Текст книги "Молодежь Русского Зарубежья. Воспоминания 1941–1951"

15. Лагерь в Свидере

Лагерь в Свидере в 1942 г. был устроен в той же усадьбе Соловьювка, где и предыдущий лагерь в 1941 г. Это было большое двухэтажное здание. На втором этаже жили лагерницы, а на первом были кухня, столовая и жили младшие лагерники. Этот дом, как и ряд других, был национализирован немцами, и пустовавшими дачами заведовал А. А. Соллогуб5555
  Войцеховский. C. Л. Эпизоды. Изд. «Заря». C. 58.


[Закрыть]. В лагере в 1942 г. были не только Варшавская дружина, но и одиночки, и дети, и молодежь, не состоящая в дружине. Это, конечно, создавало некоторые неудобства для проведения занятий с лагерниками и отрицательно влияло на дисциплину.

Начальником лагеря официально был начальник Дома молодежи Шнее, но он руководство лагерем полностью передал Мартино и не мешал проводить разведческую работу. Меня Шнее назначил начальником мужского лагеря, или, как у нас говорили, «мужлага», начальницей «женлага» была Маргарита (Рита) Сагайдаковская, а начальницей волчат и белочек И. Блюмович. С новичками проходили III разряд, с разведчиками и разведчицами, сдавшими III разряд раньше, проходили II разряд, а с некоторыми и КДВ (курс для вожаков). С более старшими – КДР (курс для руководителей). Участниками V KДP были: Маргарита (Рита) Сагайдаковская, Татьяна Кашникова (р. 1925), Любовь Любарская, Владимир Кашников, Борис Мерхель, Александра Попова и Юрий Саватюк, а инструкторами, кроме Мартино и меня, были Евгений Евгеньевич Поздеев и Шнее. Подготовка вожаков и руководителей для послевоенной работы входила в планы ушедшей в подполье организации разведчиков, возглавляемой О. И. Пантюховым.

У старших, объединенных в круг витязей «Запорожская сечь», был лагерь из четырех палаток, в которых они ночевали, с воротами с лилией, буквами «З.С.» и надписью «Будь готов». В этом лагере была общая мачта и место для лагерного костра. У волчат и белочек был свой лагерь, с одним шалашом, со своей мачтой, воротами и оградой, где они днем играли. Ночевали они в доме. Разведчицы имели за дачей одну свою палатку, без ограды, ворот и мачты. Беседка, как и в 1941 г., была превращена в часовню. По воскресеньям в лагере совершал литургию всеми любимый о. Серафим Баторевич.

Ольга Сергеевна Безрадецкая (в замужестве Астромова), которой в 1942 г. было 13 лет, так вспоминает лагерь: «Для меня это было что-то незабываемое. Мы готовились к этому лагерю на сборах в Доме молодежи. Усердно занимались разрядами и прошли что-то вроде КДВ – курса для вожаков. В лагере мне дали звено «Ромашка», чем я была неимоверно горда. В комнате, где мы жили, мы сделали звеновой уголок, за который нас потом очень хвалили. В палатках жили какие-то старшие разведчики, и мы им очень завидовали. Жить в палатках казалось верхом скаутского достижения. Обожали мы ночные игры и подкрадывания, хотя и боялись темноты»5656
  Письмо О. Астромовой (ур. Безрадецкой) от 21.11.2003 в архиве автора.


[Закрыть].

Для Мартино лагерь в Свидере был шестым лагерем, которым он руководил. Он знал, что и как надо делать. Для большинства лагерников это был только второй или даже третий лагерь, но именно этот произвел на них самое сильное впечатление.

В постройке «Голливуда» (полевой уборной) для разведчиков особой надобности не было. В доме на каждом этаже было достаточно уборных, но полевая уборная, так же как и ночевка в палатках, создавала впечатление жизни в настоящем разведческом палаточном лагере. Вожаки и руководители, которые на курсах изучали лагерное дело, должны были иметь кроме теории и необходимую практику.

