, мать, не просыхающая от алкоголя, смеялась, шутила и радовалась своей никчемной жизни. Ни на миг, не вспомнив о сыне, все пила и пила. При этом, любимая Ваней мама и не подозревала, что просто убивает ребенка, ибо она – его жизнь, счастье и вера. И мальчик не переставал молиться за нее. Людям, как правило, трудно представить себе то, чего они не чувствовали и с чем не сталкивались. Поэтому, мало кто знает, что происходит в стенах детских домов, а особенно интернатов. Дети, которые попадают в такие заведения, остаются одни, и для них очень важно, кто будет рядом, кто из взрослых сможет поддержать и подарить тепло. Воспитатели и преподаватели – это те самые люди, среди них очень много искренних и добрых профессионалов. Но, к сожалению, с детьми годами работают и обозленные, ненавидящие их «наставники», калечащие детские жизни. И как часто руководство учебно-воспитательных учреждений делает вид, что не замечает насилия и жестокости…

Вот и маленький Ваня все плакал и плакал, не находя ни поддержки, ни тепла. Казалось, что издевательствам и мукам не будет конца. Когда я проходил мимо этого несчастного мальчика, он лишь на миг поднимал свои постоянно опущенные глаза и вновь замыкался в себе. От этого взгляда мне становилось стыдно, ведь он говорил только об одном: «ты такой же, как и все, ты не поможешь мне, ты – трус». Я как будто понимал его мысли, и на мои глаза наворачивались слезы.

Важно сказать, что всем детям было тяжело в интернате, ведь у каждого была своя особенная – непростая, а часто даже трагическая история. Ребята, которые избивали его, возможно, «гасили», таким образом, свою собственную боль. Ване было сложнее других: жизнью его мамы был пьяный угар, но в свои десять лет этот добрый, смышленый мальчик не мог принять и понять тот факт, что он ей просто не нужен. Через несколько месяцев Ваниной жизни в интернате я заметил в нем перемену. Как и прежде, его унижали, били, но теперь он каждый раз пытался постоять за себя, дать сдачи. К сожалению, ребята были значительно сильнее Вани, поэтому все заканчивалось, как всегда, его слезами.

Как-то вечером я дежурил в школьном корпусе. Убирая класс, вдруг услышал смех нескольких ребят, который быстро сменился на громкий хохот. Затем донесся одинокий крик и плач, после чего понял – опять издеваются над Ваней. Не помню, о чем думал, но в полной решимости взяв швабру, пошел на крики. Мне открылась такая картина: Ваня, очевидно, вырвался из рук обидчиков и успел добежать до конца коридора, но там его настигли двое старшеклассников. Теперь он лежал в темноте и с криками отбивался руками и ногами. Когда я подбежал, Ванины мучители, не поняв, что случилось, остановились. Мне сложно описать то, что происходило дальше, но на следующий день вся школа говорила о том, что ученик седьмого класса зверски избил шваброй двоих девятиклассников. Конечно, я не рассказывал преподавателям всю правду о драке, поэтому был наказан. Нужно сказать, что в тот вечер после драки я протянул ему руку, которую он неумело пожал, слегка касаясь своими пальцами, и мы вместе пошли в спальный корпус.

Меня не пугали последствия такого своего поведения по причине того, что с первого класса я ложился спать с заточкой в руке, которую, не задумываясь, мог вонзить в любого обидчика. Школа жила дальше своей жизнью. О себе могу сказать, что искренне любил ее, любил ребят и очень дорогих для меня преподавателей, которые действительно были прекрасными людьми. Всегда дорожил своим классом, теми, с кем жил, играл в футбол, с кем вместе ходил драться с «местными». Все эти люди заменили мне семью. Но вот в Ване продолжали происходить изменения. Он не просто не любил интернат, мальчик его возненавидел. Все обстоятельства его жизни в стенах школы складывались все хуже и хуже. С Ваней никто не дружил. У него не было своей тумбочки, своего шкафчика. Не было учителя или воспитателя, которого бы он любил, или который, хотя бы с добротой отнесся к нему.

