Текст книги "Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)"

– Трус! Изверг! Низкий отступник! – восклицала она.

Оливер отпустил руку брата и хлопнул в ладоши. Не обращая внимания на Розамунду, он смотрел на дрожащего от страха Лайонела, скорчившегося у его ног.

– Что вы скажете о горящем между пальцами фитиле? Или вы предпочитаете для начала пару раскаленных добела браслетов?

По зову корсара – как и было условлено – на террасу вразвалку вышел приземистый рыжебородый человек в тюрбане.

Носком туфли Сакр-аль-Бар пнул брата.

– Подними голову, собака! – приказал он. – Внимательно посмотри на этого человека и скажи, узнаешь ли ты его. Посмотри на него, говорю я!

Лайонел посмотрел на пришедшего, и, поскольку вид последнего не пробудил в нем никаких воспоминаний, брат объяснил:

– Среди христиан его звали Джаспером Ли. Он и есть тот шкипер, которого вы подкупили, чтобы переправить меня в Берберию. Когда испанцы потопили его судно, он попал в свои собственные сети. Потом он оказался в моих руках и, поскольку я не стал его вешать, сделался моим верным помощником. Если бы я думал, что вы поверите его словам, – продолжал Сакр-аль-Бар, обращаясь к Розамунде, – то приказал бы ему рассказать вам обо всем, что ему известно. Но я уверен в обратном и прибегну к другому способу. – Он снова повернулся к Джасперу. – Прикажи Али раскалить на жаровне пару железных наручников и держать их наготове.

Джаспер отвесил поклон и удалился.

– Браслеты помогут нам услышать признание из ваших собственных уст, брат мой.

– Мне не в чем признаваться, – возразил Лайонел. – Своими злодейскими пытками вы только можете принудить меня ко лжи.

Оливер улыбнулся:

– О, несомненно, ложь польется из вас куда охотней, чем правда. Но можете мне поверить, правду мы тоже услышим. Под конец.

Он, разумеется, издевался, но издевка его преследовала тонкую и весьма хитроумную цель.

– И вы поведаете нам все как было, – продолжал он, – со всеми подробностями, так чтобы у мадам Розамунды рассеялись последние сомнения. Вы расскажете ей, как поджидали Питера в Годолфин-парке, как исподтишка напали на него и…

– Это ложь! – крикнул Лайонел и в порыве искреннего негодования вскочил на ноги.

И он был прав, о чем Оливер отлично знал, ибо для достижения истины намеренно прибег ко лжи. Наш джентльмен был дьявольски хитер, и хитрость его, пожалуй, никогда не проявлялась с таким блеском.

– Ложь? – насмешливо переспросил он. – Послушайте, будьте благоразумны. Скажите нам правду, прежде чем пытки по капле выдавят ее из вас. Подумайте, ведь мне все известно. Ну, так как же это все-таки произошло? Вы неожиданно выскочили из-за куста, застали Питера врасплох и проткнули его насквозь, прежде чем он успел обнажить шпагу…

– Вы лжете! Все было совсем не так! – яростно прервал брата Лайонел.

Чуткий слух без труда уловил бы в возгласе молодого человека искренние интонации. То действительно были слова правды – гневной, негодующей, убеждающей.

– Мне ли не знать этого? – заметил Оливер, изобразив величавое презрение. – Убив Питера, вы вынули его шпагу из ножен и положили рядом с трупом.

Издевка Оливера достигла своей страшной цели. На мгновение забывшись, Лайонел поддался праведному негодованию. Это мгновение и погубило его.

– Ложь! – дико вскричал он. – И вы знаете это! Бог свидетель, я честно дрался с ним… – Он запнулся, судорожно глотнул воздух, и в горле раздалось глухое клокотание.

Наступило молчание. Все трое застыли, словно изваяния: Розамунда – бледная и напряженная, как струна, Оливер – мрачный, с сардонической усмешкой на губах, Лайонел – поникший, раздавленный сознанием того, что выдал себя, бездумно устремившись в раскинутые сети.