Для подготовки югославских руководителей М. В. Агапов-Таганский и И. А. Гарднер (1898–1984) провели в 1924 г. первый КДР под девизом БКС – «Будем как солнце!». Мартино и я окончили югославянские БКС курсы, Мартино в 1934 г., а я в 1935 г., и мы вернули русской организации все то, что было заложено в этих курсах русскими руководителями и сохранялось затем югославянскими скаутами, в том числе и юмор. Астромова в упомянутом письме писала: «Запомнилось торжественное открытие мужского “Голливуда”. Для всех лагерников это было неожиданным и смешным происшествием. Вход в “Голливуд” преграждала веревка с нанизанными на нее кусочками газеты, употреблявшимися в те годы не только в лагере вместо туалетной бумаги. Вместо флага, по случаю открытия, были подняты чьи-то кальсоны. Мартино сказал остроумную речь, разрезал ножом веревку и скрылся за стенкой, сделанной из веток».

В прошлых лагерях руководители годились лагерникам в отцы, к ним обращались «на Вы» и звали их по имени и отчеству. Между Мартино, мной и лагерниками не было такой разницы в годах. Вот что написала Астромова в своем письме: «Костры были чем-то совсем новым и очень интересным. Помню, как Борис Мартино пел: “Перепетуя, глянь в окошко, как чудно при луне”. Помню, как долго, меняя интонации, повторял слова “Путник клянется”, держа нас в напряжении, чтобы вдруг закончить все простой фразой: “что никогда больше не выйдет в бурю без зонтика”. Помню “Короля Лира”, поставленного разведчиками. До сих пор не понимаю, как мы могли жечь костры при полном затемнении».

Если бы это от нас зависело, и Мартино и я, мы бы обедали вместе с лагерниками, но в лагерях в Свидере всегда руководители ели отдельно, и мы этого не смогли изменить. А жаль. Об этом Астромова там же писала: «Постоянно заметна была и обижала разница между начальством и нами, детьми. Все руководители сидели за отдельным столом и никогда к нам не присаживались».

И еще одно замечание Астромовой: «Сердила меня надпись ГУЛАГ на дверях штаба лагеря – последней в коридоре комнаты на нижнем этаже, которую я не понимала. С трепетом входили мы в эту комнату, робея перед начальством».

«Кормили нас по тем временам, – продолжает Астромова, – благодаря стараниям А. Шнее – прекрасно. Каждому в день полагалось яйцо. Мы, девочки, обычно просили выдать нам сырое, получали ложку сахара и в “мертвый час” сбивали гоголь-моголь. Еда в военное время была важным для детей явлением». Собственно говоря, «мертвый час» в лагерях был установлен для того, чтобы после обеда лагерники отдыхали. Можно было читать, но не разрешалось что-нибудь делать, даже разговаривать. За порядком следили дежурные, но в лагере было более ста человек, и за всем было трудно углядеть.

В лагере разведчиков под мачту никого не ставили, никаких выговоров перед строем не делали, а делалось так, как было в разведческих лагерях в Югославии. Провинившиеся должны были подписывать «конкордат». Этот порядок был заведен в лагере в Шуметлице (Югославия, ныне Хорватия) в 1937 г. Тогда в Югославии были ожесточенные споры насчет подписания конкордата (договора) между Югославией и Ватиканом. Это слово у всех было на слуху. «Конкордат» был кусочком бумаги, на котором провинившийся должен был расписаться и потом его «искупить». В Шуметлице чаще всего провинившихся посылали в помощь дежурным принести хворост на кухню. Я обычно обращался к провинившимся с вопросом, кто из них хочет «искупить» конкордат, не говоря, в чем будет заключаться внеочередная работа. Провинившиеся охотно откликались, над ними солагерники по-дружески подсмеивались, и это создавало у всех хорошее настроение.

