Текст книги "Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)"

Два бигха[13]13
  Бигх – мера площади, около четверти гектара.


[Закрыть] земли

 
Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,
                  не дав ничего взамен.
Раз он мне сказал: «Твой участок мал,
                  продай-ка его, Упен».
Я ж ему в ответ: «Конца-края нет
                  земле твоей, господин,
Что продам я? Бог сохранить помог
                  мне всего лишь клочок один».
Но уперся он: «Если ты умен,
                  то уступишь участок мне,
Я решил свой сад обратить в квадрат,
                  ширину приравнять к длине,
Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,
                  и, молитвенно руки сложив на груди,
Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,
                  мой посев, раджа, пощади.
Тут отец и дед семь десятков лет
                  лили пот, земля – наша мать.
Не избыть беды тем, кто в миг нужды
                  может старую мать продать».
Захрипел бабу, закусил губу,
                  почернел лицом, словно ночь:
 
 
«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,
                  а теперь проучить не прочь!»
Пять недель прошли, и насчет земли
                  был составлен ложный указ:
Взял мой дом судья за долги, хоть я
                  не был должен на этот раз.
Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,
                  у кого завелась деньга.
Что считать гроши? Ведь рука раджи
                  грабит нищего, как врага.
Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,
                  и мольбы мои впрок пошли, —
Появясь во сне, подарил он мне
                  мир огромный вместо клочка земли.
 
 
И вот я – аскет, как саньяси[14]14
  Саньяси – отшельник, аскет.


[Закрыть], одет,
                  пил воду из рек, где вода свята,
Тешил свой взор громадами гор,
                  посещал святые места.
Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,
                  нигде – ни вблизи, ни вдали,
Даже во сне не случалось мне
                  позабыть о двух бигхах родной земли.
На рынках кричащих, в молельнях и чащах
                  промчались пятнадцать-шестнадцать
                лет,
И открылось уму, что бежать ни к чему,
                  ведь спасенья от памяти нет.
 
 
Привет, привет тебе, мать! Как не узнать
                  бенгальской земли!
Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой
                тишиной,
                  счастье мне возвратить смогли.
Вот поле… Вот лес… Голова небес
                  склонилась к твоим стопам,
А в манговых рощах птицы поют, надежен там
               прохладный приют,
                  приготовленный пастухам.
 
 
Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней
                сплетенный
                  наряд и покой,
А водоемы, что с детства знакомы,
                  зовут зачерпнуть прохладу рукой.
Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,
                  и глаза мокры…
Как сладко сказать земле моей: «Мать»,
                  встретив ласковый взор сестры.
Промчались два дня – и вокруг меня
                  места родные, – мой сон давнишний.
Тут все как вчера: и дом гончара,
                  и колесница Вишну.
Вот рынок, вот храм, вот склады, а там
                  тропа, что давно знакома,
Я еле дышал, когда добежал
                  бегом до родного дома.
 
 
Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно
               блуждает взор —
                  от прошлого нет следа.
Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя
               пожелать,
                  и отдашься ты без стыда.
Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка
                  и жила от его трудов.
Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно
               несущей в своем подоле́
                  груз овощей и плодов?
А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва
               и цветы,
                  твой новый наряд богат.
О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла
                изменить себя
                  от головы до пят.
Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся
                ради тебя,
                  Взгляни:
Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,
               облачалась в цветы,
                  улыбалась ночи и дни.
Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,
               миг улуча,
                  увидеть прежней тебя,
Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя
               красота,
                  я плачу, былое любя,
В те дни для хозяина-бедняка ты, как амрита, была
               сладка,
                  а ныне цветут цветы.
 
 
Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею
               ты была,
                  рабынею стала ты…
 
 
Словно чужой, с пустою душой
                  на все я смотрел в упор,
И взор мой набрел на манговый ствол,
                  памятный с давних пор.
 