Розамунда первой нарушила молчание. Голос ее дрожал и срывался, но, несмотря на все усилия, ей так и не удалось заставить его звучать ровно.

– Что… что вы сказали, Лайонел? – спросила она.

Оливер тихо рассмеялся.

– Полагаю, он собирался присовокупить к своему заявлению свидетельские показания, – заметил он, – то есть упомянуть о ране, полученной им в поединке и оставившей следы на снегу, и таким образом доказать, что я солгал. Право, он недалек от истины – я действительно солгал, сказав, что он застал Питера врасплох.

– Лайонел! – воскликнула Розамунда.

Она протянула к нему руки, но тут же уронила их. Лайонел словно окаменел.

– Лайонел! – Теперь в голосе молодой женщины звучала настойчивость. – Это правда?

– Разве вы не слышали, что он сказал? – усмехнулся Оливер.

Розамунда стояла, слегка пошатываясь и не сводя глаз с Лайонела. Нестерпимая боль исказила ее лицо. Опасаясь, что она вот-вот упадет, Оливер хотел поддержать ее, но Розамунда властным жестом остановила его и, призвав на помощь всю свою волю, попыталась справиться со слабостью. Однако колени у нее дрожали; она опустилась на диван и закрыла лицо руками.

– Господи, сжалься надо мной, – простонала она, и тело ее сотрясли рыдания.

Безутешный плач Розамунды вывел Лайонела из оцепенения: он вздрогнул и робко приблизился к дивану. Оливер, мрачный и неумолимый, стоял в стороне и наблюдал за стремительной развязкой, которую он столь успешно ускорил. Он знал, что стоит накинуть на Лайонела веревку, как тот запутается в ней и без посторонней помощи: сейчас он пустится в объяснения и с головой выдаст себя. Как зритель Оливер был вполне доволен спектаклем.

– Розамунда! – жалобно всхлипнул Лайонел. – Роз! Смилуйтесь! Выслушайте меня, прежде чем судить. Выслушайте и постарайтесь понять!

– Да, да, послушайте его, – подхватил Оливер, сопровождая свои слова характерным для него тихим неприятным смехом. – Послушайте его. Правда, я сомневаюсь, чтобы его рассказ был особенно занимателен.

Ирония брата пришпорила несчастного.

– Розамунда, все, что он сказал вам, – неправда. Я… я… Я только защищался. То, что я напал на Питера исподтишка, – ложь.

Теперь Лайонела было трудно остановить.

– Мы поссорились из-за… по поводу… одного дела и, как назло, встретились в тот вечер в Годолфин-парке. Он оскорблял меня, осыпал насмешками. Он меня ударил и в конце концов бросился на меня. Я был вынужден выхватить шпагу и защищаться. Все было именно так. На коленях клянусь вам! Бог свидетель, я…

Лайонел опустился на колени.

– Довольно, сэр! Довольно! – не выдержала Розамунда, прерывая объяснения, не вызывавшие у нее ничего, кроме брезгливости.

– Нет, выслушайте до конца, умоляю вас. Когда вы все узнаете, то, возможно, будете милосерднее.

– Милосерднее? – Розамунда едва не рассмеялась сквозь слезы.

– Смерть Питера была случайностью, – как в бреду, продолжал Лайонел. – Я вовсе не хотел убивать его. Я только отражал его удары, чтобы спасти свою жизнь. Но когда скрещиваются шпаги, всякое может случиться. Бог свидетель: его смерть – случайность. В ней повинна его собственная безумная ярость.

Розамунда подавила рыдания и смерила Лайонела жестким презрительным взглядом.

– А то, что вы не разуверили меня и всех остальных в виновности вашего брата, тоже случайность? – спросила она.

Лайонел закрыл лицо руками, словно у него не хватало сил вынести этот взгляд.