В многолюдном лагере в Свидере провинившихся было больше, а мелких дел меньше. Я решил «конкордатчиков» посылать вне очереди работать на кухню. Там каждый день работало два дежурных звена, одно разведчиков, другое разведчиц. Как только собиралось достаточное количество провинившихся, я объявлял о внеочередном дежурстве. Однажды маленький Сережа Грязнов пожаловался мне, что старшие «конкордатчики» эксплуатируют младших. Я проверил жалобу у нанятых Русским комитетом работниц кухни и, узнав, что жалоба обоснованна, в следующий раз назначил Сережу вожаком звена «конкордатчиков», пригрозив старшим последствиями, если не будут подчиняться назначенному мною вожаку.

Кухарки отозвались очень похвально о Сереже, сказав, что при нем мальчики лучше работают, чем бывало прежде. Я это учел и в следующий раз снова назначил его вожаком. На кухне был порядок, но пошли жалобы на поведение Сережи. Он стал слишком шаловливым, слишком часто попадал на кухню вне очереди и ничуть не огорчался. Наоборот, он сделал себе повязку, на которой нарисовал череп и кости, и объявил себя начальником легиона смерти. Старшие его стали бояться больше, чем меня. Я его как-то пристыдил, что он слишком часто подписывает «конкордаты», а он мне признался, что ему понравилось быть начальником и командовать старшими. Из него вышел бы хороший руководитель, если бы он не утонул в 1949 г. во время купания в Дунае.

Дима Скоробогач, который приехал в лагерь новичком и сдал в лагере III разряд, вспоминает, что наказывали не только работой вне очереди на кухне, но и оставляли без купания. Это делалось, конечно, в более серьезных случаях. Дима тогда сочинил такие слова: «В нашем Свидере беда: / Без купания всегда, / Потому что без воды / И ни туды, и ни сюды»5757
  Письмо Д. Скоробогач от 25.11.2003 в архиве автора.


[Закрыть].

Дима вспоминает, что в лагере была «революция», вернее, «День младших», и тогда он был начальником «Мужлага», а Ляля Сагайдаковская начальницей «Женлага».

В Югославии в лагерях была игра, называвшаяся «революцией». «Заговорщики» иногда готовили ее так хорошо, что некоторые ребята думали, что действительно готовится какой-то переворот. Были и листовки, и арест начальства, и суд с обвинениями, причем ребята в шутливой форме говорили начальству о том, что им в лагере не нравилось. Делалось это в лагерях, в которых было по 30–40 человек. В Свидере же было более сотни, к тому же не очень дисциплинированных. Мы с Мартино решили, что устраивать революцию слишком рискованно, и решили устроить День младших. На это решение имел влияние и наш опыт с Сережей Грязновым, который на кухне прекрасно справлялся с ролью начальника.

Из-за одного крупного нарушения дисциплины у Бориса вышел скандал, о котором Войцеховский написал в своих воспоминаниях на с. 58: «В Свидере, к сожалению, он проявил крайнюю несдержанность с молодой участницей лагеря». Было расследование, но лагерники об этом не знали. После лагеря и Мартино и я были уволены с работы в Доме молодежи, и нас предупредили, чтобы мы не вздумали под каким-нибудь видом собирать молодежь.

Я думаю, что скандал Мартино с лагерницей был поводом, а не причиной. Дело в том, что любая скаутская деятельность была нацистами запрещена, в Свидере же на лагерных воротах красовались лилия и надпись «Будь готов». Однажды в лагерь неожиданно приехала какая-то немецкая комиссия, которая не могла не заметить скаутской символики. Думаю, что это было настоящей причиной того, что в следующем году лагерь, по выражению Войцеховского, «из скаутского стал детским» (там же). Думаю, что все было бы иначе, если бы Войцеховский предупредил Мартино не пользоваться скаутской символикой. Это было ошибкой, и ему, вероятно, пришлось выслушать выговор от немецкого начальства. Предупреждение, чтобы мы не вздумали вести подпольную разведческую работу, подтверждает эту догадку.