Я думал о Ване, пытался узнать почему мы с ним такие разные. И понял причину. Я смирился с тем, что у меня нет родителей, нет семьи, мне некого было ждать. А Ваня… Он любил свою маму, каждую секунду ждал ее, каждый свой вздох он посвящал ей. Мальчик так и не понял, что был рожден, как и тысячи из нас, нежеланным и обреченным на одиночество. Я же, наоборот, ненавидел свою семью, и интернат был для меня спасением.

Мне сейчас уже 35 лет, и я стараюсь каждое воскресенье побывать в храме и попросить у Господа прощения за злость и эту страшную ненависть к родным. Я давно уже все простил. Много лет назад, я выжил, – каким бы странным это ни казалось, – только благодаря злости и этой ненависти! Такова была жизнь и ее правила. Очевидно, для того, чтобы выжить в интернате, не нужно любить – нужно ненавидеть.

Спустя много лет я узнал, что родители бывают разными. Лишь повзрослев, я встретил добрых и любящих родителей моих друзей и знакомых. Но тогда, в детстве, я представлял себе всех отцов и матерей жестокими, холодными и чужими.

Спустя время Ваньку перестали обижать, перестали издеваться над ним. Повлияла не только моя драка со старшеклассниками, но и то, что обозленные дети насытились его слабостью и потеряли к нему интерес. Теперь они искали себе других жертв – слабых, беззащитных, не умеющих за себя постоять. Вновь прибывающих всегда ждали, как новых жертв.

По-прежнему, наблюдая за Ваней, стал замечать: что-то явно зрело в его голове. Иногда, проходя в столовой мимо него, я умышленно проводил рукой по его голове, шутил с ним. В ответ он улыбался, его лицо становилось детским и задорным. Делал это специально, намеренно уделяя внимание ребятам, которых старался защитить, чтобы показать окружающим – у них есть опора. Я протягивал им руку, выделяя их. И это работало. Однако, частые тренировки и соревнования, в которых принимал постоянное участие, снова оставляли слабых без защиты.

Многие из ребят, попавшие в интернат, мечтают сбежать… Желание появлялось не только у тех детей, у которых где-то остались родители, но и те, у кого совсем не было семьи, хотели просто освободиться от каких-либо правил. Меня часто привлекали к поискам сбежавших. Страшно удивляло то, в какие условия бежали дети, оставляя чистые кровати интернатов, хоть какое-то регулярное питание и уход. Мы с преподавателями доставали их из канализационных люков, грязных подвалов. Когда беглецы добирались до своих прежних домов, то сами родители указывали нам, где прячутся их чада, чтобы снова расстаться с ними, надеясь, что уже навсегда. А дети все бежали и бежали, не понимая, что они совершенно чужие в новой жизни их прежде родных семей.

Был ясный майский день, и я после обеда собирался идти к логопеду, как вдруг меня срочно вызвал дежурный воспитатель. От него узнал, что Ваня Луковка, скорее всего, сбежал – его никто не может найти. Незамедлительно была создана группа поиска: три преподавателя и три ученика. Мне досталась территория за хутором, находившимся сразу за стадионом интерната. Пробегая через лесопосадку в сторону хутора, за которым пролегала железная дорога, была высокая вероятность того, что мальчик пойдет пешком по путям в то время, как другие группы ищут его на вокзалах. Вскоре, я оказался на тропинке, ведущей к ставку, где мы часто бывали с ребятами. Эта узкая дорожка проходила через железнодорожные пути. И чем дальше я бежал, тем сильнее меня одолевали мысли о том, что догоняю своего друга и пытаюсь вернуть его в стены, в которых его опять ждут унижения, боль и оскорбления.