– Если бы вы только знали, как я любил вас – даже тогда, тайно, – то, возможно, в вас бы нашлась хоть капля жалости ко мне.

– Жалости? – Розамунда подалась вперед и будто плюнула это слово в Лайонела. – Вы просите жалости… вы?

– И все же, если бы вы знали всю глубину искушения, которому я поддался, вы непременно пожалели бы меня.

– Я знаю всю глубину вашей подлости, вашей трусости, вашей лживости и низости.

Слезы навернулись на глаза молодого человека, и он умоляюще протянул руки к Розамунде.

– К вашему милосердию, Розамунда… – начал он, но Оливер наконец решил, что пора вмешаться.

– По-моему, вы утомляете даму, – проговорил он. – Лучше расскажите нам о других поразительнейших случайностях. Ведь они подстерегали вас на каждом шагу. Пролейте свет на случайность, которой вы обязаны тем, что меня похитили и едва не продали в рабство. Поведайте нам о случайности, позволившей вам унаследовать мои владения. Растолкуйте случайные стечения обстоятельств, с завидным упорством избиравших вас своей несчастной жертвой. Ну, старина, раскиньте мозгами! Из всего этого выйдет недурная история.

Но тут явился Джаспер и объявил, что Али приготовил жаровню и раскаленные наручники.

– Они уже не понадобятся, – сказал Оливер. – Забери отсюда этого невольника. Прикажи Али проследить, чтобы на рассвете его приковали к веслу на моем галеасе. Уведи его.

Лайонел поднялся на ноги, лицо его посерело.

– Подождите! Подождите! Розамунда! – молил он.

Но Оливер схватил его за шиворот, развернул и толкнул в руки Джасперу.

– Уведи его! – проревел он.

Джаспер вытолкал Лайонела с террасы, оставив Оливера и Розамунду под яркими звездами берберийской ночи обдумывать свои открытия.

Глава 12
Хитрость Фензиле

Розамунда с каменным лицом сидела на диване. Ее руки были плотно сжаты, глаза опущены. Довольно долго Оливер смотрел на нее, затем тихо вздохнул, отвернулся и, подойдя к парапету, посмотрел на город, залитый белым сиянием луны. Отдаленный городской шум заглушали нежные трели соловья, льющиеся из глубины сада, и кваканье лягушек в пруду.

Теперь, когда правда извлечена на свет и брошена к ногам Розамунды, Оливер вовсе не испытывал того восторга, который он предвкушал, ожидая этой минуты. Скорее наоборот – он был подавлен. Оказывается, Розамунда была уверена, что он бежал, и это в какой-то степени оправдывало ее отношение к нему. Столь поразительное открытие отравило чашу нечестивой радости, которую он так жаждал осушить.

Его угнетало ощущение того, что он был не прав, что ошибся в своей мести. Ее плоды, казавшиеся столь желанными и сочными, теперь, когда он вкусил их, превратились на его губах в песок.

Долго стоял Оливер у парапета, и за все это время ни он, ни Розамунда так и не нарушили молчания. Наконец он повернулся и медленно пошел обратно. У дивана он остановился и с высоты своего огромного роста посмотрел на Розамунду.

– Итак, вы услышали правду, – сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: – Я рад, что он проговорился, прежде чем его стали пытать. Иначе вы могли бы подумать, будто боль исторгает у него ложные признания.

Розамунда по-прежнему молчала. Даже знаком не дала она Оливеру понять, что слышит его.

– И этого человека, – закончил он, – вы предпочли мне. Клянусь честью, польщенным себя я не чувствую, что вы, вероятно, и сами поняли.

Наконец Розамунда прервала ледяное молчание.

– Я поняла, что между вами не из кого выбирать, – глухо сказала она. – Так и должно быть. Мне бы следовало знать, что братья не могут слишком отличаться друг от друга. О, я многое начала понимать. Я быстро учусь!