Как было сказано выше, в лагере велась нормальная работа с волчатами и белочками (мальчиками и девочками 7–10 лет), со старшими были занятия по программам III и II разрядов, а также КДВ и КДР. На КДВ помню Протасова, которому я потом передал работу с одиночками, а на КДР инструкторами были, кроме Бориса и меня, Евгений Евгеньевич Поздеев и Шнее, который преподавал топографию. КДР в Свидере и КДР в Берлине, которые проводились одновременно, был дан пятый номер. Шнее так увлекся разведчеством, что вступил в организацию.

Покидая Хорватию, благо не было осмотра багажа, я взял с собой запас разведческих лилий. Перед отбытием из Берлина я их оставил у Володи (Владимира Исаакиевича) Быкадорова с просьбой одну часть отправить с оказией в Варшаву. Полученных от Быкадорова значков было немного, и мы решили заказать новые. Для этого я снова обратился к Тадеушу Квятковскому с просьбой помочь. На этот раз Тадеуш не снабдил меня адресом, а взялся сам все устроить. У меня с собой была карпато-русская лилия, у которой «улыбка» с девизом не касалась кончиков лепестков и не имела «узелка доброго дела». Я ее дал Тадеушу с просьбой прибавить węzelek (вензелек, по-польски – узелок).

Первый десяток значков оказался без «узелков», потому что мастер забыл их прибавить к лилии. Так как он выпиливал каждый значок вручную, то выход из положения был найден таким образом, что мастер оставлял вместо «узелка» под «улыбкой» узенький треугольник, заменявший забытый им «узелок». По этой детали подпольные варшавские лилии отличаются от всех других, чеканившихся до и после. Заказ разведческих лилий, сделанных в одной подпольной польской мастерской, оплатил Шнее.

Б. Б. Мартино, выждав какое-то время, стал осторожно продолжать разведческую работу в Варшаве, но на этот раз без прикрытия Дома молодежи, что, конечно, усложняло дело. Как вспоминает Астромова, участница подпольной работы, «собирались в лесах варшавских пригородов, как Лесьна Подкова или Миланувек, небольшими группами с формами в кульках. В лесу переодевались. Иногда встречались с проведшими такую же процедуру подпольными харцерами, делая вид, что друг друга не замечаем». И у одной и у другой стороны были основания бояться провокации.

Оставшись без заработка, ни Борис, ни я не остались без денег на продовольствие. Помог случай. Борису дали адрес зубного врача, который оказался председателем Хорватского комитета в Варшаве. Доктор (забыл его фамилию) спросил Мартино, почему он не состоит в Хорватском комитете, что дало бы ему право получать немецкие продовольственные карточки. Немцы и хорваты, которые были их союзниками, получали в Генерал-губернаторстве двойные нормы мяса и папирос, и к тому же конфеты и водку. За водку и папиросы можно было получить более ста злотых, и на эти деньги купить все остальное. Все это продавалось в магазинах «Мейнл», чьи витрины были украшены, как вызов, всевозможными недоступными полякам и русским яствами. Мы, конечно, воспользовались этой возможностью и записались в Хорватский комитет.

Мартино остался в Варшаве до 1944 г., когда ему пришлось выехать в Германию в связи с восстанием в Варшаве, а я в начале 1943 г. при помощи НТС устроился преподавателем Закона Божья в Псковскую православную миссию.

16. Псков
1943 г

Приезд

Я приехал в Псков из Риги в марте 1943 г. При выходе из поезда я должен был показать удостоверение личности и пропуск через границу прифронтовой полосы (Operationsgebiet). У меня было все в порядке, но проверявшему показалось что-то подозрительным и он вызвал жандарма. Вызванный был в форме немецкого солдата, только немножко ниже воротничка у него на цепочке висела металлическая пластинка с надписью «фельджандарм». Он посмотрел на мое варшавское удостоверение и спросил меня, откуда я приехал. Я ответил, что из Риги.