Все хорошо знали, что, когда «бегунов» возвращали в интернат, издевательства над ними становились еще сильнее. Даже воспитатели не могли повлиять на это, а многие поощряли подобные расправы. Бывало и такое, что, по инициативе директора, сбежавших мальчишек одевали в девчоночьи платья. Можно только представить, что происходило после таких «воспитательных мер». Где-то в глубине души я хотел, чтобы Ваня сбежал и больше не вернулся, ведь часто детей не находили годами. Казалось, это был единственный способ остановить муки и боль, через которые он каждый день проходил в интернате.

То, что ждало меня впереди, нельзя было увидеть даже в самом страшном кошмаре. Думаю, что именно это происшествие заставило меня окончательно повзрослеть, навсегда изменило меня и все мои принципы.

Только представьте: десятилетний мальчик изо всех сил, задыхаясь, мчится по дорогам, тропинкам, он постоянно оборачивается, опасаясь погони, которая непременно вернет его в жестокий мир интерната. Ваня спотыкается, падает, цепляется за ветки и кусты. Его лицо, грязное от пота и пыли, выражает ужас. Высокая трава замедляла бег, слезы жгли глаза, силы были на исходе, но мысль о ней, о МАМЕ, была сильнее всех обстоятельств. Увидеть ее, обнять, оказаться дома – только это и существовало. Его душа ликовала и разрывалась от счастья. Эта маленькая надежда на совершенно иную жизнь, без мук и боли, давала ему крылья. Ваня сильно устал, но из последних сил добежал к насыпи из крупного щебня. Он попытался взобраться на нее, но, сдирая руки в кровь, скатился вниз. Вторая попытка – и он уже стоял наверху, словно покорил вершину своей жизни. В ногах мальчик чувствовал сумасшедшую боль, но он сумел выпрямиться во весь рост. И тут Ванька увидел поезд, который был, буквально, в ста метрах от него. Машинист начал отчаянно сигналить, от страха мальчик отскочил на соседний путь, где через секунду его снесла встречная груда железа, протащила несколько метров и откинула в сторону.

Теперь он лежал в траве, истекая кровью. Синяя клетчатая рубашка без рукавов стала мокрой и темной, скрывая весь ужас того, что было под ней. Голова была разбита, лицо счесано и в крови. Одна рука неестественно лежала под телом. В метре от Вани валялась сдобная булка, оставшаяся с обеда, которую, по-видимому, не отобрали «старшики». С одной ноги слетела обувь.

В это мгновение я выбежал из лесопосадки. А затем выскочил на пути железной дороги, где в нескольких метрах от себя увидел Ваню. Невозможно было сдержать слезы. Захлебываясь, я начал кричать его имя. Склонившись, поправил его ноги, вытащил руку из-под спины. Я как будто пытался его разбудить, но все было напрасно, и лишь мои руки остались в крови.

Ванины глаза, широко открытые, голубые, медленно затекавшие кровью, не переставали на меня смотреть. Он слабо шевелил губами, пытаясь что-то сказать, но из-за шума я ничего не услышал, – вдруг поднялся сильный ветер, будто сама природа говорила за него. Я прочел по губам то слово, которое он хотел сказать. Его невозможно спутать с другими, не понять и не почувствовать. Это было то самое слово, которое давало Ване силы жить и, которое забрало у него жизнь. Он пытался сказать: «МАМА».

Он перестал дрожать и перестал шептать. И, именно, в этот момент его муки прекратились. Ваня перестал бояться, перестал плакать, перестал жить.

Потом были воспитатели, милиция, любопытные зеваки, слезы детей, душевная боль и вся школа, которая хоронила его. Ваньки не стало. Он навсегда унес с собой это слово, лишив меня даже малейшего желания произносить его. Оказалось, что сокровенное слово «мама» мы говорим не только самым первым в жизни, но и самым последним.

Уже через день заместитель директора школы так жарко высказывалась о том, каким хорошим мальчиком был Луковка Иван, словно не знала, какой была его жизнь последние месяцы в интернате. Рассказывала, делая вид, будто не ведала, что его жизнь была адом. Говорят, когда его раздели в морге, колени были стерты до крови, а по всему телу – синяки, которые появились гораздо раньше, чем поезд.