Слова Розамунды снова привели Оливера в раздражение.

– Учитесь? – спросил он. – Чему же вы учитесь?

– Узнаю мужчин.

Губы Оливера искривились в усмешке, обнажив белые блестящие зубы.

– Надеюсь, знание мужчин принесет вам столько же горечи, сколько знание женщин, точнее, одной женщины принесло мне. Поверить обо мне тому, чему поверили вы, – обо мне, человеке, которого вы любили!

Вероятно, он чувствовал необходимость повторить это, дабы иметь под рукой повод для недовольства.

– Если вы соблаговолите позволить мне обратиться к вам с просьбой, то я попрошу вас избавить меня от стыда, связанного с этим напоминанием.

– С напоминанием о вашем вероломстве? – спросил Оливер. – О вашей предательской готовности поверить всему самому дурному обо мне?

– С напоминанием о том, что я когда-то думала, будто люблю вас. Ничего в жизни я не могла бы стыдиться больше. Даже невольничьего рынка и всех тех унижений, которым вы меня подвергли. Вы укоряете меня за готовность поверить нелестным для вас слухам…

– О нет! Не только за нее! – перебил Оливер, распаляясь гневом под безжалостной плетью ее презрения. – Я отношу на ваш счет погибшие годы моей жизни, все, что я выстрадал, все, что потерял, все, чем я стал.

Сохраняя поразительное самообладание, Розамунда подняла голову и холодно посмотрела на Оливера:

– И вы во всем обвиняете меня?

– Да, обвиняю! – горячо ответил он. – Если бы вы тогда иначе обошлись со мной, если бы менее охотно прислушивались к сплетням, этот щенок, мой брат, не зашел бы так далеко. Да и я не дал бы ему такой возможности.

Розамунда пошевелилась на подушках дивана и повернулась к Оливеру боком.

– Вы напрасно тратите время, – холодно сказала она и, видимо понимая необходимость объясниться, продолжила: – Если я так легко поверила всему дурному про вас, то, должно быть, внутренний голос предупредил меня, что в вас действительно много скверного. Сегодня вы сняли с себя обвинение в убийстве Питера, но для этого совершили поступок гораздо более гнусный и постыдный, поступок, обнаруживший всю низость вашей души. Разве не проявили вы себя чудовищем мстительности и нечестия? – Розамунда в волнении поднялась с дивана и посмотрела прямо в лицо Оливеру. – Не вы ли – корнуоллский дворянин, христианин – сделались грабителем, вероотступником и морским разбойником? Разве не вы пожертвовали верой своих отцов ради нечестивой жажды мести?

Нимало не смутясь, Оливер спокойно выдержал ее взгляд и ответил вопросом на вопрос:

– И обо всем этом вас предупредил ваш внутренний голос? Помилуй бог, женщина! Неужели вы не могли придумать чего-нибудь получше?

В эту минуту на террасе появилось двое невольников, и Оливер отвернулся от Розамунды.

– А вот и ужин. Надеюсь, ваш аппетит окажется сильнее вашей логики.

Один невольник поставил на мавританский столик рядом с диваном глиняную миску, от которой исходил приятный аромат, другой опустил на пол рядом со столиком блюдо с двумя хлебами и красной амфорой с водой. Короткое горлышко амфоры было закрыто опрокинутой чашкой.

Невольники низко поклонились и бесшумно исчезли.

– Ужинайте! – приказал Оливер.

– Я не хочу никакого ужина, – строптиво ответила Розамунда.

Он смерил ее ледяным взглядом:

– Впредь, женщина, вам придется считаться не с тем, что вы хотите, а с тем, что я вам приказываю. Сейчас я приказываю вам есть, а посему – начинайте.

– Не буду.

– Не будете? – медленно повторил он. – И это речь невольницы, обращенная к господину? Ешьте, говорю я.

– Я не могу! Не могу!

