Текст книги "Красный коридор"

***

Маша долго не решается разомкнуть своих век.

А когда всё же размыкает, то видит щель, сквозь которую в приоткрытый багажник проникает свет. Она думает, что там сейчас кто-нибудь появится, поэтому всё еще боится шевельнуться.

Но проходит время, и снаружи никого нет.

Маша тихонько стягивает со рта папин галстук, тянет его изо всех сил, а потом пытается выплюнуть кляп.

Проходит еще какое-то время, и Маша выбирается из багажника на белый свет.

Она стоит у машины, а та стоит посреди проезжей части с включенными фарами и заглушенным мотором.

Всё тот же туман. Всё та же дорога и лес по обе ее стороны.

Как далеко они уехали?

Руки девочки связаны, самостоятельно же избавиться от пут она не в силах. Она проходит чуть дальше, туда, где водительское сиденье.

Но папы там нет.

Нет и дверцы. Кто-то не просто открыл ее, но сорвал с петель, с такой легкостью это было проделано, с какой вырывают страницу из тетрадки.

– Папа? – зовет Маша.

Никто не отзывается. Куда ни глянь – кругом ни единой живой души. Девочка шлепает вперед, оглядывается по сторонам.

В последний раз, когда папа кричал, голос его удалялся, удалялся…

Маша смотрит в сторону леса и думает, как однажды Мишка Петров из их класса, когда они бегали на заднем дворе школы во время физкультуры, подобрал камень и бросил его так далеко, что тот совсем исчез из виду. Вспоминая это сейчас, Маша почему-то плачет. Она снова зовет папу, совсем не надеясь услышать его голос.

Она идет по дороге со связанными бельевой веревкой руками и думает, что если идти вот так прямо, то можно дойти до магазина и попросить там попить. Водички. Хотя бы глоточек.

***

Услышав трель, женщина снова полезла в сумочку и, достав телефон, посмотрела на экран, прежде чем поднести трубку к уху.

– Да?

– Это такси.

– Да. Жду.

– Куда, говорите, надо подъехать?

– Что?

– К самому зданию или как? Там же детская онкология, правильно?

В горле сдавило. Губы задрожали, но женщина заставила себя ответить. Пара секунд потребовалась на то, чтобы голос снова стал ровным:

– Да… я на остановке… которая рядом…

– Хорошо, понял. Сейчас подъеду, ожидайте.

Женщина смотрела на свой телефон.

Ну вот, подумалось ей, не надо никаких пересадок, поеду на такси.

Но губы шептали другое. Шептали и шептали. Снова повторяли слово, но так, чтобы никто не слышал.

УЧИЛКА ЗАБОЛЕЛА

А потом, когда она огляделась и посмотрела наверх, то поняла, что это последний этаж. Самый верхний.

Направо и налево тянулись длинные темные коридоры с дверями квартир. Многие из них были распахнуты. Всюду хлам, особенно в холле, где она сейчас находилась. Такое бывает, когда семьи, десятки, сотни людей, в спешке покидают насиженные места, а после них приходят мародеры. А потом, когда истекает еще какое-то время, на асфальте или бетонном полу больниц можно увидеть стреляные гильзы. Много-много, длинные и короткие.

Чувствовался едкий запах гари.

Женщина решила двинуться направо, в другой коридор, где не так воняло.

Волосы ее были распущены, грязны и нечесаны. В свитере и джинсах, в кроссовках без шнурков. Свитер был мужнин, висел мешком.

Где сейчас муж, она не знала.

Если дверь была открыта, она останавливалась и ждала. Потом входила. При ней не было ни рюкзака, ни сумки. Раздобыла банку с ананасами, держала в руке.

Так она бродила по квартирам, пока не оказалась в самом конце.

Это хорошо, что возле двери стоял шкаф, старый, цельнодеревянный, бабушкин еще, наверно. Дверь можно было закрыть, и шкафом тем дверной проем задвинуть.

Она тужилась, пыжилась, толкая. Ножки скрежетали по деревянному полу. Выбилась из сил. Опустилась рядом, на пол, не беспокоясь о чистоте. Решила передохнуть. Сидела, обнимая себя руками, и смотрела на банку с ананасами, которую поставила на табурет, рядом с дисковым телефонным аппаратом, прежде чем браться за шкаф.