Я молчал. Как и все. Только спустя годы стал записывать все это на чистую бумагу. Мне хочется, чтобы эти строки читали мои дети и внуки. И не дай Бог испытать им то, через что проходили мы. С тех пор я никогда больше не участвовал в поисках «бегунов». А моя ненависть к родным лишь усилилась. Она усилилась и к тем, кто унижал и издевался над вновь прибывшими в интернат, к тем, кто обижал слабых. Тогда я бился за этих ребят до крови, до последнего, сейчас я научился бороться за их души. Но не изменилось одно, самое главное – их матери не стали другими.

На похоронах Вани Луковки его мамы не было. Теперь-то я знаю, что она делала в момент смерти своего ребенка, в момент его похорон. Просто пила, гуляла и искала возможность выпить снова, вызывая брезгливую жалость даже у своих собутыльников. «Мама, мама, мама, мама, мама…» – шептали посиневшие губы умирающего мальчишки.

Вонь 90-х

«Душа каждого из нас должна быть так устроена, что не дай Бог случится пожар, ожоги должен почувствовать каждый. Если тебе не больно ты чужой…»

Он говорил чисто, в его голосе было что-то доброе и благородное. Глаза излучали теплоту. Мы впервые встретились, когда с ребятами приезжали на экскурсию в огромный город. Тогда же мы посетили один из храмов. Живя при храме, мы могли наслаждаться вкуснейшей домашней едой, которой нас кормили, подарками и новой одеждой.

Отец Захария, (так звали настоятеля), был просто образцом идеального отца, о котором мечтали все интернатовские мальчишки, не исключая и меня. До той поездки мы никогда не видели такого доброго отношения к нам, простым ребятам из интерната. Сам я никогда не мог себе представить, что священники могут быть такими хорошими людьми.

В день отъезда все прихожане и служители храма вышли нас проводить. К сожалению, поездка наша подошла к концу, мы очень привязались к храму и тамошнему укладу жизни. Никто из двух десятков мальчишек не мог сдержать слез, всем нам очень хотелось остаться при храме и не возвращаться в интернат. Поэтому благой вестью из уст отца Захария прозвучало обещание: те, кто будет хорошо учиться, смогут вернуться в храм и остаться служить Богу.

По возвращении в интернат мы долго находились под впечатлением от этой поездки. Все хотели назад в храм, чтобы остаться там навсегда. Многие из нас начали писать письма тем прихожанам и служителям, с которыми успели подружиться. Я же писал отцу Захарию лично. Первое время мои письма всегда находили отклик, и я получал ответы, но потом писем из храма не стало. Мы понимали, что о нас забыли, как и о данных нам обещаниях. Это так было похоже на наших матерей и отцов, говоривших свои прощальные слова на пороге интерната: «Я вернусь и обязательно тебя заберу отсюда!». И никто никогда не возвращался.

Прошла еще одна весна, мы перестали ждать любой весточки из этого храма. Никто из ребят за последние полгода не получил ни одного письма.

Однажды, после работы в столовой, которая досталась мне в наказание, я опоздал на вечернюю линейку. Проходя мимо тесного строя учеников, я услышал, как «Антошка» громко назвала мою фамилию. Подняв голову, я увидел человека в черном, который стоял между директором и завучем. Черный подрясник буквально резал глаза. Это был отец Касий, державший в руках списки воспитанников, которые приглашались навсегда уехать в храм. Я тоже был в этом списке, уже ни на что не надеялся, а здесь такая радость.