– Невольнице, которая не может выполнять приказания своего господина, незачем жить.

– В таком случае – убейте меня! – с ожесточением крикнула Розамунда и, вскочив на ноги, с вызовом посмотрела на Оливера. – Вы привыкли убивать. Убейте же меня. За это, по крайней мере, я буду вам благодарна.

– Я убью вас, если так будет угодно мне, – невозмутимо ответил корсар, – но не для того, чтобы угодить вам. Кажется, вам все еще непонятно, что вы – моя невольница, моя вещь, моя собственность. Я не потерплю, чтобы вам был нанесен ущерб иначе, чем по моей прихоти. Поэтому – ешьте, иначе мои нубийцы плетьми подстегнут ваш аппетит.

Розамунда стояла перед ним, дерзко выпрямившись, бледная и решительная. Затем плечи ее неожиданно опустились, как у человека, раздавленного непоколебимостью противостоящей ему воли; она поникла и снова села на диван. С явной неохотой она медленно придвинула к себе миску. Наблюдая за ней, Оливер беззвучно смеялся.

Розамунда помедлила, словно ища чего-то, и, не найдя, подняла голову и то ли насмешливо, то ли вопросительно посмотрела на Оливера.

– Вы приказываете мне разрывать мясо пальцами? – высокомерно спросила она.

– Закон пророка запрещает осквернять хлеб и мясо прикосновением ножа. Бог наделил вас руками, вот и обходитесь ими.

– Вы, кажется, издеваетесь надо мной, говоря о пророке и его законах? Какое мне до них дело? Уж если меня заставляют есть, то я буду есть по-христиански, а не как языческая собака.

Оливер не спеша вытащил из-за пояса кинжал с богато изукрашенной рукоятью и осторожно бросил его на диван рядом с Розамундой, всем своим видом показывая, что уступает ей.

– Тогда попробуйте вот этим.

Судорожно вздохнув, Розамунда порывисто схватила кинжал.

– Наконец-то мне есть за что благодарить вас, – проговорила она и поднесла острие кинжала к груди.

Оливер молниеносно упал на одно колено, схватил Розамунду за запястье и так стиснул его, что пальцы ее разжались.

– И вы действительно предположили, будто я поверил вам? Решили, что ваша неожиданная уступчивость обманула меня? Когда же вы наконец поймете, что я отнюдь не глупец? Я дал вам кинжал, чтобы испытать вас.

– В таком случае теперь вам известны мои намерения.

– Заранее предупрежденный – заранее вооруженный.

Если бы не нескрываемое презрение, горевшее в глазах Розамунды, то взгляд, каким она наградила сэра Оливера, мог бы показаться насмешливым.

– Разве так трудно, – спросила она, – оборвать нить жизни? Разве нож – единственное орудие смерти? Вы похваляетесь тем, что вы – мой господин, а я – ваша раба; что, купив меня на базаре, вы властны распоряжаться моим телом и душой. Пустая похвальба! Вы можете связать и заточить в темницу мое тело, но душу мою… Уверяю вас: ваша сделка не удалась! Вы мните, будто властны над жизнью и смертью. Ложь! Только смерть вам подвластна.

На лестнице послышались быстрые шаги, и, прежде чем Оливер успел сообразить, как ответить Розамунде, перед ним вырос Али. Он принес поразительное известие. Какая-то женщина просила разрешения поговорить с Сакр-аль-Баром.

– Женщина? – Оливер нахмурился. – Назарейская женщина?

– Нет, господин, мусульманка, – последовал ошеломляющий ответ.

– Мусульманка? Здесь? Это невозможно!

Корсар еще не договорил, как на террасу, словно тень, проскользнула женщина, с головы до пят одетая в черное. Длинная чадра, словно мантия, скрывала очертания ее фигуры.

Разгневанный Али резко повернулся к незваной гостье.