Чем ее теперь открыть?

В ящиках на кухне не осталось ни ножей, ни ложек, лишь битая посуда на полу.

Думая об этом, женщина куталась в свой свитер, просторный, но уже нетеплый.

И вообще, с утра – какой-то озноб, головная боль и дискомфорт во всем теле, как если бы подхватил грипп или еще какую простуду. Спасибо из носа не текло, и першения в горле не было.

Зря не зашла в ту аптеку, ведь витрина была разбита, можно было набрать лекарств, гигиенических тампонов. Она знала, что в аптеках продают гематоген, как-то покупала сынишке. Сейчас бы пригодился, в желудке урчало, хотелось кушать. Побоялась, что там собаки. Бродячих псов расплодилось.

И откуда они только брались?

На полу, среди всего прочего, валялся гвоздь, большой, но ржавый. Женщина подобрала его и стала разглядывать.

Нет, для открывалки не годится.

Выбросила, стала искать что-нибудь другое, ползая по полу на четвереньках.

***

То была однокомнатная малосемейка с туалетом и кухней, такими тесными, что те вполне могли сойти за чуланы. Всё бы ничего, но только в помещении стоял удушливый запах, и она не могла понять, откуда он.

Кресло в зале было опрокинуто, экран телевизора разбит, разлетевшиеся осколки валялись теперь по всему полу.

Ковер.

Женщина стояла и долго разглядывала пятно на нем, обнимая живот руками. Слишком большое и слишком бурое пятно, чтобы сказать, что здесь пролили чай.

В диване зияла дыра, такая огромная, с обугленными краями, что нельзя было теперь ни лечь на него, ни даже сесть. Кто-то оставил окурок? Удивительно, что это не вызвало пожар во всем доме!

Вода из крана в туалете не текла, и лишь немного оставалось на дне бачка. Женщина умыла лицо, почувствовала некоторое облегчение. Посидела немного на полу возле унитаза. Потом встала и пошла на кухню.

Холодильник был пуст, лишь кусок мяса в морозильнике. Сколько он здесь пролежал, неизвестно, но по нему живо ползали черви и разило от него страшно, так что женщина, не успев открыть дверцу, тут же ее захлопнула. Зажала нижнюю часть лица ладонью с натянутым рукавом. В глазах слезы.

Вот откуда вонь!

Женщина распахнула окно, потом извлекла злосчастный кусок из морозилки и вышвырнула его прочь. Не стала дожидаться, пока тот шлепнется оземь, закрыла окно.

***

Ночью она проснулась от звуков, доносившихся с улицы. Лаяли собаки. Женщина лежала на полу, накрытая пальто, которое нашла в шкафу, лежала между стеной и диваном, с поднятой головой и прислушиваясь. Подушкой служила стопка из книг, оставшихся на полке над столом. «Основы марксизма-ленинизма», «Братья Карамазовы», «Над пропастью во ржи», последняя – без обложки.

Кто-то закричал, там, внизу. Женский или мужской голос, понять нельзя.

Тело никак не могло согреться, пробирала мелкая дрожь. В животе ныло и тянуло от голода.

Когда она в последний раз ела?

Дня два назад?

Шоколадный батончик, сцепленный детскими пальчиками, на улице, на прохожей части. Розовый портфель с Микки Маусом валялся рядом.

Два дня назад.

Женщина поднялась, села.

Собаки не унимались. Никуда не делся и запах. Был таким же густым, тошнотворным. Если открыть окно, – а ночи в октябре в наших краях холодные, – то запросто подхватишь воспаление легких.

Может, найти другую квартиру?

Но тогда шкаф нужно будет опять отодвигать, чтобы выбраться наружу, а сил на это не осталось.

Женщина сидела и вспоминала, где она могла оставить банку с ананасами.

***

Она сидела на кухне, на полу, в кромешной тьме и гвоздем пыталась расковырять эти самые ананасы. Ржавый гвоздь для подобных дел никак не годился, но ничего другого под рукой не было.

– Ай! – вскрикнула она, когда поранила ладонь; тут же присосалась к ранке, а за банку взялась другой рукой, перехватив ею гвоздь.

Вкус сока показался горьким. Жидкость сочилась из образовавшегося отверстия, женщина жадно высасывала ее, хрюкая и давясь. Потом почти с остервенением принялась бить гвоздем по банке, чтобы добраться до мякоти, до плода, долек, нарезанных и сладких. Ругалась грязными словами, которых до сего момента себе не позволяла.