 
Я сел у корней, а горе во мне
                  притихло и замерло начеку, —
Детство и мать я стал вспоминать,
                  чтоб разогнать тоску.
Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь
                  отлетали от глаз;
Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало,
                                 встряхнет сады,
                  собирал я в рассветный час.
Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы
                сбежав, мы прятались тут
                  когда-то очень давно,
И стало ясно до боли мне, что землю,
               грезившуюся во сне,
                  вновь увидеть не суждено.
Но ветерок промолчать не смог,
                  он, прилетев с пруда,
Прошумел и стих, чтоб у ног своих
                  я нашел два спелых плода.
 
 
Тут я понял – мать не могла не узнать
                  того, кто вернулся к ней,
И гнев мой поник: чем горестней миг,
                  тем ласковый дар ценней.
 
 
Но вдруг из кустов, не в меру суров,
                  садовник вылез и прямо
Пошел на меня, браня и кляня
                  (таких посылает Яма[15]15
  Яма – бог смерти, владыка преисподней.


[Закрыть]).
И молвил ему: «Шуметь ни к чему,
                  я землю отдал без спору,
А ты готов из-за двух плодов
                  со мною затеять ссору!»
Но крикун меня не узнал и палкой погнал
                  туда,
Где ласкала прохлада хозяина сада,
                  где он рыбу ловил у пруда.
С ним были друзья. Увидев, кто я,
                  закричал он: «Пробил твой час!
Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей
                  в сто раз.
Я взмолился тогда: «Два упавших плода
                  мне, как милостыню, подай».
Суд бабу[16]16
  Бабу – почтительное обращение, господин.


[Закрыть] был скор: «Ты, по сути, вор,
                  хоть на вид и свят, негодяй!»
И, себя губя, рассмеялся я:
                  «Справедлив судьбы приговор:
Раз земля моя чтит святым тебя,
                  то я, разумеется, – вор».
 

Урваши[17]17
  Урваши – небесная дева, апсара, необычайной красоты. Ее танец, подобный игре морских волн, очаровывает даже отшельников.


[Закрыть]

 
Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся
               краше!
Отрада небесного сада, Урваши!
Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,
Но ты не затеплишь светильник в углу;
Когда ночь совершит полкруга,
Не подойдешь, с опущенным взором подруга,
Шагом стыдливым к постели супруга, —
Заря нагая и нежная!
Ты – безмятежная!
 
 
Саморожденный, без завязи, цвет неземного
               растенья, Урваши!
Скоро ль твое цветенье, Урваши?
Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены
               курчавой, —
Чаша амриты в правой, а в левой – чаша с отравой.
У влажных ног небесами дарованной
Океан разволнованный
Змеей притих зачарованной.
Жасмина цветок белоснежный, богов любимица
                вечная!
Ты – безупречная!
 
 
Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой,
                Урваши?
Где проросла непорочной цветочной почкой,
               Урваши?
В чьем доме, в каком обиталище темного дна
Самоцветами и жемчугами играла одна?
Лился ли свет драгоценных камней над люлькой
                твоей из коралла,
Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —
Но во вселенной явилась в красе небывалой,
Очнувшаяся, прозревшая,
Дивно-созревшая!
 
 
От века возлюбленная вселенной, Урваши!
С красотой несравненной, Урваши!
Мысли отшельников – коврики для твоих
               лучезарных  ног,
Перед очами твоими все три мира томимы тоской
               сладчайших тревог.
Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.
 
 
Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт
               опьяненный, —
В очарованном сердце с песнью неугомонной.
Но тебя уже нет, – в звоне браслетов исчезла
               в легкой одежде своей
Ты, что молний быстрей!
 