– Разве не велел я тебе дожидаться внизу, о дочь стыда? – обрушился он на нее. – Она последовала за мной, господин, чтобы пробраться к тебе. Прикажешь увести ее?

– Нет, оставь нас. – И Сакр-аль-Бар жестом отослал Али.

Что-то неуловимое в неподвижной фигуре в черном привлекло внимание корсара и вызвало его подозрения. Непонятно почему, но он вдруг вспомнил Аюба аль-Самина и соперничество, разгоревшееся на базаре вокруг Розамунды. Он молча ждал, когда вошедшая заговорит. Та в свою очередь стояла все так же неподвижно, пока шаги Али не замерли в отдалении. Тогда с неподражаемой дерзостью и безрассудством, выдававшими ее европейское происхождение и, следовательно, нетерпимость к ограничениям, налагаемым мусульманскими обычаями на представительниц ее пола, незнакомка сделала то, на что никогда бы не осмелилась истинная правоверная. Она откинула длинную черную чадру, и Сакр-аль-Бар увидел бледное лицо и томные глаза Фензиле.

Иного он и не ожидал, однако, увидев это лицо открытым, отступил на шаг.

– Фензиле! – воскликнул он. – Что за безумие!

Заявив о себе столь эффектным образом, Фензиле спокойно накинула чадру и вновь обрела вид, приличествующий мусульманке.

– Прийти сюда, в мой дом! – недовольно продолжал Сакр-аль-Бар. – Что будет с тобой и со мной, если весть об этом дойдет до твоего господина? Уходи, женщина, немедленно уходи! – приказал он.

– Если ты сам ему не расскажешь, то можно не бояться, что он узнает о моем приходе к тебе, – ответила Фензиле. – А перед тобой мне не в чем оправдываться, если только ты помнишь, что, подобно тебе, я не родилась мусульманкой.

– Но Алжир – не твоя родная Сицилия, и кем бы ты ни родилась, неплохо бы помнить и то, кем ты стала.

Корсар принялся пространно объяснять Фензиле, как далеко зашло ее безрассудство, но та остановила поток его красноречия:

– Твои пустые слова только задерживают меня.

– Тогда, во имя Аллаха, приступай к делу и скорее уходи отсюда.

Повинуясь требованию Сакр-аль-Бара, Фензиле показала рукой на Розамунду.

– Мое дело касается этой невольницы, – сказала она. – Сегодня я посылала Аюба на базар купить ее для меня.

– Я так и предполагал, – заметил Сакр-аль-Бар.

– Но она, кажется, приглянулась тебе, и этот глупец ушел ни с чем.

– Дальше!

– Не уступишь ли ты ее мне за ту цену, в какую она тебе обошлась? – Голос Фензиле слегка дрожал от волнения.

– Мне больно отказывать тебе, о Фензиле, но она не продается.

– Ах, не спеши, – умоляюще проговорила сицилийка. – Цена, заплаченная тобой, высока, гораздо выше той, которую, по моим сведениям, когда-либо платили за невольницу, как бы прекрасна она ни была. И все же я очень хочу купить ее. Это мой каприз, а я не люблю, когда мешают исполнению моих капризов. Ради своей прихоти я заплачу три тысячи филипиков.

Оливер смотрел на Фензиле и думал, какие дьявольские козни замышляет она, какую цель преследует.

– Ты заплатишь три тысячи филипиков, – с расстановкой проговорил он и неожиданно резко спросил: – А зачем?

– Исполнить каприз, ублажить прихоть.

– А в чем состоит столь дорогой каприз? – поинтересовался он.

– В желании владеть этой невольницей, – уклончиво ответила Фензиле.

– Для чего?

Терпение корсара не уступало его упорству.

– Ты задаешь слишком много вопросов! – воскликнула Фензиле, метнув на него злобный взгляд.

Сакр-аль-Бар пожал плечами и улыбнулся:

– И получаю слишком мало ответов.