Кое-как ей удалось разворотить банку, она хватала рукой, запрокидывала голову, хватала, запрокидывала, вываливала в рот то, что было, не ела – жрала, испуская гортанные звуки наслаждения.

Консервированные ананасы были противны на вкус, но женщина ничего не могла с собой поделать.

***

Потом она снова спала с перевязанной рукой, и ей снились кошмары. Там она так же боролась с консервной банкой, но, когда открыла, то показались не золотистые сочные дольки, а нечто другое. Какое-то белесое, с красными прожилками, застревающее во рту из-за тошнотворного своего вкуса, не могущее лезть дальше, жирное.

Вздрогнула, проснувшись от звука выстрелов за окном.

Кто-то что-то прокричал, потом всё снова затихло.

Тело ломило, хотелось извиваться и выгибаться в дугу. В глазах щипало и жарилось от высокой температуры. Женщина хотела подняться, но путалась в складках пальто. На четвереньках поползла в туалет. Там ее рвало так долго, что казалось, что она не банку, а целый вагон ананасов слопала. Согнувшись над унитазом, обхватив его руками, стонала и выла. Потом спустила воду. И уже через миг, слушая, как всё это уходит в небытие канализационных труб, простонала:

– Нет!

Сидела и плакала подле унитаза, не могла себе простить той глупости, которую только что сотворила.

Вода! Нет!

И заплакала так горько, что слезы, горючие, едкие, обжигали лицо, пока скатывались к подбородку.

***

Днем выбросила ковер.

На то, чтобы собрать его, потребовалась уйма времени и сил. Бурое пятно и кусочки чего-то засохшего – от них и воняло. Даже сильнее, чем от мяса в холодильнике.

Выбросила прямо из окна. И потом подождала несколько минут, пристроившись в углу, укрывшись пальто, с открытым окном, пока комната не проветрится.

Когда, чтобы закрыть окно, подползла к подоконнику, выглянула на улицу.

Никого.

От того края до этого – никого. Всё, казалось, вымерло. Было так тихо и спокойно, что тишину такую можно было подхватывать ладошками и сдувать обратно.

Закрыла окно, отползла в свой угол.

Забыться сном не могла. Кашляла.

***

Не могла также понять (или вспомнить?), как очутилась в туалете.

Кричала и выла от боли – та расползалась по всему телу. Женщину трясло. Дрожащей ладонью соскребала остатки воды со дна бочка, потом присасывалась, слизывала, звала маму. Сейчас не совсем понимала, что такое мама и другие предметы, но слово это сваливалось с языка само, не дожидаясь разрешения.

***

Лежала в зале, в углу, в позе эмбриона.

На полу, в том месте, где на ковре было пятно, оставался от этого пятна след, бледный, но видимый невооруженным глазом. Женщина его в самом начале заприметила, когда еще сворачивала ковер.

Под половицу!

Теперь в этом не было никаких сомнений. Вся мерзость просочилась сквозь ковер, проникла под пол через щель между половицами и теперь источала удушливые миазмы.

Вонь никуда не делась, и с этим надо было как-то решать.

Женщина приподнялась, опираясь о пол рукой; пыталась разглядеть то пятно. Подползла туда, пальто, в котором застряла нога, ползло следом.

Пока изучала половицы, расчесывала тело ногтями, с удовольствием скребясь, впиваясь в свою плоть. Руки, пальцы заползали под свитер, царапали кожу на грудях, под мышками. Женщина облизывала пересохшие губы. Она почти ничего не видела, но ей очень хотелось найти ту самую щель, чтобы протиснуться пальцами и с диким рыком вырвать злосчастную половицу из пола.

С проклятой вонью надо было что-то делать.

Крик женщины, в котором было столько упрека и непонимания, был похож на скрежет, но она не обращала внимания. Была настолько увлечена своим занятием, что не заметила, как в прихожей шатнулся шкаф, раз, другой. Потом уже подняла лицо, когда шкаф отодвигали.

***

Там появилась голова.