 
Когда перед взором богов самозабвенно ты пляшешь
Волной разыгравшеюся, Урваши,
Море вторит тебе, и оно свою гладь взволновало,
Колышутся, зыблясь, хлеба – золотое земли
               покрывало.
С твоего ожерелия сыплются звезды, и нет им
                конца, —
Смертные смотрят – замирают сердца,
Отливает кровь от лица.
У окоема рвется твой пояс, повязь потайная,
Необычайная!
В небесах, позлащенных восходом, ты сияешь,
               Заря-Урваши!
Сверкаешь, улыбкой весь мир одаряя, Урваши!
Омыто слезами вселенной тело твое искони,
Кровью сердец три мира обагрили твои ступни.
В лотос, таящий все сладострастные мира тревоги,
Ты погрузила подобные лотосам ноги.
В струях влажных волос, ты блещешь в земном
                чертоге,
Ты, для кого не бывало на свете весов,
О спутница снов!
О не знающая сострадания! Ты рыдания
               слышишь наши?
 
 
Без тебя, страдая, рыдая, мы томимся, глухая
                Урваши!
Из сонных, бездонных глубин, как на рассвете
                века,
В покрове из мокрых волос вернешься ль в мир
               человека?
В первых лучах заревых, на виду у вселенной целой,
Будет ли каплями слез струиться тело?
Возникнешь ли вновь, чтобы море запело,
Славя тебя полнозвучною песней,
Всех песен чудесней?
 
 
Месяц восторга угас, не вернется держащая чаши,
О закатившаяся Урваши!
Ныне, увы, и дыханье весны, ее нежные звуки
Слиты со вздохом вечной разлуки.
В ночь полнолунья, когда лишь улыбки кругом,
Память играет на флейте в унынье немом;
Слезы мы льем,
Но вдруг мелькнет среди слез надежда, едва
               постижимая, —
О ты, неудержимая!
 

Джибондебота
(«Божество жизни»)

 
О ты, для кого отворилась души ограда!
Надежда моя и отрада!
Все ли желанья твои воплотились во мне?
Чашу жизни наполнил я по края
Печалью и радостью ради тебя,
Теперь мое сердце – подобие
Выжатого винограда.
Из благоуханий, тонов,
Оттенков, ритмов и снов
Соткал я ткань покрывала
Для брачного ложа,
Во имя твоей мимолетной причуды
Я желаний золото плавить буду,
Становясь каждый день
Иным, непохожим.
 
 
Я не знаю сам, почему
Твой выбор пал на меня,
Жизни моей властитель мудрый,
Любишь ты ночь мою или утро,
Работу или досуг,
Текущие в доме твоем день ото дня?
На своем одиноком троне, в тиши,
Слышал ли ты песнопенья моей души?
 
 
Осенью душной, зимой и весной,
Когда барабанят дожди по прудам,
Сплетал ли в гирлянды ты
Мечтаний моих цветы,
Искал ли в лесах моей юности
Пути по моим следам?
 
 
Скажи мне, что ты увидел,
В меня погружая взор,
Простил ли мои сомненья,
Славу мою и позор,
Дни без благословений,
Безверье ночных мгновений?
Многое миновало, Владыка.
В безлюдном лесу осыпались мне в укор
Благоуханные богослужений цветы;
Расстроилась лютня,
Чьи струны натягивал ты,
Как же петь мне, поэт?
Ведь нет со звуками слада,
А гимны твои торжественны и просты, —
Когда вечер на плечи накидывал плащ темноты,
Я в твой сад приходил поливать слезами цветы,
Но меня усыпляла прохлада.
 
 
О ты, для кого отворилась души ограда,
Неужели мои сокровища – сны,
Пробужденья, и жизнь, и чары, и песни
Через миг обратиться в ничто должны?
Объятья слабеют,
Поцелуи пьянить не смеют…
Неужели ночь отступает,
А рощи жизни рассветом озарены?
Если так, то скорей разбей отжившее воплощенье,
Дай мне новые чары и красоту,
               существованье и предназначенье,
Черные волосы подари
Взамен седины суровой,
На новой свадьбе свяжи меня
Узами жизни новой.
 