Фензиле подбоченилась и пристально посмотрела на корсара. Сквозь чадру он уловил блеск ее глаз и про себя проклял покрывало, мешавшее ему видеть выражение ее лица, что давало его собеседнице известное преимущество.

– Одним словом, Оливер-рейс, – проговорила она, – продашь ты ее за три тысячи филипиков?

– Одним словом – нет, – ответил тот.

– Нет? Даже за три тысячи филипиков?

В голосе Фензиле звучало удивление, и Оливер подумал – искреннее оно или наигранное?

– Даже за тридцать тысяч, – ответил он. – Она моя, и я не уступлю ее. А теперь я прошу тебя уйти. Оставаясь здесь, ты навлекаешь беду на нас обоих.

Наступила короткая пауза. За время разговора никто из них не обратил внимания, с каким интересом смотрит на них Розамунда. Ни Оливер, ни Фензиле не подозревали, что, зная французский, она поняла бо́льшую часть из того, о чем они говорили на лингва франка.

Сицилийка почти вплотную подошла к корсару.

– Так, значит, ты не уступишь ее? – (Оливер мог поклясться, что она усмехнулась под чадрой.) – Не будь таким самонадеянным, друг мой. Тебе придется уступить ее – если не мне, так Асаду. Скоро он придет за ней собственной персоной.

– Асад? – вздрогнув, воскликнул Сакр-аль-Бар.

– Асад ад-Дин, – повторила Фензиле и вновь принялась за уговоры: – Послушай! Не лучше ли заключить выгодную сделку со мной, чем весьма сомнительную с Асадом?

Сакр-аль-Бар покачал головой и приосанился:

– Я не намерен вступать ни в какие сделки ни с ним, ни с тобой. Невольница не продается.

– Ты посмеешь перечить паше? Говорю тебе: он заберет ее.

– Теперь я все понял. – Сакр-аль-Бар прищурился. – Тебе недостает хитрости, о Фензиле. Твой каприз – желание приобрести эту невольницу – рожден страхом, как бы она не попала к Асаду. Ты сознаешь, что прелести твои увядают, и боишься, что такая красавица заставит пашу окончательно лишить тебя своей благосклонности. Ведь так?

По лицу Фензиле Сакр-аль-Бар не мог увидеть, какое впечатление произвел на нее этот выпад, зато заметил, как по ее закутанной в покрывало фигуре пробежала дрожь, и в ее ответе уловил гневные ноты.

– А если и так, какое отношение это имеет к тебе?

– Быть может, никакого, а возможно, и самое прямое, – задумчиво ответил он.

– Отчасти ты прав, – быстро подхватила Фензиле. – Разве не была я всегда твоим другом? Разве не расхваливала твою доблесть моему господину и не радела, как истинный друг, о твоем возвышении, о Сакр-аль-Бар?

Корсар откровенно рассмеялся:

– Неужели?

– Смейся сколько угодно, но это правда, – настаивала Фензиле. – Потеряв меня, ты потеряешь самого ценного союзника, ту, кто пользуется благосклонностью и доверием Асада. Если другая займет мое место, она отравит душу Асада ложью и настроит его против тебя. Едва ли франкская девушка, которую ты увез силой, полюбит тебя.

– Пусть это тебя не тревожит, – беззаботно ответил Сакр-аль-Бар, в мыслях тщетно пытаясь разгадать ее намерения. – Моя невольница не займет твое место подле Асада.

– Глупец! Продается она или нет, Асад все равно отберет ее у тебя.

Сакр-аль-Бар подбоченился и, склонив голову набок, сверху вниз посмотрел на Фензиле.

– Если он может увести ее от меня, то отобрать ее у тебя ему еще проще. Ты, конечно, уже все обдумала и нашла какой-нибудь коварный сицилийский способ избежать этого. Но расплата… Подумала ли ты о ней? Что скажет тебе Асад, когда узнает, что ты обвела его вокруг пальца?