Что на ней было? Кажется бейсболья кепка. Нижняя часть лица вся обмотана белым – респиратор. Как и всё остальное, добытый из аптеки. Когда вслед за головой в помещение стал проникать и торс (в камуфляжной куртке), женщина ощерила рот и, сцепив кулаки, зарычала сильнее. Глаза ее облеплены были бельмами, а десны почернели, это было видно, пока она, источая пену, скалила зубы. В следующее мгновение помещение огласилось грохотом. Короткая очередь из металлически-огненных хлопков – потом всё затихло. С потолка и стен посыпалась штукатурка, по воздуху стал расплываться горячий пороховой дух, а женщина со всё тем же открытым ртом повалилась на бок.

Ей тоже досталось – две пули попали в живот, а одна угодила в грудь. Она лежала и хрипела, вперившись невидящими глазами в потолок, грудь ее судорожно вздымалась и опадала.

В прихожей стояли трое, стояли у шкафа, выставив «калаши» перед собой. Все в респираторах. Потом один из них, который был самый старший, с проседью в волосах, сказал:

– Чё творишь?

Вопрос был обращен к стрелявшему парню.

– Сказано же было: по патрону на башку!

– Да я… этот… в башку… и целился, – молодой человек казался виноватым и растерянным.

– В жопу себе целься! У нас чё, склад боеприпасов? Долбоеб! Дай сюда! – и старшой отобрал у парня автомат. – Как хочешь, теперь добивай! Мне похуй! Ждать не будем – догонишь!

С этими словами двое мужчин выбрались из помещения.

***

Он стоял над телом, прижимая к затылку ладонь, то ли оттого что голова разболелась, то ли думал о чём, принимал решение. В другой руке сжимал монтировку, которую всегда носил за спиной, за поясом.

Тело, лежавшее у ног, всё еще шевелилось. Из огнестрельных дыр сочилась кровь, густая, как гной, но пока без пены. Рот скалил зубы и источал глухие хрипы.

Надо же, думал парень, на учительницу на нашу, по русскому языку, смахивает. Как бишь ее звали?

Не мог вспомнить.

От тела разило, некротические процессы почти полностью в мышцах, подкожном жире.

То, что здесь никого не было, кроме этой, на полу, парень не сомневался. Поправив респиратор, опустился на одно колено. Руки его были защищены перчатками, ткань куртки была плотной. Он схватил пальцами за подбородок лежавшему, чтобы обездвижить голову, и костлявые руки с грязными ногтями тотчас принялись его хватать, а лежавшее зарычало, пузыря пену изо рта. Парень повернул этому голову, чтобы посмотреть с боку.

Нет, ну точно наша училка!

Вернул голову в прежнее положение.

Четверку еще мне поставила. За стишок. Как бишь там?

Не мог вспомнить.

Прицелившись, поднял руку выше плеча, а потом, коротко замахнувшись, всадил монтировку в область головы. Попал прямо в глаз. Силы хватило на то, чтобы металл ушел до середины. Тело задергалось, грязные ногти цепляли за ткань куртки. Потом тело обмякло, руки сползли вниз и упали на пол.

Подождав еще, парень извлек монтировку из черепа, влажную теперь от «мозговой грязи». Долго не искал – вытер о некогда мужнин свитер, убедился, что дочиста, потом поднялся. Снова поправил респиратор.

Как же это? – думал он. – Ни хрена не помню! Четверку еще! Прямо в журнал!

Так гордился…

***

Спускаться с девятого этажа было много проще и веселее.

Парень скакал по ступенькам, водя монтировкой о стены, испещренные надписями и рисунками.

ТАНЬКА ОВЦА! – было выведено фломастером, и рядом уродский смайлик.

Парень улыбнулся, монтировка скрежетала о стену, оставляя на ней след.

– Унылая пора, – вдруг произнес он и обрадовался чему-то, не знал только, чему. – Та-та… очарованье. Чего-то там… прощальная краса! Вот ведь, блядь!

Выбежав на улицу, он огляделся, а потом поспешил налево, в сторону удалявшихся товарищей.

№ Я-666

Стёкла в окне совсем замерзли. Анна знала, что снаружи кто-то есть. Она только проснулась, сон был тяжелый, вязкий, такие не выветриваются, остаются, расползаются по углам, потом мешают жить.

Все трое, она и двое ее малолетних детей, спали на печи, укрывшись тулупом, старым, еще дедовским. Тулуп в свое время конфисковать не стали, разрешили взять с собой.