  Из книги  «Жатва»   («Чойтали»)
1896

Переправа

 
Через реку людей перевозит паром.
Кто – из дома, а кто возвращается в дом.
Две знакомых деревни по двум берегам.
От зари до зари все в движении там.
Сколько в мире крушений, столкновений и бед,
Сколько помнит история с незапамятных лет,
Сколько золота, крови, сколько попранных прав,
Сколько новых корон порассыпалось в прах!
Бесконечные смены стремлений сулят
То амриту сладчайшую, то убийственный яд.
Ну а здесь – их названья известны навряд —
Только две деревушки друг на друга глядят.
Ходит изо дня в день через реку паром.
Кто – из дома, а кто возвращается в дом.
 

Карма[18]18
  Карма – учение, согласно которому все добрые и злые дела, совершаемые любым существом, суммируются и положительный или отрицательный итог определит последующую форму существования.


[Закрыть]

 
         Я утром звал слугу и не дозвался.
Взглянул – дверь отперта. Вода не налита.
         Бродяга ночевать не возвращался.
Я без него, как на беду, одежды чистой не найду,
         Готова ли еда моя – не знаю.
А время шло и шло… Ах, так! Ну хорошо,
         Пускай придет – я проучу лентяя.
Когда он в середине дня пришел, приветствуя
                меня,
         Сложив почтительно ладони,
Я зло сказал: «Тотчас прочь убирайся с глаз,
         Мне лодырей не нужно в доме».
В меня уставя тупо взор, он молча выслушал
                укор,
         Затем, помедливши с ответом,
С трудом слова произнося, сказал мне: «Девочка
                моя
         Сегодня умерла перед рассветом».
Сказал и поспешил скорей к работе приступить
                своей.
         Вооружившись полотенцем белым,
Он, как всегда до этих пор, прилежно чистил,
                скреб и тер,
         Пока с последним не покончил делом.
 

К цивилизации

 
Лес верни нам. Возьми свой город, полный шума
               и дымной мглы.
Забери свой камень, железо, поваленные стволы.
Современная цивилизация! Пожирательница души!
Возврати нам тень и прохладу в священной
               лесной тиши.
Эти купанья вечерние, над рекою закатный свет,
Коров пасущихся стадо, тихие песни вед,
Пригоршни зерен, травы, из коры одежды верни,
Разговор о великих истинах, что всегда мы
               в душе вели,
Эти дни, что мы проводили, в размышленья
               погружены.
Даже царские наслаждения мне в тюрьме твоей
                не нужны.
Я свободы хочу. Хочу я снова чувствовать, что
                лечу,
Чтобы снова вернулись силы в сердце мое, хочу.
Знать хочу, что разбиты оковы, цепи хочу разъять.
Вечный трепет сердца вселенной хочу ощутить опять.
 

Старшая сестра

 
Рабочий с запада весь день, пока не ляжет ночь,
Копает глину у реки. А маленькая дочь
Весь день снует туда-сюда, раз по сто, может быть,
Посуду медную она к реке таскает мыть.
И на ребяческих руках, движеньям мерным в лад,
Браслеты тонкие – динь-динь, – касаясь блюд,
                звенят.
И так весь день. А рядом – брат, совсем еще малыш.
Он с непокрытой головой, измазанный голыш.
За нею ходит по пятам, как ласковый щенок.
Сестра прикрикнет – он идет к реке на бугорок,
Сидит. Несет на голове она кувшин с водой
И держит блюдо на плече, а правою рукой
В браслетах – тянет малыша, под ношей склонена.
Ребенок – старшая сестра, – в семье за мать она.
 

Женщина

 
Ты не только творение бога, не земли порожденье
                ты, —
Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты.
Для тебя поэты, о женщина, дорогой соткали наряд,
Золотые нити метафор на одежде твоей горят.
Живописцы твой облик женский обессмертили
                на холсте
В небывалом еще величье, в удивительной чистоте,
Столько всяческих благовоний, красок в дар тебе
                принесли —
Сколько жемчуга из пучины, сколько золота
               из земли,
Сколько нежных цветов оборвано для тебя
               в весенние  дни,
Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои
                ступни.
В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча
                взгляд,
Сразу ты недоступней стала и таинственнее
               стократ.
По-иному в огне желаний засияли твои черты.
Существо ты – наполовину, полувоображение ты.
 