– А где ваш паспорт? – спросил меня жандарм.

Я сказал, что кроме варшавского удостоверения у меня никаких других удостоверений нет.

Идем со мной, сказал мне жандарм и отвел меня в тюрьму. Там он и начальник тюрьмы объяснили мне, что для приезда в Псков у меня должен был быть советский паспорт, как у всех жителей Прибалтики, и объявили мне, что я не арестован, но должен буду переночевать в тюрьме, пока они не выяснят, в чем дело. На следующий день они меня отпустили.

У меня было направление к о. Георгию Бенигсену, настоятелю кладбищенской церкви св. Димитрия мироточивого в поле. Отец Георгий проживал в доме напротив кладбища в конце Петровского (в советское время Плехановского) посада. Дорога была неблизкой, а трамвая не было. Немцы не только в Пскове, но и в других оккупированных советских городах лишали население общественного транспорта, чего не делали ни в одной другой оккупированной стране. Я шел, смотрел по сторонам, слышал везде русскую речь и радовался, что я в России. Постройки городского типа вскоре прекратились и начались деревянные домики, которых я раньше нигде не видывал. Вот тут-то я впервые почувствовал себя на родине. На спине у меня был рюкзак и обе руки были заняты багажом. Я очень устал. Отец Георгий был предупрежден о моем прибытии. Он меня очень радушно встретил, сказал, что давно ждал себе помощника, накормил обедом и тут же обсудил со мной все дела. В доме, где жил о. Георгий, размещались приют, школа, Надежда Георгиевна Одинокова, которая заведовала приютом, ее сестра Зинаида и Анна Акимова, на которой держалось все хозяйство. Поручив меня Надежде Георгиевне, о. Георгий ушел по своим делам.

Надежда Георгиевна указала мне, куда сложить вещи и где я буду ночевать. К сожалению, в доме свободной комнаты не было, и мне надо было устраиваться в городе. На следующее утро я пошел в умывалку и тут познакомился с замечательным изобретением советского времени. Проточной воды в умывалке не было, но над каждым тазом была банка с отверстием внизу, которое закрывалось клапаном, от которого спускался вниз металлический стержень. Когда приподнимался стержень, из отверстия начинала течь вода. Позавтракав, я пошел в канцелярию Псковской православной миссии, которая находилась в кремле. Мне сразу выдали необходимые бумаги и составили «заявление» для Горуправления о выделении жилплощади. В «капстранах» полагалось писать «прошение», но советское правительство в целях пропаганды делало вид, будто бы граждане – «хозяева» страны и они ничего не должны просить, а только заявлять о своих желаниях. Все это мне было известно еще в Югославии, когда я проходил НТСовский курс национально-политической подготовки.

В Горуправлении мне сразу дали ордер на комнату и «прикрепили» меня к эстонской столовой. Она находилась на втором этаже дома, где на первом этаже была аптека, что на углу Великолуцкой (в советское время – Советской) и Профсоюзной (как при немцах официально именовалась Профсоюзная, не помню). Если не ошибаюсь, то немцы переименовали улицу Ленина в Adolf Hitler Strasse, а Октябрьский проспект в Pleskauer Hauptstrasse (Плескау – по-немецки Псков), a всем другим вернули их дореволюционные названия. Псковичи старыми названиями не пользовались, а продолжали употреблять привычные советские. Почему столовая называлась эстонской, я тоже не знаю. Там столовались служащие миссии, приехавшие в Псков, за редким исключением из Латвии, и местные жители, работавшие в Горуправлении или отделе немецкой пропаганды. Возможно, что там столовались и служащие других учреждений, но знаю точно, что на служащих ветеринарной лечебницы эта привилегия не распространялась. Кормили прилично, лучше, чем в берлинских ресторанах, где мне пришлось питаться в начале 1942 г. Подавали только обеды, а на завтрак и ужин выдавали продукты.