В избе натоплено, не оттого ли теперь в груди так теснилось?

Анна подняла голову, опершись локтем о поверхность лежанки. Стала вглядываться в сторону окна. Вглядываться и вслушиваться.

Там кто-то был, хотя никаких стуков или еще чего подобного.

Стоял – и всё тут! Находился.

Какой теперь день? Понедельник? Вторник будет?

Семенов наносил визиты по пятницам (если в те дни его не вызывали в район), и тогда Анна перекочевывала на ночь к нему, на железную кровать с упругими пружинами, которую в свое время приволокли из дома одного буржуя.

Бабенка слезла с печи. Сунувшись ногами в валенки, потопала к столу, кутаясь в платок. Зажгла свечу, подняла над собой, считая, что с такого расстояния удастся разглядеть то, что было за окном.

Нет. Всё ж надо подойти.

И как же, удивлялась она, никто ведь не стучал и по стеклу ногтями не скреб!

Приблизившись к окну, она стала растирать то место на стекле, где меньше всего наморозило. Заглянув туда, увидала лицо. Чуть было не вскричала. Точнее даже не лицо, а череп, обтянутый кожей. Иней вокруг глаз и рта. Несуразная шапчонка, ватник, ничем не защищенная шея.

Какой-то старичок приблудный, лет восьмидесяти.

– Открой, Нюша, – прохрипел визитер голосом таким, которому, казалось, уже никогда не быть прежним. – Впусти…

Молящий взгляд, рот беззубый, и пара из него совсем нет.

– Господи, – прошептала бабенка.

Что это? Бежать в сени? Дверь отворять?

Она бы поспешила. Сколько лет прошло? Пять? Однако – мысли, мысли, целый сонм вихрем пронесся в голове, там они спутались, стали застревать, биться крыльями, отчего Анна на время была лишена воли, стояла столбняком и не могла теперь двинуться.

– Впусти же! – повторил голос.

***

А когда, входя следом, мужичок спросил, одна ли она, Анна немало подивилась на такие на его слова.

Как же ей быть одной-то, когда дети вон, на печке спят!

– А Иван где? – спросил гость, он снял свою тряпичную ушанку, оставаясь на пороге.

– Как где? – Анна разглядывала фигуру, держа свечу высоко. – Года три, как Вани нашего нет.

Мужичок застыл. Смотрел на нее, о чем-то думая, давя ушанку в скрюченных пальцах, то ли таких грязных, то ли почерневших.

Одеяния на нем были совсем никакие, не по погоде. Вместо валенок – ботинки, и ботинки те без шнурков; портянок нет. Грязненькая одежонка, сальная, затвердевшая от холода. А весь мужичок – кожа да кости. Глаза глубоко впали, черные круги, а не глаза. Голова лысая, бритая. Недельная щетина.

– Братец? – несмело позвала Анна.

Тот поднял голову и посмотрел в ее сторону.

– Да что же ты?

Она подступила к нему, стала отряхивать снег с его колен, рукавов. Тот послушно ждал.

– Как же это? – спрашивала Анна. – Как же ты? Что? Отпустили тебя разве?

Она подвела его к лавке, усадила, помогла снять ватник (под ватником гимнастерка, много раз латанная, ставшая теперь почти черной).

– Где ж вещи твои? А? Чего молчишь? Отпустили тебя или сбежал?

– Отпустили, – сказал так тихо, что слов почти не разобрать.

– Слава богу! – Анна положила ватник рядом, на лавку, но мужичок тут же подобрал его, прижал к себе. Движения его были вялые, дававшиеся через силу. – Сейчас подогрею. Вещи где, спрашиваю? Воды поставить надо. Картошечки. Господи… сготовлю чего-нибудь…

– Не надо.

– А? – Анна уже хлопотала по хозяйству, собирала на стол. – Чего?

– Не надо, – повторил мужичок. – Я… посижу малость. Немного… посижу. И пойду…

– Чего выдумал! Куда ж на ночь глядя!

– Приболел я что-то.

– Мудрено ли! В такие холода в такой-то обувке!

– Посижу. Оклемаюсь.

– А вещи где? – Анна положила на стол миску с печенной картошкой, кусок черного хлеба еще на развернутой тряпице. – Что?

– Не надо, Нюш. Не буду я есть. Не хочу…

– Как это?