Засуха

 
Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,
Спустились боги на землю, оставив дела свои.
Миновало то время. Сегодня, в бойшакха[19]19
  Бойшакх – месяц бенгальского календаря, апрель – май. Месяц пыльных бурь.


[Закрыть]
               лютый зной,
В дни рек пересохших и поля, опаленного
               засухой злой,
Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,
Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть
                каплю дождя!»
 
 
С надеждою и волнением, напрасной веры полна,
В дали тоскливым взглядом всматривается она.
Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука
Разгоняет нетерпеливо последние облака.
Языком своим солнце вылизывает последний след
                синевы.
В Калиюгу[20]20
  Калиюга (железный век) – в индийской мифологии время делится на четыре повторяющихся эпохи. Калиюга – последняя и самая страшная из них – век раздора и зла.


[Закрыть], наш век железный, постарели боги, увы!
Былые очарованья уже не волнуют их.
Доходят женские просьбы теперь до мужчин
               одних.
 

Непознанный мир

 
Был в тебе я рожден, свет по воле твоей увидал.
О природа бескрайняя, как я тебе доверял!
Называл своей матерью, домом своим называл,
А сегодня познал я и когти твои, и оскал.
Ты, как демон огромный, взревела и ринулась
               в ночь,
Облик свой материнский, как маску, откинув  прочь.
Бурей бойшакха все разметала, развеяла в прах,
Пыль неся на крылах, мир повергла в смятенье
               и страх.
С корнем вырвать готова ты жизнь, как сухую
                траву.
Я тебя вопрошаю, о Ужас Великий, зачем я живу?
Кто ты, мне заслонивший дорогу в небесную
                твердь?
Кто ты, горло мне тысячью пальцев сдавивший?
                Ответь!
Кто ты, давший мне жизнь мимолетную?
               Слышишь,  я жду!
Почему я живу? Для чего я? Куда я иду?
 

Я плыву по реке…

 
Управляет лодкой моей легчайший из ветерков.
Впереди горизонт белеет пеной утренних облаков.
Река от влажных муссонов полноводна и широка.
Словно сытый ребенок, безмятежная спит река.
По берегам безмолвие зеленых рисовых нив,
Мир, подобно беременной женщине, медлителен
                и ленив.
Почему так спокойно сегодня на земле и воде?
Лодок нет, берега пустынны, почему ни души
                нигде?
Одинокая в этом мире, пряча печальный взгляд,
Смерть – знакомая старая – облачилась
               в прекрасный наряд:
В волосах ее спрятались белоснежные облака,
На высоком челе сияет бледный отсвет издалека.
Что-то грустное напевает, еле слышное в тишине,
Обольщает меня, смущает беспокойное сердце мне.
 

Из книги  «Предания»  («Котха»)
1900

Доверенный

 
Однажды утром в крепости Сетара[21]21
  Сетара (сатара) – княжество и крепость на  западе Деканского полуострова.


[Закрыть]
         Увидел Шиваджи[22]22
  Шиваджи (1627 – 1680) – национальный герой маратхы, вождь борьбы против Великих Моголов.


[Закрыть], глазам не веря:
Бредет с сумою Рамдас-гуру старый[23]23
  Рамдас (1608 – 1681) – маратхский религиозный реформатор, философ и поэт, духовный наставник Шиваджи. Гуру – духовный наставник.


[Закрыть],
         Стоит, как нищий, перед каждой дверью!
 
 
Его духовный вождь, мудрец великий,
         Чье всем известно благосостоянье,
Ниц пред которым падают владыки,
         Стал побираться, просит подаянья!
 
 
В кувшин дырявый воду набирая,
         Мы утоленья жажды тщетно ищем.
А сколько дать, чтобы полна до края
         Была сума на этом странном нищем?..
 