– Какое мне дело до этого? – с неожиданной яростью воскликнула Фензиле, сопровождая свои слова нетерпеливым жестом. – К тому времени она будет с камнем на шее лежать на дне бухты. Возможно, он велит высечь меня. Наверняка велит. Но на том все и кончится. Я понадоблюсь, чтобы утешить его, и снова все будет хорошо.

Итак, Сакр-аль-Бар добился своего. Наконец-то он до последней капли выведал у Фензиле все, что его интересовало. Действительно, ей недоставало хитрости. Намерения Фензиле были столь прозрачны и очевидны, что только глупец не смог бы разгадать их. Корсар брезгливо отвернулся от сицилийки:

– Ступай с миром, о Фензиле. Я не уступлю свою невольницу ни Асаду, ни шайтану – никому.

По его тону было ясно, что разговор окончен, и Фензиле наконец сдалась. Тем не менее по быстроте ее ответа Сакр-аль-Бар вполне мог заподозрить, что он заранее подготовлен.

– Так, значит, ты действительно намерен жениться на ней? – В голосе Фензиле звучали ненависть и простодушие. – Тогда поспеши. Брачный союз – единственная преграда, которую Асад не опрокинет. Он благочестив и, глубоко чтя закон пророка, уважает брачные узы. Но знай: ничто другое его не остановит.

Несмотря на наигранные искренность и простодушие Фензиле – а возможно, именно благодаря им, – корсар, как в открытой книге, читал мысли сицилийки. То, что ее лицо сокрыто чадрой, уже не имело значения. Теперь пришел его черед задать коварный вопрос:

– И таким образом, ты выиграешь не меньше меня. Ведь так?

– Да, не меньше, – призналась Фензиле.

– Тебе следовало бы сказать «больше», – возразил Сакр-аль-Бар. – Я сказал, что тебе недостает хитрости. Клянусь Кораном, я солгал. Ты хитра, как змий-искуситель. Но я прекрасно вижу, чего ты добиваешься. Если я последую твоему совету, то ты одним выстрелом убьешь двух зайцев. Во-первых, я лишу Асада возможности получить франкскую девушку; во-вторых, поссорюсь с ним – и тем самым удовлетворю твои заветные желания.

– Ты несправедлив ко мне. – Фензиле притворилась обиженной. – Я всегда была твоим другом. Я… – Она вдруг замолчала и прислушалась.

Тишину ночи нарушили крики, доносившиеся со стороны Баб-аль-Оуба. Фензиле стремительно подбежала к парапету, откуда были видны ворота, и перегнулась через него.

– Смотри! Смотри! – крикнула она дрожащим от страха голосом. – Это он, Асад ад-Дин.

Сакр-аль-Бар шагнул к парапету и в ярком свете факелов увидел вооруженный отряд, входивший через сводчатые ворота во двор.

– Похоже, на сей раз ты, против своего обыкновения, сказала правду, о Фензиле.

Они стояли совсем рядом, и корсару показалось, что глаза Фензиле злобно сверкнули под чадрой.

– Сейчас у тебя не останется ни малейшего сомнения в этом, – холодно заметила она. И тут же поспешно спросила: – Но что будет со мной? Паша не должен застать меня здесь. Он меня убьет.

– Несомненно, – согласился Сакр-аль-Бар. – Но кто узнает тебя в таком виде? Уходи, пока он не поднялся сюда. Спрячься во дворе и дождись, пока он не пройдет. Ты пришла одна?

– Неужели я стала бы сообщать хоть одной живой душе, что отправляюсь к тебе? – ответила она, приведя корсара в восхищение силой своего сицилийского характера, который не сломили долгие годы, проведенные в гареме паши.

Она стремительно направилась к двери, но задержалась у самого порога:

– Так ты не уступишь ее? Ты не?..

– Будь спокойна, – твердо ответил корсар, и удовлетворенная Фензиле скрылась.