– Баульчик… у меня был.

– Ну?

– Баульчик.

– Потерял?

Но он, казалось, ее не слышал.

– Кипяточку дай просто. Кипяточку попью – отойду, может…

– На станции украли? А?

– Не помню.

– Ворья теперь как вшей! Господи…

– Не могу вспомнить…

***

Позднее, обнимая кружку ладонями, мужичок отхлебывал горячую воду, простую, без заварки и сахара. Кашлял с надсадностью, пока пил. На лбу и висках стали появляться капли пота.

Потом Анна мыла ему ноги, в кадку набрала горячей воды, и теперь отмывала от грязи, не понимая, что не грязь это. Чуть не взвыла, увидав, как по воде стали плавать почерневшие ногти, с легкостью отделявшиеся от плоти, и как сочился гной из трещин и язв, делая воду мутной.

– Как же? – произнесла она. – Как же ты, братец, отыскал-то меня?

Только сейчас этот вопрос, казалось бы, поначалу, если не вдумываться в некоторые вещи, такой простой, незатейливый, вдруг начал разрастаться в ее голове, другие мысли теснить, причиняя беспокойство неясного, доселе невиданного ей характера.

– Родная кровь, – ответил братец, и глаза его были закрыты.

***

Когда Анна снова проснулась, то услыхала стон.

Братец, спавший теперь на железной кровати, метался там, словно привиделся ему дурной сон. Анна слезла с печи и босая просеменила к столу, ладонями стала искать спички впотьмах. Зажгла свечу, подошла.

Братец не открывал глаз. Что-то бормотал и стонал. Был он в чистом исподнем, Анна переодела его перед сном в оставшееся от покойного супруга. Подбирала теперь валявшееся на полу одеяло.

– Что ты? – пыталась положить ладонь ему на лоб, приласкать, успокоить, но братец мотал головой. – Что ты… что ты… успокойся… тш-ш, тш-ш…

И тогда братец разлепил веки, повернулся к ней, посмотрел на нее, схватил за руку, но ее не видел, а смотрел, казалось, через нее.

– Красный партизан! – прохрипел он. – Красное знамя… красный уголок…

– Что ты… что ты…

Она с ужасом смотрела на то, как братец сглатывает несуществующую слюну и не может ее проглотить, давится.

– Что ты? Сон плохой… плохой… сейчас уйдет сон…

– Красный! – взмолился мужичок, уже мертвою хваткою стискивая ей запястье. – Дай красный! Красный надо…

Дети, спавшие на печи, проснулись и заплакали.

***

Пришел он в себя от звуков, хорошо ему знакомых.

Во дворе заливались псы.

Сколько их? Две?

Было утро, в избу сочился свет из окна. Натоплено, душно.

Мужичок приподнялся в кровати. Вертел головой, не понимая, что за место.

Кроме собак, там слышались голоса – кто-то кому-то отдавал приказы.

Мужичок слез с кровати и чуть было не упал из-за слабости. Опираясь о стену, прохромал к окну. Тело ныло, ноги отекли, ходить нельзя.

Сквозь морозный узор ничего не видать. И проплешину ладонью не растопить: рука была холодная.

Возня в сенях.

Мужичок огляделся: в избе никого – ни сестры, ни детей.

На лавке лежали вещички, ботинки подле на полу пристроены.

Мужичок присел. Посмотрел вниз. Ступни его были обмотаны портянками – белые, в темных пятнах. И ноги не отекли – разбухли.

Откуда ж взялись портянки?

Мужичок схватил ватник, поднялся, как мог, и поспешил к кровати, но в этот момент распахнулась дверь, и в образовавшемся проеме показалась фигура человека. В светлом полушубке, в шапке-ушанке со звездой. Валенки черные, совсем еще новехонькие. Подпоясан ремнем, в руке пистолет.

– Стоять! – скомандовал Семенов.

Мужичок остановился, застыл в углу между кроватью и лавкой с ватником под мышкой.

Семенов смотрел на него, ничего не говоря, а потом исчез в проеме. Вместо него внутрь пробрался другой человек, боец с автоматом на изготовку. Молоденький совсем, кожа белая, как мука, только нос да щеки раскраснелись. Входил осторожно, будто бы здесь было полным-полно змей. Следом заскочил было ребенок, мальчишка лет пяти, племяш, но Анна, бывшая теперь в дедовском тулупе, с забранными волосами и платком на плечах, ухватила его за руку и увела обратно. За ними, подумав о чем-то и сообразив, вышел и солдат. Мужичок остался снова один.