Последнюю ночь в интернате я не спал. Мы с ребятами сообразили ужин и со слезами на глазах прощались до самого утра. Все свои вещи, картинки, Библию и иконки раздал друзьям. С одной стороны, я был рад, что никогда не вернусь в интернат, но с другой стороны, мне было жаль расставаться с друзьями. Вытирая рукавом слезы, которые постоянно наворачивались на глаза, пытался еще раз внимательно рассмотреть своих друзей, ставших мне роднее братьев. Мне казалось, что не смогу без них, но, в то же время, понимал, что готов все бросить и уехать. Общее прощание было в том самом коридоре, где всегда проводились линейки. Паркет был натерт до блеска, а запах мастики заставлял прищуривать глаза. В то время в нашем интернате практиковали всего один способ чистки паркета, – пол в коридоре делили на сектора, все мальчишки и девчонки получали в руки по куску стекла, которым нужно было скоблить паркет до чистоты. Потом его покрывали слоем мастики и, словно, сидя на санках, нужно было, подложив под себя тряпку, натирать паркет до блеска. Без преувеличения можно сказать, что пол в коридоре, этот злополучный паркет, был пропитан нашей кровью. Осколки стекол, которые беспощадно резали детские руки, и стертые в кровь колени.

В день отъезда, хоть работа и была окончена, эти обломки стекол ранили мою душу, словно, не отпуская в храм, в котором мы видели любовь и доброе отношение. Всего несколько минут – и огромная пропасть пролегла между теми, кто уезжал, и теми, кто оставался в интернате. Мы ловили на себе полные ненависти взгляды, как ровесников, так и ребят постарше. Но ничего нельзя было изменить. Уже через час в поезде я уснул на плече отца Касия, а утром, впервые за долгие годы, проснулся с улыбкой, забыв о боли, ненависти и потерях.

Так начиналась наша новая жизнь. Наша – это моя, Чери, Кона, Сильвера и самого маленького, которого мы звали Дах. Почти весь причт вышел нас встречать, буквально за руку нас провели по всей территории храма, показав, чем мы будем заниматься. Осмотрели мы и трапезную, закончилась экскурсия в наших кельях. Там каждого ждала новая одежда, вкусные сладости. Держа за руку отца Захарию, думал, что вновь в моей жизни появился родной и близкий мне человек, который мог бы заменить мне отца, родного отца.

Первые месяцы мне казалось, что я попал в рай. Нас прекрасно кормили, а работать при храме нам почти не приходилось. Да и в наших карманах стали водиться деньги на мелкие расходы. Мне нравилось прислуживать при храме, помогая собирать огарки и очищать подсвечники от налипшего воска, а особенно любил помогать отцам Захарии и Касию во время вечерней и утренней службы.

Мы стали посещать обычную школу, а при храме пытались получить духовное образование. Мне доставляло удовольствие всё, что касалось моего нового дома – запах ладана, сжигаемого в кадиле, оплавившиеся свечи и старинные иконы. Я не только обрел дом и близких людей, в моей жизни произошла встреча с Богом, словно брошенный щенок, вновь обрел любовь и тепло.

В то же время у меня появился страх потерять то, что имею сейчас, потому я старался не гневить Бога, делая неугодное Ему. Больше всего меня пугала возможность возвращения в интернат, и этого боялись все. Но, что-то было не так. Странное чувство не покидало меня, оно усиливалось, когда я сравнивал свою жизнь при храме с годами, проведенными в детдоме. Здесь все было слишком хорошо, подозрительно хорошо. Мы, интернатовские, привыкшие к боли и разочарованиям, всегда с опаской относимся к чему-то новому, особенно, если это что-то хорошее. Увы, жизнь учила нас, что от людей не стоит ждать ничего доброго. Мы были озлоблены на жизнь, и эта злость выливалась на окружавших нас людей. Вот и здесь, в храме, что-то беспокоило мою душу, не давая покоя. Оказалось, что я был не одинок в своих чувствах, что-то подобное испытывал и Черя. Остальные же или просто делали вид, что ничего не происходит, или были слишком увлечены новой одеждой, сладостями, и многим другим.