 
Взял Шиваджи перо и быстро нечто
         Черкнул, сказав слуге: «Смотри, он близко, —
Здесь Рамдаса обязан подстеречь ты
         И положить к его стопам записку…»
 
 
Шел Рамдас-гуру, думал: «Пешеходы
         Идут, спешат, людей проезжих много.
Судьба дала им радость, мне – невзгоды,
         Им дом родной, мне – вечная дорога!
 
 
О Аннапурна[24]24
  Аннапурна («Дарующая пищу») – одно из имен Дурги, супруги Шивы, «Кормилицы мира».


[Закрыть], наша мать-богиня,
         Ты бремя с плеч моих сняла мирское,
Мир осенила счастьем ты, и ныне
         Я удостоен быть твоим слугою!»
 
 
Закончив гимн, свершил он омовенье,
         И чуть вступил он в крепость, кто-то низко
Склонился перед ним в благоговенье
         И положил к его стопам записку.
 
 
С земли записку Рамдас-гуру поднял,
         Прочел – и растерялся: сон ли снится?!
Ему, лотосоликому, сегодня
         Раджа вверяет царство и столицу!..
 
 
К радже пришел он: «Сын мой, благодарствуй!
         Но любопытство мною овладело:
Ответь: свое мне отдавая царство,
         Какое в жизни изберешь ты дело?»
 
 
Сказал с поклоном Шиваджи: «Отныне
         Мне быть рабом твоим – нет высшей чести!»
 
 
И слышит он в ответ: «Смирив гордыню,
         Со мною можешь нищенствовать вместе…»
 
 
Сбирая подаянья, по столице
         Шли двое нищих. Дети их пугались:
«Царь нищим стал! О боже, что творится!»
         И взрослые на крик детей сбегались.
 
 
Кто б мог подумать о такой причуде:
         Сменить престол на нищенскую долю!
Дрожа, подносят милостыню люди —
         И шепчут: «Прихоть от богатства, что ли?!»
 
 
Пробило полдень. Прерваны работы —
         И отдыха вкушают люди сладость.
А Рамдас-гуру напевает что-то,
         Глаза в слезах, но это плачет радость:
 
 
«О царь трех царств, непостижимый боже!
         Нужды ни в чем не ведал никогда ты,
Но сам в душе о милостыне тоже
         Мечтаешь ты, чтоб стали все богаты!..»
 
 
К исходу дня на бережок безлюдный
         Они пришли, от города поодаль.
Из подаяний съев кусочек скудный,
         Ученику остатки Рамдас отдал.
 
 
Раджа промолвил: «О мудрец-бродяга,
         Владыки спесь побеждена тобою,
Твой раб созрел: познав смиренья благо,
         С тобой не страшно горе мне любое!»
 
 
Ответил гуру: «Слушай, сын мой, слово:
         Тягчайшее взял бремя ты, конечно,
Власть от меня принять ты должен снова,
         Но царством будешь править подопечно.
 
 
Так, видимо, твоя судьба хотела,
         Чтоб нищий руководствовал тобою:
Что ни свершишь – мое свершишь ты дело,
         Ты царь без царства, взысканный судьбою.
 
 
Вот, милый сын мой, договор меж нами:
         Отшельничества долю избираю.
Священный плащ дарю тебе как знамя
         И царство справедливости вверяю…»
 
 
Поник главой царь-ученик, – и долго
         Лоб тучи горьких мыслей омрачали.
Прошли стада, пастушья флейта смолкла.
         Садилось солнце, обагряя дали.
 
 
А Рамдас-гуру, песню сочиняя,
         В экстазе пел: «О ты, незримый миру,
Кто ты и где скрываешься, не знаю.
         Кто ты, что облачил меня в порфиру?
 
 
Сандалии принес я, о владыка,
         К твоим стопам я припадаю: славься!
Стемнело. Встань, о брат прекрасноликий,
         Немедля в город царствовать отправься!»