***

– Руки вверх! – сказал Семенов, входя за бойцами, которые заносили в избу корыто с сеном. Древесина у корыта была потемневшая, глубокие трещины по корпусу.

В избу вошли еще двое. Бойцы расступились, впуская их. Один пожилой, с усиками, казалось, торчавшими прямиком из ноздрей. Одет в темную бекешу; принялся тотчас расстегиваться, чтобы не вспотеть. Другой повыше, с бородой, в черном тулупе, рукавицы за пояс заткнуты. Шапки у них получше да потеплее. Пожилой снял свою, сунул под мышку. Потом извлек очки из внутреннего кармана, из другого – носовой платок, принялся протирать запотевшие линзы.

Псы, привязанные к забору, не унимались.

Убрав автомат за спину, второй боец подошел к мужичку, схватил его за запястье, чтобы отцепить от кровати. Но, как ни дергал, ничего не выходило, лишь ватник упал на пол. Пытался сбить с ног, лягал в голень, но мужичок держался за кровать. Тогда подошел Семенов и принялся помогать, тоже пинать по ногам.

Наконец, им удалось свалить его. Лежал теперь на полу и смотрел на тех, кто стоял над ним. Они навалились на него, перевернули лицом вниз, стали связывать ему руки за спиной. Пыхтели, пока старались. Закончив, поднялись. Семенов задвинул шапку на затылок, вытер пот со лба. Они с пожилым вышли на улицу, покурить. Следом за ними, извлекая из кармана кисет, вышел и бородатый. Бойцы остались охранять.

Лай во дворе прекратился: было теперь перед кем вилять хвостом.

Когда вслед за непоседой вбежала бабенка, то, увидав лежавшего на полу брата, чуть было не взвыла в голос, но вовремя зажала рот ладонью. Увела ребенка. В сенях захныкала девочка, мать стала ее успокаивать. Второй боец посмотрел на сено в корыте, плюнул туда. Заглянул в печь, в очаге трещали дрова. Думал подкинуть полешко, но не стал этого делать, бросил его обратно на пол.

***

– Ну? – сказал пожилой, он стоял над лежавшим, очки теперь были на его лице.

Мужичок лежал на боку. В сенях снова захныкал ребенок. Пожилой достал плоскогубцы из кармана бекеши, присел на корточки и другой рукой схватил лежавшего за подбородок. Ухватил плоскогубцами за верхнюю губу и оттянул ее, чтобы не только он, но и все могли посмотреть. – Капитан!

Семенов подошел и наклонился.

Пораженная цингой ротовая полость была лишена зубов. Кроме четырех клыков, бурых от плохого обращения и хронического недоедания, казалось, теперь неестественно удлиненных. Два сверху, два снизу.

– Ну? – сказал пожилой. – Как?

Семенов выпрямился. Стал поправлять ремень, тот хрустел в его пальцах, новенький.

– Ладно, – сказал пожилой и поднялся. Вздохнул. Плоскогубцы сунул обратно в карман. – Тимофеич!

Подошел бородатый, пожилой уступил ему место, отойдя назад и заложив руки за спину. Семенов тоже попятился. Один из бойцов, который молоденький, приволок корыто, бросил рядом. Бородатый разбросал сено, подобрал ватник, бросил у головы лежавшего. Потом достал из корыта топор, рукоять у того была короткая, лезвие удлиненным.

В сенях заплакал ребенок.

Бородатый опустился на одно колено, взял лежавшего за плечо и повернул лицом вниз, пробуя топор в другой руке. Увесистый. Потом, когда глянул на пожилого, тот лишь пожал плечами и отступил еще на шаг. Прицелившись, бородатый стиснул зубы, поднял руку, а потом коротко замахнулся.

В сенях девочка на маминых руках закричала, псы же во дворе протяжно завыли.

***

Не устояв на ногах, она опустилась на пол, рухнула, как подрубленное дерево. Охнула. Непоседа было забежал и в третий раз, но солдатик его выгнал.