Комнату я получил на Успенской улице (в советское время – Калинина) в доме 10, кв. 4, куда я в тот же день и перебрался. Там меня ждало еще одно изобретение советского времени – неизвестная Западу тарелка-громкоговоритель, именуемая радиоточкой.

27 марта был моим первым днем работы. Во втором классе преподавать Новый Завет я должен был по довоенному учебнику, изданному в Риге, а в третьем классе Литургию по Церковному календарю на 1943 г., изданному Православной миссией в Пскове под редакцией о. Николая Трубецкого, но тоже напечатанному в Риге. На последней внутренней обложке календаря было объявление, что учебник Закона Божия только готовится к печати. В Дмитриевской школе было три класса. В самом младшем классе Закон Божий преподавала Зинаида Федоровна Соловская. Все ученики были окончившими начальную школу и старше 12 лет. Для немцев все дети старше 12 лет были обязаны работать, но для учеников церковных школ немцы делали исключение, и свои продовольственные карточки ученики получали в школе.

Отец Георгий представил меня и одному и другому классу, пригласил меня вечером на ужин, а сам ушел по своим многочисленным делам. Вечером меня ждала неожиданность, тронувшая меня до глубины души. Ужин был устроен по случаю моего дня Ангела. Присутствовали все обитатели дома, а также и Зинаида Федоровна и еще один преподаватель – Константин Иосифович Кравченок. Разговоры были на школьные темы. Меня спрашивали о впечатлении от учеников и говорили о том, как возникла школа и с какими трудностями ведется школьная работа.

Во всех оккупированных немцами странах, кроме Генерал-губернаторства и территории СССР, было разрешено среднее образование. В Сербии университет был закрыт, за исключением медицинского факультета. В Прибалтике высшее образование было полностью разрешено.

Если в Генерал-губернаторстве поляки были лишены среднего и высшего образования, то в остальном ограничений не было. Работали и железная дорога, и городской транспорт, и почта, и телеграф, и телефон. Советские граждане на оккупированных территориях всего этого были лишены.

Краеведение

Оказавшись в таком старинном и знаменитом городе, как Псков, мне, конечно, хотелось поскорее узнать его историю. В первый же день я приобрел путеводитель, который был предназначен для любознательных немцев, а не для русских жителей. С него началась моя краеведческая коллекция, которую я потом пополнял покупками на барахолке. Я был очень удивлен, когда из разговоров с моими учениками выяснил, что они, живя в Пскове, почти ничего не знают об истории своего города. В советское время главной темой было хождение по Ленинским местам, а не настоящее краеведение. Говорят, что в 1930-х годах всех псковских краеведов пересажали, и их журнал «Познай свой край» прикрыли и спрятали в спецхран. Я спросил разрешения у о. Георгия устроить с учениками краеведческую прогулку по городу, но он этого мне не разрешил, сказав, что немцы следят за каждым нашим шагом, и у него, и у учителя Кравченка уже были с ними неприятности. Мы договорились, что на уроках я буду говорить только о псковских святых и о памятниках, с ними связанных. Однажды, собрав ребят в кремле, а это была территория миссии, я им, забравшись на колокольню Св. Троицкого собора, рассказал легенду о том, как св. Ольга, увидев в пасмурную погоду три луча солнца, падавших на холм у впадения Псковы в Великую, повелела на этом месте построить Свято-Троицкий собор, как св. князь Давмонт построил Давмонтов город, как шведы в 1615 г. разрушили монастырь, от которого осталась только наша Св.-Дмитриевская церковь, как Петр Великий во время Шведской войны для укрепления города велел насыпать бастионы, засыпав таким образом несколько церквей. Один из таких бастионов с засыпанной под ним церковью св. Николая был всем известен под названием Лапина горка. Для ребят я написал от руки под копирку на трех страницах путеводитель с приложением плана города, и они по нему сами совершали краеведческие походы по городу.