Это чувство появлялось из ниоткуда, и так же быстро исчезало, оставляя ядовитый след. Это напоминало летнюю прогулку, во время которой тебе нужно пройти мимо открытых мусорных баков. И ты знаешь, чем скорее пройдешь – тем меньше вони уловит твой нос. Но, что бы я ни делал, эта «вонь» была где-то рядом, буквально врываясь в мою жизнь.

Однажды, нищие, которые просили милостыню под храмом, задержали меня. Женщина, у которой были выбиты передние зубы, что-то просила. От нее исходил ужасный запах, но это была не та «вонь», которая везде находила меня. Её я чувствовал даже внутри храма. А храм был огромен, мне казалось, что стены, выкрашенные в красный цвет, давят на меня. Раздражала имитация колон на стенах. Мне, по-детски, было непонятно, зачем их сделали плоскими и красными, если издалека все выглядело очень рельефным и красивым. Кованые входные ворота находились напротив центрального входа в храм. Над дубовыми огромными дверьми виднелась роспись – Иисус Христос на фоне голубого неба.

В выданном нам облачении мы с друзьями выглядели смешно и нелепо. Люди обращались к нам за советом, где и как ставить свечи, часто спрашивали имя настоятеля храма. Мне нравилось подсказывать и отвечать на вопросы взрослых людей, но более всего доставляла радость возможность петь в церковном хоре. Я становился другим.

Почти каждый вечер, после службы и трапезы, мы собирались в моей келье и обсуждали уходящий день. Кто-то вспоминал интернат, кто-то рассказывал о буднях в духовной школе, а некоторые просто доедали то, что забирали с собой с ужина. Это была одна из интернатовских привычек, где все мы страдали от постоянного чувства голода. Все выглядели веселыми и жизнерадостными, довольными своей новой жизнью. Но было и исключение. Один из нас стал скрытным и раздражительным.

Черя был недоволен всеми и всем. Он огрызался на каждого и даже на священников из храма, перестал тратить свои карманные деньги, все складывая для какой-то цели. Говорил, что хочет помочь сестре, которая оставалась в интернате, но однажды проговорился, что готовится к побегу. Когда он поругался с отцом Захарией, мы перестали понимать, что происходит. Получая самую тяжелую работу в храме и во дворе, часто бывал наказан, да и надолго покидать храмовый двор ему запрещалось. За Черей начали следить.

Очень странно было, что «отцы» сконцентрировали свое внимание на нашем друге. Я не мог понять, что происходит. Его конфликты со священниками приводили меня в замешательство, а его истерики, во время которых он плакал и кричал, что хочет назад в интернат, выходили за грань моего восприятия. Хуже всего Черя воспринимал настоятеля, превращаясь в его присутствии в тихого и забитого мальчугана. Нам казалось, что в храме есть только один человек, которого он боится. Мне же было непонятно, когда Черя успел попасть настоятелю в немилость, когда и как смог настроить всех в храме против себя. Все, что касалось выхода за территорию храма, теперь стало недоступным для Чери. На разные мероприятия его больше не отпускали. Отец Захария частенько вывозил нас в город для встреч с бизнесменами и политиками, которые устраивали различные благотворительные вечера. На этих вечерах священник рассказывал о детском доме, организованном при храме, в котором живут брошенные дети. Таким образом, он искал пожертвования.

Я считал это правильным, ведь в храме продолжались строительные работы, а нас, хоть и было всего пятеро, но мы все-таки были самыми настоящими детдомовскими детьми. Мне казалось, что священники очень много делают для нас. Тогда они были для нас идеальными, подарив другую жизнь. Но единственное, что не давало мне покоя, это «вонь» и Черя, который всё держал в себе и не мог ничего рассказать.

Прошел год, мы все так же уставали, проведя целый день в храме, а по вечерам засыпали, когда наша голова касалась подушки. Часто мы даже не успевали раздеться, засыпая в одежде. Нам нужно было не только успевать в школу и на духовные классы, но и выполнять много мелкой повседневной работы. Причем, это не отменяло необходимости присутствовать на утренней и вечерней службах каждый день.