Анна какое-то время не могла подняться. Семенов подошел и толкнул ее в плечо, чтоб очнулась. Раз толкнул, другой. Анна подняла голову, посмотрела на него. Волосы ее были растрепаны, платок лежал на полу.

– Чего расселась?

Придя в себя, бабенка подобрала платок и поднялась. Потащила корыто в сени.

– Кто-нибудь заметил? – спросил пожилой, когда она вышла. – Глаз моргнул! Капитан? Тимофеич?

– Я не видал, – сказал бородатый.

– Какой, правый, левый? – спросил Семенов.

– Правый. – Пожилой наклонился над отрубленной головой, она лежала на ватнике. – Уверен, что правый.

– Нет.

Пожилой выпрямился.

– Ну как же «нет», ну!

Он взял голову за ухо и понес ее к печи. Все наблюдали за тем, как он, встав там, с короткого замаха швырнул голову в самый огонь. Стоял и смотрел потом зачарованно. Вдруг, встрепенувшись, побежал назад, чтобы теперь понаблюдать за обезглавленным телом. То зашевелилось, все присутствующие это увидели. Зашевелилось, задергалось, потом стало биться в конвульсиях. Из обрубленных артерий на шее двумя-тремя толчками выплеснулись последние сгустки. Происходило в полной тишине: ни тявканья, ни воя больше, ни детских голосов в сенях. Слышно было только, как трещат дрова в печи и как ударяются пятки о пол.

Вскоре всё затихло.

Прекратив шевеления, тело как-то потом обмякло и застыло. Больше оно не шевелилось.

– Ну, кажется, теперь всё, – вздохнул пожилой. – Капитан, необходимо составить акт. Тимофеич, как бишь номер у этого?

– Не помню, – отозвался тот.

– Ну тебя! Присутствующие ставят подпись о неразглашении. Включая ту гражданочку. Она, кажется, сестра этому, нет? Вверху акта, в правом углу, не забыть надписать слово СЕКРЕТНО. Слово подчеркнуть. Я пока пойду, покурю.

В сенях, проходя мимо бабенки, сидевшей на лавке у корыта и прижимавшей к себе детей, остановился и сказал:

– Молодец за своевременный сигнал! Писать умеешь?

– Нет.

– Ладно, зайдешь в избу, крестик поставишь, где велят, – и с этими словами он вышел во двор.

Вскоре, примерно через полчаса, группа, встав на лыжи, покинула территорию под заливистый лай двух собак.

***

Целый день, да самого вечера, Анна оттирала пол. Стоя на коленях, в ночной рубашке, вспотевшая, терла и терла, чтобы не осталось и пятнышка.

Грязное кровью сено сожгла в печи.

Рука ныла, перевязанную на изгибе рану тянуло надсадно. Два пятна, в самом начале просочившиеся сквозь грязную ткань, теперь почти высохли, потемнели.

Ванька с Машкой, одному шесть, другой пять, пробрались-таки в сарай, пострелята.

До этого говорили, что сани, мол, прибудут только на завтра, так что труп бросили здесь. Тело их дяди, которого до сего момента они никогда не видели, закоченевшее лежало в углу со связанными руками. Ванька присел на корточки, посидел так, а потом несмело протянул руку, дотронулся до ноги, обмотанной папиной портянкой – холодная, твердая.

– Я боюся, – прошептала Машка.

– Чего?

– А ежели прыгнет?

– Не-а.

Ваня поднялся, оба теперь стояли и молчали. Потом Машка, не умея совладать со страхом, промямлила:

– Пойдем! А то мамка заругает…

Как раз в этот момент снаружи послышался мамин голос, стоявшей сейчас, должно полагать, на крыльце избы. Ребятишки подскочили. Ведь она строго-настрого запретила им ходить в сарай. Так что сейчас им влетит!

Машка выскочила первой и захныкала, стоило ей услыхать, как мама стала на нее ругаться.

– Вот щас найду замок да и запру обоих в сарае на ночь!

– Ма-ам, это Ванька…

– А ему особенно попадет!

Ванька постоял еще какое-то мгновение, словно бы прощаясь, потом тоже выбежал.

дневная Девочка

Когда в дверь тихонько постучали, то мама сразу услыхала этот стук, а папа – не сразу.

Здесь было темно, на дворе стояла ночь, лампочковые же патроны, если смотреть на потолки, всё сплошь пустовали.