Однажды из Варшавы в Псков по каким-то делам приехал Борис Софронович Коверда. Он привез в подарок настоящий ладан, которого в Пскове не было, а наши батюшки употребляли вместо ладана сушеную ромашку. Меня в миссии попросили показать гостю город, что я, конечно, с удовольствием сделал. Показывал я город и члену НТС Роману Николаевичу Редлиху, преподавателю школы пропагандистов в Вустрау, приехавшему в Псков для инспекции своих учеников.

Песни оккупированного Пскова

Приехал я в Псков с хорошим запасом советских песен. В НТС знанию советских песен уделялось много внимания, так как это давало нам, эмигрантам, возможность легче найти общий язык с советскими собеседниками. Благодаря знанию советских песен мои ученики вскоре признали меня «своим человеком». Хотя меня ребята и называли «на Вы», по имени и отчеству, я всегда чувствовал близость и взаимное доверие. Когда при первом знакомстве я услышал детскую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края…» я тут же ее записал. Ребятам понравилось меня чему-то учить, и они старались мне спеть что-нибудь такое, чего я не знал. Например, добавочный куплет к песне «Как много девушек хороших…»:

 
Трамвай ползет, как черепаха,
Кондуктор спит, как бегемот,
Вожатый лает, как собака,
Пройдите, граждане, вперед
 

А сам поет: Как много девушек хороших… и т. д.

Получилось смешно, я записал слова, и все были довольны. Как-то потом ребята спели мне на мотив «Тачанки» песню про подлиз:

 
Ты лети с дороги, парта, дверь, с дороги уходи.
В класс приходит к нам учитель, и подлизы впереди.
Эх, подлизы-расподлизы, наша гордость и краса,
Разлюбезные подлизы. Все четыре колеса.
 

Однажды, после урока, когда все ушли на перемену, ко мне подошла одна девочка и с видом заговорщика спросила, знаю ли я песню про кривоногого фашиста. Я, конечно, не знал, и она мне спела вполголоса пародию:

 
По военной дороге шел фашист кривоногий
И пол-литра к груди прижимал.
Он зашел в ресторанчик, выпил водки стаканчик.
Восемнадцатый год вспоминал.
 

Я спросил, какие слова идут дальше, но девочка их не знала. Потом мне спели еще одну пародию:

 
Не цветут ни яблони, ни груши.
Порубили немцы на дрова.
Не выходит на берег Катюша.
На работе в лагере она.
 

Дальше слов тоже не было. Такими же неполными оказались и две пародии на «Синий платочек». Профессор Владимир Гаевич Тремль утверждает, что первое четверостишье было ему известно еще в Харькове. Видимо, оно, как и другие подпольные песни, распространялось при помощи листовок, хотя были варианты и разночтения местного происхождения.

 
Синенький скромный платочек немец мне дал постирать.
А за работу хлеба кусочек и котелок облизать.
 

Ребята поняли, чем меня могут удивить, и однажды одна девочка расхрабрилась и спела мне длинную антинемецкую песню на мотив «Спят курганы темные…» – «Молодые девушки немцам улыбаются…». Спела мне всю, и я спросил ее, откуда она ее знает.

– Была у меня листовка с этими словами, только я ее сожгла.

Мне тоже попалась как-то листовка со словами антинемецкой песни. Я ходил в библиотеку в поисках книг по истории Пскова. Взяв одну, я обнаружил в ней листовку, написанную печатными буквами под копирку со словами:

 
Уплыли вдаль волнистые туманы,
Ночное небо стало розовей.
В эту ночь собрались партизаны,
И дали клятву родине своей <…>
 

Как я позже узнал, автором был псковский поэт-партизан Иван Васильевич Виноградов (1918–1995). В листовке было только пять из девяти куплетов, включенных в 1995 г. в сборник «Душа и память в плену», и слова немного отличались. Во всяком случае, песня пользовалась популярностью.