Черя выглядел изгоем, над ним откровенно издевались, часто поручая ему самую грязную работу, которую он не должен был делать. Я, как мог, защищал его. Через год я увидел, что на лице Чери все явственнее видны синяки, ссадины и царапины на руках. Он никогда не жаловался, рассказывая все истории о своих неосторожных ушибах и падениях с лестницы. А однажды, я заметил у Чери на руках свежий след от верёвки. На мой вопрос он ответил, что это от ремней, которые помогали ему выполнять упражнения на турнике. Но уж я-то знал, что ремень таких следов оставить не мог, да и турников при храме нет.

Каждый из нас все больше погружался исключительно в свои проблемы, у каждого были свои симпатии и недоброжелатели. Мы стали постепенно отдаляться друг от друга, забывая, кто мы и откуда. Перестали встречаться и общаться после отбоя, засыпая в своей келье. Все комнаты наши находились на разных этажах.

Однажды, Сильвер проговорился, что слышал, как отец Захария за что-то ругал Черю в своей келье. И это было не один раз. Рассказал и о том, что слышал стон и плач. Тогда же, встав по нужде, Сильвер встретил у двери Чери старосту храма и штатного осведомителя по имени Гера, по крайней мере, именно так его звал отец Захария.

Я перебирал все в своей памяти, но не мог припомнить ничего, за что моего друга могли так жестоко наказывать. Пришла в голову лишь одна мысль, которая показалась мне правильной – он ведь хотел сбежать из храма. Чере не нравилось здесь, он хотел вернуться в интернат. Мне казалось, что эта информация дошла до настоятеля, который хотел привести Черю в чувства.

Сколько слез было пролито, сколько истерик случалось, а мы все не понимали почему. Характер, и без того замкнутого Чери, стал просто невыносимым. На все вопросы он не отвечал, лишь твердил, что хочет убежать. Его изредка отпускали из храма под нашу ответственность. Возвращался в храм он всегда в слезах, а я по-дружески, приобняв, утешал его, ведя в неизвестность. И в эту боль возвращал его я – его друг и товарищ. Губы синели, речь становилась быстрой и неразборчиво и, только прижавшись к моей руке, успокаивался и замолкал. Черя всегда уходил опустив голову, словно смирившись с неизбежностью происходящего.

Нас пугали слухи о том, как отец Захария веселился на своей даче. Мы никогда не бывали на этих вечеринках, но были наслышаны о странных людях, о большом количестве выпивки и еды. Хоть эти вечеринки проходили каждый месяц, мне не хотелось оказаться среди их участников, пусть даже из любопытства. Но, вскоре, очередь дошла и до нас.

После вечерней трапезы отец Касий объявил, что завтра пятеро детдомовцев вечером едут на дачу настоятеля. Я увидел ехидную улыбку осведомителя Геры, сидевшего напротив меня. Черя же весь сжался, а потом вскочил и быстро убежал в свою келью. Казалось, что это заметили только мы. А ведь за большим дубовым столом сидело не меньше 30 человек. Такое чувство, что все что-то знают, но молчат. Ночью решили во что бы то ни стало разговорить Черю. Но так и не смогли узнать правду, говорили о многом, но не о друге, который так нуждался в нас. Клетка была слишком красива, и нам так не хотелось разрушать наш иллюзорный мир, который так разнился с нашим интернатовским прошлым. У Чери было свое мнение на этот счет. Свечи и иконы не могли успокоить меня в эту ночь. Уходя из кельи друга, я вдруг явно почувствовал, что все мы в опасности.

Дача отца Захарии была в небольшом поселке, который облюбовали для себя зажиточные люди. Его большой роскошный двухэтажный дом было видно с любого угла улицы. Нас, въезжающих на мерседесе настоятеля, встретил молодой вооруженный человек, который и охранял эту дачу. Как выяснилось позже, один из друзей настоятеля был генералом, потому частенько и давал солдат для охраны дачи. Силами таких же «срочников» дача была построена.